– Как вы думаете, господа: примет наша Городская Дума, наконец, решение дозволить дамам ездить на империале?
Маленький человечек с тремя золотыми звездами тайного советника на воротнике мундира отвел глаза от остановившегося внизу, на Владимирской площади вагона конной железной дороги, и повернулся к своим посетителям. Посетителей в его наполненном сладким запахом иланг-иланга кабинете было двое: длинный тощий поляк в запотевших с мороза очках и невзрачная, среднего роста личность в галошах поверх сапог, которая непрестанно шмыгала носом. Оба скромно стояли у дверей кабинета, выщипывая лед из бород, зябко передергивая плечами, и с опасливым благоговением взирали на директора Департамента полиции – человечек в мундире был Петром Николаевичем Дурново.
– Примут, ваше превосходительство, – сказала личность, щурясь от слепящего зимнего утреннего солнца, бившего прямо в окно из-за соборной колокольни на другой стороне площади. – Не посмеют вам отказать.
– Я-то как раз против такого решения, господин Владимиров, – Дурново взял из коробки на столе сигару, чтобы закурить последний раз перед отъездом в департамент. – Я уверен, что стоит только дозволить, как тотчас различные порочные особы станут намеренно лазать на империал, чтобы оттуда, сверху развращать чистое и неопытное юношество, а почтенных отцов семейства ввергать в неуместный соблазн.
Сказав это, Петр Николаевич помрачнел и опять отвернулся к окну. Внизу, на площади две парившие от усталости лошади тщились сдвинуть с места тяжелый вагон конки, до отказа забитый закоченевшими пассажирами. Зато верхняя площадка вагона – империал – была совершенно пуста. Лишь тонкая цепочка следов тянулась по неубранному с крыши снегу, от лестницы до самого ограждения с деревянным щитом над головой кучера, рекламировавшим армянский магазин дамских вещей в Гостином дворе, и заканчивалась одиноким отпечатком чьих-то филейных частей в сугробе на сиденье. «И здесь жопа», – подумал обреченно Дурново.
– Действительно, форменное безобразие! – поддержала директора Департамента полиции поименованная «господином Владимировым» личность. – Я даже аллегорическую картину задумал написать: «Верхнее и исподнее».
– Так вы, значит, на художественном поприще подвизались?
– Я художник-передвижник и писатель-мемуарист, да еще неквалифицированным помощником дезинфектора при этом состою, – Владимиров мотнул головой в сторону поляка.
– Видел ли я ваши картины на последней передвижной выставке в марте?
– Нет, мы еще из Якутска ехавши были. Но на баллотировку на 21-ю выставку я представил целых четыре.
– Молчи, пан Артемий! – шикнул на Владимирова поляк.
– Отстань, Степан! – отмахнулся тот. – Когда еще случай представится… А картины мои, ваше превосходительство, суть: «Старый конь, портящий борозду», «Крестьянин Иванов с семьею, хлебающие щи лаптем» и «Прячут концы в воду». Ее великий князь Владимир Александрович купил. И еще натюрморт, «Сыр, катающийся в масле».
В кабинет осторожно заглянул истопник с охапкой березовых дров и, получив молчаливое разрешение Дурново, присел около изразцовой печи. Положив в огонь пару поленьев и пошевелив в печке кочергой, истопник ушел, оставив на полу мокрые следы валенок.
– А еще у меня есть картина, которую и у вас в гостиной было бы не стыдно повесить, – продолжал Владимиров. – Только что изготовленная. Я ее Репину показывал, так он ее очень одобрил, большой, говорит, талант, только красок поменьше расходуйте.
– Называется «Наставляющие рога», – сказал поляк.
– Как?! – дрогнувшим голосом спросил Дурново.
– «Навешивающие рога», – поправил Владимиров. – Видите ли, охотники, когда убьют лося или какого оленя, отрезают ему голову, вбивают в стену особый штырь и на него навешивают эту рогатую морду. Там, на картине, вернувшийся с долгой охоты респектабельный джентльмен или даже какой-нибудь иной высокий чин, или лорд стоит на стремянке у стены, а молодая жена его снизу подает ему наставляемые таким образом рога. Я хотел отдать ее для потомков в подаренную Москве г-ном Третьяковым галерею, но теперь думаю презентовать ее вам.
