Три глотка одиночества - читать онлайн

Глоток первый

Анечка

Пролог в операционной палате

Как кошмарная темная туча надвигался март. По холодным проспектам гулял завьюженный ветер, жизнь гнала меня по своим переходам, не спрашивая и не останавливаясь, времени оглянуться не было. Свет электрических фонарей в темные щели подсознания не проникал, мне казалось, что я уже не помню друзей…

Если бы я могла их помнить, может быть, все теперь было бы по-другому.

В каком-то из этих закоулков я, кажется, утратила надежду.

– Не смотри на меня таким взглядом, это нервирует.

Бесполезно. Я уже слишком взрослая.

В моей жизни всегда была тайна. Я ее берегла и хранила, я ее сохраняла, как могла. Все разрушалось и обесценивалось вне этой тайны, с ней все играло другими красками.

Моя тайна никому не была интересна, но ведь пошлое любопытство могло только оскорбить. Я презирала и ненавидела их когда-то за все их невнимание и убогую слепоту, но со временем я научилась жить рядом с ними, научилась терпеть. Я даже научилась быть такими, как они. Это завораживало и затягивало, как омут.

Но я никогда не могла забыть о ней, такой живой и такой страшной. Она была во мне, моя скучная, бледная, моя кроваво-радужная тайна. И она органично распадалась на две страждущие, две трепетно дрожащие половинки, которые были так тесно слиты в одно и которые так мучили меня по ночам.

Моя смерть и мои стихи.

Моя бедная маленькая тайна…

***

Стихи приходили ко мне ночью или ранним-ранним утром, когда сами собой закрывались усталые глаза. Измученные бессонницей и болью, они больше не могли видеть… Впрочем, может быть, и могли, раз уж я умудрялась как-то укладывать рифмованные строчки на тетрадках в линеечку. (Иногда я, кстати, замечала за собой странное косноязычие – наверное, всего лишь еще один признак невозможной усталости, всегда охватывающей меня к утру.) Стихи были страшными и чуть-чуть чужими, я никогда не понимала, откуда они вдруг берутся во мне. В этом всегда была загадка – загадка, которую я и не пыталась разгадать.

В том, как я эти стихи писала, и в том, как я их читала впоследствии, всегда была некоторая отстраненность, которой я уже и не удивлялась. Удивление вообще давно уже не входило в эмоциональный спектр моего «я»…

А что в него входило?

Стыд. Страх. Усталость. Боль.

Смутное предчувствие чего-то более значимого…

***

Почерк у меня был такой, что понимала его я одна. Свои утренне-ночные стихи я никому читать не давала: у меня не было чувства, что они мне принадлежат.

Не было, и все.

***

Но это о стихах. А как же о второй составляющей моей нежной, моей нетерпеливо подрагивающей тайны?

А об этом – потом… Несколько позже, когда я еще немного расскажу о себе. Мне так этого хочется, хотя я и не знаю, с чего начать.

Эх, Анечка, Анечка, какая ты все-таки смешная девочка…

Немного испорченная. Очень умненькая. Чуть-чуть красивая…

(И именно в таких пропорциях.)

***

Стыд, страх, усталость и боль. Постоянные составляющие моего повседневного существования.

Самое смешное и нелепое заключалось в том, что я вот ведь помнила, что было и иначе. Когда-то давно… Миллион лет назад этой усталости, этой боли не было.

И я пытаюсь провести грань, нащупать тонкий, почти прозрачный переход от прошлого воплощения к нынешнему, переход такой незаметный, такой для меня важный…

Где он? Когда?..

Иногда мне кажется, что я подбираюсь к ответу так близко, что остается лишь какой-то шаг, решающий ход в шахматной партии, который поставит короля в безвыходное положение… Но тогда ослепительный свет врывается в черепную коробку, боль пишет дальнейший сценарий…

– Анечка, Анечка… Где я?..

***

Это было газетное объявление, короткое, скромное, но сулящее «большие возможности». Скромное такое объявление с подмосковным номером телефона, код города и пять цифр, как в детской считалке: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…»

«Я иду искать…»

Искать, искать, искать…

Какое, однако, в этих местах эхо!

***

И я позвонила. Я в моем тогдашнем положении, конечно же, не могла не позвонить. (Каком положении? О чем я вообще? Еще несколько медленных шагов: я узнаю… Все откроется, и все станет ясно. Наступит день. За этим опостылевшим утром наконец-то наступит день! Я не засну, я не потеряю сознание, я все вспомню! Все, что было миллион лет назад… Что так сейчас важно…)

Итак, я позвонила. Я позвонила по этому короткому («Раз, два, три, четыре, пять…»), явно-подмосковному номеру. Тогда, миллион лет назад, я решилась на поступок, полностью перевернувший всю мою жизнь. Жизнь? Какой изящный штамп…

Нет, в самом-то деле, что же это был за звонок…

***

Ценой невероятных усилий продвигаюсь все ближе. Каждое воспоминание заставляет все сильнее пульсировать тугой белый комок нервов у затылка – я знаю, что когда он взорвется, это будет похоже на смерть. Но я ничего не могу с этим поделать, я должна, мне нужно знать, что же произошло тогда, в тот желтовато-прохладный месяц, когда я позвонила по короткому («Ра-аз…») подмосковному номеру. Это знание необходимо мне как сама жизнь, может быть, что и больше. Оно необходимо, чтобы понять, кто я есть. Что я здесь делаю, как меня зовут, что сказала та улыбающаяся женщина за полированным столиком конторки.

Она… Нет!!!

***

Взрыв. Ярко-белый, неожиданный, неописуемо мучительный. Взрыв боли, ужаса, отвратительного аптечного запаха йода.

Меня звали, меня звали… Аня. Мама брала меня на руки, прижимала к груди и рассказывала волшебные сказки. В той другой жизни эти сказки были возможны. Тогда… Не теперь.

У мамы были короткие темные волосы и карие глаза, она была такая нежная и красивая. На ней были самые обычные синие джинсы, самые обычные свитера и темные деревянные бусы, чуть-чуть напоминавшие буддистские, кажется, четки, – но это все я понимала гораздо позднее, а тогда ничего обычного в ее облике не было. Она была так красива, что только лишь посмотрев на нее, можно было задохнуться от счастья. Я была влюблена в свою маму, в нее все были влюблены.

Отец? Я что-то помнила смутно: черные с ранней проседью волосы, четко очерченные губы, тонкие изящные пальцы. Кажется, я была на него очень похожа… Но в целом отец не имел никакого значения.

***

Умереть? Оставив все, черной точкой уйти в небытие – это порой казалось таким соблазнительным, что отказаться было практически невозможно.

Но, естественно, я не могла. Почему?

Не знаю. Знала ли я это когда-нибудь?

***

Я все время отвлекаюсь, все время отвлекаюсь от одной своей главной задачи: вспомнить. Вспомнить, что произошло тогда, желтовато-прохладным осенним месяцем миллион лет назад. Я точно знаю, что если не вспомню, то… Но что же тогда произойдет?

Быть может, я умру?

В очередной раз? Это так нелепо, так скучно, в самом-то деле…

***

Та улыбчивая тетенька за темно-деревянным столом конторки предложила мне нечто весьма опасное и заманчивое, уж больно ласково горели у нее глаза. Холодной струей пробежало по позвоночнику настороженное сомнение, но терять мне тогда было нечего. Мне было совершенно нечего терять, мир отказался от меня, а я к нему привязанности не испытывала. К тому же я давно уже стояла на учете в психдиспансере, и тамошние методы лечения наводили на меня только тоскующий ужас: я не хотела исчезнуть, растворившись в мутном потоке лекарств. Имея некоторый медицинский опыт, я примерно представляла себе, что они делают с людьми, и мне очень не хотелось, чтобы это произошло со мной. Я так хотела пожить, еще немного, еще хотя бы год или два…

***

Итак, мне сделали предложение – заманчивое и опасное. Они были готовы сдувать с меня пылинки, выполнять все мои прихоти, им очень нужен был человек с той стадией шизофрении, которая была у меня. Почти незаметной, лишь немного искажающей реальность. Стадией, позволяющей постоянно находиться на грани нормы и абсолютного безумия, не колебаясь, не склоняясь в ту или иную сторону. Они говорили, что я уникум, чудо природы, одна на целый миллион совершенно нормальных, скучных обывателей с относительно здоровой психикой и стандартными неврозами. Мне было плевать, благодаря своей уникальности я потеряла семью, память и единственного друга, так что теперь уже и неважно все это было… Но я не хотела в больницу, вернее, я не хотела в ту самую больницу, куда меня вполне могли поместить, и поэтому я была готова на все, что мне только предложат.

Они предложили мне бессмертие. Мне было, в общем-то, все равно, и я не стала отказываться.

***

Они хотели научить мой мозг забывать. Забывать про смерть, работать даже тогда, когда прекращался приток кислорода в легкие, когда останавливалось сердце, и кровь уже не бежала весело по жилам, бесполезной жидкостью застывая в сосудах… Они хотели научить мой мозг все свои силы (те самые, нереализованные в будничной жизни 90%…) сосредотачивать на регенерации погибших тканей, умирающих клеток, на постоянном и бессознательном контроле за всеми органами моего тела… На том самом, что и так происходит в любом человеческом организме, но только в пять, в десять раз сильнее и тверже!.. Все это было замешано на анатомии и моей шизофрении, уникальной и омерзительной. К этому моменту я ненавидела весь мир, и вряд ли бы смогла ненавидеть его больше.

***

Итак, я согласилась. Белые простыни палаты и внимательные глаза врачей запомнились плохо, как-то урывочно, впрочем, мне было так страшно, что я старалась не обращать внимания на окружающую меня обстановку. Я была только подопытным кроликом-добровольцем, случайно оказавшимся в клинике-клетке, я это понимала даже тогда, но старалась думать об этом поменьше. Начиная думать, я в моей жизни всегда приходила к таким выводам, которые приводили меня в ужас, а состояние ужаса я не любила.

Так что в тот желтый отвратительный месяц я вполне добровольно и даже не без своего участия позволила этому миру с его устоявшейся системой ценностей, всеми его справедливостями и несправедливостями, я позволила этому миру покатиться в тартарары. Вместе с собой.

– Здравствуй, моя хорошая. Чай будешь?

– Раз, два, три, четыре, пять… Буду, конечно. Две ложечки сахара, пожалуйста.

Я иду искать.

***

Я хорошо помню день, на который была назначена операция, потому что по странному стечению обстоятельств это был день моего рождения. Восемнадцатое октября.

Октябрь – трагически призрачный, холодный и слепой месяц. Я его любила когда-то за возможность одиночества, за неуравновешенность порывов ледяного ветра, за грохот эмоций, которым сопровождался каждый его приход. Но в эту осень я его не любила.

Инъекции в вену я не почувствовала: в больнице был хороший анестезиолог. Последующий шестичасовой провал навсегда останется большой загадкой для науки, а я предпочитаю не рассматривать в зеркале оставшиеся шрамы, никто же другой о них и не знает, волосы у меня густые и темные. И это к лучшему, я считаю, что некоторые вещи действительно лучше не знать. Наверное, это трусость, но она меня хоть как-то держит на этой земле. Одна из немногих вещей, которая меня здесь еще держит…

***

Держит? Да нет, пожалуй, больше приковывает, приковывает стальными цепями опостылевшей действительности и окружающего однообразия… Од-но-об-ра-зи-е… Дейст-ви-тель-ность…

– Чаю хочешь?

Да когда же я отказывалась?

Эксперимент не удался.

***

Не удался.

Что-то не так пошло на этом операционном столе (полная стерильность, яркий электрический свет: «софиты» – подумала я. Так играют в театре. Так снимают кино.). Где-то ошиблись люди в белых халатах…

Где?

Мозг – до того тонкая структура…

Мы еще не знаем так многого…

Обрывки фраз и обрывки мыслей смешались в подступающей вспышке. Боль, боль, боль, боль… Динь, дон, динь, динь, динь…

Я умирала.

Умирала? Да неужто?

1.

Я проснулась в маленькой светлой комнате, полностью одетая, одетая вполне заурядно со всех возможных в этом мире точек зрения: джинсы, водолазка, часы, узкое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки. Это кольцо никогда ничего не значило, оно было просто давним подарком давнего друга, оно мне очень нравилось, а тривиальной символике семейной жизни я не доверяла… Под джинсами обнаружились носки и практичные белые трусики, лифчика не было. Я знала, что не любила их никогда, но носить все-таки приходилось, слишком уж откровенными становились трамвайные взгляды, я их не любила точно так же, как лифчики, из двух же зол выбирала меньшее.

Философия меньшего зла – явный признак тайного фаталиста… Я фаталист?

Раньше не была… во всяком случае.

Лифчики, трамваи и трусики – элементы привычного быта. Я решилась пройти по квартире.

Меня звали Аня. Я помнила день своего рождения, но не помнила, сколько мне лет. Я посмотрелась в настенное зеркало: мне могло быть… от семнадцати до двадцати двух. Почему-то именно эти цифры прочно, словно намертво, засели у меня в голове.

Короткие темные волосы, бледная, плохо загорающая кожа, россыпь ярких родинок по плечам. Я кого-то очень себе напоминала… Не себя. Кого же тогда?

Квартира была двухкомнатная, просторная, странно знакомая, но чем – этого я сказать не могла. Много книг, много зеркал и темных поверхностей. Почему-то у меня не было чувства, что я здесь жила или хотя бы должна была жить. Жила ли я здесь?

Машинально находя путь, я прошла на кухню, заварила чай. Села за стол, обхватила руками голову.

Где я? Что я тут делаю?

Я помнила что-то, помнила очень плохо: свою болезнь, черное отчаяние, охватившее меня во время последнего обострения, дурацкое газетное объявление, клинику… Я легла на операцию. Зачем? Какая у нее была цель?

Я вспомнила также какие-то смутные обещания невероятных возможностей, доступных только для моей искореженной психики, вспомнила ключевое слово: «эксперимент», и то, что «эксперимент» не удался…

Но больше я ничего вспомнить не могла.

Амнезия? Последствия старой болезни?

Я налила уже вторую чашку чая. Мне нужно было срочно выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на живых людей. А то я уже начинала маяться классическими сомнениями на тот счет, существую ли я «на самом деле» или все это мне – ах! – только кажется.

