Перед прошлым склони голову, перед будущим – засучи рукава.
Мне вспоминать о прошлом грустно, Но снова прошлое со мной.
В те годы Фрида Койфман-Вайсман жила в Америке. Разыскивая своего родственника по интернету, она, случайно наткнувшись на моё имя, поинтересовалась, не я ли тот человек, которого она ищет? Оказалось, что мы просто однофамильцы. Но это не помешало нам продолжить переписку. Для начала я подарил ей две мои книги, которые были изданы в Москве: «Судьбы причудливый узор» и «По тропинкам прошлого блуждая». Но как только Фрида узнала, что я приступил к работе над рукописью о христианском пасторе, она не стала меня упрекать, как это делали другие, мол, разве мало других персонажей, тем более для еврея, который живёт в Иерусалиме? Но заметила, что пастор звучит даже в Израиле, ибо тема, которую я затронул, хотя и стара как мир, но никогда не исчезнет. Я понимал, что предо мной человек думающий, со своим мнением и пониманием мира, в котором Фрида оказалась!
«Макс, Вы счастливый человек, – писала Фрида. – Вы, наверное, встречали немало добрых и умных людей. Видно, что Вы сами такой же, и это – не лесть. Ничто несравнимо с добром и любовью к людям, хотя это – удел немногих! Может, именно поэтому меня ни разу не покидала мысль о Боге, ибо вера в Него прежде всего, вера в добро. Не зря же люди просят Его о чём-то своём, особенно в трудную минуту. Но разве Он может всем помочь? Конечно нет. Пусть Он меня простит, мой дорогой Бог, но слышит ли Он меня? И почему надо пройти через столько мук, слёз и страданий, чтобы Он нас заметил, услышал? Вот почему мне очень хочется, чтобы Ваша книга была не только издана, но и прочитана людьми».
«Макс, – продолжала Фрида, – в одном из своих писем Вы как-то спросили о моём отношении к людям, которые приняли другую веру. Начну с того, что я еврейка, и люблю свою веру, и верю своему Богу. Но я убеждена, что религию надо проповедовать, разъяснять и доводить до сознания каждого человека, независимо от его цвета кожи и национальности. Религия нужна не только когда кому-то плохо, когда он в смятении, когда ему страшно от потери близкого человека, когда он неизлечимо болен… А может, он просто не знает, как жить, как поступить, что делать от бесконечных неудач. Религия нужна даже тогда, когда он счастлив в любви, в семье, на работе и окружён прекрасными людьми…»
«Знаете, Макс, я согласна, что человеку нужна поддержка религиозного служителя. Но все ли имеющие сан достойны доброго слова? Вот лишь маленький пример. Мне делали операцию на почках в госпитале при действующем монастыре. Когда я пришла в себя после наркоза, возле меня сидел батюшка и читал молитву. Оказывается, он навещал меня в течение трёх дней утром и вечером. И всякий раз приходя, он, осенив меня крестом, приступал к молитве. Когда же я смогла промолвить, что я иудейка, он, смутившись, извинился и позаботился, чтобы мне прислали раввина. Раввин, ни слова не говоря, протянул мне визитную карточку и заявил, что, если я паче чаяния умру, пусть мои родные сообщат ему! Ничего себе утешение и милосердие!
Обидно и стыдно стало мне за этого раввина! А совсем недавно моя подруга из Портленда с болью сообщила, что она встречала отдельные семьи евреев, которые приняли христианство, потому что там „понимание бесплатное“…»
В 1989 году, перед тем как семья Фриды должна была покинуть страну и уехать в Америку, она отправилась в Каспийск, чтобы проститься со своими дальними и близкими родственниками. Им-то она и рассказала, что дома в Махачкале только и слышала: «Жидовка, езжай в свой Израиль». А сосед по подъезду, напившись, откровенно признавался, что как только в Дагестане начнутся волнения, первое, что он сделает, возьмёт ружьё и убьёт всю их жидовскую семью. И родственники в Кисловодске, не раздумывая, посоветовали: «Уезжай!»
Они потом закупили Фриде целое купе, чтобы она спокойно добралась домой. Поезд ещё не тронулся, как в окна вагона полетели камни. Уже не осталось ни одного целого стекла, а разъярённые мальчишки всё ещё не отставали. Фрида лежала на полу и просила Бога о помощи. Но тут она услышала стук в дверь и женский плачущий голос:
«Пожалуйста, откройте дверь. Не бойтесь. Я – своя!»
Фрида открыла. И в купе буквально вползла на коленях молодая женщина. На ней было разорвано платье. Она тяжело дышала. В глазах – страх и слёзы.
«Я армянка, меня хотят убить!»
«А я еврейка, меня тоже хотят убить!»
Женщины закрыли дверь, обнялись, легли на пол и молили Бога, чтобы Он защитил их. Но Он их не защитил, как и не защитил кондукторшу-азербайджанку. Те мальчишки и её побили за то, что она заступилась за армянку… Когда поезд прибыл на станцию, они, три женщины: иудейка, христианка и мусульманка, долго не могли расстаться, пока паровоз не подал «голос». Они и плакали, и радовались, что были спасены. И кто знает, может, им просто повезло? А может… Он всё-таки помог им?
С каждым последующим письмом от Фриды я всё больше и больше погружался в её личную жизнь. Ужас, который она пережила, не давал мне покоя. С трудом верилось, что такое случилось в нашей стране. Ведь мы выросли в дружной семье разных народов и религий! Тогда-то я и попросил Фриду, чтобы она хоть немного рассказала о себе и своей семье. Но Фрида молчала. Я уже хотел написать, чтобы она извинила меня за моё излишнее любопытство. Но тут от неё пришло письмо с просьбой, чтобы я рассказал о себе и новой книге, над которой я тогда работал! Уж больно ей хотелось узнать о моём новом персонаже, да ещё из Америки.
В повести «Лакмусовая канарейка» я пытался поведать о необычной судьбе моего давнего друга, бывшего атеиста, а ныне христианского пастора Миши Григоряна. Но прежде, чем мой новый персонаж прикоснулся к Божьей благодати, ему понадобились годы долгих исканий, раздумий, разочарований и горьких потерь. Шли годы, а он всё ещё не знал, как поступить, куда податься. Будучи неуверенным в себе, он полагался на мнение других людей. Но, увы, ошибался и терпел неудачу за неудачей: перед ним всё меркло, рушилось или пробегало мимо. А если что и поддерживало, так это общение с его «Дневником», куда он ещё подростком записывал всё, что раздражало его, беспокоило, побуждало к размышлению. Для него те записи были вроде клапана парового котла, откуда выходил пар под давлением; после чего он чувствовал себя бодрее и ему легче дышалось.
Миша не раз задумывался: «откуда я?», «зачем я?», «куда я?» Вот только ответы приходили не сразу. А те, что задерживались в уголочках памяти, выглядели скудными, спорными и зыбкими. Может, потому что с его прошлым, когда он утопал в облаках табачного дыма или забывался в очередном запое, было далеко непросто отыскать своё место в жизни. Мишу перестали замечать, обходили стороной. Но он ни на кого не жаловался, никого не винил, никому не возражал; а если и был недоволен, то только собой.
