Взгляд Хуста Хенаральда был бесстрастен и мрачен, будто он взвешивал каждое слово, которое собирался произнести, пытаясь понять, вонзит ли оно свои когти в сидящего напротив или же скользнет мимо, не задев его. Тусклое освещение подчеркивало впалые щеки Хуста, выступающие скулы и узкий крючковатый нос, тогда как глаза его словно бы скрывались глубоко в тени, но при этом пронзали собеседника насквозь.
– Когда-нибудь, – проговорил он голосом, хриплым от многих лет пребывания в кузнице, среди едкого дыма и испарений, – я снова стану ребенком.
Хенаральд медленно откинулся назад, за пределы круга света, падающего от масляной лампы на столе, и Келларасу вдруг почудилось, что перед ним скорее призрак, чем смертный.
За стенами жаркого помещения работали, подобно неутомимому сердцу, огромные кузнечные мехи, и эхо от их стука отдавалось в каждом камне Большого дома. Звук не прекращался никогда: все те дни и ночи, что Келларас провел в гостях у повелителя кузницы Хуста, он слышал, как бьется пульс земли и камня, огня и дыма.
Ему уже начало казаться, что именно здесь, в клубящейся жаре, в миазмах создания и разрушения, в нескончаемом грохоте со всех сторон, рождаются тайны мироздания. А сейчас в кресле с высокой спинкой перед ним сидел наконец-то удостоивший его аудиенции повелитель и арбитр, правитель и мудрец; и тем не менее первые произнесенные Хустом слова выглядели… полной чушью.
Вполне возможно, что Хенаральд улыбнулся, хотя во мраке разглядеть это было сложно.
– Когда-нибудь я снова стану ребенком, окружив себя деревянными игрушками. Из камней я возведу горы, а траву объявлю лесами. Слишком долго я пребывал в плену этого мира мер, пропорций и весов. Слишком долго я знал и понимал пределы возможного, столь жестоко отвергая все доступное воображению. В этом смысле, друг мой, каждый из нас проживает не одну, но две жизни, сцепившиеся в смертельной схватке, и из всего, что оказывается под рукой, мы создаем оружие.
Келларас медленно потянулся к стоявшему перед ним кубку с рикталем. Обжигающий горло напиток был единственным видом спиртного, которое употреблял повелитель, и первый выпитый глоток все еще громом отдавался в голове гостя.
– Вам хорошо удается скрывать свою проницательность, капитан, но я без труда заметил, как вы отреагировали, когда я произнес слово «оружие». Вы моментально напряглись, поскольку из всего, что я говорил, вам хорошо понятно лишь оно одно. Но в данном случае под «оружием» я имел в виду все то, что мы теряем с годами по мере того, как прошлое – наша юность – уходит в небытие. – Хунн взял свой кубок в массивные, покрытые шрамами ладони со следами глубоких ожогов, которые он приобрел за долгие годы работы в кузнице. – Ваш господин желает, чтобы я изготовил ему меч. В качестве подарка? Или, возможно, он хочет вступить в легион Хуста? Вряд ли сторонникам Урусандера понравится столь демонстративное его поведение.
Келларас не знал, что и ответить. Столь легко перейдя от поэзии к прагматике, Хенаральд сбил его с толку. Мысли капитана путались, будто у озадаченного головоломкой мальчишки.
Но повелитель Хуст не собирался ждать ответа.
– Когда я снова стану ребенком, – вновь заговорил он, – взрослые уйдут с глаз моих долой, в свой собственный мир, а меня оставят в моем собственном. В их отсутствие я смогу изменить порядок вещей так, чтобы он отвечал моим скромным потребностям. Время ослабит свою безжалостную хватку, и я смогу играть, пока не придет пора отойти ко сну. – Хенаральд пригубил из кубка рикталя и заключил: – И сновидения мои будут полны мира и покоя.
После долгой паузы Келларас откашлялся.
– Повелитель, мой господин прекрасно понимает, что заказ, о котором идет речь, несколько… необычен.
