Глава 2. Как работает буллерская среда
Прежде чем мы познакомимся с историями жертв травли, поймем, что они чувствуют, как выкарабкиваются из того, что с ними случилось, давайте послушаем людей, которые просто наблюдали травлю. Они годами учились, жили или преподавали в противоестественной, буллерской среде и по прошествии этих лет сделали определенные выводы. Хочу сразу предупредить, что выводы будут совершенно разные. Я предполагаю, что целевая аудитория моей книги – люди, столкнувшиеся с травлей или желающие ее прекратить. Скорее всего, вы уже настроены примерно так же, как я, и понимаете, что ключевым фактором в недопущении психологического или физического насилия в школе являются взрослые. Учитель, в идеале поддерживаемый школьной администрацией. И родители. Если это так и мои догадки по поводу моих читателей верны, то, скорее всего, некоторые высказывания моих героев в этой главе вам не понравятся, будут резать слух. Но вчитайтесь в них внимательно. Это и есть логика большинства: первый, с кем нужно работать, – жертва. Она себя как-то не так ведет, что-то не то говорит. И если жертву изменить, травля кончится. Так действительно думает подавляющая часть родителей и учителей. Многие учителя вообще не считают травлю чем-то из ряда вон выходящим. Вы встретите подтверждения в этой и последующих главах: «Это нормально в школе. Все так делают. Все через это проходят». Многие люди на постсоветском пространстве до сих пор живут в мировоззрении Спарты. Если ребенок слабый – травля закономерна. Его надо учить стоять за себя. Как только ты покажешь миру зубы, тебя зауважают. То есть опять же, менять надо жертву, ее надо лечить, не больной коллектив, запущенный профессионально непригодным учителем, а жертву.
Самое первое интервью в этой главе я взяла у девушки, уже покинувшей нашу страну. Это именно интервью, не монолог. Я оставила свои вопросы, посчитав, что они важны для понимания логики ее размышлений. Ее история интересна по двум причинам. Во-первых, она сравнивает российскую и американскую школу. Во-вторых, я решила поговорить с ней не просто так. Она оставила комментарии под моим постом в социальных сетях, где я приглашала желающих дать мне интервью. И эти комментарии произвели эффект бомбы. Автор комментариев высказала мнение, что работать надо с жертвой. С ней спорили. Некоторые мои герои потом признавались, как больно им было читать эти слова, и рассказали свои истории, в которых вести себя иначе не было никакой возможности, потому что этому кто-то должен был научить. Я ни в коем случае не осуждаю мнение о виновности жертвы, хоть оно и противоречит моему. Но я хочу, чтобы вы прочли его и поняли логику размышлений большинства. Это мнение – продукт всей нашей образовательной системы.
Есть в этой главе интервью со школьным психологом и полная цитата поста учителя из Азербайджана, из которых вы увидите, как сложно противостоять системе. Когда для тебя как сотрудника школы насилие неприемлемо, ты один зачастую мало что можешь изменить. Во многом это зависит от должности, то есть полномочий, и опыта. Но система почти всегда сильнее одного человека.
А последнее интервью в этой главе – история той самой учительницы, которая помогла нам спасти нашего сына. Пример того, как один человек пошел против системы, вразрез с ценностями всей школьной администрации. Она рассказала о травле, случившейся в ее детстве. И о том, что она делает, чтобы травли не было в ее классах. За многое из того, что она делает, ее не любят. Она совершенно не умеет хвастаться своими победами и просто рассказывает о, казалось бы, само собой разумеющихся вещах. Самым простым языком. Она и победами это не считает. Это работа. Работа, которая состоит в том, чтобы и знания дать, и человеческие отношения в коллективе поддержать.
Мы очень часто слышим от учителей, что они отвечают только за образование. А семья – за воспитание. Это не совсем так. Семья может только умозрительно объяснять, как вести себя в коллективе. Даже на личном примере не покажет, для этого маме или папе пришлось бы регулярно брать ребенка на работу. У учителя же есть нужный инструмент для обучения в действии – коллектив из тридцати человек. Да, если в семье у ребенка преобладает хамство, агрессия и нелюбовь, с таким ребенком непросто. Но правила решают многое. Ради того чтобы быть принятым в группе, особенно если в семье неблагополучно, ребенок будет готов правила выполнять. Учителю остается только эти правила и рамки обозначить и ни в коем случае не нарушать. Гораздо сложнее другое – присутствовать в жизни каждого ребенка. Быть с детьми в состоянии здесь и сейчас, полностью в них. Не жить от звонка до звонка, от отчета до отчета, которыми, что и говорить, наши учителя завалены. Отслеживать любые смены настроения, непонятно откуда взявшуюся агрессию, грусть или замкнутость. И тогда в ответ на удар или тычок учитель первым делом не заклеймит ребенка позором как хулигана, а поговорит наедине, попытается узнать причину агрессии. Ведь любая агрессия – сигнал отчаяния. Что происходит у ребенка дома или в школьном коллективе, почему он плохо владеет собой и вымещает свои чувства на других? Да, для этого надо быть не просто учителем, но и психологом, педагогом, а интерес педагога – ребенок, его цели, его личность. Редко кому из нас удавалось прикоснуться к настоящей педагогике. Я очень рада, что нам с сыном в двух последних классах младшей школы посчастливилось. Мы целых два года росли и развивались вместе с настоящим педагогом.