Как-то очнувшись после очередного запоя, Миша увидел себя в чёрной оправе зеркала и ужаснулся: такой ничтожный, никому не нужный! А ведь у него есть любимая жена и двое чудесных детей! Он готов был бежать. Вот только куда? От кого? От матери со слезами и с седыми прядями, которые он не всегда замечал? От жены? От детей? От щемящей пустоты? День-другой назад он бы ещё сказал: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». Согласившись с русской пословицей, что сам во всём виноват, теперь он погрузился в книги, надеясь найти в них смысл жизни, но всякий раз утверждался в своей ненужности и пустоте. Прочитанные им книги были подчёркнуты, исписаны заметками и вопросами на полях. Чем больше он копался в книгах, тем ближе приходил к мысли о Всемирном Творце. Подталкивали к Нему и творения Паскаля, Шопенгауэра, Канта, Толстого, Достоевского, Бердяева, Владимира Соловьёва. Миша ошеломлял знакомых познаниями в философии, живописи, литературе. Но почему-то ни Аристотель, ни Платон, ни Конфуций, ни другие именитые философы и мастера слова так и не вывели его на Путь Истины… Миша уже верил, что есть Бог, Творец Вселенной и молил Его:
«Господи, открой мне дорогу, по которой я бы мог идти, никуда не сворачивая, творя добро, раздавая тепло. Хватит мук, боли, заблуждений, Господи. Я устал. Очень устал!»
Но в «Дневнике» подросток Миша также написал: «Утверждают, что всё, что видится в этом мире, создал Бог. Ему поклоняются, Его просят, чтобы Он ниспослал на землю радость. Но что же Он делает? Почему у одних людей много счастья, а у других его нет? Ведь Бог должен был сотворить людей одинаковыми, если Он справедливый. Так почему же Он, помимо умных и добрых людей, спустил на землю ещё и людей глупых, ничтожных, которым ничего не стоит кого-то огорчить, унизить, обидеть или убить? Неужели без несчастья не может быть обычного человеческого счастья? Не слишком ли это жестокая логика? Тогда стоило ли вообще появляться жизни на Земле? Ведь человек, в сущности, становится игрушкой судьбы. А я бы хотел стать человеком счастливым, чтобы радость не затмевали ни слёзы, ни боль, ни горе. Я хотел бы прожить свою жизнь так, чтобы не было жалко умирать. Чтобы смерть не доставляла столько мучений, страданий и мук. Может, люди всё-таки поднимутся до той ступени, когда они поймут, что жизнь надо прожить по-людски, не принося боль ни себе, ни другим. О, как бы хотелось очутиться среди таких людей: благородных, красивых, достойных, чистых и нужных. А где же Он – Всемогущий, Всесильный, Всезнающий? И есть ли Он вообще? И если Он есть, то я ненавижу Его – этого садиста, заставляющего людей так мучиться и страдать. Но и атеизм, которым «засоряют» наши мозги, – это вера либо заблудших, либо животных в облике человека…»
Читая «Дневник» ещё несозревшего подростка, я, по правде сказать, насторожился, ужаснулся – уж больно резкими казались эти крамольные мысли. Даже подумалось, стоит ли об этом рассказывать. Но порассуждав, я всё же решил оставить эту запись, поскольку с годами именно Всевышний займёт главное место в жизни пастора Миши Григоряна…
Уже в четыре года этот необычный мальчик читал соседям двора газету «Правда». Дедушка с бабушкой таяли от радости, соседи удивлялись и аплодировали, все были уверены, что это растёт счастливый человек, беззаботно счастливый. Но мудрые старики-армяне ошиблись на этот раз. Оказывается, «вундеркинды» задумываются над сложными вопросами жизни, а это трудная и неблагодарная работа, просто мука иногда. А между тем, Миша рос, закончил школу, химико-технологический институт, трижды пытался поступить во ВГИК, чтобы стать кинорежиссёром. Но и здесь он столкнулся с жестокостью жизни и несправедливостью. В поисках правды и истины он очутился в «объятиях» Библии. Однако и эта Книга далась ему далеко не сразу. Особенно её Ветхий Завет, где было немало спорного и противоречивого. Он читал её, черкая красным карандашом на полях: «Нет!», «Не согласен», «Слишком жестоко!». Когда же Миша дотянулся до Нового Завета, всё прояснилось: он поверил в Бога. В Бога, Который полюбил его, жалкого, падшего, ничтожного грешника. Бог называл Себя Отцом, позволил Мише обращаться к Нему на «Ты», как к Отцу, от Которого впервые услышал:
«Сын мой, Я не оставлю тебя, Я не покину тебя; Я люблю тебя».
Мише стало не по себе. Он плакал, повторяя:
«Неужели, Отец, я наконец-то нашёл Тебя, Который не бросит меня, как оставил нас когда-то с мамой мой земной отец!?»
Но Миша нашёл не только Отца. До него стали доходить ответы на вопросы, которые так долго терзали душу: «откуда я?», «зачем я?», «куда я?». Он понял, что величайшая привилегия христианина в том, что он никогда не может быть один, что с ним всегда рядом Он, Творец, любящий Бог. И Миша доверился Тому, Кто открыл ему глаза и разрешил называть Его Отцом. Думаете, что Миша ошибся? Может быть. Но его к Нему никто не тянул, не гнал. Он пришёл к Нему сам, в чём потом ни разу не усомнился, не пожалел и не раскаялся. Если раньше Миша считал себя «вундеркиндом», интеллектуалом, а многих других – серой толпой, то теперь каждая душа, какой бы несчастной и убогой она ни казалась, была для него подарком судьбы. Другой бы, может, прошёл мимо униженных и обиженных судьбой людей, а он – нет.
«Мой Отец взращивает во мне любовь ко всем, независимо от их языка, цвета кожи, положения в обществе и места проживания». Миша почувствовал себя нужным человеком. «Он увидел единого Бога для всех людей. Увидел он и единого дьявола, которому мы всё ещё позволяем терзать наши души. Для него важно верить и знать, что он – дитя Божие. Что он – наследник Царства Небесного. Что он принадлежит к „роду избранному, царственному священству“, что Он никогда „не оставит и не покинет его“».
Миша как бы заново увидел свет: он стал больше видеть, больше думать, больше ощущать и понимать. Ему казалось, что люди, как и он, должны чувствовать то прекрасное, что живёт рядом с ними. Что эта божественная красота и в тонкой веточке, и в маленьком листочке, и в ресничке младенца, и в капельках дождя, и в притихшем ручейке, и в звонкой песне соловья, и в таинственной лазури небесного свода, и в роскоши заката. Если же они не видят красоты Его величия, творения, не чувствуют Его тепла от золотого солнечного света, то это ужасно и страшно.
Когда Миша стал христианином, для многих друзей это было непонятно: кого-то это удивило; кого-то это напугало; кому-то стало жалко, что потеряли хорошего человека, с которым теперь не покуришь, не опорожнишь лишнюю чарку; кто-то даже предложил Мише обратиться к толковому психиатру. Но больше было тех, кого страшило, как грубо Миша отзывался об атеизме. И это когда нам ещё со школьной скамьи внушали, что «религия – опиум для народа». Не понимали Мишу и дома, и в семье, и на работе. Но были и те, кто сочувствовал ему, кто волновался, кто надеялся и верил, что Миша обязательно отыщет своё место в жизни. И искренне радовались, когда это произошло.