– В старые времена это было бы в порядке вещей. Но сейчас, на мой взгляд, «необычный» – это еще слишком мягко сказано. Заказ на меч от Первого Сына Тьмы нельзя рассматривать иначе как политический. Не повлечет ли за собой мое согласие слухи о тайном союзе и заговоре? Какую ловушку хочет поставить Аномандер на моем пути?
– Ну что вы, повелитель, никаких ловушек нет и в помине. Им движет лишь желание почтить традиции.
Хуст медленно поднял брови:
– Это его слова или ваши собственные?
– Ну, именно так я понял мотивы Первого Сына Тьмы, повелитель.
– Аномандер правильно поступил, выбрав вас. Когда-нибудь я снова стану ребенком… – Хенаральд наклонился вперед. – Но не сейчас. – Глаза его блеснули, словно осколки бриллиантов. – Капитан Келларас, ваш господин дал какие-либо особые распоряжения по поводу клинка, который он хочет получить?
– Он желает, чтобы это было молчаливое оружие, повелитель.
– Ха! Его лишает смелости голос, издаваемый гибким хребтом меча?
– Нет, повелитель.
– И тем не менее Аномандер предпочитает немое оружие, воя и стона которого никто никогда не услышит?
– Повелитель, – произнес Келларас, – слушая вас, я невольно думаю о том, что мучительнее: молчание или крик боли?
– Капитан, такого оружия просто-напросто не существует. Однако глупцы из легиона Урусандера утверждают иначе. Скажите, ваш господин намерен скрывать происхождение своего меча?
– Конечно же нет, повелитель.
– Но при этом он хочет, чтобы меч был немым.
– Разве непременно следует произносить истину вслух, повелитель?
– Никак рикталь лишает вас мужества, капитан? Могу приказать принести вина, если хотите.
– По правде говоря, повелитель, я забыл, что держу в руке кубок. Прошу прощения.
Келларас сделал еще глоток.
– Значит, Аномандер желает получить меч истины?
– Да, такой, который требует искренности также и от своего владельца. Пребывая с ним в согласии, но молчаливом.
Хозяин дома внезапно поднялся на ноги. Он был высок и худ, но держался прямо, как будто железо, с которым Хенаральд всю жизнь работал, стало частью его костей и плоти. С того места, где сидел Келларас, понять выражение глаз Хуста было невозможно.
– Капитан, любое оружие содержит в себе хаос. И мы – те, кто кует железо и вообще любой металл, – укрощаем этот хаос. Мы сражаемся с ним, подчиняя его себе, а он пытается нам противостоять, сперва открыто, а потом предательски, исподтишка. Вашему хозяину нужен меч, лишенный хаоса. Подобного достичь невозможно, и доказательством тому служит вся прожитая мною жизнь.
– Повелитель, – поколебавшись, сказал Келларас, – Первому Сыну Тьмы Аномандеру известно о секрете мечей Хуста. Он знает, что составляет суть любого создаваемого вами оружия. Это не тот путь, которого мой господин желает для избранного им клинка. Он хочет, чтобы хребет меча был насыщен магией, чистотой самой Тьмы.
Хуст, не шевелясь, смотрел на собеседника, и казалось, будто морщины на его лице становятся все глубже.
– Говорят, якобы скипетр, который я сделал для Матери-Тьмы, теперь обладает чем-то вроде души Куральда Галейна, – бесстрастно произнес он. – Она напитала его магией. Из чистого простого железа создала нечто… неестественное.
– Мне мало что об этом известно, повелитель.
– Теперь ее скипетр воплощает Тьму, неким мало кому понятным образом. Собственно, я сомневаюсь, что даже сама Матерь-Тьма в полной мере осознает, что именно она сделала.
Разговор принял опасное направление, и Келларасу стало не по себе.
– То, что я говорю, сродни богохульству, да? – проворчал Хенаральд.
– Надеюсь, что нет, повелитель.