Накинув найденную в чужой квартире ветровку, которая, естественно же, оказалась моего размера (я уже не удивлялась подобным мелочам), я исполнила свое намерение. То бишь вышла на свежий воздух.

***

Погода на улице была странная: снег пополам с дождем, и солнце иногда проглядывает сквозь рваные облака.

Я очутилась на одной из пустых, но почему-то считавшихся центральными, улочек; даже движение тут было односторонним.

Я здесь никогда не была.

Но что-то было знакомым в этом лопавшемся под ногами асфальте, в неярком демисезонном солнце. Я это уже видела.

Много, много раз…

Кривая центральная вывела меня на оживленную автобусную площадку, где все сразу же стало ясно. Ну, естественно, вот почему все с самого начала показалось мне таким знакомым…

Это был город, где я родилась.

Мой родной, мой не особенно любимый…

Псков. Пограничный, губернский, маняще-прохладный, таящий в своих сумрачных закоулках странные сказочные тайны. Псков, который так любит загадывать загадки и не любит давать ответы, а загадок у него было вдосталь. Всегда. Город, провинциальное отчаяние и провинциальное очарование которого я испытала на себе так явно, так ярко…

На какое-то короткое, но обжигающее мгновение окружающий мир стал пурпурным. Это продолжалось недолго, но фантасмагорично исказившиеся вдруг лица прохожих каленым железом отпечатались в моем сознании. Туше.

***

Итак, я в Пскове. В городе, где не жила уже очень долгое время, в городе, где все было пугающе знакомым, хотя постоянно возникающее чувство ирреальности происходящего и вносило свои коррективы.

Моя амнезия уже не беспокоила меня так сильно. После внезапного приступа на автобусной остановке (когда все стало неожиданно таким ярким, кроваво-бурым, таким необычным и призрачным одновременно) я поняла, что у меня есть более серьезные проблемы, чем невозможность вспомнить свое полное имя.

Я отправилась на Летний. Идти было недалеко, и в автобус я предпочла не садиться.

Летний – это сокращенно, а полностью Летний сад, парк и все окрестные закоулки заодно. В старые времена это было одно из главных тусовочных мест города. По пятницам и в выходные здесь собиралась масса народу, чему способствовала также и находившаяся рядом дискотека.

Когда-то и я бывала здесь. Ездить приходилось из дальнего пригорода, а уезжать на последнем автобусе, мои знакомые заслуженно называли его красивым и ироническим словом «катастрофа» за привычку ломаться в самый неподходящий момент. Автобус был старым, даже дряхлым, и в постоянных поломках ничего удивительного не было, тем не менее, опаздывая, я всегда очень переживала. Дома меня ждала одна Валентина, но волновать ее не хотелось

Валентина? Кто она?

Ответ пришел почти сразу – это моя сестра. Сестра, которая была старше меня на десять лет. Огромный, совершенно невероятный срок…

Валентина теперь в Москве. И я даже знала адрес. Оставалось только взять билет и уехать, желательно поездом. Путь на железнодорожный вокзал был мне знаком хорошо.

А Летний кипел. Несмотря на сомнительную погоду, народ выползал изо всех щелей, чтобы принять участие в пятничном гулянии.

Пятница? Что ж, все может быть…

– Отдыхаешь?

В лице подошедшего парня мне почудилось что-то странное. Какая-то неясная игра света и тени невольно вызывала настороженность, что-то тут было не так.

– Нет.

Он, кажется, немного смутился. Или мне показалось?

Здесь все отдыхают сегодня. Почему бы и нет…

– Ждешь кого-нибудь?

Я покачала головой.

– Не жду. А ты?

Точно такой же ответ.

– Расскажи что-нибудь.

– Я скоро уезжаю в Москву.

– У тебя там родственники?

– Сестра. Мы давно с ней не виделись.

– Ты навсегда или в гости?

– Как получится. Я сама еще толком не знаю.

– Тебя кто-нибудь встретит?

– Думаю, нет. Ничего, я не в первый раз буду в столице.

– Смотри, будь осторожна, – улыбается.

Я молча киваю. Теперь мне стало ясно, что именно показалось странным в лице этого парня. Сквозь него так четко просвечивался след пурпурного мира…

– Жизнь – сложная штука. Особенно в большом городе, – он еще раз улыбнулся. – Не потеряйся.

Оглушенная, я стояла перед ним, не говоря ни слова. Да я, наверное, и не могла сейчас что-либо сказать. Все казалось таким непонятным…

Валентина…

– Как, кстати, тебя зовут?

Он что, читал мои мысли?

– Аня.

– Анна Григорьевна Гольц… Приятно познакомиться, много о вас слышал. Сергей.

Опустив голову, я смотрела в асфальт. Как странно то, что я не падаю в обморок.

Он мягко толкнул меня прочь.

– Иди. Тебе еще многое предстоит сделать.

Третья за сегодняшний день улыбка.

– Ну, что ты стоишь? Иди. Только домой не забудь зайти. Обязательно.

Судорожно вздохнув, я кивнула.

– И не надо так нервничать. Все будет хорошо… Мы с тобой еще встретимся. Я ведь тоже скоро еду в Москву. Собственно говоря, сегодня.

Протестующе мотаю головой.

– Нет, это вряд ли. Вряд ли мы еще встретимся.

– А ты позвони. Позвони, не стесняйся, – он почти силком сует в карман моей ветровки бумажку с номером телефона. Я, конечно же, не согласна, но кто меня спрашивает? Сплошной сюрреализм…

Меня начинает трясти. Вообще-то ничего удивительного в этом нет, от таких треволнений у кого хочешь сдадут нервы. Сумасшедший день… Всего лишь один из многих, многих сумасшедших дней.

– А теперь иди. Теперь тебе действительно пора.

Надо же… Как будто в другой жизни все это было.

***

Вернувшись в свою смутно знакомую, но все же чужую квартиру, первым делом я залезла в ванну. Мне казалось, это поможет избавиться от дрожи, которая так и не прекратилась после моего прощания с Летним. Но, наверное, дело было не в организме, а в чем-то другом, потому что даже горячая ванна мне не помогла. А это странно, купаться я любила, и вода меня обычно расслабляла полностью.

Но ничего обычного в жизни моей, похоже, теперь не осталось.

У меня было красивое, худощавое, но не излишне, тело. Строгое, какое-то холодное немного лицо. И меня звали Анна Григорьевна Гольц.

Не то, что бы я поверила странному молодому человеку, которого недавно встретила, что-то во мне самой без тени сомнения вдруг осознало, что это имя – мое, всегда было моим и никому другому принадлежать просто не могло. Это было как будто воспоминание, но только на этот раз вспомнила не я сама, источник воспоминания пришел извне, а результат был тем же самым…

Частичная амнезия – не очень-то и веселая вещь. Если это была только одна амнезия, конечно. А как раз в этом я начинала сильно сомневаться…

Усталая и обессиленная, я пошла на кухню. За дверцей холодильника обнаружился вполне приличный запас пищи, и приготовить себе поесть не составило труда.

«Интересно, кто тут живет», – отстраненно подумала я и поняла, что на самом деле не так уж мне это и интересно. Другие вопросы занимали меня куда больше, например, кем был новый знакомый Сергей, что теперь вообще делать, придут ли вновь жуткие боли, так мучившие меня раньше…

Валентина. Она одна должна была решить все проблемы, к ней я стремилась всей своей смешной душой шизофреника. Валентина…

Я старалась сосредоточиться на этой мысли и ни за что не вспоминать Пурпурный Мир, который так неожиданно преобразил мой предсказуемый, хорошо изученный, родной и немного пьянящий Псков. Если уж такое могло твориться в областном центре моего детства, то что же ждет меня в Москве…

Закрыв глаза, я попыталась вспомнить лицо своего нового приятеля. Красивое это было лицо, но как легко читался на нем темный след Пурпура…

***

Пурпурный Мир – именно так окрестила я для себя то, что было, по-видимому, новым витком моей старой болезни, к которой успела уже привыкнуть так, что почти разучилась удивляться. Это, впрочем, я говорила… Хотя раньше галлюцинаций за мной не водилось. Но это было раньше, до операции, до того, как я обнаружила себя в знакомом, но ведь крайне смутно, месте родного города. Как я ни старалась, вспомнить, когда я была уже в этой квартире, мне не удалось.

Пурпур – мне нравилось это слово, таинственное, сладкое и манящее. К тому же приключившийся со мной глюк был действительно красным, темным, приглушенным, но почему-то ярким. Так мне во всяком случае показалось, когда лица прохожих превратились вдруг в быстротающие фантастические маски.

На два коротких мгновения все изменилось, став от этого ничуть не менее реальным, просто иным, совершенно иным. А потом мне удалось вспомнить про Валентину. Была в этом какая-то неясная, но ощутимая связь.

Я немного похозяйничала в квартирке, распечатала новую зубную пасту и щетку, постирала свое белье и носки. В шкафчике нашлась пара новых комплектов моего размера, но мне хотелось заняться чем-нибудь полезным, хотя бы и не очень важным.

Книги на зеркальных полках я трогать не стала. Чтение сейчас не смогло бы ни успокоить меня, ни развлечь, я не то, что бы была взвинчена, но нервы у меня были явно не в порядке. Я включила телевизор, уменьшила звук до нуля и, немного посмотрев в бессмысленно двигающиеся картинки, заснула. Диванная подушка и плед показались мне идеальным постельным бельем, и в любом случае расстилать кровать в другой комнате мне не хотелось…

***

Спала я долго, тихо, никому не мешая, никого не тревожа, а впрочем, тревожить тут было вроде бы некого. В телевизоре все так же хаотически метались обеззвученные картинки, и я подумала о том, как это на самом деле нехорошо – спать при невыключенном электроприборе.

Хотя, если по правде, все это мне казалось таким смешным и неважным теперь…

У меня была цель – яркая, действительная, до судорог настоящая. Трудновыполнимая. И от этого тем более привлекательная…

Я не стала завтракать и не стала собирать багаж – мне не хотелось есть и нечего было брать.

Почему-то во мне жила твердая уверенность в том, что если мне что-то понадобится, я это найду. Другое дело как; а впрочем, как бы то ни было, я это найду все равно.

Я взяла только деньги из темно-коричневого, ручной резьбы бара. В баре вообще-то полагалось хранить вино и коньяк, но хранилось по какой-то причине все подряд. Сумма была небольшой, и все же на билет и несколько дней скромной жизни мне должно было хватить. В ценах я ориентировалась неожиданно хорошо.

И больше я не взяла ничего.

Дорога до вокзала показалась короткой. На тротуарах деловито суетились городские вороны, солнце с горделивым достоинством стремилось завершить свой каждодневный путь, город с не меньшим достоинством готовился сбросить респектабельные дневные одежды, а мне вообще-то было до всего этого очень далеко: и до дороги, и до ворон, и до солнца.

Я уезжала из странного города своих снов…

Такого реального и нереального одновременно, потому что ночью он был одним, а днем притворялся совсем другим, заурядным, скучным, туристским до пошлости.

Но это была только маска, нелепая обманка, раздражавшая меня со всей своей лицемерно-насмешливой силой: ведь я-то знала, что город бывает иным!

Вечерним, кипучим, призрачным и живым, немного ироническим – у моего города вообще-то было хорошее чувство юмора.

Странное это было чувство – расставания с Псковом. Без особенного сожаления, с смутной уверенностью в новой встрече.

Я купила кой-какой еды в дорогу, две книжки в мягкой обложке – про любовь и про убийство, обе неизвестных мне авторов – и билет на поезд, отходивший через час. Все складывалось как нельзя более удачно. Да и не могло, пожалуй, складываться иначе.

Стеснения в груди, беспокойства и напрасных сожалений тоже не было, была убежденность в собственной правоте. Простая и ясная, как буднее утро идиота.

«Я еду в Москву», – подумала я. Москва – такой большой город. Ужасный, кружащий голову, необыкновенный.

Я еду в Москву к сестре.

…И призраки меня больше не тревожили.

***

Поезд на Москву. Плацкартный вагон. Вечерний двенадцатичасовой рейс. Двенадцать часов ехать, двенадцать часов грезить и мечтать… Сожалеть о несбывшемся. Читать книжки. Пить минералку. Думать. Спать.

Жалко, что в нашей жизни все так происходит. Жалко, что я не особенно представляю себе, что, собственно говоря, делать дальше. Жалко…

Попутчики попались хорошие, молчаливые, целиком занятые собой и друг другом. (Мне на попутчиков вообще всегда везло. Всю мою богатую на поездки жизнь.) Мать с двенадцатилетней дочерью («Ма-ам, а как это окно открывается?»; «Ма-ам, а мы скоро приедем уже?») и какой-то щуплый на вид мужичонка с нижней полки, сразу же отвернувшийся к стенке.

Мое же место оказалось сверху. Я лежала, наслаждалась тем, что никто ко мне не пристает с разговорами, и потихоньку дремала.

Тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук…

Люблю ездить поездом. Хорошо, негромко. Вагонные звуки тихие: кто-то прошел в тамбур, кто-то полез за водкой в рюкзак и опрокинул пустые уже бутылки, а у кого-то на другом конце вагона душевный разговор о жизни зашел.

Спать. Набираться сил для нового дня.

Спать. Новый день будет таким же трудным, таким же неласковым…

Спать. Спать…

Тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук…

2.

Вот и Москва.

С Ленинградского вокзала прямо в метро – одним длинным пронзительным движением, пересадка в центре города. Ах. Кто-то кого-то толкнул. Ох. Кто-то пробивается к выходу. Sorry.

Ох. Ах. Sorry.

Метро. Московское метро похоже безумно на все другие метро мира, но есть в нем некое сугубо личное своеобразие. Еще бы! Вот где она, Россия-матушка, вот где она, изрытая землица русская! Церковная. Бояро-кремлевская. Кладбищенская. Хоть мечи-кладенцы в переходах искать начинай, в самом-то деле…

Московское метро похоже на подростковый секс: тесно, непривычно, неловко. Час пик. Переполненные вагоны.

Ох. Ах. Sorry.

***

Дорогу я знала.

Нет, она не запечатлелась – смутно и безотчетно – в моей «подкорковой» памяти, просто у меня был адрес, и я некогда жила в этом городе. Непривычно про Москву – «этот город». Уж слишком она сама по себе, слишком сама-своя, чтобы про нее можно было бы вот так, походя, обронить «этот город»…

Моя старшая сестра обиталась, как большинство москвичей, на окраинах. В одном из Богом забытых «спальных» районов.