Из всех религий, с которыми Миша столкнулся при знакомстве с литературой, он выбрал «самую нелогичную, самую глупую», по мирским понятиям – христианство. Если другие религии учили ненавидеть врага своего (отвечать «оком за око», «зубом за зуб»), то Иисус Христос говорил: «Не противься злому… Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас, молитесь за обижающих и гонящих вас…»
Миша Григорян как-то сразу привлёк моё внимание: молодой, забавный, весёлый… С ним я лучше понимал наш неуёмный, полный доброты и противоречий мир. Меня радовало, что его душа полна поиском жизни и желанием дарить людям добро. Сегодня в глаза бросается пышная седая шевелюра, белая борода, умный внимательный взгляд и доверительная мягкая улыбка…
Обычно набожный человек сверяет свои ежедневные поступки и дела с постулатами веры, с её моральными принципами. И в этом ему помогает проповедь, которая не может быть оторвана от действительности. Она как бы ведёт братьев и сестёр по жизни, поддерживая и ободряя их в добрых делах и поступках. Она призвана не дать человеку оступиться, совершить зло, впасть в грех. А если это, не дай Бог, случится, истинная проповедь не оставляет его наедине с самим собой, а помогает раскаяться, исправиться, вернуться на Путь Истины.
Мне не раз приходилось видеть, как проповеди пастора Миши Григоряна захватывали верующих, он как бы призывал их больше думать, лучше распоряжаться своими мыслями, быть в своих действиях более уверенным, решительным. Его слушатели лучше видели своё место в жизни, лучше понимали, что каждый из них – это, прежде всего, венец Творения, совершеннейшее создание и на небе, и на земле. Просветлённый религиозный человек со спокойной совестью и твёрдой верой – это счастливый человек, душевно здоровый, умеющий подняться над «суетой сует» – мелочностью бытия. Ежедневное обращение к Богу и с Богом делает его таковым. В этом смысле мне думается, что он чувствует себя намного богаче тех, кто правит миром без Бога в душе, богат материально и даже кичится своим неверием. Такие мысли приходят в голову, когда присутствуешь на его проповеди и видишь просветлённые лица его паствы. Вот почему Мише важно, чтобы его проповедь, его слово помогало человеку глубже заглянуть в душу, лучше понять и увидеть то, что было прежде скрыто от него. Неся Слово Божье в люди, Миша всегда помнил, что «цена одной души дороже всех сокровищ мира». Его сердце готово простить и помочь каждому сменить зло на добро. В этом (и только в этом!) он видит своё призвание и назначение, предначертанное ему Господом Богом…
Когда Фрида возвращалась к нашей переписке, она обратила внимание, как размашисто передано мною содержание книги «Лакмусовая канарейка». Наверное, это было связано с тем, что она, как я заметил, стала чаще задумываться о религии, которая должна быть носителем добра, тепла, желания жить, работать и растить детей. Именно в этом она хотела видеть религию, будь то религия иудеев, христиан, мусульман или другой веры исповедания.
«Макс, одно я знаю точно, что человек должен делать добро и верить в него. Без веры и сострадания жить трудно. Если человек пришёл в синагогу, к раввину, пусть тот поговорит с ним так, чтобы он поверил ему, только тогда наша религия будет жить! Хотя по сути своей я атеистка, правда, не такая упрямая и твёрдая, как прежде… После смерти моей младшей сестры Гали во мне что-то изменилось, я даже повесила мезузу на дверях. Если миллионы людей верят, не могут же они все быть не правы… И ещё я хотела бы добавить: пишите скорей про Вашего друга-пастыря, ведь он, наверное, такой, каким должен быть истинный служитель Бога…»
«Живя в Америке больше четверти века, я поняла, что каждый человек волен делать то, что он считает важным и нужным для себя. Хочет он перейти в другую религию – пусть переходит! От этого никто не пострадает! Но считаю, еврей, который отрёкся от своей веры – просто слабый человек!.. Язнаю, что у каждого человека свой путь в религию. Но если ты еврей, то должен помнить, что твои предки столько выстрадали, что грех – всё это забыть. Да и Ваша жена, насколько мне известно, тоже придерживается такого же мнения. Главное, чтобы ты оставался человеком и не предавал мать, которая тебя родила…»
«Макс, мне стыдно писать Вам о том, что мне с Лёвой, моим мужем, пришлось пережить из-за обряда обрезания. Лёва родился за четыре месяца до того, как немцы и румыны захватили Тульчин. Они при поддержке местных полицаев поначалу загнали евреев в гетто, а четыре месяца спустя – в село Печора. В бывшую усадьбу графа Потоцкого, которая из здравницы для больных туберкулёзом превратилась в печально известный лагерь смерти „Мёртвая петля“. Там Лёвину маму вместе с другими несчастными узниками лагеря не то заживо закопали в каком-то овраге, не то утопили в Буге. А младенца Лёву узники передавали из рук в руки, пока Красная армия не принесла свободу тем, кому повезло выжить в этом страшном лагере смерти! О каком обряде обрезания можно было тогда думать, если каждый день мог стать для них последним…»
Из писем я знал, что Лёва Вайсман любил жизнь, работу, был замечательным отцом и прекрасным дедом. Он знал своих родителей лишь по рассказам деда Наума, бабули Рухл и их дочери Полины, которым повезло выжить в лагере «Мёртвая петля». Теперь одного внука зовут Боря, в память о Лёвином отце, другого Руслан, он назван в честь бабушки Рухл (по её первой букве). А их правнука назвали в память о Лёве. Бережно хранили память семьи, жили дружно, мирно, часто выезжали на то место, где румыны и полицаи отправили на тот свет тысячи ни в чём не повинных евреев.
Когда румыны и полицаи вели к месту гибели очередную группу узников из лагеря «Мёртвая петля», писала Фрида, была среди них и Роза со своим четырёхмесячным малышом Лёвой – её будущим мужем. Проходя мимо густых кустов, она, зажмурившись от ужаса, бросила туда своего мальчика, надеясь, что кто-нибудь его подберёт. За теми кустами пряталась Поля, младшая сестра Розы, восьми лет. Наблюдавшая, куда ведут её старшую сестру, она и подобрала Лёву и – в лагерь.
«Поля, Лёвина тётя, была весёлой и светлой женщиной с живыми тёмными глазами и густыми пышными волосами. Помимо Лёвы, своего племянника, она безумно любила Аллу – мою старшую дочь. Им всегда было о чём поболтать, пошутить, посмеяться… Но как только тётя Поля видела, что Алла шаталась по городу с несерьёзными парнями, она подбегала к ней, хватала за руку и уводила домой. „Это не те парни, которые достойны твоей красоты“…»
В семье Поли росли двое малышей: Рома и Шура. В двадцать лет Рома заболел полиомиелитом. Он долго лечился, передвигался с тростью. Время от времени Рома приезжал в Каспийск, где жила Фрида со своим мужем и детьми. И где он вместе с ними ездил к морю: они купались, ловили рыбу, устраивали пикник, ходили к подножию гор, где собирали кизил, ягоды, которые растут в горах на деревьях. Из тех ягод Фрида варила варенье. А Бэлла, младшая дочь Фриды, украдкой открывала те банки и незаметно вылавливала оттуда ягоды. Бэлла думала, что мама не знает, кто в семье «воришка», и продолжала упиваться вареньем. Фрида её не ругала, даже радовалась, когда она лопала те ягоды. Но однажды она ей сказала:
– Поела и хорошо сделала. Сварим ещё.
А она:
– Мамочка, какая ты у нас хорошая.