– Не стоит, – сказал Петр Николаевич. – Я слышал, что в прежние времена в нашей Заграничной агентуре и потом у генерала Черевина вас расценивали как весьма способных и достойных доверия агентов, а отнюдь не художников. Поэтому я решил поручить вам одно очень щекотливое дело. С некоторых пор мы стали наблюдать за бразильским поверенным в делах Луицем Феррейрой д’Абреу. Его дипломатическую переписку, а равно и переписку по почте, мы перлюстрируем. Меня же интересует переписка, которую он ведет со своими здешними корреспондентами через посыльных и иными путями, а также личности тех, с кем он переписывается. Только не приносите мне счетов от портных, приглашений на балы и другой мусор. Перехваченные вами письма должны поступать прямо ко мне в нераскрытом виде – важность заключенных в них сведений слишком велика, чтобы я мог доверить ее вам. Бразильский секретарь живет на Большой Конюшенной, в доме Вебера, где булочная. Вы получите открытые листы, я сейчас вам их выпишу. Но если вас разоблачит бразилец – не вздумайте показывать их или ссылаться на меня. Сгною в Якутске.
– Пфе! – пожал плечами Фаберовский. – Нас там с паном Артемием жены дожидаются. Они за нами в ссылку поехали, а когда генерал Черевин нас казенным порядком обратно вывез, они там остались. Дезинфектором за рубль в день много не наработаешь, им на обратную дорогу не скопишь.
– Вы получите деньги на их возвращение, когда исполните до конца мое поручение, – объявил Дурново. – Но учтите, я хочу все закончить до Крещения.
– Дурные нам святки приготовило ваше превосходительство, – сказал поляк.
В кабинет заглянул камердинер и доложил, что из штаба Гвардейского корпуса прибыл адъютант.
– Пусть подождет. – Петр Николаевич придвинул к себе департаментский бланк и стал писать:
«Податель сего, Артемий Иванов Владимиров, выполняет особое поручение Департамента полиции, в связи с чем вменяется в обязанность всем чинам городовой полиции и дворникам оказывать оному лицу всяческое содействие.
Директор Департамента полиции Дурново»
Вторая бумага была точно такого же содержания, но была выписана на имя Степана Фаберовского.
Дурново заставил поляка расписаться за пятьсот рублей, выдал им триста и милостиво указал на дверь. Сам он тоже вышел в приемную, где уже дожидался прибывший офицер. Тот вытянулся перед директором Департамента и со словами «от Его Высочества Владимира Александровича» вручил запечатанный сургучом пакет.
– Вот и вспомнили о нас, Степан! – взволнованно сказал Артемий Иванович, спускаясь по лестнице. – Ну же, показывай, сколько нам дали! Деньги, настоящие! Как же я по ним соскучился! Если эта стерва все-таки выкинула наши вещи на двор, мы ей теперь покажем с таким-то листом! «Ах, убирайтесь из комнаты в углы, ежели платить нечем!» Мы теперь с управляющим и слова не скажем. Пусть сама к нам приходит, если надо. Подумаешь, Пфлюгер! Да нам теперь тьфу на таких Пфлюгеров! Да мы у нее еще комнату снимем бесплатно, просто так, для куражу. И лист открытый на дверь прибьем, чтобы управляющий к нам ближе чем на пятьдесят аршин приблизиться боялся. Но сперва пойдем к Игумнову в «Венецию», пусть машину свою на весь вечер заводит, а нам поросеночка, да осетринки. Или нет, пойдем прямо сейчас к «Палкину». Ну ее, эту машину. Цыган позовем.
– Шиш тебе, а не цыган. – Фаберовский сложил пальцы кукишем. – Но водочки, так и быть, выпьем.
– Знаешь, Степан, я вот как думаю, – Артемий Иванович оглянулся на дверь. – Дурново нам специально не все сказал, а дело тут не в письмах, тут заговор созрел гнойной шишкой, пока нас около престола не было. Ей же Богу, не сможет он со своими профанами сам, без нас заговор этот раскрыть. Все провалит. Пока мы с этими письмами будем вожжаться, злодеи успеют нанести удар первыми! Мы должны сами взяться за дело, и обо всем сообщить генералу Черевину. Он Государя охраняет, он от нас не отмахнется. И по старым делам он нас знает. И благодарность царская с ним нас не обойдет. К Пасхе по ордену получим, помяни мое слово, и аудиенции высочайшей удостоимся. Я на аудиенции Государю так и скажу: «Александр Александрович!»