– Но нам стоит следить за своими словами. Похоже, капитан, что власть Матери-Тьмы растет, а терпение ее на исходе. Они подобны двум магнитным полюсам, отталкивающимся друг от друга. Разве власть не укрепляет защиту, не придает уверенности в себе? Может ли быть так, что тот, у кого больше всего власти, при этом испытывает величайший страх?
– Не могу знать, повелитель.
– И тем не менее – разве те, кто лишен власти, точно так же не страдают от страха? Но что в таком случае дает власть ее обладателю? Вероятно, средство бросить вызов этому самому страху. Но похоже, это не работает – во всяком случае, долго. Остается сделать вывод, что власть бессмысленна и иллюзорна.
– Повелитель, форулканы стремились распространить свою власть на тисте. Если бы это им удалось, мы бы теперь были порабощены или мертвы. Во власти нет ничего иллюзорного, и благодаря силе наших легионов, включая легион Хуста, мы одержали верх.
– Если бы форулканы победили, то чего бы они добились? Господства над рабами? Будем честны, капитан: никто из тисте не преклонил бы колени в рабстве. У форулканов не осталось бы иного выбора, кроме как убить нас всех. Еще раз спрашиваю: чего бы они добились? Триумф в одиночестве – пустой звук, и небеса глухи к любой славе.
– Моему господину нужен меч.
– Из простого чистого железа?
– Именно так.
– Чтобы оно приняло кровь Тьмы?
Капитан удивленно поднял брови:
– Повелитель, ее могущество – не азатанайская магия.
– Разве? Чем же она его питает?
– Уж точно не кровью!
Пристально посмотрев на Келлараса, Хенаральд снова сел в свое тяжелое кресло с высокой спинкой. Осушив кубок, он поставил его на стол.
– Я столь долго дышал отравой, что лишь рикталь способен пробиться сквозь шрамы в моем горле. Возраст притупляет наши чувства. Мы тускнеем, будто черные камни на утесе в ожидании очередного морозного сезона. Теперь, когда Первому Сыну Тьмы стал известен секрет Хустов, обменяет ли он его на свои политические амбиции?
– Мой господин утверждает, что единственная его амбиция – желание никогда не поддаваться невежеству, повелитель. Знания – единственная награда, к которой он стремится, полагая, что обладание ими есть мера его богатства.
– Аномандер накапливает их только для себя?
– Он понимает, что другие могут воспользоваться знаниями неподобающим образом. Я знаю своего господина с тех пор, когда мы оба были детьми, повелитель, и могу вам сказать, что любые тайны всегда оставались между нами.
Хенаральд небрежно пожал плечами, уставившись в пол справа от себя:
– Секрет мечей Хуста сам по себе ничего не значит. Я хранил его… по другим причинам.
– Да, повелитель, – чтобы защитить владельцев подобного оружия. Мой господин прекрасно это понимает.
Хенаральд на мгновение задержал взгляд на Келларасе, а затем снова отвел глаза.
– Я сделаю для Аномандера меч, – сказал он. – Но непременно буду присутствовать в момент его окончательной закалки, дабы своими глазами увидеть, в чем состоит магия. И если это окажется кровь… – он вздохнул, – я об этом узнаю.
– Магия сия обитает во Тьме, – промолвил Келларас.
– То есть я ничего не увижу?
– Полагаю, повелитель, что так оно и будет.
– Похоже, – проговорил Хенаральд, – я начинаю понимать природу ее могущества.
Выйдя за дверь, Келларас обнаружил, что его бьет дрожь. Из всего их весьма напряженного и насыщенного разговора капитана особенно встревожило обещание Хенаральда вернуться в детство. Смысл этих слов был ему непонятен, но он подозревал, что за ними кроется некая внушающая страх тайна.
Что-то пробормотав себе под нос, он отбросил прочь беспокойство и направился в сторону в дальний конец коридора, где в главном зале ужинали сто с лишним постоянных обитателей и гостей дома. Слышались шум голосов и смех, от большого очага поднимался дым, наполняя воздух аппетитным запахом жареной свинины. В праздничной атмосфере вполне можно обо всем забыть, а в случае каких-либо сомнений достаточно лишь напомнить себе, что он заручился обещанием Хенаральда выковать меч для Аномандера, а затем потянуться к очередной кружке эля.