К морю они обычно отправлялись на стареньком Лёвином драндулете. Возле берега они раскладывали широкое покрывало, выставляли на нём всякую вкуснятину и – в море. Лёва брал Рому за руку и заходил с ним в воду до колен. Однажды, накупавшись, Бэлла побежала к машине, за полотенцем. Увидев коробок со спичками, она вспомнила какой-то фокус. Только зажгла спичку, как её окликнул Лёва, чтобы она принесла Роме полотенце. Бэлла бросила спичку и, не глядя, куда, побежала к Роме. Потом и трёх минут не прошло, как Лёва закричал: «Горим!»
Заднее сиденье машины пугающе горело, и все, оставив Рому у кромки воды, бросились тушить языки пламени. Хорошо, что в багажнике машины оказались две трёхлитровые банки с водой… По дороге домой все очень сильно смеялись, и никто не мог понять, из-за чего возник пожар. Об этом случае Бэлла призналась, когда они уже жили в Америке…
О Шуре, старшей дочери Полины, мне написала Бэлла: яркая, шумная, бойкая. Не пряталась от дождя, любила осень с её загадочным Млечным Путём, плывущими лохматыми облаками, таинственным закатом. Она веселилась жизнью – её радостью, теплом, голубым снегом и полевыми цветами. А если о чём она и жалела, так это о том, что не стала студенткой мединститута. Но ощущала не меньше радости, когда после окончания сестринских медицинских курсов стояла за операционном столом, участвуя вместе с хирургами в возвращении больных к жизни.
«Я любила приезжать к Шуре в Тульчин, – писала Бэлла. – Утром глаза откроешь, а за окном белый голубь голос подает: «Пора просыпаться, спунья!» Вставала спунья в пять утра, бежала на базар, потом – к маме и готовила ей завтрак. Затем она неслась домой, чтобы приготовить нам завтрак, и убегала в больницу, где работала операционной медсестрой…»
Как-то Лёва, живя в Америке, собрался в синагогу. Но как? Ведь он не прошёл обряд обрезания. Попробуй доказать, что ты еврей, а не верблюд. И по какой причине тебе, по обычаю евреев, вовремя не удалили крайнюю плоть – поначалу в гетто, а затем в лагере «Мёртвая петля». Из-за этого Лёва очень переживал, всё боялся, как его будут хоронить? На каком кладбище?! Но тут ему посоветовали совершить ритуал обрезания. И Лёва в возрасте шестидесяти лет согласился на эту запоздалую операцию. Но больше всех в семье была довольна Фрида: он лежит на еврейском кладбище, где никто не осквернит его могилу…
Когда Фрида вспоминала годы далёкого детства, она рассказала, как однажды мама послала её, девчушку шести лет, в синагогу. Да ещё с курицей в клеёнчатой корзинке в одной руке и зажатой монеткой – в другой. И как было ей дурно, когда резник взял в руки курицу и, отщипав пару пёрышек у горлышка, острием ножа лишил её головы. И как Фрида, всхлипывая, возвращалась домой с корзинкой, где всё ещё судорожно дрыгалась эта безголовая курица…
Вспоминала Фрида, как она со своей младшей сестрой Галей зашла в синагогу, где им дали по кусочку ржаного хлеба с конфеткой. Бывали они и в церкви во время Пасхи. Церковь находилась через дорогу от их дома. Батюшка знал всех еврейских детишек, которые жили возле церкви. Когда дети подходили к нему, он ставил им крестик на лоб и только потом запускал во двор, где произносил какие-то слова, и лишь потом вручал им по крашеному яичку и маленькому куличу. Но тут Фрида спросила батюшку, почему такой весёлый праздник бывает не каждый день у детей.
Не было дня, чтобы Лёва, муж Фриды, не приходил к ней во сне. После такого сна Фрида обычно сердилась, никого не хотела видеть и ни с кем не желала разговаривать. А тут ещё её внук Боря, сын старшей дочери Аллы, притащил ей ангела с крылышками. «Бабуля, поставь ангела деду Лёве на могилу». А бабулю как током ударило! Подарок внука настолько озадачил Фриду, что она не знала, как ей быть: поставить на надгробную плиту – не решалась, выкинуть – не поднималась рука. Тогда она вынесла ангела на балкон. И Лёва больше не приходил к ней во сне. Когда я узнал, что Фрида вытурила ангела на балкон, я написал, что лично я бы держал подарок внука в комнате. Но как только Фрида вернула ангела в комнату, я только тогда рассказал об этом моему другу – пастору Мише Григоряну.
«…Сама статуэтка, – писал Миша, – это просто статуэтка. Висят же на стенах кресты, распятия или иконы – не для того, чтобы им поклоняться. Это в напоминание о Том, Кто сотворил тебя, Кто любит тебя, Кто не оставит тебя, не покинет… А ангелы – это Его духовные творения. Они невидимы, но всегда рядом, вокруг тебя. И кто сказал, что они с крыльями? Этого никто не знает. Кстати, пару месяцев назад я купил в магазине секонд-хенд посеребренное распятие и повесил над своей кроватью в спальне. Не для того, чтобы оно „защищало“ меня от всяких невзгод, но в напоминание. И когда я долго не могу уснуть или просыпаюсь ночью, я лежа включаю фонарик, читаю цитаты на стене и на спинке кровати, смотрю на распятие, вспоминая, сколько страданий выпало на долю Спасителя моего…»
Всякий раз, когда Фрида встречалась с людьми, которые свято верили в Бога, она всё больше и больше убеждалась, что они такие же люди, как все. И на работу торопились, и с детьми возились, и по магазинам носились, и к ценам присматривались, зная, что деньги с дерева не падают. И в гости ходили, и концерты посещали… И от телевизора подолгу не отрывались. И в кафе пропадали за бокалом вина. И за голову хватались, если что-то не ладилось, не получалось… Словом, жили как все… с той лишь разницей, что кто-то ходил в церковь, кто-то в синагогу, кто-то – в мечеть, а кто-то, из неверующих в Бога, оставался дома за газетой или книгой…
«Макс, когда говорят о Боге, я следую только своим чувствам и выводам из своей жизни. Но могу ли я правильно передать то, что в моей душе? Не знаю. Услышит ли Бог мою любовь к Нему? Сомневаюсь. Нужна ли она Ему? Об этом можно много рассуждать, спорить. Поэтому я живу так, чтобы никому не делать больно, не быть на содержании у кого-то. Я живу, чтобы помогать людям, сколько позволяет мой скудный бюджет. И ещё я всегда говорю: „Слава Богу за мирно прожитый день!“ Но такая, как я, неинтересна!»
«Нет, Фрида, именно такие люди, как ты, понятны, интересны. Им можно только позавидовать, потому что такой человек чувствует и свою боль и чужую. Кому-кому, а мне как детскому врачу это особенно понятно. Возвращая к жизни детей с „того света“, я всегда испытывал чувство победной радости, чувство необычного тепла. Но ещё больше радости я видел в глазах счастливых родителей этих детей…»
«Макс, как-то Вы поинтересовались о моём отношении к религии иудеев и христиан. Я уже писала, что лично я верю в своего Бога. Я иудейка и воспитана на любви к евреям и всему тому, что относится к их вере. Но с уважением отношусь и к религии христиан и мусульман. Только бы их религия была наполнена зёрнами тепла, понимания и добра. Но годы летят. И я давно уже в зрелом возрасте. Поэтому буду совершенно откровенна. Порою мне хочется зайти в православный храм, поставить свечи в память об ушедших. И тихо исповедоваться священнику, о чём-то спросить его и услышать ответы. Поверьте, мне не стыдно это написать. Откуда это у меня? Когда я читала и перечитывала Вашу „Лакмусовую канарейку“, я отметила её влияние. Так, может, это и есть ответ на мои вопросы?! Могу я быть иудейкой и в то же время желать исповедоваться в православном храме? Не грех ли это? Ваш герой очень близок мне по духу. Хотя не могу простить ему былых прегрешений. Надо искать честных людей, сидящих в синагогах. И нужна книга, подобная „Лакмусовой канарейке“, о еврейском служителе, о синагоге, где все евреи равны; где не сажают богатых и имущих в первые ряды, а бедных – на задние. Разве это справедливо? Интересно, что об этом сказал бы Ваш главный персонаж книги – пастор Миша Григорян?»