Туда я и направилась.

Но дом ее не был стандартным, одним из многих, будь то режущие провинциальный глаз дома тридцати этажей или типовые хрущовки.

Это был старый, 50-ых годов домик, неизвестно как здесь оказавшийся, в два этажа, с отказывающей подчас системой канализации; домик, давно заслуживающий хорошей реставрации, а то и капитального ремонта, с деревянной лестницей и чердаком, полным ветхого постельного белья.

Моя смешная память, мой инстинкт, моя шизофрения привели меня сюда. Что будет дальше?

Валентина… Сестра.

Она встретит меня радостно? Так, что станет понятно: этой встречи мы ждали долго.

Валентина, мы с тобой многое пережили. Были вместе, когда большинство давно разошлись бы по разным тропинкам. Ссорились, не соглашались, до хрипоты орали друг на друга. Оставались рядом даже тогда, когда это казалось совсем невозможным.

Валентина, все осталось по-прежнему?

Самое трудное всегда – сделать первый шаг. Я его сделала.

…Лестница оказалась именно такой, как я ожидала: темной, расшатанной. Неожиданно чистенькой. Уж никак не ожидаешь встретить в подобном доме такую вот хрустальную чистоту. Даже аккуратный половичок у двери имелся.

Сестра жила на втором этаже этого странного дома. Поднималась я медленно, нехотя, оттягивая неизбежное. Сердце колотилось как безумное.

А я ведь всего лишь шла к любимой сестре. Всего лишь…

На мой звонок открыли не сразу.

Темноволосая хмурая женщина посмотрела подозрительно и неприветливо. Странно, что вообще открыла. Глазка в двери не было.

– Вам кого?

– Позовите, пожалуйста, Валю.

Женщина растерянно заморгала, словно я потребовала у нее что-то запредельное.

– Вы имеете в виду… вам нужна Валентина Гольц?

Я почувствовала, как начинает кружиться мир. Кружиться – неверно сказано… Он менял краски, углубляясь, становясь полнее, и шире, и ярче.

Реальней. Мир становился настоящим.

Женщина неожиданно потускнела, съежилась. Такая маленькая была она сейчас. Внешних звуков не стало.

– Именно так. Валечка Гольц… с вами?

У нее был растерянный взгляд, вся она была серая и невзрачная.

И как же контрастно смотрелся в сравнении с ней окружающий мир! Темный, яркий, пугающе живой, этот мир меня сразу узнал, ну а я его не узнать не могла…

Пурпур. Одно тяжелое слово, и пропасть за ним. Я в него влюбилась? Или это он меня решил приворожить – сразу и безоговорочно?

Сказочный. Реальный. Прекрасный. Совсем-совсем безумный… Прямо как я. И чем дальше, тем больше.

– У нее теперь другой адрес. Она съехала с этой квартиры. А вы ей, простите, кем приходитесь?

– Сестрой. Меня Анной зовут.

Зачем представляюсь, не знаю. Все делаю импульсивно, на одном вдохновении.

Маленькая женщина тускнеет все больше.

– Елена. А что же она вам свои новые координаты не оставила?

– Мы давно уже не виделись.

Елена кивает. Кивок едва угадывается, в подъезде темно и призрачно. Я с ней не вполне в одной плоскости. Бывает.

– Вы меня уж простите. Валя адреса не оставляла, один телефон…

Я выжидающе молчу.

– Только я книжку записную потеряла. Вместе с сумкой где-то оставила.

Обрывается сердце. Неужто?..

– Давно она переехала?

– Да с полгода уже.

Сосредоточенно думаю.

– Можно от вас в справочную позвонить? Я только с дороги…

Елена не без колебаний соглашается. Я знаю, сговорчивость ее вызвана в значительной степени моим видом: тихая интеллигентная девочка лет семнадцати, начитанная и безвредная. У меня часто бывает такой вид. Если без косметики и если я так хочу.

Прохожу в квартиру. Квартира явно валентинина, мебель чужая. Неприятная, эту мебель я не хотела бы здесь встретить.

Звоню. Почему-то почти не надеюсь на положительный результат. Но все же звоню, так, для очистки совести.

Ожидание оказываются вполне оправданными.

В Москве нет женщины с таким именем.

Или она здесь не прописана.

О господи, господи, где же ты, родная моя?

Елена смотрит с нетерпением.

Кажется, ждет кого-то. Скорее всего, любовника. Вот почему она мне так легко открыла…

Звонок в дверь.

Я права.

– До свиданья.

Лицо новой хозяйки разгорается, делаясь ярче. Волнуется, верно. Предвкушает…

Я ухожу. Валя, что же нам теперь…

Елена торопливо запирает дверь на два замка. А любовник у нее молодой, темненький, симпатичный. Глаза только острые какие-то, чересчур проницательные. Один взгляд пристальный, а до костей пробирает. Ох… Не люблю я такие глаза.

Резко перехожу в свой обычный режим. К миру возвращаются его прежние краски.

Вот и наигрались мы в эти ребяческие игры. Где я теперь? И где моя Валя?

Я на нее так надеялась, и…

Что-то тут неладно. Неправильно. Не так все должно было быть.

Говорил же мне Сергей: большой город Москва, легко заблудиться…

Валя-Валя, единственная надежда, единственная ниточка…

Что ж мы теперь, Анна Григорьевна Гольц? Обратно собираться будем? Или прямо в больницу? Там нас давно уже ждут добрые дяди в белых халатах. Вот и во множественном числе уже о себе заговорили вдобавок ко всему прочему…

Зажмурив глаза от мрачной перспективы, я сместилась. Пурпурный Мир принял меня в свои объятья легко и, как мне показалось, радостно. Отдохнуть бы хоть немножко. Слишком я устала, ночь в поезде – плохой тонизатор, глаза слипаются, несмотря ни на что…

Вот и солнышко какое маленькое, тоже, наверное, не выспалось. Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…

С трудом разлепив веки, я иду дальше.

Придет серенький волчок, схватит Аню за бочок…

Волк. Серый.

***

Фамилия у нас с Валентиной была редкая, что правда, то правда. Доставшаяся в наследство от сумасшедшего прадеда-поляка (в Пскове вообще-то немало выходцев из Польши живет). Впрочем, может быть, что прадед врал и никакой он был не поляк, просто фантазер большой с романтическим уклоном и от советской власти хитро скрывался… Не знаю. Валя рассказывала, приютила его бедная русская девушка-сирота Маришка, красивая: коса до пояса, сама тоненькая, худенькая, а глаза синие-синие!.. Как в сказке. Тогда со здравым смыслом вообще-то плохо было, 1920 год, все, кто мог в руках оружие держать, на гражданской пали, голод кругом, разруха, а в хозяйстве мужик требовался до зарезу. Маришка ведь не одна была, с двумя маленькими братьями и старой теткой, частично слепоглухонемой. Частично, потому что никогда не видела и не слышала того, чего ей видеть и слышать было не надо. Тем и жила.

Вот так бедная сирота с нашим прадедом и поженились. Так Валентина рассказывала. Правда, от случая к случаю прабабка Маришка становилась у нее Василисой или Аленой, ну да это, наверное, от забывчивости. Это сама сестра говорила…

Хотя она, может, тоже врала. Поручиться я не могу.

Оригинальная у меня, однако, амнезия получается, просто по всем классическим канонам: «тут помню, тут не помню». Интересно, почему такие мелкие детали и ассоциации всплывают в памяти легко и словно бы без всяких усилий, а вот значимые вехи биографии остаются за чертою дозволенного?

Я задумчиво усмехнулась. Это была, пожалуй, самая малая из теперешних моих проблем… Взять хотя бы природу Пурпурного Мира: мир это или просто периодически повторяющийся глюк? Если глюк, то еще ладно, а если мир, то ведь с этим надо же «что-то делать».

Размышления мои были дурацкими. Пассивными и неплодотворными, они не несли ничего нового, ничего не могли решить.

Детские годы моей жизни я помнила хорошо. Помнила строгие валентинины глаза: сестра по жизни была почти отличницей и почти аккуратисткой, спокойной, настойчивой, выдержанной. Она воспитывала меня вдвоем с бабушкой Катей, не имевшей, в общем-то, к роду Гольц никакого отношения, но женщиной доброй и понимающей. Когда мне было лет восемь, бабушка умерла. Каким-то образом настойчивой Вале удалось отстоять меня у муниципальных служб города, впрочем, в нашей области сирот, надо полагать, хватало и без меня.

В тинейджерском возрасте душа моя была, как это и полагается, подвержена разного рода катаклизмам, но все вполне умещалось в размытые понятия нормы. Подруги, друзья, внутреннее одиночество, первый парень, первая долгожданная дискотека…

Где-то здесь воспоминания начинали путаться, что-то тут было не вполне правильным.

Опять же это непонятное дело с возрастом. Обычно человек твердо знает, сколько ему лет. Со мной было не так. Я не знала.

Но мне не верилось, что тинейджерский этап моей жизни только что миновал. Как-то все это было далеко – все эти проблемы, люди, события. Так, словно миновал уже не один год с тех пор, как…

Правильно. Конечно же, не один. Так когда же я переехала в Москву? С сестрой? Или одна? Я ведь жила здесь?

Внутренний голос угрюмо молчал. Было тут что-то такое, чего я не могла понять. Или вспомнить.

Стоп. А теперь сядем и хорошенько, хорошенько подумаем: если я жила в Москве, то где? Не на улице же! Нет, конечно… У нас была замечательная двухкомнатная квартирка, замечательная настолько, что мне даже нравилось заниматься хозяйством, мести, скрести, мыть и чистить до блеска – дела, которые я вообще-то терпеть не могу.

У нас? У кого это, у нас?

Я не помнила… Как будто бы белый туман непрозрачной пеленой скрывал от меня все, бывшее некогда таким важным, таким значимым.

Все смешалось теперь. Я вспомнила, как в послеоперационном бреду грезила о матери – с карими глазами, белыми ласковыми руками – и не вполне понимала, как могла забыть о том, что матери у меня никогда не было. Вероятно, что-то сместилось тогда в чахнущем моем сознании, и матерью мне представилась Валентина, у которой глаза действительно были карими, ничуть не похожими на мои, а руки – такими теплыми, такими трепетными и нежными… Но… но это бывало так редко.

А операция? Была ли она, или это мне тоже казалось, как, по-видимому, и многое, бывшее только плодом больного рассудка, не более?

Я не знала. Я вообще мало что знала о мире. Практически ничего, как удручающе показывала практика.

Но мучиться сомнениями до бесконечности было невозможно. Я зашла на местную оптушку – кое-что, в том числе и ее местоположение, моя память все же хранила, купила себе два отвратительных пирожка и плеер. Самый простой, кассетный; на дисковый я пожалела денег, а совсем без плеера мне было нельзя. Еще я купила несколько кассет, пристрастия у меня были все те же: «DDТ», «Nautilus Pompilius», Земфира. Я всегда была очень романтичной и очень-очень роковой девочкой. С ударением на первый слог в предпоследнем слове, конечно. Кто бы сомневался, собственно говоря…

Больно бывает не только от боли.

Страшно бывает не только за совесть.

Странно, опять не хватило воли,

И я множу аккорды, ты пишешь повесть!..

Это была моя любимая песенка из этого, самого первого и, наверное, самого непосредственного, наивного, самого лучшего альбома Земфиры. Вовсе не потому, что нежная девушка из Уфы звала меня здесь по имени («Анечка-а-а… просила снять маечки»), просто была в это песенке какая-то простота и правдивость, то самое, что я всегда знала, но никогда не позволяла себе до конца понять. Эта песенка немного примиряла меня с действительностью. Действительностью, которую я так глубоко и искренне не любила…

Я отмотала пленку немного назад.

Ты – стоишь своих откровений.

Я – я верю, что тоже стою.

Ты – гений, я тоже гений,

И если ты ищешь, значит, нас двое!..

В эту минуту я и поняла, что пора звонить Сергею. Нужно искать. Искать… Никогда нельзя сдаваться, забывать о выбранной цели. Побудем немного упрямыми и настойчивыми. Пускай в этом упрямстве довольно много фальши, пускай это все даже смешно и уж точно не влезает в рамки наших представлений «о нормальном течении событий», пускай… Никогда не будет лишним состроить хорошую мину при плохой игре, а терять мне все равно нечего. Мне уже очень давно нечего терять…

И ведь не просто же так встретились мы тогда на Летнем, когда я понимала в окружающем меня мире еще меньше, чем понимаю сейчас? Вряд ли это судьба, больше похоже на чей-то расчет. Уж слишком загадочно говорил мой новый знакомый, слишком многое ему было известно. Собственно, он ведь знал мое имя, когда я его сама не знала. Этого ли мало для звонка?

«Анечка-а-а…»

Телефонную карту я купила в соседнем с будкой ларьке. Хорошо все-таки, когда есть деньги. Вот только хватит их ненадолго.

Не колеблясь и не сомневаясь, я набрала оставленный мне номер. Наверное, вот так же набирала я когда-то и номер некоей лже-врачебной организации. Если набирала его вообще, конечно.

– Алло, это Сергей?.. Это Аня Гольц, ты меня помнишь?.. Да, я уже в Москве… Хочу с тобой встретиться. Думаю, нам есть о чем поговорить… Ну, конечно… О, так ты даже подъедешь?.. Это просто замечательно. Метро… Ну, до встречи. Я тебя жду.

Вот как все оказалось просто. А скоро вся ситуация в целом станет или значительно яснее и куда как проще, или еще больше запутается. К сожалению, второй вариант более вероятен.

Вздохнув, я перевернула кассету.

***

Сергей подъехал в легкой новенькой «ауди», изящный, в меру, по-хорошему пижонистый, сияющий, как новенький рубль только что с Монетного Двора… Впрочем, почему рубль? Рубли так не сияют (грубая шутка. Не обращайте внимания, это у меня просто с настроением полная лажа). И он, и машина были как с иголочки, я даже позавидовала на мгновение этому непринужденному блеску. Сама я сейчас вряд ли могла бы вызвать у кого-нибудь улыбку или какое-либо нежное движение души: хмурая, ненакрашенная (впрочем, краситься я вообще не люблю), в ушах наушники, в глазах упрямство и готовность идти до конца. Весь вопрос ведь в том, до какого конца идти… В том, что я к нему приду, я даже и не сомневалась.