Шагнув в главный зал, Келларас остановился. Со всех сторон его окружали новые незнакомые лица, запыленные и усталые. Прибыло подразделение солдат Хуста, вернувшееся после патрулирования, и с другой стороны помещения слышались громкие приветственные голоса их товарищей. Капитан окинул взором толпу, ища Галара Бараса, и мгновение спустя нашел его возле бокового коридора, где тот стоял, прислонившись к закопченной каменной стене. Келларас начал пробираться к нему и вдруг заметил, что его товарищ не сводит напряженного взгляда с какой-то женщины-офицера, которая, похоже, являлась центром всеобщего внимания. Она улыбалась, слушая сгорбленного старика, который был слишком пьян, чтобы держаться на ногах самостоятельно, а потому вцепился в кресло с высокой спинкой. Когда незнакомка наконец отвлеклась, Келларас обратил внимание, что она на миг напряглась, встретившись с ним глазами.
Однако мгновение спустя женщина уже снова смотрела в сторону. А затем, нежно погладив пьяного старика по плечу, направилась к другому столу, за который усаживались ее солдаты.
Сквозь толпу проталкивался измученный слуга, и капитан обратился к нему, когда тот оказался рядом:
– Скажи, кто та женщина-офицер? Знакомое лицо.
Слуга поднял брови:
– Это Торас Редон, господин. Командир легиона Хуста.
– Ах да, конечно. Спасибо.
Келларас не сомневался, что уже видел ее раньше, но только издали, на поле боя, и, естественно, в шлеме и полном боевом снаряжении. Торас Редон редко посещала официальные приемы в Цитадели, предпочитая оставаться со своим легионом. Говорили, будто она явилась к Матери-Тьме, чтобы преклонить перед нею колени, в пропотевших кожаных доспехах, с грязным от пыли лицом. Раньше капитан считал эту историю выдумкой, но теперь засомневался.
Торас Редон сидела среди своих солдат с кружкой в руке, и, несмотря на покрывавшую женщину дорожную грязь, Келларас видел ее странную, в чем-то распутную красоту, а когда она на его глазах осушила бутыль эля и потянулась за следующей, капитан нисколько не удивился.
У него возникла мысль засвидетельствовать ей свое почтение, но он решил, что пока еще не время, и вновь направился к Галару Барасу.
– Вы чем-то взволнованы, капитан, – заметил Галар, когда тот подошел к нему.
«Куда меньше, чем ты, друг мой».
– Я только что вернулся после аудиенции у вашего повелителя.
– И он, конечно, рассказывал вам про то, что однажды вернется в детство?
– Да, хотя, признаюсь, я так и не понял, к чему он это говорил.
– А что насчет остального? Ваша встреча увенчалась успехом?
– Полагаю, мой господин будет доволен результатом. Я смотрю, у вас нет выпивки – мне вполне хватит отваги совершить набег на стойку с элем…
– Без меня, капитан. Боюсь, я не перевариваю спиртного. Кажется, вы удивлены – что это за старый солдат, который не пьет? Что ж, отвечу: ветеран-трезвенник.
– Но участвовать в празднествах это вам не мешает? Вижу, вы стоите в стороне, будто некий изгой. Давайте присядем где-нибудь.
Галар слабо улыбнулся, и в глазах его промелькнула печаль.
– Ну, если вы так настаиваете…
Они направились ближе к входу для слуг, к столу, на котором стояла пара десятков пустых бутылей.
– Может, объясните, что это у вашего повелителя за навязчивая идея – снова впасть в детство? – спросил Келларас, когда они сели.
Поколебавшись, Галар Барас наклонился ближе к собеседнику, отодвинув бутыли в сторону:
– Признаться, это беспокоит всех нас, командир…
– Зовите меня просто Келларас.