Не скрою, что мне и самому было интересно узнать, что сказал бы об этом мой друг, пастор Миша Григорян. Уж больно искренними были письма Фриды из Америки.
Но в то же время она писала, что, несмотря на все Мишины старания стать человеком, она не может простить ему «былых прегрешений». А на вопрос «Почему?» объяснить затруднялась.
«Здравствуйте, Фрида!.. Предварительно помолившись „моему“ Богу, я всё же попытаюсь ответить Вам. Честно. Без виляния… Вы пишете: „… я иудейка и воспитана на любви к евреям и всему, что касается их веры…“ Фрида, вполне нормально то, что Вам хочется исповедаться кому-нибудь; поделиться своими желаниями. „Носите бремена друг друга и тем исполните закон Христов“ – говорил когда-то бывший фарисей Савл, ставший потом апостолом Павлом. И я воспринимаю Ваши побуждения как абсолютно логичные побуждения. Простите за грубость, но вы не можете простить Мише его „былых прегрешений“. Логично! С точки зрения „нормального“ мирского человека. Но Бог христиан – это Бог любви. Он любит нас до такой сверхъестественной степени, что „…отдал Сына Своего единородного (на позорную смерть через распятие), дабы всякий, верующий в Него, имел жизнь вечную“. ВСЯКИЙ!!! Всякий еврей или гой… Всякий, со всякими „былыми прегрешениями“.
Кстати, в книге моего друга Макса Койфмана приведены слова христианского пастыря прошлого, в которых было сказано: „Когда вам кажется, что простить нельзя, вспомните, сколько прощено вам“. Наконец, для ободрения (не „ободрания“) – привожу слова Мессии: „Се, стою у двери и стучу. Кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною“. Даже Сын Божий не может „вломиться“ в душу нашу без согласия нашего. Бог дал нам свободную волю. И от нас зависит, как мы распорядимся ею. Фрида, Бог вложил в моё сердце любовь. Не только к жене, детям, внукам и правнукам моим.
Не только ко всем „нормальным“ родственникам, друзьям, соседям, коллегам… Но и ко всем „нищим, увечным, хромым и слепым“. И вот поэтому Фрида отныне „обречена“ быть в молитвах Миши Григоряна, прощённого по великой милости Божией. И очень хочу, чтобы мы все – Фриды, Максы, Миши, Фроси… были вместе в Царстве небесном. Аминь!»
Когда я прочитал это письмо, я надолго задумался. Хотя меня больше волновало, что ответит Фрида пастору Мише Григоряну. Заглядываю в почтовый ящик день, другой, третий… А писем нет. Неужели обиделась? Хотя в письме Миши ничего такого обидного не было: пастор поделился своим мнением. Успокоился, когда увидел письмо Фриды к Мише.
«Уважаемый Миша! Признаюсь, что мне тяжело ответить на Ваше письмо! Мне больно будет даже невзначай обидеть Вас. Поэтому заранее прощу прощения! Я сама чувствую, что последние десять лет моей жизни очень изменили меня и все мои понятия о доброте, сочувствии, надежде, вере, любви, равенстве. Человек должен чувствовать милость Бога хотя бы тогда, когда ему так больно, что он даже хочет покинуть этот мир! Понятно: прегрешения бывают разными! А что, если весь его грех в том, что он родился евреем? Вот тут все Ваши слова уйдут в песок! Надо родиться евреем, чтобы понять, как это маленькое слово испоганило детство там, где по-прежнему процветает бессмысленная неприязнь, ненависть и нелюбовь к евреям. А любимый человек дал мне пощёчину, когда узнал, что я еврейка! Во всей сути Вашего письма есть уйма противоречий и нестыковок! Вы пишете, что Бог христианства – это Бог любви! А кто же Бог иудеев? Ведь Бог один! Или я не так понимаю? Вы любите всех – так Вы пишете!
А правильно ли это? Если один Бог, то что же Он делает? Где же Его любовь?.. Ямного хотела бы Вам написать. Очень жаль, что мы никогда не встретимся. Не надо за меня молиться. Никто не вернёт мне моих дорогих людей. И перед Богом я не грешна! Ещё один последний очень трудный вопрос: откуда Вы знаете, что Вы прощены Богом?!»
Миша не заставил себя долго ждать. Он будто предвидел, что ответное письмо от Фриды будет с вопросами. Не зря же умница Эрма, жена Миши, нарекла его «Лакмусовой канарейкой». Ещё ничего такого худого не произошло, а её Миша чувствовал, что это обязательно случится. Но в то же время он чувствовал, что доброта всё же одолеет зло.
«Фрида, хотел было начать письмо: „Уважаемая“ или „дорогая“ Фрида. Но, помолившись Творцу (моему и Вашему!), решил начать проще: Фрида, моя биологическая сестра… Помните, в книге приводится старинная английская поговорка: „Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда аристократом“ Так вот, я всегда вспоминаю её, когда кто-либо начинает кичиться своим этническим происхождением. Мы ведь все – биологические братья и сёстры. Белые, жёлтые, чёрные… Не „розовые“, простите, и не „голубые“ (Господи, помилуй их!). Вы пишете, что родились еврейкой. Хм… А кем же родился я, Миша Григорян? Цитирую из книги: „Родился в Узбекистане, жил в Казахстане, родной язык – русский. Отец был украинец, мать – армянка…“ Так кто же я? Да, „чистая“ дворняжка… И очень горжусь своим „нечистым“ происхождением. В раю Господнем, в Царствии Его, уверен, не будет ни евреев, ни армян, ни русских, ни украинцев с китайцами. Там будут только дети Божьи. А вот в аду – точно окажутся вышеупомянутые представители разных национальностей. Фрида, вы пишете: „…Веря в Бога, человек не должен быть разочарован ни в любви, ни в вере к людям“. А вот мой любимчик Иеремия, великий еврейский пророк, „политически некорректно“ заявил: „Проклят человек, который надеется на человека, и плоть делает опорою своею…“ Поэтому не обязательно „рождаться евреем в антисемитской стране“, чтобы испытать то, что испытали евреи. Полтора миллиона моих армянских предков погибло в геноциде 1915 года. И сегодня отрезаются головы взрослым и детям в Сирии и Ираке лишь потому, что они христиане. Кстати, об антисемитизме. Истинный христианин не может быть антисемитом. Мы, христиане разных конфессий, обязаны молиться о еврейском народе. И это никоим образом не означает, что мы одобряем всё, что совершали (и порой совершают сегодня!) евреи и все остальные люди. А антисемитские „христиане“ наверняка услышат в день Страшного Суда страшные слова из уст Йешуа ха-Машиаха: „Отойдите от Меня! Я никогда не знал вас“.