– Здравствуй. Ты был прав, мы и вправду встретились, а я, дура, не верила.

Сергей мягко тронулся с места.

– Почему дура? Просто скептик, обыкновенный нормальный скептик, в этом нет ничего страшного. Без известной доли скептицизма в душе жить было бы невозможно.

Я усмехнулась.

– Какие речи… Ты знаешь, кто я?

– И да, и нет.

Я поморщилась.

– Нельзя ли без загадок? У меня не то настроение, чтобы ломать себе голову.

– Я знаю, как тебя зовут, например, знаю кое-что о твоей жизни… Не все. Собственно говоря, мало что знаю. Кстати, что ты помнишь сама?

– Почти все, исключая период приблизительно с шестнадцати лет и до сегодняшнего времени. Дальше идет провал, какие-то смутные лоскуты, обрывки, – я резко повернулась к Сергею. – Это что, амнезия?

– Наверное. Знаешь, вообще-то я не в курсе.

– Хорошо. Откуда тебе стало известно мое имя?

Он промолчал. Сосредоточился на дороге, столичный траффик – это и вправду что-то. А, может, только сделал вид, что сосредоточился.

Вот уж чего я не знала, того не знала.

– Подожди немного. Вот приедем, тогда и поговорим спокойно, ладно?

– Приедем куда?

– Ко мне домой. Или ты предпочитаешь что-нибудь более нейтральное: кафе или бар?

Я хмыкнула.

– Нейтральность мне больше по душе. Не особенно люблю ходить в гости к малознакомым людям.

Это было уже почти хамство. Но что поделать, если у меня внутри что-то разрывалось во время этого идиотского разговора? Если мир трещал по всем своим швам, как какая-нибудь бумажная поделка, рвущаяся на мелкие клочки при малейшей попытке выхватить ее из костлявых рук судьбы? Дурацкое сравнение… Но ведь и жизнь у меня не лучше.

Хорошо, наверное, тем, кто по-настоящему верит в Бога. Просто. А тут сиди и гадай, почему сложившаяся за годы жизни картина мира оказалась неверной, и почему рвутся теперь нерушимые прежде цепи причинно-следственных связей.

Динь-динь-динь. Вот мы и приехали, тарам-пам-пам. Остановка конечная, просьба освободить вагоны…

Поезд дальше не пойдет. Тарам-пам-пам.

Сергей завез меня куда-то в самые закоулки Центра, движение здесь было, как это ни странно, менее оживленным, а постоянными посетителями загадочного кафетерия были, по-видимому, исключительно местные жители, потому что подъезды к такому заведению надо знать. У меня создалось впечатление, что кафешка была безымянной, несмотря на все мои усилия, вывески обнаружить мне не удалось.

– Что будешь заказывать? – обратился ко мне Сергей с наибанальнейшим из возможных вопросов.

– Какое-нибудь пирожное и стакан томатного сока.

Я с интересом посмотрела на него. Иногда мне кажется, что по тому, что и как ест человек, можно составить довольно точное суждение о его характере.

Он ограничился кофе и тем же соком, что и я. Это породило в моей душе разногласие: с одной стороны я всегда обожала томаты, с другой – терпеть не могла малейшие признаки кофеина или его суррогатов. Никогда не могла до конца определиться, что же из них было более гадким.

– Итак, – я откинулась на спинку высокого стула. – Продолжим наш разговор?

Задумчиво кивнув, он отхлебнул своего отвратительного пойла.

– Что бы ты хотела услышать?

Я почувствовала себя неудобно. Вот уж действительно, дурацкий тон дурацкого разговора, а я всегда была воспитанной девочкой… Я подавила в себе несвоевременный позыв интеллигентности.

– Для начала твое полное имя, если не сложно.

– Оно тебе ровным счетом ничего не скажет. Просто Сергей, всегда к вашим услугам.

Он улыбнулся краешком губ. Глаза были серьезные, они и не думали смеяться.

Я кивнула.

– Спасибо. Теперь такой вопрос, откуда ты меня знаешь? Или это тоже военная тайна? – я постаралась, чтобы мой вопрос прозвучал иронически. Иронически – это очень важно. А то в воздухе и так уже ощутимо запахло маразмом.

– Ну что ты. Естественно, именно этим ты и должна была заинтересоваться в первую очередь.

– Мы были знакомы раньше?

– Ни в коем случае. Подожди…

Он потер переносицу.

– Скажем так. В мои обязанности входило проследить, чтобы с тобой ничего не случилось. Видишь ли, я всего лишь исполнитель, мне и вправду мало что известно.

– Со мной что-то могло случиться?

– Что угодно. Ты была не вполне адекватна, особенно в Пскове. Постоперационный синдром. Отходняк, выражаясь более грубо.

– Как ты оказался на Летнем?

– Шел за тобой от самого дома, а когда ты остановилась, нашел способ заговорить.

– Зачем?

– Нужно было узнать твои планы. Это оказалось легко.

– Ты знал, что я позвоню тебе в Москве?

Он кивнул.

– Должна была. Но даже если бы и не позвонила, я бы не потерял тебя из виду.

Я залпом выпила свой сок.

– Ну хорошо. Теперь такой вопрос: кому это нужно? Если ты всего лишь исполнитель, то кто же организатор этого грандиозного мероприятия? Кто дергает за ниточки?

Он вздохнул.

– Аня, тебе не кажется, что ты немножко набралась штампов из детективов средней руки? Нужно быть более разборчивой в чтении…

Я невесело улыбнулась.

– Спасибо за совет, ты такой добрый сегодня, просто ужас берет. Может быть, что это и штампы, только знаешь, мне на самом деле все равно. Я должна знать, кто я! Понимаешь, должна, не может человек без этого жить!

Официантка посмотрела на нас почти испуганно. Сергей быстро встал из-за стола.

– Пойдем. Это не место для долгого разговора. Да и пирожные плохо успокаивают нервную систему. Ну, что ты сидишь? – он раздраженно на меня посмотрел.

– Иду.

3.

Так и завязались наши с ним отношения: странные, неоднозначные, неопределенные. Это не были отношения телохранителя и охраняемого субъекта, хотя ведь с формальной точки зрения мы были именно ими.

В первое время я очень хотела уйти, неважно даже куда, остаться одна, но потом поняла, в мечте этой была безнадежность. Куда бы я пошла? Нет, что-то во мне без тени сомнения знало: на улице или где-либо еще я не пропаду, но, уходя, я ведь ничего не выигрывала. След Валентины был утерян, а больше у меня ничего не было. Или я не помнила. С моей точки зрения разница была почти незаметна… Сергей был теперь единственной ниточкой, связывающей меня с остальным миром, единственным шансом на возвращение в стан нормальных среднестатических обывателей со стандартными же проблемами и неврозами… Как я этого возвращения желала – отдельная тема. Вот уж не думала, что мои мечты будут когда-нибудь столь приземленными…

И потекли-полетели мои дни, пустые и бездумные, с легким флером обреченности, и все же хорошие, чистые дни. Так я и не научилась никогда ценить время. Что ж, можно было этого ожидать.

Я жила у Сергея. У него было хорошо, правда, хорошо – тихо, легко, нетревожно. Можно было до посинения много читать, никогда не включать радио и телевизор (данные средства коммуникации я ненавидела всеми фибрами загадочной своей души), можно было пить чай, есть бутерброды (люблю я так измываться над желудком, далеко мне все-таки до гурмана), можно было отправиться однажды кататься – погода стояла теплая и сухая, самое время для загородных прогулок. Можно было даже устроить пикник, набрести на компанию сумасшедших студентов с филфака и, напившись с ними до поросячьего визга, весь вечер с умным видом рассуждать о Кастанеде, философско-сатирических сказках Виктора Пелевина и роли Есенина в русской поэзии. Можно было даже заночевать в лесу и, задыхаясь от счастья, обнаружить себя утром в холодной студенческой палатке, в теплом кольце сергеевых рук, со следами недавних горячечных поцелуев на трепещущей шее… Я не очень-то поняла, было у нас тогда с ним что-нибудь ли нет, потому что, когда он проснулся, все стало по-прежнему. Но это меня нисколько не огорчало. Меня такое положение вещей вполне устраивало…

Нельзя сказать, что бы я впала в апатию, потому что, честное слово, мне нужна была эта странная пауза, как глоток свежего воздуха после долгого бега.

И мы делали все, чтобы эта пауза принесла как можно больше положительных эмоций. И нам это даже удавалось…

Мы сидели дома, когда шел дождь, и ходили в походы, когда светило солнце. Мы вместе слушали «Сплин», «Чайф» и «Ночных Снайперов», живо обсуждая достоинства творчества данных рок-групп. Образно выражаясь, мы мастерили кораблики из разноцветной бумаги и спускали их по ручью. Корабликами были дни, ручьем наша с Сергеем жизнь. Прямые линии, если и пересекаются, то, как правило, ненадолго, но слишком неровной была здешняя координатная плоскость, да и жизни наши прямыми назвать было нельзя.

Мы много смеялись, у моего телохранителя и вроде бы даже друга оказалось на удивление хорошее чувство юмора. Мы не оставили камня на камне от существующей социальной и политической системы, мы вдвоем легко построили принципиально новую модель общественного строя, а потом с удовольствием разрушили ее к чертовой матери. Мы оба были, конечно же, анархистами в душе, но какой русский человек не является анархистом? (Смешная мысль – анархист ведь созвучно Антихристу. Это меня всегда забавляло.)

Мы вели долгие ночные разговоры на кухне и расходились по комнатам в четыре часа утра. Мы обсудили все мировые проблемы и кое-какие из личных. Мы очень многое рассказали друг другу о своей жизни – я рассказывала, естественно, про ту часть моей жизни, которую помнила. Все остальное, как и прежде, оставалось тайной, покрытой мраком.

Мы довольно хорошо узнали друг друга за это время и, как мне казалось, начали испытывать какую-то смутную привязанность, но, в конце концов, это объяснялось количеством времени, которое мы проводили вместе. Ничего похожего на любовь или влюбленность тут не было. Меня сейчас, наверное, даже тяготили бы подобные чувства.

Это было хорошее время, хотя я так и не узнала, чьим «казачком» был Сергей и кому нужна была моя мнимая безопасность (мнимая – ведь любое «негативное воздействие» могло исходить в первую очередь от меня самой. Впрочем, может быть, задачей Сергея и было не допустить такого воздействия. Защитить меня от себя самой… Не так это было глупо, как кажется на первый взгляд.). Но это время неизбежно должно было закончиться, ни походы, ни долгие душевные разговоры на кухне, ни бесконечные чаепития и совместное поедание бутербродов предотвратить этого не могло.

И поэтому я однажды сбросила с себя неяркое очарование этой жизни и просто подошла к своему другу и спутнику, к своему телохранителю, на одну ночь любовнику, я к нему просто подошла и спросила:

– А что такое Пурпурный Мир и почему его вижу я, и почему его не видят все остальные?

***

А что такое Пурпурный Мир, а почему его вижу я…

А почему его не видят все остальные?

А, может, я просто псих?

А, может, я просто другая?

А, может, ты мне все-таки расскажешь, кто я есть?

А ведь мне это надо. А я ведь без этого не могу…

Человек долго может жить без себя, но только не до бесконечности. До бесконечности жить без себя невозможно.

Может, ты мне все-таки скажешь, кто я? Я тогда в тебя, может, даже влюблюсь.

Но ты мне все-таки это скажи, ладно?

– Хорошо. Не все остальные. Кое-кто…

Ну вот, я не одна. Я не одна, есть такие же психи, как я, есть те, кто ходит чужими путями, кто забывает родные тропы ради троп иных.

Ну, конечно же. Если бы я одна – это было бы так страшно. Я бы не выдержала.

Даже недолго.

– Расскажи мне.

– Только это ты называешь его Пурпурным Миром. Вообще-то неплохое название, до тебя у данной местности названия не было.

Ну вот, я теперь останусь в веках. Забавно, забавно…

Опять кружится голова. Я псих. Острое понимание этого малозначительного факта даже не трогает душу, мне уже вообще мало что трогает душу. Обострение?

– …Впрочем, вполне может быть, что до тебя Пурпурного Мира не было вовсе. Такое бывает.

Смешно. Юмор так и брызжет во все стороны. Я – творец миров! Нет, правда, смешно.

Обострение?

Если человека довести до нужной кондиции, то он уже вроде и не псих. Так, нечто среднее.

Мутант какой-то.

– Правды никто не знает. Вообще-то ее лучше, наверно, не знать. Особенно тебе.

Я…

– Кто я?

– Шизофреник… Вроде бы. Да и нет, сон и явь, грань, противоречие, двойственность, сумерки.

– Ты смеешься?

– Нет.

Я – Анна Григорьевна Гольц. Он так сказал мне тогда, на Летнем. Я – Анна Григорьевна Гольц. Я – Аня. Я – Анечка. Я – маленькая, потерявшаяся в лесу девочка.

Цепляюсь за ускользающие клочки реальности.

– Почему ты играешь в загадки? Мне больно от этого, я должна узнать правду, хоть что-то, что можно за нее выдать.

Дай мне любую твою правду, и я в нее поверю. Я не буду слишком привередливой. Но не мучь меня так. Это жестоко.

– Есть некоторые люди, способные изменять окружающую их реальность.

– Да, шизофреники. Я знаю, это называется галлюцинации. После пары хороших затяжек травкой такое тоже бывает.

– Нет. Не травка. Не галлюцинации.

Кто я? Господи, если ты есть, дай ответ. Я погибну, я ведь не могу не погибнуть, если ты не дашь мне ответа.

Впрочем, погибнуть… Разве же это страшно? Такой темный омут и тишина…

Люблю тишину. Никто не мешает, можно читать, можно слушать плеер – чего больше хочется.

Я понимаю, ни к чему разговоры,

Я не хочу с тобой ссоры.

Веришь? Больше знаешь.

Можно слететь, улететь, налетаться.

Можно уйти либо остаться.

Но ты же – таешь!

Снег.

Забавно. Тает моя жизнь – в который раз, хотела бы я знать? – тает Земфира.

Снег. Падает, кружится, ложится мягкими хлопьями моей души на темные крыши домов, темный асфальт. Заметает боль, заметает любовь.