– Хорошо, Келларас. Хенаральд явно лишился душевного равновесия, и что-то донимает его. Повелитель утверждает, будто теряет память, но не о далеком прошлом, а о том, что случилось вчера или даже этим утром. Но мы ничего подобного не замечали, во всяком случае пока. Есть такая болезнь, которая поражает кузнецов. Некоторые считают, что она обитает в дыме кузницы, в испарениях от закалки металла или расплавленных каплях руды, обжигающих кожу. Ее еще называют железной хворью…
– Я слышал об этом, – ответил Келларас. – Но должен признаться, после общения с вашим повелителем я не заметил, чтобы его разум хоть сколько-нибудь пострадал. Скорее уж Хуст Хенаральд предпочитает абстракции и выражается языком поэтов. Однако, если тема разговора требует точности, ум его сразу же обостряется. Для этого необходимы определенные способности, которые есть далеко не у каждого.
Галар Барас пожал плечами:
– Я не открываю вам никаких тайн, Келларас. Давно уже ходят слухи, будто наш повелитель чувствует недомогание, а острота его ума, которую вы столь уверенно описываете, лишь свидетельствует о войне, которую он ведет с самим собой, с теми слабостями, которые, как бедняга чувствует, его осаждают. Наш господин наносит точные удары, сражаясь с притупившейся памятью.
– Сперва я подумал, что Хенаральд боится этого возвращения в детство, – нахмурившись, пояснил Келларас. – Но теперь начинаю подозревать, что, если такое и впрямь случится, он будет только рад возможности освободиться от бремени взрослого мира.
– Возможно, вы правы, – согласился Галар. – Доложите об этом своему господину?
– Хуст Хенаральд пообещал изготовить Аномандеру меч. Стало быть, мастерство его не покинуло?
– Нет, мы ничего такого не замечали.
– Ну, главное, что опасения повелителя Хенаральда за свое здоровье никак не повлияют на выполнение заказа. А остальное меня не касается.
– Спасибо, Келларас.
Капитан махнул рукой.
– Кстати, нетрудно догадаться, как отреагировал бы мой господин, если бы услышал о заявлениях вашего повелителя.
– Гм… и что же, по-вашему, он бы ответил?
– Полагаю, Аномандер бы задумчиво кивнул, а затем произнес: «Пожалуй, вернуться в детство не так уж и плохо».
Галар улыбнулся, и на этот раз улыбка его уже не была печальной.
Изрядно выпивший Келларас составил компанию Галару Барасу, во многом облегчив его душевное смятение, а когда гость наконец встал, бормоча слова прощания, и, пошатываясь, направился к выходу, Галар снова остался один, не в силах заглушить боль, которую испытывал при виде Торас Редон.
В зале стало тише, свечи почти догорели. Усталые слуги убирали тарелки и кружки, и занятыми оставались лишь несколько столов. Торас все так же сидела во главе одного из них, хотя ее товарищи уже засыпали сидя, и лишь когда женщина наконец поднялась со своего места и двинулась в сторону Галара, он понял, что ждал ее. И она об этом знала.
– Где твоя былая отвага, Галар Барас? – В ее голосе слышались хорошо знакомые ему хмельные нотки.
Торас села на стул, который до этого занимал Келларас. И, вытянув ноги в заляпанных грязью сапогах, сложила руки на коленях, глядя на Галара покрасневшими глазами.
– Вы пришли с юга? – спросил он.
– Откуда же еще? Мы патрулировали форулканскую границу.
– Ну и как там? Неприятности были?
Она покачала головой:
– Все спокойно. Не как в старые времена. Но ведь все меняется, правда?
– Да, нужно двигаться дальше. Сообразно обстоятельствам.
– Собственно, так все и происходит. Взять моего мужа – забрался дальше некуда. Равнина Призрачной Судьбы, каждый сезон новый форт, горстка потерянных и сломленных подчиненных. Вот уж воистину настоящая служба королевству – по-другому не скажешь.
Галар пристально взглянул на женщину:
– Это огромная ответственность.
Внезапно Торас рассмеялась и отвела взгляд. Пальцы ее правой руки побарабанили по столу и снова замерли.