Имя сохранено, предприниматель, 43 года
– Вы дали комментарий к моему посту в Facebook о том, что зачастую жертва сама запускает травлю, и если бы ребенок повел себя иначе, то коллектив изменил бы свое отношение. Это всколыхнуло волну ответных протестных комментариев.
– Я не психолог, поэтому не хочу делать каких-то психологических умозаключений и выводов. Есть мое обывательское мнение. Я сама прошла школу, три мои дочери учились, причем сначала в России, потом в Америке. У моих подруг тоже есть дети, и я всех их вижу. Я могу точно сказать: нельзя делить детей на плохих и хороших. Нельзя обвинять только тех, кто травит. Практика показывает, что часто жертва, переходя из одного социума в другой, тянет за собой свою проблему. Если бы моего ребенка травили, я бы в первую очередь повела его к психологу, чтобы понять, что мы сделали не так. Не нарушили ли мы его границ в ходе воспитания, не вырастили ли мы из него раззяву, который не может себя защитить. Где мы споткнулись? И я бы обязательно ребенка перевела в другую среду, чтобы он мог все начать с нуля. Но я, конечно, не была в этой шкуре.
– Вы не были в такой шкуре, но у вас есть ряд историй из вашей жизни, которые вы привели в пример в своих комментариях и которые сформировали ваше мнение. Расскажите о них.
– Начну со своих школьных лет. Я была достаточно очевидным кандидатом в жертвы. Я из неблагополучной семьи. От нас ушел папа. Меня растила бабушка, я была совершенно не подготовлена к школе, не социализирована. Я была очень другая, и мне было некомфортно. Мне не внушали дома, что я звезда, но контраст я чувствовала. Дети сбивались в стайки, а я – нет. До четвертого класса у меня даже не было подруг. Я пыталась к кому-то примкнуть, но, по сути, оставалась частью некоего броуновского движения. Были в классе, конечно, и хулиганы. Все по очереди, кто как умел, давали им отпор. Девочки визжали, прятались в туалете. Я пару раз тоже повизжала, поубегала, потом поняла, что мне это не интересно. В какой-то момент один мальчик-хулиган меня попытался задирать, я его одним движением руки отправила через парты в соседний проход между рядами. Он кувырнулся через голову. Я не знаю, откуда у меня взялась сила и как он не расшибся. Как-то он меня в ответ обозвал, разумеется. Но на этом все кончилось. С этого момента за мной не бегали, меня не дергали.
Всех нас так или иначе дразнили. Кто в очках – «очкарик», кто полный – тот «толстый». В детском коллективе это происходит всегда, все дергают всех и за все. Сейчас мы называем это модными словами «троллинг», «буллинг», в наше время это было обычным делом. То подножку поставят, то обзовут. Но при этом все равно мы все взаимодействовали.
В какой-то момент классе в третьем один мальчик, Андрей, стал как-то странно себя проявлять. Он начал на всех нас стучать. У нас, как и у всех в детстве, была эта коалиция – дети против взрослых. Это нормальный процесс отделения детей от взрослого мира и осознания себя взрослыми, имеющими право на что-то. Написали, например, на доске какое-то матерное слово. Жвачку засунули в дверной замок. Никакого криминала. Легкая шалость. Все похихикали. А он шел и закладывал нас.
Поначалу его не особо и трогали. Впервые это ярко проявилось так. Был урок труда. Мы все что-то лепили, строили. А он выкрикнул: «А мы с папой это уже делали». Учительница его сразу назначила помощником. И тут Андрей превращается в директора школы. Начинает ходить по рядам, говорить: «У тебя криво, переделай». Мы все были изумлены. Он каждому из нас сказал какую-то гадость. Это, видимо, для класса стало последней каплей. Может быть, я запомнила этот случай как стартовый, а на самом деле его раньше мальчишки начали задирать. Но я скажу про свои личные чувства. С этого момента я четко начала отслеживать свое личное отношение к этому мальчику и заметила, что весь класс его шпыняет. Кто-то сильнее, кто-то слабее. Мальчишки, конечно, отрывались по полной. Девочки меньше, просто могли сказать: «Фу, отойди», «Ты – параша».