Кто ты, мой темноглазый друг – на одну короткую ночь любовник? Или, может, эта ночь мне пригрезилась? Я была пьяна, конечно, кто спорит, ты, пожалуй, тоже нетрезв, так что все это глупости, а мы – такие взрослые, умные люди… Я была пьяна, мой друг, а воздух был таким холодным, и лес смотрел угрюмо и сумрачно, и мне было страшно. И я понимала: ты один меня защитишь от невзгод и печалей, укроешь полой своего длинного бархатного плаща.

Ведь правда же, есть у тебя такой плащ? Не говори только, что нет.

Ради всего святого, не говори…

– Бедная девочка. Совсем измучилась уже, да? Трудно жить, каждую секунду сомневаясь в собственном существовании…

Что сказать? Я поверила в тебя, мне, впрочем, надо было в кого-нибудь поверить. А ты был рядом, такой красивый, темноглазо-темноволосый, с этим алебастрово-белым лицом… В черном с серебряной нитью плаще, в высоких сапогах с рыцарскими шпорами на задниках…

Кто ты? Я не встречала тебя в своих снах, я не рисовала тебя акварелью в толстых тетрадях, ты сам пришел, и твое имя ничего мне не говорит.

Но ведь не просто же так я в тебя поверила.

– Это странный мир, и у нас странная судьба. Мои объяснения ничем тебе не помогут, а мои слова – лишь ненужный звон печальных колокольчиков одиночества.

– Идиотизм, – вздыхаю я.

Какие высокие слова, какие громкие фразы!.. А я готова заплакать уже от обиды и непонимания. Все ты знаешь, Сергей, все! Только по каким-то своим причинам не хочешь рассказывать мне. Не доверяешь, а, может быть, и вправду не веришь, что сумеешь понятно все объяснить…

– Не требуй от меня того, чего я не в силах тебе дать. Я хотел бы, чтобы все было иначе, но не сейчас… Может быть, позже.

Я кривлю губы в иронической усмешке. Значит, вот как. Ничего не сказав толком, удалиться в неясную даль – что ж, это достойно, не спорю.

Почему же ты так мало думаешь обо мне, доблестный рыцарь? Обо мне, маленькой девочке-шизофренике с зияющей раной в груди?

Фу ты, какая патетика… Ну да что поделать, если по-другому не получается.

Динь-динь-динь, колокольчики. Боль-боль-боль, серебристые…

У него странно мрачнеет лицо. Словно бы старше становится, а я-то думала, мы ровесники!.. Тонкие губы, горделивый профиль, жестковатый прищур сухих глаз. Как-то неуютно становится от этого незабываемого, безжалостного в чем-то лица.

В одном ты все-таки не соврал, друг, странностей в тебе до черта и больше. Впрочем, во мне наверняка тоже, так что все правильно.

– Кто ты, единственный мой друг?

Я рада его смутить. А он именно смущается, несильно и все же заметно.

– Знаешь, это не очень корректный вопрос.

– А мне плевать корректный он или нет.

У меня душа горит ярким пламенем, у меня сердце от боли разрывается, а ты не видишь. Может быть, что и не хочешь видеть, не знаю. С моей точки зрения разница кажется малозначительной. Даже более чем. Нет ее, вот и все.

– Может быть, пойдем?

И мы идем. Идем в Пурпур, решительно и спокойно, с легким налетом безнадежности – так ныряют под лед, так уходят в другую реальность. Идем туда, где темно и призрачно, где весь мир пульсирует в одном едином, ему одному до конца понятном ритме, где я слышу биение сердца моего спутника. Я слышу биение его сердца, и мы идем.

Все глубже и глубже.

Здесь странно, здесь странно и невероятно красиво, я не знаю, что это за место и место ли это, я не знаю, зачем нам приходить сюда – может быть, чтобы слушать биение сердец друг друга, но мне здесь нравится.

Это город. Это улица. Улица пустая, машин нет, пешеходы отсутствуют. Правильно, тут только тени их, да и те…

Отзвуки теней.

Пурпурный Мир – это эхо?

– Кто ты?

Мы идем дальше. На Сергее почему-то черный плащ, неизвестно как на нем оказавшийся – при мне он его не надевал.

– Кто мы? Так будет вернее, правда ведь, Анечка? Кто я для тебя – миф или сказка, один из героев неизвестной, но самой гениальной шекспировской пьесы или одно из эпизодических лиц произведения бесталанного графомана?

– Кто я для тебя, единственный друг? Девочка с плеером, невероятное стечение обстоятельств или виртуальный приз в компьютерной игре?.. бонус?

Не молчи и не ври мне. Ты же знаешь, мне нельзя врать. Почему? Да ведь помнишь, я такая беззащитная, пред тобою открытая, ты мне можешь столько боли причинить…

Может быть, что и причинишь. Я тебя до конца не принимаю, я тебе до конца не доверяю – я вообще, знаешь ли, недоверчива.

Не говори мне о своих чувствах, слова – почти всегда ложь и всегда искажение действительности. Хотя и сама действительность – та еще сволочь…

Мы смотрим на небо. Небо очень темное, глубокое, еще глубже, чем там, в реальном мире, в первой Москве. Здесь оно яркое, синее-синее. Может быть, просто настоящее.

Пустая улица ведет нас к темному обрыву, за ним – одна чернеющая пропасть, но и малейшего взгляда в нее достаточно, чтобы навсегда забыть о любви человеческой и влюбиться в благословенную эту пустоту. Влюбиться так, чтобы не полюбить уже никогда никого… «Так ныряют под лед». Так теряют себя и так кидаются в пропасти.

– Ты думаешь, Пурпурный Мир – это все? Пурпурный Мир – это только начало.

Он гостеприимно распахивает полы своего плаща.

– Иди ко мне.

Я протестующе улыбаюсь и качаю головой.

– Не бойся. Это ведь… почти сон. Вся жизнь – довольно дурацкий сон о чем-то несбывшемся. И не стоит строить лишних иллюзий, это не мистика, это просто… судьба такая.

Я подхожу.

– Обними.

Обнимаю.

– Знаешь, Сергей, иногда ты мне кажешься совершенно неисправимым романтиком.

В ответ он улыбается.

А пропасть все равно такая черная и такая манящая.

***

Ты – белый и светлый,

Я – я темная, теплая.

Ты плачешь – не видит никто.

А я? Я комкаю стекла, дура!

Ты – так откровенно любишь,

Я – я так безнадежно попала.

Мы – мы шепчем друг другу секреты.

Мы все понимаем, и только этого мало!..

Все-таки совершенно гениальная это у Земы песня. Вся сплошь на ноже вдохновения. Есть такие песни – настолько мощные, талантливые, настолько однозначно твои, что задевают сразу же, с первых слов, с первых аккордов…

Я теперь часто вспоминаю слова Сергея о ней:

– Знаешь, когда рождаются хорошие стихи, в сумерках расцветают деревья…

Может быть, он подразумевал под сумерками Пурпур? Я видела эти цветы – живые и яркие. Они были необыкновенные, но цвели недолго – может, только пока кто-нибудь читал их стихи?

Теперь у меня было много вопросов, но на большинство я ответы и не искала, некогда и незачем было. Занятость – страшная на самом деле вещь, затягивает целиком, не интересуясь твоим скромным мнением.

А день у меня теперь занят был полностью. Сомнения памяти ушли в прошлое (туда им и дорога). Вопрос в том, надолго или навсегда. Я отчаялась уже вернуть себя всю, но, честно говоря, с каждым днем это казалось все менее необходимым.

Как-нибудь потом, когда время будет. Как-нибудь потом, когда звезды будут более ласковы, луна во Льве и в лирическом настроении, когда ни политика, ни астрология не будут мешать.

Я не желала разговаривать на эти темы, да и Сергей, как это ни странно, на них особенно не распространялся.

Он вообще стал молчалив, чаще тихо смотрел на небо или на мое отражение в воде, и в глазах его была печаль. Но пронзительной печалью была пронизана вся эта странная история, и поэтому я не удивлялась. Да и, по правде говоря, мне было не до удивления, я была слишком занята собой и всем тем новым, что открывал для меня Сергей.

Потому что все это и вправду стоило самого пристального внимания.

Я гуляла по Москве, смещаясь в Пурпур.

И мой спутник в черном плаще всегда был рядом, никогда не оставляя меня одну, молчаливый и мрачный, готовый вытащить меня из самой отвратительной неприятности, в которую я угожу.

Но я не так уж и часто попадала в неприятности. Мне хотелось, конечно же, выглядеть перед Сергеем в самом лучшем свете.

Он вообще-то редко меня хвалил, но однажды сказал:

– Ты быстро учишься.

Странно так сказал, словно бы даже с неодобрением.

Я смущенно улыбнулась.

– Ты не рад? Я ведь буду такой же, как ты, совершенно необыкновенной. Ты не хочешь, чтобы я была такой?

Неужели ты думаешь, что я забуду тебя?

– Я пришла к тому, что сейчас, укрытая полами твоего плаща. Неужто ты думаешь, я забуду тебя?

Смогу тебя забыть?

Мой темноглазый друг, ты слишком наивен. Таких, как ты, не забывают. Их помнят. Их бережно хранят в памяти, каждый жест, каждый взгляд их хранят, самый звук их имени молчаливо берегут в темной глубине рта. Не произносят всуе и все же помнят.

До самой смерти помнят, темноглазый мой друг.

– Нет, я не боюсь. Ты, наверное, меня не забудешь. Многое будет тебе меня напоминать.

Я улыбаюсь. Как идиотка улыбаюсь, любой намек на нечто общее у него и меня мне приятен.

Мне так приятно просыпаться и идти на кухню варить ему кофе…

Мне так приятно болтать с ним о погоде, политике и лунах Юпитера…

Мне так приятно быть рядом с ним, просто быть, просто рядом…

– Но ты быстро учишься.

Это что, что-то значит?

Спрашиваю глазами.

– Конечно.

Что?

– Несколько позже. Не торопи события, ладно, Анечка? Не стоят они того, чтобы их торопить.

И я, естественно, соглашаюсь. Я теперь всегда соглашаюсь с Сергеем. Не то, что бы он меня себе подчинил, просто я вдруг признала его как наставника и очень хорошего друга.

Просто признала.

А он учил меня разным новым вещам, удивительным, необыкновенным вещам.

Он учил меня всему.

Но он не учил меня по-другому жить и не учил становиться иной, и поэтому я была все той же Аней, которую он встретил когда-то на Летнем в сумрачном Пскове.

О родном городе я давно уже не вспоминала. А жаль, это был хороший город, и я его по-своему даже любила. Без всякого дурацкого патриотизма, просто за то, что много замечательного случалось со мной в его белых сияющий стенах. Да и за их пределами, если на то пошло… И пускай здесь я впервые познала кисловато-горький вкус иссиня-черного отчаяния, и пускай были у меня тут довольно-таки неласковые, недобрые времена, но ведь здесь я впервые встретила Сергея.

И это искупляло все: все мои муки и всю мою бессонницу, все мое отчаяние и одиночество – это весь мир искупить бы могло.

Весь этот паскудный, идиотский, не единожды стукнутый мир…

Все у нас с Сергеем было хорошо. Только не могло это, видно, продолжаться вечно. Никак не могло, ибо «такова природа вещей». Но вот кто бы мог подумать, что все кончится так, так пошло и так жестоко?

Кто бы мог подумать, в самом-то деле…

4.

Я проснулась оттого, что ласковые солнечные лучики, тайно проникнувшие в окно, решили поиграть со мной в прятки. Пощекотав мне веки, они незаметно переместились на тонкую кожу шеи. Это было довольно приятно, но мешало спать. Впрочем, я выспалась, и, наверное, пора было уже вставать.

Почему раздвинуты занавески?

В комнате, где я жила, на окнах висели шторы, старомодные, полосатые (тонкая полоска бурой земли, тонкая полоска асфальта, широкая полоса серого московского неба). Это были шторы до самого пола, во всю стену, в любое время суток плотно задернутые; я не любила яркий солнечный свет. Так вот, эти шторы были теперь аккуратно собраны в разных углах – именно так, как я никогда не делала.

И форточка была открыта, и тюль взволнованно колыхался, нервно вздрагивая от любого дуновения ветра.

Я проснулась окончательно – в этом не могло быть никаких сомнений.

Проснулась и думала теперь о том, чем сегодня случится заняться; вчера Сергей ничего не говорил по этому поводу.

Сергей…

Я счастливо потянулась в постели. Какое же это волшебство – жизнь, когда каждый день приносит столько чудес и открытий, столько неприкрытой, не испорченной ничем радости.

Я встала и пошла на кухню, я хотела разогреть себе завтрак.

Там было все как всегда, так, как и должно было быть, вот только…

Сергея там не было.

И в комнате, и в гостиной, и в ванной, и в туалете – его не было нигде. Это, что ни говори, озадачивало. Странно-то как… прямо фатально. Я посмотрела в окно – «ауди», верная «серебристая птица», как мы ее порой называли, стояла у дома. Или это была не она?.. Знаков из окна было не разглядеть, а на улице Сергей свою любимицу, как правило, не оставлял. Сердце замерло в тревожном раздумье: волноваться или не стоит?

Тогда я не знала ответа на этот вопрос. Но прошли сутки, и он у меня появился.

Я нашла ключи от новенького автомобиля, права и доверенность, оформленные на мое имя, весьма приличную сумму денег и запас продуктов в двухкамерном холодильнике и разнообразных кухонных шкафчиках. (Сергей поддерживал более чем средний уровень жизни. Было бы любопытно узнать, каким способом он добывал деньги.) Кого я не нашла, так это самого Сергея. И этот немудрящий факт меня куда более чем нервировал…

Я не знала, что теперь делать. Сергей исчез. Скрылся, пропал, ушел, растворился – мне было не столь уж важным, какой из синонимов более близок истине, но мне было очень важно узнать, где он теперь и почему так со мной поступил.

В голове моей не осталось ни одной мысли, одна боль, тоска и отчаяние – огромная черная воронка в душе, затягивающая все другие эмоции.

Что нам ветер да на это ответит…

Ветер молчал. Небо тоже. Пурпурный Мир я спрашивать опасалась, у меня было сильное подозрение, что Сергей ушел именно в этом направлении.

Ушел, даже не попрощавшись. Почему-то именно эта горькая мысль задевала меня больше всего.

Почему, почему, ответь?.. Ведь я была с тобой такой ласковой, такой нежной, такой трепетной. Ничего у тебя не просившей, ничего никогда не требовавшей…

А ты ушел.