Фрида, вы пишете, что мы никогда не встретимся… А я молюсь, чтобы мы с Вами были вместе в Царствии небесном. Целую вечность!!! Там не будет антисемитизма; и антагонизма тоже не будет. Наконец, Ваш „…последний, очень трудный» вопрос: «Откуда Вы знаете, что прощены Богом?“ Прочтите Евангелие. Хотя бы раз. И узнаете, откуда и от Кого исходит моя вера в то, что я прощён.
С любовью, прощённый грешник Миша Печевистый-Григорян».
«Уважаемый Миша! Что я могу ответить Вам? Да и что может ответить Вам такой человек, как я, которая Евангелие ни разу не видела! Хотя моё любимое занятие – чтение. Я прочла немало разных и всяких книг. Много в них было и о Боге! О Боге я задумалась после того, когда умер мой любимый учитель и прекрасный хирург – Марк Генрихович Ашкинази! Ему я верила! Но когда я узнала, что он завещал похоронить его по всем еврейским обычаям, – я просто была шокирована! Он верил в Бога! Я же Бога вспоминала только в двух случаях: когда после страшных переживаний наступал наконец-то покой, я говорила: „СПАСИБО БОГУ! Он всё-таки есть!“ Когда же приходилось страдать, плакать, молить о помощи, а Он не помогал, я вопрошала: „НУ, ГДЕ ЖЕ ЭТОТ БОГ?“ Видите, я такая же, как миллионы других, которые только просят…»
«Фрида, для меня все люди, все ДУШИ – уникальны. Бесценны! Я с определённого времени не верю в случайности, а твёрдо верю, что людей, которые встречаются мне на пути, послал мне Всевышний… Вы пишете: „…моё любимое занятие – чтение…“ Моё – тоже. До сих пор покупаю книги. Разные. В секонд-хэндовских магазинах, конечно… Как говорил тот „новый русский“: „Бабки – но!“ И ещё: Вы как-то написали, что „…такие, как вы, Фрида, не интересны“. Наоборот! Очень интересны… Сам был такой. Слава Богу! Сам задавал миллион вопросов. Самых провокационных – тоже. И Ему тоже. Вы стараетесь делать людям добро. Каждый день. Я тоже старался. Ну, согласно „Моральному кодексу строителя коммунизма“. А что в результате? Где-то к годам этак двадцати пяти-тридцати – депрессия, беспросветный пессимизм. Желание покончить с собой, курение, алкоголь, мат-перемат… И всё же я нашёл себя. Нет, извините. Он открыл мне, слепцу, глаза на Истину…»
«Уважаемый Миша! Спасибо вам за письмо! Но скажите, почему в мире ещё столько боли, страданий и зла?! Может, это от того, что все мы в чём-то грешны? А я вот думаю, что не грешна, потому что всего лишь люблю слушать людей, хорошую музыку. Люблю смотреть на ночное небо, особенно осенью, когда на нём светит Млечный Путь. Люблю горы, море, деревья… И ещё цветы, которые я сама выращиваю на своём дворе. Жалею, что больно время бежит…»
«Миша, над временем, как известно, мы не властны, и я с Вами согласна, что все мы в чём-то да грешны: кто-то больше, кто-то меньше! Когда я написала, что все мы в чём-то грешны, то имела в виду, если я и грешна, то только не перед Богом. А теперь скажите, какой грех самый страшный? Ложь? Воровство? Унижение человеческого достоинства? Шантаж? Предательство?.. И как быть, если даже плохая мысль – это грех! И какой грех карается сразу? А что, если грех совершают люди с высоким статусом? За них тоже надо молиться?.. Кому-кому, а мне это интересно знать».
«Фрида, спрашиваете, „…какой грех самый страшный…“? Тут бы я снова попросил вас хоть раз прочитать Новый Завет. Там, я уверен, Вы найдёте ответы на многие Ваши вопросы. Нет, не на все. По поводу грехов. Бывший фарисей, апостол Павел, ведомый Духом Святым, писал, что все грешники, и крупные, и мелкие, – все будут сидеть на одной скамье подсудимых в день Страшного суда. И те, кто, живя в этом мире, не покаялись, уверовав в Мессию, сойдут в преисподнюю. Более ста лет назад известный русский философ В. С. Соловьёв сказал: „Знание Библии одинаково необходимо всем мыслящим людям – верующим и неверующим; потому что если первые должны знать объект своей веры, то вторые должны непременно знать, что они отрицают“».
Читая эти письма, я видел двух разных людей, умеющих думать, мыслить, рассуждать и при этом оставаться при своём мнении. Не будь этого откровенного понимания и уважения друг к другу, вряд ли раскрылся бы так полно образ Фриды Койфман-Вайсман и христианского пастора – Миши Григоряна…
«Макс, думаю, что Ваша повесть о пасторе Мише Григоряне, писала Фрида, стоит того, чтобы о ней заговорили. Сколько таких Миш искали свой путь. И сколько таких Миш и сейчас не знают, в чём смысл их существования в этом непонятном, порою злом, но таком прекрасном мире. И вот он, этот путь – вера в Бога. Верить – это всегда хорошо. Вспоминаю свою бабушку. Как она верила! Денно и нощно молилась. И Он ей помог: Он подарил ей долгую жизнь. Только радости не было… В „Лакмусовой канарейке“ Вы затронули очень непростую тему, и спасибо Вам за это. Но в ней немало сомнений. Может, хватит их?! Сомнения будут всегда. И никакой Миша не сможет убедить человека в том, что Бог простит ему грехи. Грех всегда останется грехом, как бы мы ни молились. И это для меня самое главное в вере…».
Но Фриде я тогда написал, что МУЗЕЙ ХОЛОКОСТА Америки приобрёл мою книгу «На углях тлеет тишина», где я рассказал о шестилетней девочке, которая летом сорок второго вдруг заговорила стихами. И что стихи находили её в гетто, в лагерях, на улицах Немирова. Они забирались к ней в заброшенных подвалах, сараях, на чердаках, в зарослях лопухов и камышах, где она вместе со своей сестрой десяти лет пряталась от немцев, местных полицаев и других нелюдей.
«В дом стреляли, а потом это был уже не дом. Стал он весь – огонь и дым, небо пыхкало над ним.
И осталась на калитке обгорелая улитка. А когда совсем стемнело, что-то там ещё горело. Но людей кругом не стало, только тени пробегали».
«Совсем дурные немцы эти стали: стреляют в небо, как в людей стреляли. А если пуля долетит до солнца, и весь огонь из солнышка прольётся? И станет днём темно-темно, как ночью, и даже птичка цвиркать не захочет?»
Девочка, конечно же, не знала, что её стихи тихо и незримо «записываются» в уголочках памяти. Как и не знала, что с годами она станет прекрасным поэтом, автором восемнадцати поэтических книг, лауреатом премии «Олива Иерусалима» и премии имени Давида Самойлова… А ещё я похвастался перед Фридой, что за книгу «На углях тлеет тишина» мне выдали 27 долларов (!). И что на них я собираюсь купить остров ЗДОРОВЬЯ для бесплатного лечения всех желающих у лучших врачей мира.