– Может быть, у него в семье что-то было не так и ему хотелось внимания?
– Мне сложно предполагать и прогнозировать, как это могло бы развиваться иначе. Ведь, повторюсь, мальчишки дергали друг друга постоянно. Приходил мальчик с гайморитом, у него висели зеленые сопли, над ним ржали. Но проходили сопли, проходил троллинг. Даже тех, кто считался хулиганами, я не могу назвать исчадиями ада. Но Андрей методично поступал одинаково. Такое ощущение, что сам себе враг был. Когда мы стали постарше и задумывали какие-то проказы, то уже знали, что Андрея надо исключить. Говорили: «Так, этого придурка заприте где-нибудь, чтобы он нас не видел и не слышал». Это говорил не какой-то хулиган-зачинщик, весь класс понимал, что, если мы решим что-то сделать, его надо изолировать. Мы его реально все ненавидели.
Он постоянно водил в школу родителей. Они устраивали нам выволочки. Несчастных этих хулиганов, которые его обижали, разумеется, таскали по педсоветам. Меня это особо не касалось. Я просто была наблюдателем. Но, честно говоря, я была в лагере тех, кто поддерживал эту травлю.
– А что учителя? Вот однажды его выделили на уроке труда, а дальше? Как они к этому относились?
– Этого я, к сожалению, не помню. Помню, что в старших классах учителя уже могли его спросить: «Андрей, ты моя правая рука, так помоги, расскажи, что произошло». Мы все понимали, что он на стороне учителей, что он сдаст нас. Мы ему не верили, не доверяли, никуда его не принимали. Он был изгоем. И сам для этого старался. Он с нами так на пинках и проучился до конца, всю школу. Ему и мел на стул сыпали, и котлету жеваную подсовывали.
– А как он реагировал?
– Вообще он был мальчиком забитым. Я не знаю, что у него дома происходило. Был вроде бы старший брат. Может быть, его обижали. Ему, безусловно, было неприятно. Он постоянно плакал, закрывался, бегал жаловаться к учителям, к директору. Он искал защиты у старших. И это усугубляло ситуацию. Каждый раз, когда он жаловался, запускался известный механизм – приходил какой-то властный взрослый, устраивал разборки всему классу, нас могли всех водить к директору, мы все имели из-за этого какие-то проблемы. Мы автоматически думали, что, если бы не Андрей, у нас бы всех этих проблем не было. То есть он реагировал. Но отпор дать не мог, потому что нас было много. Если бы родители перевели его в другую школу и он поправил бы как-то свое поведение, думаю, у него бы эти проблемы кончились. Да если бы он перестал стучать даже в нашем классе, перерос бы эту детскую наивность, примкнул бы к нам, скорее всего, про него бы забыли. Ну, может, пару раз бы дернули, а он бы сказал: «Ребята, все, я с вами, никогда больше никому ничего не скажу». Его бы испытали еще пару раз мальчишки, и все бы успокоилось.
Все случаи разные. Но я много ситуаций наблюдала. Вот у меня сейчас подруга растит сына. Ему четырнадцать лет. Родила она его не в юном возрасте, в тридцать лет. И хотела именно сына. Он у нее свет в окошке. Она его назначила особенным, исключительным произведением. И от окружения она требовала, чтобы к нему относились по-особенному, с отдельным подходом, не как ко всем. Причем запустила всю эту историю с детского сада. Постоянно жаловалась на воспитателей, они-де заставляют его делать то, что он не хочет. В садике еще ей пошли навстречу, сказали: «Ну ладно, если он может тихо рисовать во время сна, то пусть». В итоге с таким мировосприятием «все вот такие, а я д’Артаньян» он пошел в школу. А в школе моей подруге сказали: «Знаете, у нас таких тридцать человек, вливайтесь. Если есть проблемы, идите к психологу. У нас тут школа, мы цацкаться не будем».
– Как это отразилось на ребенке?
– Его не травят. Острых моментов нет, но отношения ни с кем не складываются. Сейчас ему четырнадцать, и он постоянно сидит дома за компьютером. В школе учится без особого желания, на тройки-четверки. Мама его от всех отгородила, выделила в особую категорию, так он в этой особой категории и живет. Во что это выльется, неизвестно.
И таких историй много. Когда, вот как у нас с этим Андреем, весь класс ополчается против ребенка, я бы разбиралась с жертвой. Нужно понять, что он такое делает, как он так себя ведет, что это настолько не воспринимается социумом.
– А кто должен разбираться? Жертва же еще не в том возрасте, чтобы все это разрулить.
– Ребенок, безусловно, не разберется.
– Ну а кто тогда в вашем классе должен был отреагировать и все починить? Как вам кажется?
– Ну, все-таки должны реагировать родители.