– Мы все обходим дозором границы, будто испытывая наши возможности.
– Не все, – ответил он.
Она посмотрела на него, затем снова в сторону.
– Ты изгой в Цитадели. Все считают, будто ты чересчур высокомерен и пренебрегаешь остальными, но я-то знаю, что ты не такой, Галар. И никогда таким не был.
– Похоже, у меня мало общего с обитателями Цитадели.
– Именно потому мы и выбрали тебя на роль связного.
Немного помедлив, он вздохнул.
Торас наклонилась вперед:
– Это не наказание, Галар. И никогда им не было.
Но он-то знал, что это не так.
– Ты мог бы, по крайней мере, взять себе в постель кого-нибудь из жриц. Пусть принявшие обет безбрачия пялятся в стены своих монастырей – для таких, как мы, подобное не годится. Мы солдаты, и у нас есть свои желания.
– И ты их, конечно же, вполне удовлетворяешь, Торас?
Как обычно, его колкость никак на нее не подействовала.
– Более чем, – ответила она, снова откидываясь на стуле. – Вероятно, тебе этого не понять, но мною движет именно уверенность в том, что мой муж мне не изменит.
– Ты права: я этого вообще не понимаю.
– Я Хустейну не ровня и с самого начала не рассчитывала ею стать. Я всегда лишь держалась в тени мужа. С этим нелегко жить изо дня в день.
– Да не было ничего подобного! О какой тени ты говоришь, Торас? Никто не считал тебя ниже супруга, – во имя Бездны, ты же командуешь легионом Хуста!
– Военное звание или прочие достижения тут ни при чем.
– Тогда в чем же дело?
Она лишь покачала головой и просто сказала:
– Я скучала по тебе, Галар.
Однако Торас по-прежнему не смотрела ему в глаза. Капитан понятия не имел, наблюдают ли за ними окружающие. А может, даже пытаются прислушаться к их разговору? Хотя вряд ли.
Слуги принесли в зал тростник, чтобы разбросать его по полу. Кто-то пьяно пел, забывая слова; слышался смех. В воздухе висел тяжелый дым, разъедавший глаза. Галар пожал плечами.
– И что дальше?
Поднявшись, Торас хлопнула его по плечу:
– Иди к себе. Уже поздно.
– А ты?
– Разве не в этом заключается мужество?
Она улыбнулась и направилась прочь.
Глядя, как Торас возвращается на свое место и наливает очередную кружку, капитан понял, что эту ночь ему предстоит провести не одному. Встав и идя к выходу, он подумал о своем жилище в Цитадели и узкой кровати, которую не стал бы делить ни с кем из жриц, а потом о Калате Хустейне, лежащем сейчас на койке в каком-то северном форте. Оба они жили затворниками, поскольку такова уж была их натура – оставаться одному в отсутствие любви.
А женщина, которую они оба делили… ничего-то она не понимала.
В последние три дня Кадаспала был избавлен от общества Хунна Раала и Оссерка. Он даже не видел, как они уехали, а Урусандер ничего не говорил о том, куда оба отправились и с какой целью. Это вполне устраивало художника, поскольку он мог спокойно работать над портретом, не страдая под натиском лавины невежественных комментариев, непрошеных советов или бессодержательных разговоров за ужином. Освободившись от своих назойливых подчиненных, Урусандер и сам переменился, и теперь их споры на различные темы превратились в необременительное развлечение – настолько приятное, что Кадаспала даже начал с нетерпением ждать очередной трапезы.
И все же работа раздражала его, не принося удовлетворения. По завершении каждого сеанса он буквально с ног валился и сражался с невероятной усталостью, прилежно чистя кисти и мысленно повторяя линии угольных набросков, к которым не раз обращался, оценивая картину на доске. Художнику не требовалось даже смотреть на листы пергамента: столь четко начерченный углем образ стоял у него перед глазами. Лицо Урусандера преследовало Кадаспалу, как и каждая картина, которую ему приходилось писать, но на этот раз все было иначе.