– Чего тебе?! – неприязненно обернулся обогнавший их адъютант.
– Ступай мимо, я не тебе, – досадливо отмахнулся Артемий Иванович.
– Чего?! – в голосе офицера прозвучала угроза, и он сделал шаг вверх по лестнице.
– Проходите, милостивый государь, – внушительно произнес Фаберовский.
Адъютант пожал плечами, но связываться со штатскими не стал – на лестнице у квартиры директора Департамента полиции можно было нарваться на что угодно.
– Вали-вали подобру-поздорову! – крикнул ему вслед Артемий Иванович. – Так вот я Государю прямо скажу: «Александр Александрович! Мы ради Вашего Величества готовы хоть на смерть!»
Они вышли на улицу и поляк, щурясь от искрящегося на солнце снега, проследил взглядом извозчичьи сани, унесшие адъютанта в сторону Невского проспекта.
– Ты, пан Артемий, лучше скажи, для чего мои калоши с утра надел? – сказал Фаберовский, которого холод пробирал до самых костей сквозь худое пальто. – Ну-ка, снимай!
– А я в чем пойду?! Ты хоть в ботинках, а у меня под галошами одни сапоги. Я даже своих носков отыскать не успел, когда посыльный из Департамента ввалился да велел срочно с ним собираться! Хорошо, у тебя в кармане чьи-то носовые платки нашел – хоть ноги не отморозил! И то пришлось кашне на портянки располовинить!
Кабинет великого князя Владимира Александровича находился на первом этаже и выходил окнами на Неву. Сюда лакей и провел Дурново, предложив сесть и подождать. Петр Николаевич осмотрелся. У окна в стойках красного дерева стояли многочисленные бархатные папки с гравюрами. У противоположной стены были прислонены недавно купленные, но еще не определенные к развеске картины в тяжелых золоченых рамах. Другую стену занимал огромный портрет великого князя во время турецкой кампании. Рядом висело множество мелких картин. Чтобы занять себя в ожидании великого князя, Дурново стал их разглядывать. Внимание его привлек один карандашный набросок, изображавший двух бедуинов, мчащихся по пустыне на верблюдах. Странные это были бедуины. Если один, что пониже, весьма смахивающий на Владимирова, еще мог сойти за бедуина, то второго, долговязого и в очках, он точно видел сегодня утром у себя дома!
– Что, нравится? – спросил великий князь, входя в кабинет. – Мне тоже нравится. Я ее купил у акварелиста Гриценко. Называется «Бедуины приветствуют поезд наследника-цесаревича на дороге Исмаилия-Каир».
– На бедуинов они мало похожи, Ваше Высочество, – ответил Дурново.
– И не мудрено. Гриценко говорил, что они потом то ли англичанами, то ли нашими соотечественниками оказались.
Великий князь поместил свое тучное тело в кресло по другую сторону стола. – Ты ознакомился уже с моим письмом, доставленным тебе утром капитаном Сеньчуковым?
– Ознакомился, Ваше Высочество. Мне кажется, что не стоит придавать особой цены сведениям о готовящемся заговоре против Государя, если они получены от германской полиции. Генерал Черевин переправил мне доклад, сделанный Государю товарищем министра иностранных дел. Вопрос, с которым вчера вошел ко мне от вашего имени подполковник Дубасов, мне видится более значимым для обсуждения.
– Это какой еще вопрос? – удивился великий князь.
– Вопрос о распространении мужеложства в Гвардейском корпусе.
– Ты намекаешь на моего младшего брата?
– Я не могу входить в рассуждение об этих предметах, Ваше Высочество, – осторожно ответил Дурново.
– Похвально! – захохотал Владимир Александрович. – Ну, да ты-то знаешь, шельмец. Мне донесли, что хотя цесаревич избежал его влияния и, как ты знаешь, остался правильных взглядов в вопросах пола, у меня в Гвардейском корпусе этот отвратительный порок по-прежнему в большом употреблении. Оказывается, многие нижние чины гвардии ходят в Зоологический сад вовсе не на животных смотреть в познавательных целях, а чтобы там их «тетки», содомиты проклятые, употребляли в ретирадном месте с казенной части! А я-то, дурак, велел в библиотеку каждого из гвардейских полков выписать «Жизнь животных» в четырех томах.