«Макс, всю ночь читала Вашу книгу „На углях тлеет тишина“. И, конечно же, наплакалась. Всё время видела себя, и мою младшую сестрёнку, и моих подружек со двора, которым досталось то, что описано в книге. И уже который день не покидают меня слова, где Вы „просите“ зал (в котором Вы только что читали стихи этой шестилетней девочки) на минутку представить себе раннее утро. Заросли лопухов в стороне от дороги. Моросящий дождь. Яму среди этих лопухов и двух озябших девчушек, осторожно выползавших из неё. Боязно оглядываясь, они направляются в сторону города и неожиданно замирают. Перед ними, на одиноком дереве, висела босая женщина с распущенными волосами… Старшая девочка только бросилась бежать, но младшая схватила её за локоть, прижав к себе. Не отрываясь глазами от повешенной, судорожно глотая воздух, она прошептала: «Её раскачивало ветром, и в бок свисала голова. И я не знаю, как про это сказать слова. Я убежать, бежать хотела, а всё равно она – висела. И так скрипели скрипом ветки, и было холодно от ветра».
Макс, спасибо Вам, что Вы с такой теплотой и любовью передали историю Вашей героини – прекрасного поэта Аллы Айзеншарф. Так и хочется обнять её и пожелать ей попутного здоровья. А с Вашим «ОСТРОВОМ ЗДОРОВЬЯ» – здорово придумано. Как только оттуда блеснёт зелёный свет, отправлюсь туда первым же самолётом, не сомневайтесь».
«Фрида, прочитал по телефону твоё письмо Алле Айзеншарф. Письмо её тронуло. Она пожелала тебе ответного здоровья, удачи и хорошего настроения. Сейчас я продолжаю писать более расширенный вариант этой книги, только теперь уже под именем „И пыль клубами всходит над дорогой“. И где будет многое осмыслено, дополнено и заново написано. Но при этом я, как и ты, остался истинным иудеем, даже фамилии своей не сменил…»
«Дорогой Макс. С удовольствием прочту и эту книгу. А пока я, наконец-то, прочла Вашу „Лакмусовую канарейку“ – книгу о христианском пасторе Мише Григоряне. Миша Григорян – хороший человек и друг… Спасибо Вам и за мои письма, которые Вы внесли в эту книгу, хотя в ней много спорного. Что ж, на то у каждого человека своё мнение о Боге и религии. Мне будет интересно дать прочитать эту книгу моим родным и друзьям…»
«Фрида, я согласен, что пастор Миша Григорян – натура, безусловно, сложная, порою неудобная, упрямая, но открытая и прямолинейная. И тут я повторюсь, что к Богу его никто не тянул, не толкал. Он сам пришёл к Нему не в корыстных целях, а по зову души».
«Макс, я уже верю в Бога потому, что Он мне дал Вас – моего самого терпеливого и внимательного слушателя. Моего утешителя, наставника и очень доброго человека. Я прожила в Дагестане тридцать три года – видела немало хорошего и того, что меня беспокоило, настораживало, повергало в трепет. Вот только не знаю, где украсть время, чтобы об этом рассказать…»
«Фрида, время всегда можно найти, если захотеть. Ты столько, выстрадала, пережила прежде, чем стала на ноги. И почему бы об этом не поведать? Когда читаешь про чьи-то страдания и слёзы, невольно задумываешься, а как бы ты поступил?.. Не зря же говорят, что в жизни ко всему привыкаешь. Во всяком случае, не сидеть же сложа руки и не попытаться выбраться из сложившегося тупика жизни. Главное – не потеряться, не сломаться, оставаться добрым, чутким, уверенным в себе. Невольно всплывает Соломоново кольцо, на наружной стороне которого было выгравировано: „ВСЁ ПРОЙДЁТ“, а на внутренней – „И ЭТО ПРОЙДЁТ“».
«Макс, я согласна, что человек ко всему привыкает, только не у всех получается. Я встречала людей, которые сдавались, сживались с болью, уходили в себя. Встречала я и тех, кто пытался найти хоть какой-то выход. Но видела я и тех, кто не выдерживал эту боль и накладывал руки… Вот почему важно, чтобы рядом оказался человек, будет ли он верующим или неверующим, главное, чтобы он мог отвести несчастного от пропасти неверия в себя в свои возможности…»
«Фрида, для меня важно, чтобы человек поверил в себя, не сломался, не пал духом, думал о семье, о работе, о жизни, о здоровье, а не „растапливал“ свою радость дрязгами, болезнями, вредными привычками… А захочет ли кто-то обратиться за помощью к Всевышнему – это личное дело человека. На то он и homo sapiens, чтобы думать, решать и действовать…»
«Фрида, в одном из твоих писем я прочитал, когда ты готовилась к очередному экзамену на аттестат зрелости, ты обычно отправлялась в сквер, где тебя обычно привлекала завораживающая тишина. И где ты могла помечтать, подготовиться к экзаменам, почитать хорошую книгу. Но на этот раз, когда к тебе подошёл молодой человек, ты засуетилась и поднялась, чтобы покинуть сквер.
„Пожалуйста, не уходите. Я художник. Вы необыкновенно красивы. У вас бесконечно голубые глаза, в которых можно прочитать всю вашу жизнь. Я хотел бы написать ваш портрет“.
Другая бы девушка согласилась, чтобы художник написал её портрет. Но ты не то насторожилась, не то испугалась:
„Извините. Вы мне мешаете. Я готовлюсь к экзаменам.“
Скажи, что это было? Проявление твоего характера, скромности, боязни?..»
«Дорогой Макс, меня больше смущало, а вдруг художник пригласит меня к себе, „на урок“? И в чём бы я к нему пошла? У меня даже не было второго лифчика, не говоря уже о кофточке или приличном платье… Зато хорошо помню, как только я окончила десять классов, то сразу убралась в Дагестан. В Махачкалу, где тогда жила моя любимая тётя Сима, младшая сестра моей мамы. В ней было столько жизни, столько радости и тепла…
Когда мы ещё жили в Тульчине, Симе уже было двадцать пять лет. В таком возрасте все девушки были замужем, имели детей. Но Сима не унывала: она была полна жизнью и других заражала ею. А если она чего-то стеснялась, так это своих огромных грудей, которые никак не вмещались даже в самый большой лифчик. Это сегодня такие груди в „моде“, но тогда, да ещё при её-то малом росте и полноте? Парни у неё, конечно, были. Один – невысокий, худощавый и молчаливый, как пень. Нет чтобы обнять, приласкать или зажечь поцелуем, чтобы голова закружилась. Нет же, стоял, как высохшее деревце. Другой – хоть и улыбался чуть ли не до самых ушей, повторяя: „Я люблю тебя!“, „Я хочу тебя!“, читал пушкинское: „У лукоморья дуб зелёный…“. Но как только до него докатилось, что Сима из бедной семьи, его как ветром сдуло.
Но тут в Тульчин объявился молодой человек, Миша Алхазов, из горских евреев, из Дагестана. Приглядевшись к Симе, как к раскрывшейся розе, он сказал: „Я не знаю, как зовут тебя, как и не знаю, на какой улице ты живёшь. Но знаю, что будешь моей женой!“ Оказалось, что радости и доброты было в нём не меньше, чем у Симы. И уже через день-другой он увёз её к себе, в Махачкалу, где она подарила ему двух дочерей и сына».