Любое произведение искусства имело политический подтекст, но этот портрет выглядел слишком дерзким, слишком смелым, и Кадаспала обнаружил, что его рука и глаз пытаются с этим бороться, сглаживая тона, закругляя те или иные линии, используя понятный только ему язык символов.
«Живопись есть война. Искусство есть война».
Его коллеги наверняка съежились бы от ужаса, услышав подобные заявления. Но с другой стороны, по большей части они были глупцами. Только Галлан мог понять его. Лишь Галлан одобрительно кивнул бы и, возможно, даже улыбнулся. Существовало множество способов вести сражение. Оружие красоты, оружие разногласий. Поля битвы повсюду: не только на местности, но и в складках висящей портьеры. Линии сопротивления, узлы засад, атака цвета, отступление перспективы. Но при этом каждая победа казалась поражением: в конце концов, он был не властен над взглядом незнакомца, а если искусство и могло осаждать чью-то душу, это походило на наступление вслепую, этакий штурм невидимых стен.
Портрет Урусандера, перед которым Кадаспала сидел теперь, пока угасали последние ночные свечи, нес в себе все раны художника, но кто мог это увидеть? Никто, даже Галлан. Приходилось учиться скрывать собственные страдания, чтобы доставить удовольствие другим.
А Урусандер был воистину доволен.
Кадаспала завершил работу и с восходом солнца собирался уйти.
«Я изобразил того, кто достоин стать мужем Матери-Тьмы. Все увидят его силу, решимость и прямоту, ибо эти качества лежат на поверхности. Но никто не узрит их оборотную сторону – жестокость, таящуюся под покровом силы, холодную гордыню под личиной безжалостной решимости. Крепко сжатый в руке меч, готовый судить.
В Урусандере увидят солдата, готового беспрекословно нести свое бремя, но не заметят при этом ни следа увядшего сочувствия или чрезмерных ожиданий.
Теплые оттенки красок будут лишь намекать на кроющийся под ними металл, и вряд ли кто-то поймет, что обещает этот сплав огня и железа.
Мое могущество велико, талант несомненен, а видение безошибочно. Но все это не приносит мне ничего, кроме боли. Существует лишь одно божество, и имя ему – красота. В целом свете одна только любовь достойна поклонения. Есть лишь один мир, и мы покрыли его шрамами до неузнаваемости.
Искусство – это язык страдающих, но мир слеп к нему. Навеки слеп.
Урусандер, я вижу тебя в тускнеющем свете, и ты пугаешь меня до глубины души».
– Не поужинаете со мной в последний раз?
Вздрогнув, Кадаспала повернулся и увидел перед собой повелителя Урусандера.
– Когда вы заговорили, повелитель, мне на мгновение показалось, будто я вдруг увидел, как шевелятся губы вашего портрета. Признаться, аж не по себе стало.
– Могу себе представить. Вы создали на холсте полное мое подобие. – (Кадаспала кивнул.) – Сами скопируете портрет для галереи?
– Нет, повелитель. Это дело художников Цитадели. Туда специально отбирали тех, кто хорошо умеет подражать другим. Когда они закончат работу, картину вернут вам: доставят сюда или туда, где вы в конечном счете будете жить.
Урусандер молча подошел к Кадаспале, глядя из-под полуприкрытых век на портрет, и вздохнул:
– Туда, где я в конечном счете буду жить… Любопытное высказывание. Или вам кажется, что меня настолько не устраивает место, где я сейчас обитаю?
– Я ничего такого не заметил, повелитель.
– А если бы даже и заметили, то никогда бы об этом не сказали. И тем не менее, – он махнул рукой, – вы предпочли бы, чтобы я оказался… где-нибудь подальше.
Негромкий звон колокольчиков возвестил об ужине, но никто из двоих мужчин не сдвинулся с места.
– Так или иначе, повелитель, вы получили портрет кисти Кадаспалы, отвергшего сотню других заказов.
– Неужели так много? А я и не знал.
– Те, кому было отказано, не распространялись об этом, повелитель.