– Я сочинения г-на Брема своим детям тоже купил, – сказал Дурново.
– Так вот, мне хотелось бы, Петр Николаевич, чтобы ты распорядился провести на сей счет подробнейшее и негласное дознание с донесением мне результатов оного. Я относился через подполковника Дубасова к градоначальнику Грессеру, но за смертью Грессера следствие так и не было открыто, а нынешний градоначальник уже полгода уклоняется от этого дела. Уж обеспокойся хотя бы ты. Мы из этих «бугров» сформируем сводный полуэскадрон и отправим в Москву в распоряжение генерал-губернатора.
Владимир Александрович опять громогласно загоготал, и Петр Николаевич тоже принудил себя хихикнуть.
– Я немедленно распоряжусь господину Вощинину из Сыскной составить экстракт из важнейших полицейских дознаний за последние годы, – сказал он. – А также установить наблюдение за уже известными притонами в Петербурге. Сам я, Ваше Высочество, большей частью политическими делами занят был, как требующими более внимания и усердия по причине опасности их для общества, и потому не столь осведомлен в интересующем вас предмете.
– Так в дознаниях политических ты, значит, сведущ? И при этом ты смеешь убеждать меня в том, что сведения немцев про заговор немногого стоят?! Вчера на обеде у графа Волкенштейна я получил новое свидетельство о его существовании, на этот раз от австрийского военного агента. Полковник Клепш не только подтвердил уже известное, но и назвал дату, когда, по его сведениям, должно произойти выступление – в начале февраля. Самое страшное, что сближение России с Францией объединило также и русских бомбистов с французскими анархистами в общей ненависти к нашему Государю и в желании во что бы то ни стало если не разрушить наш союз, то хотя бы лишить Его Величество жизни. Я хочу знать, что намерена предпринять полиция, чтобы отвести эту угрозу от моего брата и всех остальных членов царствующего дома.
– Не думаю, Ваше Высочество, что эти сведения могут иметь какое-то основание. Полиция знает о существовании в столице «Группы народовольцев», которая в своем «Летучем листке» признает политический террор главным орудием борьбы. Однако мы пристально следим за ними, и с этой стороны никакой опасности пока ожидать не приходится. А сообщениям из-за границы веры никакой нет. К примеру, в прошлом месяце в Кракове осудили на десять лет каторги Иосифа Гендигера, который все наше Петербургское охранное отделение на уши поставил своими доносами о готовящемся заговоре на жизнь Государя, а оказалось, что он просто оговорил невинных, чтобы денежное вознаграждение получить в качестве осведомителя. А за границей вообще ничего толком о наших делах не знают и выдумывают такое, что просто курам на смех. Вы же сами знаете, Ваше Высочество: заграничные газеты просто пестрят сообщениями о заговорах и покушениях на Государя, и даже о сотнях гвардейских заговорщиков, отправляемых в Сибирь пароходами. А та июньская история, когда немцы на весь мир раструбили, что вы, Ваше Высочество, на ходу вывалились из поезда через внезапно распахнувшуюся дверь купе на некой станции Черезпоеть? Хотел бы я знать, кто у них вообще такие дурацкие истории выдумывает…
– О заговоре, про который я тебе говорю, я впервые от самого кайзера услышал, когда месяц назад был у Вильгельма в Гёрде на охоте. Ты полагаешь, что слова германского императора не имеют никакого веса?
– Ваше Высочество… – Дурново побледнел, поняв, что сболтнул лишнее, и встал. – Разумеется, это меняет положение. Хотя в последнее время наши отношения с Германией омрачены многими торговыми и таможенными проблемами, молодой император остается искренним другом русской монархии и вашим личным другом, поэтому у нас нет никакого резона пренебрегать предупреждением германского императора.
– Вот представь, что ты утром рассуждаешь со своим поваром об обеде, а он тебе говорит: «Вопрос об обеде, ваше превосходительство, положительно не стоит никакого внимания!» – Великий князь вскочил. – Как ты можешь говорить о резонах и цене, когда речь идет о жизни Государя! Быть может, мне прикажешь в гвардии особое отделение заводить в дополнение к вашему Третьему?! С агентурою?! Работу твою выполнять?!