И меня оставил одну…

С кучей денег, квартирой, машиной и массой смутных воспоминаний о чем-то прекрасном, но все же ушел.

Не в меру забавная все-таки штука жизнь.

Что нам ветер да на это ответит,

Несущийся мимо да сломавший крыло!..

И упав между нами, так недолго любимых,

Разбил он объятья, как простое стекло…

***

Когда миновала третья ночь без него, я поняла, что долго так не смогу. Кинусь с девятого этажа на серый асфальт или свихнусь – впрочем, последнее мне было не внове.

Надо было что-то делать, что-то предпринимать. Обязательно. Иначе теперь было нельзя. Иначе могло случиться что-нибудь страшное, или глупое, или жестокое. Может быть, что и все вместе сразу… Многое, в общем-то, могло бы случиться.

Я вышла из дому холодным дождливым днем, когда не было солнца, и ветер дул прямо в лицо, будто проклиная меня с моей одержимостью, но так было даже лучше, честнее и правильней. Я ни на кого не рассчитывала, ни на кого не надеялась, и душа моя была полна смертельного яда, ибо сейчас я была готова на все. Я пошла пешком, я решила: так будет правильно, я взяла с собой только плеер с десятком кассет в рюкзаке и всю безумную боль, все свое неизмеримое одиночество. Этого было и много, и мало одновременно, но этого было точно достаточно для того, чтобы одним дождливым днем отправиться на поиски самого любимого, самого сокровенного и самого дорогого…

Сергей, почему? Зачем?

Зачем эти глупые игры, если ветер бьет прямо в лицо, если все так глупо и так жестоко, если я тебя так сильно, так безнадежно люблю? Сережа, зачем это все?..

Я хотела плакать и не могла, слезы застывали в сердце колючими льдинками и не желали выбираться наружу. Даже любимые «Снайперы» в этом не помогали, а я ведь слушала их до тех пор, пока не начинала садиться у плеера очередная партия батареек – двух маленьких, железных кусочков боли. Потому что все вокруг теперь стало болью. Даже батарейки в дешевом плеере…

Но это просто рубеж, и я к нему готов,

Я отрекаюсь от своих прошлых снов,

Я забываю обо всем… Я гашу свет.

И ксерокопии тех, к кому я привык,

И с кем не надо нагружать язык,

А просто жить рядом и чувствовать, что жив.

Незабываемая скрипка, гитара, и тревожный, метущийся голос Дианы… Худо-бедно, а ведь они хоть как-то уносили душевную муть… Ту, которую я не могла выдержать.

И я шла под проливным дождем, промокая и стаптывая ботинки, капюшоном старой моей ветровки прикрывая наушники, шла по Пурпурному Миру и вспоминала слова Сергея о том, что ведь это же «только начало». Шла и свято в них верила, потому что, собственно, что мне еще оставалось?

И когда на горизонте показались стены перламутрово-белого замка, надежно защищавшие его обитателей от незваных гостей, и возносящиеся к угрюмому небу золоченые шпили тонких готических башен, я не удивилась и не испугалась. Я была искренне рада тому, что ненадежные тропы Пурпура вывели меня на почву твердого мира. И хотя на землю продолжал литься дождь, а в душе моей по-прежнему полыхал огонь боли и ненависти, в сердце появился крохотный лучик надежды. Надежды на что-то иное и что-то лучшее. Что конкретно я себе не представляла, но все-таки…

Слишком уж холодным и неласковым был этот затянувшийся дождь.

К белому замку вела мощеная булыжная дорога, подъемный мост был опущен, ворота распахнуты настежь. Навстречу мне выбежал низенький сгорбленный человечек в бархатном кафтане.

– Скорее, леди, скорей! Будет гроза!..

Чувствуя себя персонажем какого-то нелепого рыцарского романа, я вошла. Герольды протрубили трижды, а карлик бежал рядом, указывая дорогу.

– Идемте быстрее, не задерживайтесь, леди, прошу вас!

«С чего он решил, что я леди? – смутно недоумевалось мне. – Если на то пошло, то по одежде меня можно принять скорей за простолюдинку…»

Взобравшись на каменное крыльцо, карлик изо всей глотки прокричал:

– Леди Анна Гольц вступает под своды дома Элеоноры! – и добавил мне тише: – Хозяйка вас уже ждет, леди…

Машинально кивнув в ответ, я поняла только, что все это слишком трудно для моего понимания…

Молоденький паж почтительно распахнул передо мной двери. Не колебаясь больше, я вошла.

***

У обитателей замка, кем бы они ни были, был хороший вкус. Хороший вкус и достойное финансирование; убранство коридоров, которыми вел меня паж, стоило явно недешево. Тонкие светлые ковры, огромные ручной работы гобелены, зажженные свечи через каждые пять шагов (я-то думала, в замках в роли светильников выступали факелы. Впрочем, вряд ли это был обыкновенный средневековый замок, хотя нет сомнений, в моем мире это чудо сохраниться никак не могло). А то, что это именно чудо, я нисколько не сомневалась. Но почему бы вдруг не взять и не поверить в чудеса? На фоне всех недавних событий мое появление в благородном белом замке казалось, в общем-то, такой мелочью…

– Леди пожелает умыться и переодеться?

Я оглядела свой насквозь промокший наряд.

– Не сейчас. Может быть, чуть-чуть позже.

– Тогда мне велено провести вас в личные покои Элеоноры, – паж произнес это извиняющимся тоном, как будто ждал моих возражений.

Я только кивнула.

– Веди.

Личные покои, принадлежавшие неизвестной мне леди, находились на третьем этаже этого высокого замка, выше только небо и птицы… Наверное, их хозяйка любила высоту и совсем не страдала аэрофобией.

Настроение у меня было странное: отчаянное, безжалостное, чуть-чуть сумасшедшее. Пожалуй, сейчас я была способна если не на все, то уж, во всяком случае, на многое.

Комнаты третьего этажа оказались более низкими, очень хрупкими (вернее сказать, еще более), очень изящными (аналогично). Это были комнаты «настоящей женщины», причем женщины, обладавшей чудесным художественным чутьем. Мебель была удобной и менее массивной, чем та, которую я уже успела увидеть в прочих помещениях, я заметила несколько картин и каких-то очень уютных книжных шкафчиков. Паж подвел меня к самой дальней комнате и, почтительно поклонившись, остановился.

– Прошу вас, леди.

Кивнув ему на прощание, я вошла.

Это был, наверное, кабинет – я обратила внимание на письменный стол, пару кресел, широкое окно, выходившее на солнечную сторону. И это был весьма приятный кабинет, надо признать.

Из-за стола навстречу мне поднялась стройная белокурая женщина. На ней было длинное платье без всяких кружев и оборок, драгоценностей же она не носила. Лицо у женщины было строгое, благородное, я почему-то подумала, что она никогда не причинит мне вреда.

Но это, разумеется, была только ничего не значащая мысль.

С полминуты мы молча смотрели друг на друга. Наконец женщина произнесла:

– Здравствуй. Я Элеонора, хозяйка этого замка, рада видеть тебя.

– Анна Гольц, – машинально ответила я.

– Присаживайся. Ты, наверное, хочешь есть?

Только тут я заметила на столе поднос с дымящимся чаем и золотистыми булочками.

– Немного.

– Угощайся. Я и сама выпью чашечку.

Не испытывая никаких сомнений, я последовала ее совету. Дождь вымочил меня насквозь, и к тому же был он очень холодным, так что теперь я только что зубами не стучала и отказаться от горячего чая никак не могла. Конечно, по идее мне полагалось сейчас лежать в обмороке от тотального изумления, но только, честно говоря, лежать в обмороке у меня не было никакого желания. Да и потом, удивляться я разучилась, как вы помните, довольно давно.

Если это была галлюцинация, то весьма реальная галлюцинация, надо отдать ей должное. Я чувствовала мягкую ткань кресла под собой, чувствовала мокрую, неприятно липнущую к телу одежду. То, что Пурпурный Мир оказался таким перспективным, позволяющим попадать в иные… места, меня особенно не потрясло. Все бесчисленные авторы фэнтезюшек среднего пошиба были на моей стороне.

Я давно уже безоговорочно признавала тот факт, что Вселенная куда сложнее, чем может показаться на первый, а порой и десятый, взгляд.

– Элеонора, не могли бы подробнее рассказать о себе? Говоря откровенно, я мало что понимаю.

– Это, в общем-то, довольно естественно, – хозяйка странного замка рассеянно помешала ложечкой чай.

– Не знаю, как и сказать… Ты не будешь против, если мы станем говорить друг другу «ты»? Так проще вообще-то. Сложностей еще будет немало.

Она замолчала. Предположив, что от меня ждут какого-то ответа, я кивнула.

– Знаешь ли ты, что означает мое имя? – вновь нарушила молчание Элеонора.

Я слегка напрягла память. Когда-то я увлекалась ономастикой, и кое-какие сведения в голове с тех времен остались.

– Если не ошибаюсь, точное происхождение имени неизвестно. Существует несколько различных версий, от древнегреческих «элеос» – сострадание – или «электрон» – янтарь – до древнееврейской конструкции «элинор», что дословно означает «Бог – мой свет».

– Ты однако специалист! – изумленно заметила моя собеседница.

Я пожала плечами.

– Просто у меня хорошая память. И я специально интересовалась этим именем когда-то, только и всего.

– Вообще-то это не имеет особенного значения. Просто иногда мне становится интересно, почему родители меня так назвали. Наверное, у них было хорошее чувство юмора или черт знает что там еще. «Сострадание», хм… это больше похоже на желчный сарказм, чем на иронию.

– Почему ты так говоришь?

Элеонора помедлила с ответом.

– Я бастард, незаконнорожденная дочь неизвестных родителей. Человек, с рождения обреченный на одиночество, – она мило улыбнулась и сделала паузу. – Этот замок не достался мне по наследству, он был построен по моим собственным чертежам что-то около пятидесяти лет назад…

Я поперхнулась хрустящей булочкой.

– Сколько?!

– Около пятидесяти лет… Почему ты удивляешься? – она вопросительно подняла брови. – Даже у внебрачных отпрысков Домов проблем с возрастом и продолжительностью жизни обычно не возникает. Живем мы довольно долго, если не умираем перед этим насильственной смертью, конечно.

Я машинально кивнула.

– Что за Дома?

Подумав немного, я задала и второй вопрос.

– Ты ведь ждала меня, не так ли? Тебе было известно о нашей встрече заранее?

– Да, я знала. Мои родители, кем бы они ни были, были столь любезны, что передали мне способность предугадывать будущее и видеть невидимое. Далеко не все, конечно же. В этом смысле меня можно назвать лишь чуть менее слепой, чем все остальные, – она улыбнулась. – И я действительно рада твоему появлению в стенах этого замка, Анна Гольц. Ты можешь оставаться здесь сколько захочешь на правах гостя и друга, твои пожелания будут выполняться немедленно, ты можешь свободно посещать все помещения и хранилища замка, от библиотеки до конюшни. По моим предположениям, тебя должна очень заинтересовать первая, ты найдешь там много интересного для себя. Но не мне за тебя решать.

Не найдя других слов, я сумела только беспомощно промямлить:

– Но откуда такой альтруизм, ведь ты же меня совсем не знаешь…

На мгновение глаза Элеоноры слегка затуманились.

– Я всего лишь исполняю одно давнее, очень давнее обещание. Тот, кому оно было дано, не испытывает в нем ни малейшей необходимости, а тебе, Анна Гольц, моя помощь нужна. К тому же у меня есть еще и некоторые личные причины, о которых я пока не скажу… Мне кажется, ты устала, вымокла и проголодалась, добираясь до этого дома. Не желаешь ли переодеться и нормально поесть?

Я склонила голову в знак согласия.

– Я одолжу тебе несколько платьев, надеюсь, они придутся тебе по вкусу, а позже, если захочешь, сможешь переодеться в свою одежду обратно… Пойдем, я отвела тебе угловую комнату, она недалеко от моей спальни, так что в случае необходимости ты сможешь найти меня без промедления. Прислуживать тебе будет один из старших пажей, ты его уже видела. Надеюсь, тебя все устраивает?

Ошеломленная всем этим гостеприимством, я встала.

– Даже более чем. Спасибо… Единственное, что я хочу заметить: не надо пажей. Я вполне справлюсь и без прислуги.

5.

Так я нашла приют в доме Элеоноры, получила возможность хоть немного залечить душевные раны и, отринув сны, снова броситься в кипящее озеро яви. Это было невыносимо, почти невероятно больно, и, тем не менее, это был единственный достойный выход. Да и единственно возможный, наверное, если на то пошло…

Господи, что я, и что я тут делаю? Чем я так провинилась перед небом, что ты заставляешь меня страдать так, что каждый вздох становится мучительным глотком теплой соленой крови, обжигающей мои легкие? Пусть назовут это пафосом, пусть имя мое смешают с грязью, все мои дела и поступки извратят и назовут ложью и саму память обо мне предадут позорному забвению, все это будет только воплем истерзанной души моей, не нашедшей, не сумевшей найти покоя…

Пусть крошечный кругляшок солнца каждое утро будет золотить гордые шпили изящных башен, и не один раз накинет ночь темное свое покрывало на готические своды белого замка, боль моя не уйдет, как не уйдет одержимость. В этой одержимой ненависти смысл и стимул моей жизни, я живу ею, и горе повинным в ней.

Когда-нибудь, когда не один рассвет сменит другой над прекрасной и благородной обителью Элеоноры, я вернусь. И будет щедрой рука моя правая, дарующая и утешающая, рука, которую подают друзьям при рукопожатии. И будет безжалостной рука моя левая, так же щедро раздающая воздаяние, как и другая, но воздаяние это будет иным. Не будет прощения моим врагам, и каждый из них получит заслуженное, рано или поздно, так или иначе.

«Аз воздам», так ведь сказано?

Аз воздам…

Откуда во мне эта боль и эта ненависть? Почему так твердо я верю в свои силы? Этой веры не было еще месяц назад…

Но месяц назад я была всего лишь слепым котенком, с трудом признающим самый факт своего существования, месяц назад все было иначе.

Кто я, и почему так тревожат меня эти смутные планы, рожденные в мучительном огне неведомой боли? Да и откуда эта боль, всесокрушающая, непобедимая, мучительная и яростная одновременно, боль, требующая однозначного выхода? Та, которая была способна породить самую черную, непрощающую, не способную простить, самую жгучую ненависть?