Фрида мечтала стать врачом. Думала, что в Махачкалинский мединститут она поступит без особых проволочек. Но, увы, не прошла по конкурсу. Схватила двойку по сочинению – по предмету, который она больше всех знала и любила. Но уже через год она снова подала документы в тот институт. И опять неудача. Тогда-то Сима и посоветовала своей племяннице Фриде поступить в фельдшерско-акушерское училище. Фрида так и сделала. Но после его окончания, да ещё с красным дипломом, Фрида снова ринулась в тот институт. Думала, что на этот раз её как «округлённую» отличницу встретят с распростёртыми руками. Но и на этот раз Фриду в мединститут снова не приняли. Велели поработать на селе года три, а потом – пожалуйста. И Фриду направили в село Трисанчи, где её дожидались унылая комнатёнка в общежитии «для молодых специалистов» да захудалый медпункт…
«Медпункт представлял собой небольшой сарай без замка и оконной рамы, – писала Фрида. – В углу выпячивал стеклянный шкаф, внутри которого торчали флакончики с йодной настойкой, нашатырным спиртом и успокоительными каплями. Я готова была бежать, настолько жалкими и убогим выглядел медпункт с земляным полом и обшарпанными стенами. В подавленном настроении я направилась в местный сельсовет, там меня, можно сказать, приняли как королеву: и лепёшку с брынзой предложили, и зелёным чаем угостили. А через час-другой в медпункте объявились стекольщик, плотник, штукатур и уборщица с занавесками, полотенцем и зеркалом чуть ли не с меня „ростом“. А на другое утро за мной прислали машину, на которой я отправилась в Уркарах – в центральную районную больницу, где меня нагрузили медикаментами первой помощи, перевязочным материалом, новыми шприцами. Не прошло и двух дней, а медпункт выглядел как Дворец культуры. Вот только больных не было, будто в селе никто не чихал, не кашлял и за живот не хватался… Больные, конечно, были, но они больше обращались к местным шаманам или своим ходом добирались до районной больницы. А женщины, которые надумали рожать, обычно звали бабок-повитух».
Как-то в селе отмечали какой-то праздник, где не обошлось без потасовки, в которой парнишку ударили ножом по кисти правой руки. И толпа с криком метнулась в медпункт. Взглянула Фрида на большой палец, который едва держался на честном слове, как ей самой дурно стало. Фрида обработала рану, наложила пару швов и на попутке отправила парня в районную больницу. После этого случая в медпункт повалили больные без единого слова по-русски. Кто тыкал пальцем в живот, кто обнажал спину, кто оголял колени… Фрида делала вид, что всё поняла, не дура. Но терялась, когда больных донимали боли в животе. Этих больных она боялась, как пожара в лесу, и тут же направляла их в районную больницу…
«Дорогой Макс, Вас как врача интересуют больше необычные случаи из практики. К примеру, у меня был случай, когда я сама чуть было не померла от страха. В селе отмечали день 1-го Мая, когда меня вызвали к молодой роженице в соседнее село Джурмачи. Какие-то пацаны подвели лошадь к двери медпункта, помогли взобраться на седло, да ещё дали понять, что лошадь понятливая, умная, что дорогу в то село она отыщет с завязанными глазами.
В доме по меньшей мере меня встретили три бабки-повитухи. С обычными родами они бы сами справились. А тут насторожились. И нет чтобы беременную в родильное отделение района отвезти, так они меня, „профессоршу“, позвали. Помню, что я что-то ей шептала, поглаживала живот, показывала на себе, каким должен быть вдох, выдох… Но женщина всё равно кричала, будто я её кипятком поливала. К вечеру она всё же родила девочку, и я с облегчением вздохнула… Меня снова усадили на ту же лошадь, сунули в руки лепёшку с брынзой и пожелали хорошей дороги. Только подъехала к окраине Трисанчи, как я тут же спохватилась: я не освободила девочку от пуповины… И – обратно в то село. А на небе ни единой звёздочки. Хорошо, лошадь умницей оказалась: дорогу знала лучше зрячего человека. Отворяю дверь и – к матери девочки. Бабки-повитухи сами всё довели до конца.
В селе меня накормили, напоили чаем, уложили в постель, как царицу, а на другое утро меня чутьли не всем селом провожали… в Трисанчи».
А Фриде я написал, что горжусь её подвигами не меньше, чем медсестрой на поле боя, а она: «Боюсь, как бы Вы не сделали меня героиней Вашей очередной книги…». Тогда об этом у меня и мысли не было, но я осторожно поинтересовался, почему в её письмах нет ни слова о горячих парнях-адыгейцах.
Среди адыгейцев Фриде нравился хирург районной больницы – Зияутдин. Он был молод, строен, красив. И ростом удался. С этим врачом Фрида почувствовала, что любовь не знает границ, что она прекрасна и неповторима. Тогда-то я и загорелся желанием как можно больше узнать о любви двух юных сердец.
«А встретились мы с Зияутдином совершенно случайно. Как-то ко мне на приём пришла женщина с малышом двух лет. Малыш тяжело дышал, губы синие, будто по ним синей краской прошлись. Послушала лёгкие, а там – море хрипов. Ввела ему пенициллин и уже была готова отправиться с ним в районную больницу. Когда же я заглянула ему в ноздри – ужаснулась. Схватилась за пинцет как за ружьё. Из одной ноздри вытащила фасолину, из другой. И только тогда направилась с мальчиком в больницу. Я и потом наведывалась к нему. Но тут молодой хирург удивил меня не столько своим величественным ростом, сколько красивой осанкой и яркими огонёчками в чёрных глазах…
А дальше, как говорят, пошло-поехало. Зияутдин зачастил ко мне в медпункт, якобы „по дороге“… Он притаскивал с собой то бинты, то шприцы, то растворы для обработки ран. Разговаривая со мной, он обычно смущался, краснел, опускал глаза. Не иначе как влюбился. А почему бы и нет? Я – молодая, красивая, жгучая брюнетка… Копна вьющихся чёрных волос. Голубые глаза. Задумчивый взгляд. Манящая улыбка. Ровные, как столбики, зубы. Броская, утончённая фигура. Не случайно молодой художник, когда увидел меня в парке, загорелся желанием написать мой портрет… Но тут я откуда-то издалека услышала: „Ты такая красивая. Я не хочу тебя потерять“. Я разрешила себя обнять, поцеловать… Так это было до тех пор, пока однажды меня не остановили женщины и не предупредили, чтобы я отстала от их Зияутдина… И я решилась бежать, в Тульчин, наивно полагая, что Зияутдин меня и здесь отыщет, где никто больше не помешает нашей любви…»
Уже минул месяц, другой, третий… А Зияутдин молчал. Молчала и Фрида. Она потеряла интерес к жизни. Чувствовала себя брошенной, никому ненужной. Хотя рядом были отец, мать и её любимая сестрёнка Галя… Но не было его – Зияутдина, от встречи с которым всё замирало…
«После „побега“ из Трисанчи меня с большим трудом взяли на работу медсестрой в онкологическое отделение. Опасались, что меня начнут искать и просить, чтобы вернули обратно и что главврачу не поздоровится, что принял на работу „беженку“ из Трисанчи. После каждого дежурства у меня наворачивались слёзы оттого, что больным с раковой болезнью не всегда можно помочь. А тут ещё, придя на ночное дежурство, я приняла смену, обошла палаты, выполнила назначения врачей. Двумя-тремя словами перекинулась с няней-толстушкой, помогла ей взобраться на стол, чтобы снять пыль со светильника, и направилась в ванную. Но как только я приоткрыла дверь, как тут же закричала: в ванне лежала мёртвая женщина с открытыми глазами. А няня, когда услышала, как я закричала, упала на пол, держась за ногу. Вызвали дежурного врача, который помог мне прийти в себя, а няню с переломом ноги увезла скорая. Мне объявили выговор, после которого моё имя стало первым номером во всех притчах больницы. Да ещё намекнули, что это из-за меня няня сломала ногу. Когда же я почувствовала, что стала „чужой“, я подала заявление об уходе из больницы „по собственному желанию“».