Великий князь долго еще сотрясал воздух громогласными ругательствами, даже после ухода директора Департамента полиции, потом сел, и, чтобы успокоить нервы, стал рвать трясущимися от возбуждения руками лист бумаги с изображенными на нем собственною его рукою ножками балерин. Постепенно он увлекся и даже стал сопеть носом. Превратив балерин в горстку бумажных хлопьев, великий князь дернул сонетку, чтобы лакей смел мусор в камин, а сам направился в столовую, где его дожидалось покинутое на время избранное офицерское общество, состоявшее из его собственных адъютантов, адъютантов штаба Гвардейского корпуса и некоторых офицеров гвардейских полков.
Накануне ночью они с женой опять обсуждали предостережение кайзера, и Мария Павловна разъяснила ему истинный смысл речи Вильгельма в Потсдаме, желавшего видеть во главе русского государства более лояльного Германии царя, и царицу, у которой не будет выступать пена на губах от одного упоминания немецкого соседа. Мария опять настаивала на необходимости скорейшего создания особой охраны из офицеров-гвардейцев, которая должна оградить великого князя от террористов, а в случае смерти царя помочь сразу взять ситуацию в свои руки.
– Как я и предполагал, господа, от полиции нам ждать помощи не приходится, – объявил собравшимся Владимир Александрович. – Капитан Сеньчуков, когда вы сегодня утром отвозили мое письмо г-ну Дурново, он читал его при вас?
– Да, Ваше Высочество, – с кресла поднялся семеновский капитан с адъютантскими аксельбантами на груди.
– И как вам показалось: отнесся ли он к нему с должным вниманием?
– Нет, Ваше Высочество. Он бегло взглянул на него и бросил к остальным бумагам.
– Вот видите, господа! Только мы сами можем охранить Государя и династические начала в лице моих братьев и меня самого от злоумышлений нигилистов и анархистов.
Поднялся со своего места заведующий двором и личный адъютант Его Высочества, полковник Оболенский, до этого сидевший обмякшим на стуле у стены, и стеклянным взором смотревший на горевшие в камине дрова. Всю ночь до шести утра во дворце великого князя на Дворцовой набережной слушали цыганский хор и ужинали, и замученный полковник был сегодня еле живой.
– Мы, Ваше Высочество, пока вас не было, – сказал Оболенский, – осмелились начернить в общих чертах основные положения устава будущей лиги, а поручик Пургольд из эскадрона штаб-ротмистра Пистолькорса составил брульон текста присяги – у него самый лучший из всех нас почерк и семь дуэлей из-за умышленного искажения своей фамилии!
История про дуэли Пургольда из Конногвардейского полка была известна всей гвардии. Говорили, что со своим эскадронным командиром, штабс-ротмистром Пистолькорсом, поручик сошелся как раз на почве дуэлей. Тот восемь раз вызывал однополчан на дуэль по той же причине, но так ни разу и не получил удовлетворения. Зато жена Пистолькорса, по слухам, от однополчан своего мужа в удовлетворениях отказа не имела.
– Дозвольте присягу зачитать?
– Я думаю, не следует называть это присягой, – сказал великий князь. – Надо назвать это как-то иначе, торжественным обещанием каким-нибудь… Читайте, полковник.
– «Вступая в доброхотную Свято-Владимирскую лигу, – начал читать Оболенский, – я, имярек, предварительно объявляю и закрепляю своею подписью, что присоединяюсь к дружине по собственному побуждению, и добровольно обязываюсь исполнять всякое поручение, какое мне будет дано, насколько согласно с долгом истинного верноподданного русского царя.»
– Неплохо, неплохо, – одобрил Владимир Александрович. – Аккуратненько, без крайностей. А что там с уставом?
– Ага, устав, – сказал полковник и заглянул в бумажку. – Лозунг: «Господи Иисусе!» Отзыв: «Всегда готовы!» Сам устав: «Св. Владимирская доброхотная лига положена к охранению Богом избранной и народом назначенной династии…»
– Не нравится мне это ваше: «Всегда готовы», – перебил великий князь. – Готовякство какое-то выходит. Тем более что ничего еще не готово. Что вы там еще придумали, кроме устава?
– Штаб-ротмистр граф Ферзен предложил использовать в качестве опознавательного цвета малиновый цвет двора Вашего Высочества: для простонародья – малиновый кушак, для офицеров – малиновая повязка, а при статском платье – малиновый галстук на шее. А штаб-ротмистр граф Шереметев предложил в качестве тайного приветствия и знака использовать приветствие римских легионеров императору.