Эта вера, эта боль, эта ненависть сожгли бы меня изнутри, не предприми я что-нибудь в их защиту. Но они не могли обратиться на невиновных, должна была быть избрана совершенно конкретная, ясная и четкая цель.

Что-то в моей крови знало, что эта цель существует в действительности, что существовала она еще до моего рождения, и только я, слишком еще юная, по причине малолетства не знаю о ней.

Я должна была спросить об этом у Элеоноры. Элеонора была ведь просто обязана это знать.

***

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она, когда однажды мы прогуливались по одной из тихих аллей примыкавшего к замку парка. Элеонора отчего-то любила эти тенистые аллеи, самые сумрачные места ее залитых солнцем владений. Мне они нравились также, нравился царящий в их глубине сумрак и уединение, что они даровали; Элеонора была совершенно права, и одиночество действительно было близко моей натуре. Даже странным казалось то, как раньше я могла с ним враждовать, не желая принимать эту неотъемлемую черту своего характера.

Наверное, я просто очень изменилась за это время. Может быть, стала мудрей… Может быть.

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она. – Порой я вижу разноцветные нити будущего и порой – темную, изорванную ткань прошлого. Я способна сказать о незнакомце, как его имя, что он из себя представляет, и что его может ждать. Но я не способна называть даты давно ушедших в хаос событий, не способна определить всю бытовую конкретику прошлого, как и конкретику будущего. Ты не понимаешь, о чем меня просишь.

– Я не понимаю, о чем прошу, – согласилась я. – Я очень мало знаю о предвидении в теории и ровно ничего не знаю на практике. Со мной никогда не происходило что-либо подобное. Я не умею видеть еще не произошедших событий.

– Только варианты этих событий, – поправила меня Элеонора.

Я нетерпеливо махнула рукой.

– Пусть так, я не спорю. Но ведь что-то же ты знала? То, чего не знаю я… может быть… Ты знала это даже тогда, когда я пришла к твоему дому? Ведь так, Элеонора?

Она молча кусала губы и чертила сломанной веткой какие-то фигуры на земле.

– Мне нужно подумать. Может быть, мои слова не принесут тебе ничего хорошего.

– Это все равно. Я хочу знать, что бы там ни было.

Она коротко кивнула.

– Поговорим об этом завтра. Не торопи меня, раньше этого делать нельзя.

– Ты знаешь, как это для меня важно.

– Вероятно, что это важно и для меня.

Элеонора ушла, а я с тоской поглядела в синее небо.

Когда же ты дашь мне ответ?

Почему ты меня так мучаешь?

Почему ты так мучаешь меня, Бог, в которого я не верю?

***

К слову сказать, у Элеоноры мне нравилось. Она была более чем радушной хозяйкой, и ее слова насчет библиотеки оказались впоследствии совершенной правдой.

Здесь были какие-то книги, ветхие и еще пахнущие свежей типографской краской, громадные, как толковый словарь, и крохотные, изданные в так называемом «карманном» формате и мягкой шелковистой обложке. Мне нравилось бывать в библиотеке, но по-настоящему я за нее еще не бралась. Не было времени и повода, я училась верховой езде и отправлялась порой с Элеонорой в долгие, до одури изматывающие прогулки.

Мы почему-то всегда находили общие темы для разговоров, и, даже если и спорили, поссориться всерьез не могли.

Она могла бы стать мне настоящим другом, эта странная, сияющая перламутровым светом Элеонора. Таким другом, какого у меня никогда не было.

Ее возраст не мешал находить мне с ней общий язык. Она выглядела ненамного старше меня, а внутреннюю дряхлость зачастую встречаешь в ровесниках. В Элеоноре этого не было.

Странная и загадочная, могущественная и совершенно равнодушная к власти… Бесконечно одинокая: ни мужа, ни детей, ни любовника у Элеоноры не было.

Я не вполне ее понимала.

Но мне она очень нравилась.

***

Она исполнила свое обещание, и мы снова встретились, на той же скамье, под кронами тех же деревьев, что были свидетелями и нашего первого разговора.

Она долго молчала, как будто бы не желая вновь заводить эту тему.

– Скажи же что-нибудь, – попросила я наконец, когда от молчания в предсмертных судорогах начал корчиться воздух, и сидеть так и дальше стало невыносимым.

– Я скажу, хотя и не желаю этого. Мои слова не принесут тебе ни покоя, ни радости.

– Счастье, знаешь, у каждого свое, – усмехнулась я ей в ответ.

– Да, знаю, и для некоторых оно заключается в походах и битвах, в звоне отточенной стали, в возможности заглянуть в проникнутые предсмертным ужасом глаза врага.

– Ты говоришь о полководцах и воинах, в то время как я не являюсь ни тем, ни другим.

– Теперь – да, но потом возможно многое, и существует же вещь, называемая голосом крови.

– Ты знаешь что-нибудь о моей семье?

Она не отвечала и смотрела куда-то в сторону от меня.

– Ты должна мне сказать, если знаешь что-то, мне ведь ничего не известно о своей семье, кроме как о сестре, да и она была мною потеряна… Элеонора, зачем скрывать, если ты видишь что-то?

– Я вижу кровь, реки крови, вижу жестокость, вижу былую славу и безмерную власть. Я вижу разные лица, лица твоих родителей, сестер и братьев, у тебя была очень большая семья, Анна Гольц! Ты была самой младшей, нежданным ребенком давних супругов. Тебя должны были баловать и лелеять, нежно охранять твою жизнь и твою любовь к творчеству, опекать тебя всей семьей. Этого не произошло.

– Что же случилось?

Элеонора стиснула праздно лежавшие на коленях руки.

– Я вижу кровь, боль и ненависть, и это жуткая картина, поверь мне… Я вижу, что благодаря чистой случайности удалось спастись тебе и одной девушке… но, скорее всего, вы оказались единственными. Эта кровь застилает мне глаза, я знаю только, что она лилась потоком по ступеням лестниц твоего дома, что и самые следы этой крови уничтожил пожар. Огонь пожирал все, и ничему не было спасенья…

Она обессиленно откинулась на спинку скамьи.

– Прошу, не пытайся выяснять подробности, не пытайся узнать, что там случилось на самом деле. Это слишком страшно и не по плечу одинокой молодой девушке.

Я медленно покачала головой.

– Элеонора, кто был виноват в этом кошмаре? Ведь были же у него виновники, я чувствую это!

– Чувствуешь? – встрепенулась она.

– Не подумай, – я попыталась изобразить улыбку, – это только голос крови, не бойся. Из меня хреновая предсказательница, честно тебе скажу.

– Я не знаю, кто был виноват, – сказала она, но что-то в ее тоне заставило меня засомневаться в ее словах. Тем не менее я не стала настаивать – пока это было мне ни к чему.

– Ты не могла бы сказать, что с Валентиной?

– С ней все хорошо теперь, и ты можешь не волноваться. Она совершенно точно жива, здорова и дела ее в полном порядке. Чего я не могу сказать о тебе.

В мою душу мучительно скребся еще один вопрос. Я не знала, как его задать, и не могла и дальше держать в себе.

Это было бы неправильно.

– Кем был Сергей, Элеонора?

Она долго не отвечала, прежде чем сказать:

– Этого я не знаю. Он известен мне лишь по твоим рассказам, и он не состоит с тобой в родственной связи. Но он не простой человек, и я бы на твоем месте почаще его вспоминала. Темная лошадка – одинаково может оказаться как врагом, так и союзником.

Неужели всевидящая Элеонора не знала, что я и без того вспоминаю его каждый день? Я пыталась рассуждать о нем трезво, но как раз трезвости-то мне в отношении Сергея и не хватало.

И плевать мне было на то, темная он лошадка или нет. Тут в ход шли иные понятия, иные чувства.

– Спасибо тебе. Я не знаю, из каких интересов ты мне помогаешь, я не имею ничего, чем могла бы тебе отплатить, но помощь твоя бесценна, и я твоя должница отныне.

– Никаких долгов и никакой благодарности не надо, Анна Гольц. Мой дом открыт для тебя сегодня и всегда, и я сделала вовсе не так много, чтобы ты чувствовала себя моей должницей. В моем доме редко бывают гости, и я действительно рада тебе. Пускай мне приходится повторять это в пятнадцатый раз, но я надеюсь, что ты мне наконец поверишь.

– Но ведь дело не только в том, что я твоя гостья.

– Да, но об этом как-нибудь в другой раз. Становится прохладно. Вернемся в дом, здесь можно замерзнуть.

Налетевший ветер казался мне умеренным и особенно меня не тревожил, но я послушалась Элеонору. Приближалось время ужина, и на сегодняшний день свежего воздуха и откровенных разговоров для меня было явно достаточно.

***

Что-то жестокой я стала в последнее время, вам так не кажется?

А? Не кажется?

Стран-но… Я-то думала, все это так очевидно!

Что осталось от девочки, сходившей с ума от боли и одиночества там, в прекрасном и сумрачном Пскове? Что осталось от нежной маленькой Анечки, что осталось теперь от меня?

Сны да воспоминания, с одинаковой тоской и бесцельностью тревожащие смешную шизофреническую мою душу…

Сны? Воспоминания? И только, Анна Григорьевна Гольц?

Да нет, слишком это было бы фальшиво и просто, милый мой друг. Не только оголтело яркие сны, не только чахлые, изржавевшие воспоминания.

Еще ведь я осталась, я, такая беспомощная, ироническая и безжалостная…

Такая вся пушистая весенняя кошечка – мяу! Да, было дело, называли меня в ранней и бесконечно далекой юности котенком и на ушко слова шептали неприличные, но приятные…

Котенок, надо же!

Как по мне, так это прозвище всегда казалось слегка пошловатым, затертым да безмерно затасканным.

Мопассан писал, что слова любви всегда одинаковы, важно лишь то, кто их произносит; и в чем-то он был прав, этот не вполне нормальный писатель-реалист XIX века.

Я такой же котеночек, как, к примеру, Марина Цветаева деточка. Вся такая орлино-горделивая, и вдруг нате вам – деточка!.. дискриминация какая-то, чтоб ее!

Ну да это я шучу, конечно. Феминистку из меня не сделаешь, это точно. Там, где я выросла, в России то бишь, к феминизму вообще бытует очень странное отношение, как к какой-то заморской зверюшке, непонятным уродством которой можно потешать на досуге друзей и соседей. Вот, мол, какие чудеса-то на свете бывают! И чем только люди от скуки не маются…

Эх, домой бы сейчас, подышать псковским пьянящим воздухом, от которого коты в любое время года орут, а мужики всех пород только улыбаются хитро да смолят одну за другой сигареты.

Странно как-то получается: никогда особенно не любила людей – довольно нудные создания на самом деле, а теперь скучаю. По правде сказать, люди вообще имели свойство надоедать мне с завидным постоянством, отчего я никогда не любила больших скоплений народа, потому что все это бесконечное мельтешение лиц способно было меня только утомить.

Да, я скучала по своей России, столичной и провинциальной, очень разной, но почему-то всегда какой-то… особым духом пронизанной, так, что ли? Не знаю, как это определить, но Русь-Матушку ни с какой другой страной перепутать было невозможно.

Да, я скучала, но в перламутровых стенах замка Элеоноры мне тоже нравилось. Здесь все было необычным, уютным и ненавязчивым, навязчивость же меня всегда раздражала крайне.

Но я не могла и не хотела оставаться здесь долгое время. Меня ждали иные свершения, иные дела. Какие – этого я сама еще не знала точно, но темное прошлое слишком сильно бередило кровь, что бы я могла просто так все взять и оставить. И пускай мне было дурно от навязанной судьбой роли, пускай я так и не нашла родную свою Валентину, но узнать имена и истории своей семьи я была обязана.

Этого требовала моя неизвестно из каких далей пришедшая боль, моя вера, моя ненависть.

Господи, неужто я постепенно становилась фанатиком, маньяком, свихнувшемся на своей драгоценной идее фикс?

Неужто я уже перестала отчетливо оценивать события и уже не способна адекватно воспринимать окружающий мир?

Привет, Кащенко, вот как называется такое положение дел.

Эх, Аня-Анечка, и почему же все-таки ты такой псих…

Честное слово, никогда не могла этого понять.

***

– Элеонора, почему я не помню так многого, и можно ли это как-нибудь изменить?

– Может быть, тебе следует радоваться своей амнезии, может быть, это благо и менять тут ничего не следует.

Ее голос высоким серебряным колокольчиком звенит в тишине полупустого зала.

– Нет, – я качаю головой, – для меня лучше горькая правда, мне лучше знать, что случилось в моей жизни с шестнадцати лет. Может быть, это все изменит, может быть, я верну Валентину, может быть, получу шанс вновь увидеть Сергея. Это надо мне, Элеонора, я не могу и дальше находиться в состоянии этого идиотского позорного незнания.

Она опускает ресницы.

– Неужели же ты так привязалась к этому человеку, неужели он успел стать для тебя столь многим?

Я молчу. Это глупый вопрос, который не стоит положенного для него ответа.

– Но почему? Почему, объясни это мне, Анна Григорьевна Гольц?

– Потому что я пришла в Пурпур вместе с ним. Никого не было рядом, и хотелось плакать, и было холодно, и страшно, но он укрыл меня полой своего плаща, и страх исчез, и уже ничто не могло мне угрожать. И я была в безопасности.

Элеонора укоризненно качает головой.

– Это все метафоры, правда же в том, что он ушел неизвестно куда, бросив тебя одну. Кто он, ты не знаешь. Его имя ничего не способно тебе сказать. Его жизнь и его прошлое для тебя за семью печатями.

– Он не бросал меня, ведь он не обещал быть со мной, – упрямо говорю я. – Я не знаю, куда и зачем он ушел, и оттого я не имею права тебя судить.

– Ты готова оправдать все, что бы он ни сделал, только потому, что он на некоторое время приютил тебя в чужом городе…

– Нет, Москва мне давно уже не чужая. Я грезила о ней еще в двенадцать лет, она была мне нужна, как воздух, как вода, как любовь. Москва, конечно же, ужасный город, но совсем не чужой. Напротив, в ней ты сразу чувствуешь некоторую жутковатую сродственность… Может быть, поэтому я и мечтала о ней когда-то так страстно.