– Скажите, Шереметев, почему императору? – спросил Владимир Александрович. – Я всего лишь брат Государя.
– Потому что Святая Русь есть Третий Рим, – пояснил Шереметев. – Только приветствие это будет не прямое, а перед харею несколько наперекосяк, потому как святость наша происходит от Святого Андрея Первозванного.
– Перед харею наперекосяк – это как же? – спросило Его Величество.
– Да вот так вот, – вскинул наискосок вверх правую руку штаб-ротмистр. – Оно сойдет как бы за жест приподнимания шляпы в случае чего, чтобы не так заметно было.
– Всю эту ритуальную часть мы можем разработать задним числом, – сказал Владимир Александрович. – Меня, как одну из мишеней террористов, больше интересуют шаги практические.
– А практические шаги такие, Ваше Высочество, – сказал Оболенский. – Пока вас тут не было, зашла речь о жаловании или хотя бы прибавке тем избранным, которые войдут в лигу. Так вот я хочу сказать, что сегодня 22 декабря, а два миллиона, отпускаемые ежегодно вашему двору, израсходованы еще в сентябре.
– Мы можем взять их из экстренных сумм.
– Все экстренные суммы, Ваше Высочество, в ноябре были переведены в Берлин согласно вашей телеграмме, когда Ее Высочество заболела и была доставлена в Париж, а вы остались в гостях у германского императора в Потсдаме.
– Ну, почему у меня должна об этом болеть голова?! Велите Бухману что-нибудь придумать. Я хочу знать, как вы собираетесь охранять меня от злонамерений террористов.
– Штаб-ротмистр Пистолькорс доложит предлагаемые конкретные шаги.
Пистолькорс встал и твердым решительным голосом объявил:
– После ноябрьского собрания в Полюстрово мы под началом капитана Сеньчукова разработали следующие необходимые шаги: как особая часть нашей лиги создается дружина из двух эшелонов – отряда избранных и панельной охраны. Чтобы исключить недоразумения между членами дружины, все они должны быть снабжены особыми билетами по классам: синие для нас, желтые для панельной охраны и зеленые для фигурантов.
– Желтые для панельной охраны! – загоготал великий князь. – Гы-гы, бланковые охранники! Только я не понял, причем тут фигуранты? Они же в театре. Капитан Сеньчуков, может, вы объясните мне?
Опять встал семеновский капитан.
– Первый, внутренний эшелон, Ваше Высочество, состоит из особо доверенных офицеров, большей частью здесь присутствующих. Второй, внешний, эшелон активной охраны будет сформирован в виде панельной охраны, задача которой охранять Ваше Высочество и Государя в публичных местах. А что касается упомянутых штаб-ротмистром фигурантов, то нам потребуются своего рода ополченцы, которые будут изображать публику в ближних к Вашему Высочеству рядах, не давая, тем самым, любым террористам подойти к вам близко для метания снарядов.
– И кого же мы назначим руководить этими эшелонами?
Повисла гробовая тишина. Всем хотелось получать жалованье, но никому не хотелось заниматься таким неблагодарным делом как практическая охрана.
– Тогда руководить панельной охраной мы назначаем капитана Сеньчукова, а избранными – полковника Оболенского, – сказал великий князь. – Духовное же руководство нашею лигой я полагаю вручить протоиерею Сретенской церкви в Полюстрово отцу Серафиму Свиноредскому.
Офицеры обернулись в направлении, куда указывал великокняжеский перст. Позади всех встал среднего роста священник с большим, в красных прожилках, носом. У него была редкая клочковатая бороденка, в семинарских кругах называвшаяся «скоктанье», надвинутая по самые брови наградная фиолетовая скуфейка на голове и позолоченный академический крест на груди.
Великий князь узнал об отце Серафиме в августе от своего двоюродного брата Николая. Тот вознамерился жениться на купчихе Бурениной, но Государь не дал на то позволения. В отчаянии Николай Николаевич обратился к Серафиму Свиноредскому и тот согласился тайно обвенчать их, но в последний момент жених все-таки струсил. Этот Свиноредский по своей растущей славе грозил стать в будущем конкурентом самому отцу Иоанну. В свете последних событий и возможных грядущих перемен Мария Павловна решилась учить русский язык и основы православного вероучения, для чего был тайно приглашен отец Серафим, вот теперь уже скоро, как месяц ежедневно излагавший ей катехизис.
– Господа! – сказал священник, стукнув концом суковатой палки о паркет. – Не прошло и пяти лет, как вновь обступили нас бесы, вновь злоучиняют на августейшую жизнь и на саму династию, которой есмы последняя защита. Да благословит Господь благое наше намерение, дабы без препятствия ко славе Его свершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
И притопнул растоптанным, не знавшим ваксы, рыжим сапогом.
Почти четверть века сыскной полицией столицы заправлял Иван Дмитриевич Путилин. Превратившись на этой должности в живую легенду и ходячую развалину, три года назад Путилин подал в окончательную отставку и градоначальник Грессер на его место извлек из Главного управления почт и телеграфов делопроизводителя Вощинина, бывшего своего чиновника по особым поручениям во времена волынского губернаторства. В сыске тот ничего не смыслил, способностями не блистал, но зато был человеком услужливым и верным. Постепенно Вощинин пообтерся на новом месте, и у него даже стало что-то получаться. А в январской истории с нахождением раздетых трупов на чердаке казарм лейб-гвардии Конного полка он проявил себя недюжинным мастером по построению теорий.
Все было хорошо до тех пор, пока в конце апреля Грессер не помер. Причина смерти была неудобосказуемой, но известной всему Петербургу: последнее время градоначальник несколько раз оконфузился у актрисы Никитиной и потому принимал у модного доктора Гачковского курс инъекций чудодейственного «виталина» для омоложения. Кончилось это для него заражением крови и гангреной. Теперь, без покровителя, карьера Вощинина висела на волоске. Теории Платон Сергеевич сочинять, конечно, научился, но в сыске по-прежнему понимал мало. И внезапный вызов в здание Департамента полиции у Цепного моста вызвал у Вощинина самые мрачные предчувствия.
Дурново сидел за столом красный и надутый, как напившийся комар, и мочил хоботок в рюмке с коньяком.
– Что с вами, ваше превосходительство? – спросил потрясенный увиденным Вощинин.
Никогда прежде он не видел директора Департамента в таком состоянии.
– Вдули мне сегодня, Платон Сергеевич, как последней девке. Не я ли до единого всех революционеров извел, что теперь даже жандармы плачутся, что оставил их без работы? Внезапно, не ждал-не гадал, и на тебе! Чего он вдруг рассвирепел? Разве и так непонятно, что все это чепуха, выдумки немецких газет! Кайзер, видите ли, ему сказал! Да кайзер сам в той же газете прочитал! А если заговор и есть, то не гвардейских мозгов это дело. Охраняйте императорские покои, господа! А уж свое дело мы в полиции знаем туго! Правильно, Платон Сергеевич?
– Ваша правда, ваше превосходительство, – поспешно согласился Вощинин, словно боялся, что если промедлит, то кровосос мигом уличит его в худом знании дела.
Однако Дурново только промокнул глаза надушенным платком и бросил быстрый взгляд в небольшое зеркальце, стоявшее на столе рядом с бронзовым чернильным прибором.
– Сегодня я имел разговор с Его Высочеством командующим гвардией, и касался он развившегося в последнее время порока мужеложства, – сказал директор департамента. – Можем мы Его Высочеству что-нибудь сообщить?
– Надо дела смотреть, – ответил Вощинин. – Знаю только, что содомским грехом подрабатывают кавалергарды, казаки атаманцы и уральцы, а также рядовые Конной гвардии.
– У них и сводни, конечно же, есть?
– Это самые деятельные лица в их организации.
– А какие-нибудь сборища большие у них бывают?
– Бывают у них, конечно, и вечера и балы, на которых они являются в сопровождении своих любовников, но в целом с притонами у них туго и обычно они ужинают либо в гостиницах, либо у «Палкина», где пользуются большим почетом, как выгодные гости. А что касается покровительства со стороны высокопоставленных лиц, то его они имеют свыше всякой пропорции.
– Странно как-то, – Дурново отставил рюмку. – У нас содомитов «тетками» зовут, а в Москве «буграми». Я был в Москве этим летом, так мне по секрету даже шутку тамошнюю сообщили: дескать, раньше Москва стояла на семи холмах, а теперь на одном бугре. Вы вот что, Платон Сергеевич, вы установите-ка наружное наблюдение за содомитскими притонами, где гвардейцы бывают. А то мне еще и за это впендюрят.