– Это опять поэзия. Ты вновь удаляешься от реальности.

– Знаешь, Элеонора, может быть, реальность заслуживает того, чтобы от нее отдалиться.

Мы молчим. Говорить не о чем. Помните, как в той известной песенке одной молодой рок-группы:

Нашла коса на каме-ень,

Идет война на память лет…

Наверное, я уже давно что-то не то говорю, делаю. Наверное, я уже давно много неверного совершила. Только я же тут как во тьме – ничего не вижу.

Как во тьме кромешной.

И даже ты, светлый луч благородства в темном и пошлом, истерзанном моем царстве, даже ты, Элеонора, эту тьму рассеять не в силах.

Капают дни, отсчитывают стрелки секунды.

– Скажи, как мне добраться до Сергея? Как вернуть Валентину и вспомнить себя?

– Я не волшебница и не знахарка, иногда я вижу невидимое, но я не способна найти твоего рыцаря.

В ее голосе нет гнева и совсем чуть-чуть грусти. Эти голубые глаза, которые не умеют заманивать, эти глаза бесконечно добрые и такие печальные, что их стыдно бросать.

Бросать? Не обманывай себя, Анечка, ты здесь гость, но не более. Не твоя вина и заслуга, что гости здесь лишь проездом раз в три сотни лет.

– А что это за мир, где ты живешь? Что за мир эта твоя вотчина?

Улыбается. Усмехается даже. Такого за ней еще не водилось, это не обычная ее улыбка, это издевка почти.

– Это мир, где живет Элеонора, чье имя означает янтарь и сострадание, бастард и немного пророчица, но совсем не колдунья. Это мой мир.

Она еще раз улыбнулась, сверкнула ровным рядком из белых жемчужин.

– Не кажется ли тебе, что мы немного не в те дали зашли? Не пора ли нам и тему сменить, моя дорогая?

– Пора, ты это заметила как нельзя более верно. Только давай уйдем из этого зала, – я тоже улыбаюсь. – Неуютно здесь что-то стало.

***

Вот и хэппи-энд нам всем настал, полный и окончательный, обжалованию не подлежит.

Это я шучу, конечно. Хэппи-энда у нас в обозримом будущем пока еще не предвидится. Ну и пусть с ним… Проживем мы как-нибудь и без хэппи-энда.

– Ты такая хорошая, и мне так хочется тебе верить… Да что там, ведь я уже верю почти. Но все-таки, знаешь, если по чести сказать, так это прямо очень дурная привычка – влюбляться во все, что не бьет тебя ногами.

– Чего ты от меня хочешь? Правды твоей абстрактной?

А в голосе, как это ни странно, гнева нет, там его отродясь, кажется, не было.

– Но зачем же ты и меня-то к разряду своих палачей причисляешь? Даже если я тебе всей правды и не рассказываю? Я не из твоих палачей, хоть племя их многочисленно, – и вновь усмехается. – Нет, Анечка, я не из твоих палачей, тут ты ошибаешься, родная моя поэтесса.

Вздрагиваю. Зачем же так больно? Зачем же именно этим бить?

Нет, ты не из моих палачей (а племя их многочисленно…), и я тут ошибаюсь. Это правда. Ты в этом права. Ты из тех, кто может быть другом и кого я столько раз обижала. И это неправильно… Это почти так же больно, как едкое «Анечка» в твоих последних речах.

Я хочу ей об этом сказать, но не получается. Она все говорит и говорит, она не будет молчать.

– Ну так ты получишь эту свою дряхлую, трепетно лелеемую, твою потемневшую в крови и огне правду! Вот она, смотри: романтическая, обугленная по краям… Ты ведь именно о такой правде мечтала, правда, Анечка? Чтобы можно было прижать ее к груди и держать там крепко, и плакать, и ненавидеть. Какое же это с твоей стороны, Анечка, лицемерие…

«Элеонора, ты ли это?!» – хочется закричать мне. Ты меня судишь и за что? Элеонора, как же ты можешь быть такой жестокой и такой чужой…

Если бы это все могло вдруг оказаться только черным сном… Ужасающим, до девятого пота, до самых костей пробирающим, но только лишь сном… Сумасшедшим, замечательным, восхитительным – сном!

– Так вот она твоя правда, забирай ее себе на здоровье! Что ты с ней будешь делать, хотела бы я узнать?.. В рамку вставишь, на стенку повесишь, любоваться будешь, а впрочем, какая же мне теперь, в самом деле, разница… Слушай, слушай меня, королевская дочь! Ни слова не пропусти! Бесконечна реальность, ибо всякая реальность есть и нереальность одновременно, чей-то смутный сон и чья-то фантазия. Но не все пути открыты ищущему, и жестокая расплата ждет неосторожных… И доступны дороги нереальности немногим, магам да избранным. Ну и еще сумасшедшим вроде тебя, конечно… не всегда, но раз ступив на эти тропы, ступить на них снова неизмеримо легче.

Издавна существуют семнадцать Домов, что борются за власть и за право смотреть на подобных себе со снисходительной надменностью. Желчны они, насмешливы, высокомерны, до шутовства кичатся жалкими своими традициями!.. Вот как, милая моя Анечка, и ты такая же, с головы до пяток этой снисходительностью, этим высокомерием, этой спесью напичкана. Ты… Но… Тысячелетиями Дом Гольц носил статус Королевского Дома, так долго, что все уже забыли о том, что некогда все было иначе… Его почитали, его боялись, боялись больше всех остальных.

Но однажды Дарм, Матготты и Кохантин вступили в союз и пошли против Королевского Дома Гольц. Они все так мечтали о власти, так жаждали преклонения самых сильных, самых достойных… И еще они хотели крови, горьковатой и неправедной крови Священной Династии. И они ее получили, слышишь, получили, Анна! Никто не ушел от расправы. И твой отец, и братья, и сестры, и твоя старая бабка – такая же полоумная как и ты, и твоя мать в их числе… О, с Карой им пришлось помучиться долго, многих из убийц унесла она с собой в могилу, и потомки уцелевших до сих пор почитают ее как мстительную богиню войны в обличие смертной. А когда все закончилось, знаешь, что оказалось тогда? Другие Дома теснились у порога победителей, эти Дома жаждали кто власти, кто мщения, и все они желали оспорить право достойнейших, освященное кровью и смертью право на Королевский Престол! И вот что было самым смешным во всей этой грязной истории, – Элеонора хихикнула в самой настоящей истерии, а я подумала о том, с какой же громадной силой она их ненавидела… Все эти годы, все эти полные молчаливого беспамятства годы… Моя собственная ненависть, такая живая, что даже почти разумная, казалось бледной и чахлой в сравнении с тем чувством, которое владело ей в полной и совершенной мере.

Господи, Элеонора, как же все могло так случиться… Как же могло это произойти – то, что тебя стала смешить бойня, устроенная из-за власти, больных амбиций и чужих честолюбий? Неужто они причинили тебе столько непрощаемой боли?

Неужели тебе забавно рассказывать все это мне, той, чья семья погибла в несправедливой и страшной войне? Неужели?..

Нет, я не верю.

Прости, но я не могу во все это поверить. Это только страшный сон, и он кончится – скоро. Очень скоро этот сон кончится.

– …Они так и не смогли решить, кто же будет достойнейшим! Кого можно будет без опасений посадить на Королевский Престол и кем можно будет спокойно и без особых усилий дергать за ниточки. Раньше подобной ситуации не было. Настоящими королями никто никогда не помыкал, но настоящий король пугал всю это толпу до дрожи в коленях. После бесконечных споров, интриг и дипломатических реверансов, которые так любит вся эта свора, решено было оставить Королевский Престол пустующим – как бы временно, но с перспективой как можно более длительного сохранения подобного положения дел. Большинство ярых претендентов на трон погибло в войне с Домом Гольц и возразить уже не могло. Нашлись и новые сторонники монархического порядка, но их голосам недоставало уверенности и дерзости, это были только хвастуны, дураки да самозванцы, которых дома никогда не потерпели бы над собой… Таким образом решено было установить перемирие, вечный пат, длящийся уже очень долго… Неограниченная свобода. Абсолютная анархия. Домам это нравится, они всегда любили дым вольных костров на недолгих стоянках…

Она махнула рукой. Этот порывистый, какой-то обреченный жест рассеял немного туман, окутавший мою голову. Я не очень твердо поднялась с места, на котором сидела. Колени дрожали. Руки, впрочем, тоже, но хоть черные круги перед глазами не плясали – и на том спасибо.

– Я не виновата ни в чем из того, в чем… в чем ты меня теперь обвиняешь. И не нужно меня ненавидеть – я того не стою, поверь… Только скажи – это правда? Все то, что ты сейчас рассказала?

Какие же все-таки глубокие и какие голубые у нее глаза! Когда она распахивает их вот так широко, кажется, что это открываются окна в какой-то другой мир, где нет места ненависти, отчаянию, подлости и пошлости, обрыдшей необходимости иронизировать даже в момент своего последнего вздоха…

Но, как видно, это все неправда, и такой мир не существует, и нужно как-то жить дальше, а не восхищаться глазами женщины, которая вполне сознательно причиняет тебе адскую боль.

Впрочем, не такой уж и адской была эта боль – то ли от первоначального шока, то ли от какого-то болезненного гуманизма: я догадывалась, чем может быть вызвана вся эта мерзость души, и втайне сочувствовала Элеоноре. Но руки у меня точно дрожали, и хотелось закурить – явный признак стрессовой ситуации, вообще-то с сигаретами близкого знакомства я не вожу…

– Я тебе не лгала.

Звук этой фразы почти как пощечина, в тоне одно сплошное презрение, которого я, как видно, почему-то заслуживаю.

– Ты не лгала, ну что же, спасибо… Это на самом деле так любезно с твоей стороны… Но, знаешь, ты все-таки немного не того человека выбрала, так что твои слова бьют не по адресу…

Я улыбаюсь, стискивая до боли зубы.

– Ты много сказала сейчас, может быть, что все это правда, а, может быть, что и нет. Спасибо тебе за все, что ты теперь сказала и о чем промолчала, спасибо за все, что ты для меня сделала и чего не сделала. Ты была добра… даже очень. Я этого не забуду. Через час меня здесь не будет, я очень на это надеюсь… И я… я пойду соберу вещи, наверное.

Вот тут-то все оно и случилось. Словно в замедленной съемке, тихо, неспешно, неестественно подогнув колени, Элеонора сползла на пол. Так же тихо, безнадежно и отчаянно зарыдала. Не стесняясь слез и не выставляя их напоказ, понимая, что какой-то важный предел был перейден – бесповоротно, без надежды на возращение назад.

– Ну, я же не сейчас уйду, не надо так убиваться, не стоит. Видишь же, я уже ухожу…

Я хлопнула дверью.

Постояла немного перед закрытой комнатой, подумала, прислушиваясь к доносившемуся даже сюда плачу.

Эх, как бы сейчас пригодился бы искрящийся, граненый стакан воды. Или водки. Водки, в общем-то, было бы даже лучше…

Я подумала еще немного. Поудивлялась своей до колик нелепой судьбе.

И пошла обратно.

***

Она просила прощения и только тихо плакала, уткнувшись в мои туго обтянутые синей джинсой колени. Я гладила Элеонору по голове, утешала, называла ласковыми именами… Она плакала еще горше и почти ничего мне не отвечала. А когда она встала с колен, и все закончилось, то сказала:

– Я буду твоим другом, если ты только этого хочешь. Я пойду за тобой, куда ты позовешь, и я буду тебе верна. Я знаю, что тебе нужна моя помощь. Но я пойму, если ты откажешься от нее.

– Ну и зачем столько громких слов, Элеонора? – попыталась малодушно отвертеться я. – С чего ты взяла, что мне понадобится помощь?

На мгновение она стала прежней, насмешливо сверкнула голубыми глазами.

– Я все-таки кое-что еще вижу, не так много, но линии твоей судьбы различаю довольно четко…

Я не сразу нашлась что ответить.

– Конечно же, ты будешь моим другом, если захочешь, дружбу не принято отвергать. Но тебе не кажется, что ты слишком уж перегибаешь палку? Я ведь не сделала ничего такого, чем заслужила бы твою преданность.

– Нет, – сказала она. – Нет, неправда. Был один шанс на тысячу, что ты поведешь себя так, как ты себя повела, и поэтому теперь все по-другому. Я никогда тебя не предам, вот увидишь.

Я, соглашаясь, кивнула и подумала о том, как же она жила раньше, если всего одно проявление сочувствия и милосердия вызывает у нее такой шквал эмоций. Должно быть, это была скверная жизнь.

– Все не так плохо, как ты сейчас думаешь. Все наладится, все еще будет хорошо, поверь мне, – я бормотала все эти пустые банальности, прекрасно зная, что в них нет ровно никакого смысла, но мне так хотелось ее утешить.

Она все это, конечно же, тоже знала. Улыбнулась так, как будто смирилась, с печалью, от которой щемило сердце.

– Не отвергай меня. Я хоть чем-то хочу загладить свою вину. И я могла бы быть тебе полезна. Я, наверное, могла бы даже попытаться отыскать твою сестру Валентину, если бы ты этого захотела.

6.

Тук-тук холодное сердце, кап-кап теплые слезы. Тук. Кап.

Все фальшь и все ложь. Все тлен. Все.

…и даже самый пышный и яркий цветок – тлен.

Эх, Элеонора, Элеонора, и что ж ты за человек-то такой, прости меня господи за гневные мысли…

Ты же знала. Ты же знала, как это для меня важно.

И ничего мне не говорила. Держала в тайне то, что могло воскресить мою душу и перевернуть целый мир.

Ну что ж ты такая? Отчего молчала?

Я, наверное, приблизительно все это и пытаюсь ей высказать. Почему-то на пальцах. Голос отказывается служить по прямому своему назначению. Черт…

Поняв, о чем, собственно, идет речь (или, что вероятнее, о чем я пытаюсь ее завести), Элеонора махает руками.

– Нет, ты не понимаешь, я не могу гарантировать результат, ни за что не могу ручаться. И к тому же это опасно, правда опасно.

– Насколько? – обретая вдруг голос, тихо говорю я.

– У нас могут быть неприятности. Большие неприятности. Смерть нам не грозит, но несколько десятков лет в заточении – вполне может быть. И я совсем не обещаю, что из всего этого что-то выйдет, Аня.