– А если они такие, как ваша подруга? Или, наоборот, равнодушны, считают, что это проблема ребенка и он должен разбираться сам? У меня очень много таких историй. Довольно часто рассказывают, что вели себя в школе не очень адекватно, потому что дома «гнобили» так, что вообще было непонятно, как себя вести. Что тогда? Замкнутый круг?
– Вот в такой ситуации нет какого-то ответа и нет рецепта.
– А ответственность учителей вы здесь не видите?
– Каких учителей? Российских? Когда мы с семьей поменяли страну, то были в огромном приятном шоке от того, насколько здесь педагоги – действительно педагоги. Они заинтересованы в каждом ребенке и в климате. Здесь нет замкнутых сообществ. Здесь вообще нет этого класса в тридцать человек. Здесь огромный пул в две тысячи человек. Две тысячи травить тебя не будут. Здесь школы совершенно другие.
– Если бы ваш Андрей приехал из России и попал в американскую школу, какой был бы сценарий?
– Здесь у школы более широкие полномочия. Школа стоит на страже интересов ребенка. И если у ребенка происходит что-то в школе или даже в семье, ему есть куда идти. Он может об этом рассказать. Если школа, поговорив с родителями, не находит никакого решения, она может предпринять какие-то действия – направить ребенка к психологу, а психологи тут действительно работают, и они эффективны. Здесь тоже дети попадают в плачевные ситуации. Но здесь совсем другие учителя. В России такие учителя, что они через одного первые содействуют травле.
– Так все-таки в ситуации с Андреем в вашем классе виноват был мальчик, который никак не мог сообразить, что нужно поменять поведение? Мог ли мальчик что-то действительно изменить в том возрасте и в том самосознании?
– Мне кажется, в нашем случае учительница не сделала ничего криминального. Любой другой ребенок предложил бы пластилин раздать, еще как-то помочь. А этот начал расхаживить, всем говорить, что у них не так. Возможно, если бы все ограничилось этим одним случаем, все бы забыли через три дня. Но там уже запустился механизм, и дальше каждый его промах работал против него. Любое его действие не позволяло этому механизму остановиться. Учителя только подливали масло в огонь, используя ситуацию в своих интересах. Они знали, что в классе есть стукач, и пользовались им, а как потом этому стукачу живется, они не задумывались.
– Получается ведь, что доверия между детским и взрослым коллективами – ноль.
– Да. Я и сейчас очень отрицательно отношусь к учителям в России. Мои дети учились в той же школе в Тольятти, где училась я. У меня в детстве были проблемы с учителями. И мне всегда говорили: это потому что я была трудным подростком. В итоге я уже стала взрослой, мамой, и я видела то же самое поведение учителей. И я, как мама, не могла даже встать на сторону этих учителей, поддержать их. Может быть, сейчас в школы приходят другие кадры. Моим детям по двадцать лет, и им еще достались учителя того разлива, что и мне. У моих детей было всего два хороших учителя. У двойняшек это была классная. Она про каждого ребенка говорила: «Он очень интересный». У нее все дети были интересные. И у старшей дочери была хорошая классная в старших классах. Все остальные – просто мрак. То есть да, тут я полностью соглашусь, доверия между учителями и детьми – ноль. И в этом разница с Америкой гигантская. Здесь школа – это безопасное для детей место. Есть анонимные кабинеты. Есть куда податься. Школа может рапорты составлять в различные органы. И не в карательную сторону, как это в России передергивается. В России подростки понимают, что если на родителей пожаловаться, то из семьи заберут, отправят в детдом. В Америке иначе. Здесь с семьей будут работать до последнего. Есть доверие между всеми сторонами. Нет формализма и мясорубки.
– А ваши дети в России сталкивались с травлей?
– Да, они были на стороне агрессоров. Предыстория такая. К дочкам в школу пришла девочка-мусульманка из очень религиозной семьи. Она ходила в хиджабе. Я лучшего претендента на звание «чурка» или «не такая как все» даже представить не могу. Тем не менее она влилась в коллектив и спокойно училась.
А через пару лет, в шестом или седьмом классе, пришла девочка армянка, причем абсолютно европейская. По большому счету, девочка и ни при чем. Но она была отличницей по русскому языку. Да и вообще по всем предметам она была круглой отличницей. Однажды учительница кому-то делала замечание и сказала: «Вот приехала девочка, у нее русский язык даже не родной, а она его знает лучше, чем вы все». Это все, бомба. Девочку, что называется, взяли на карандаш. Мои дети приходили и рассказывали, что она выходит к доске, и учительница прямо ей подмахивает. Даже если она запинается, учительница ее вытягивает. А остальные выходят – их учительница валит. То есть дети отмечали очень предвзятое отношение. Разумеется, дети назвали ее «чуркой». Ее перестали принимать, отовсюду вышвыривали, бойкотировали, писали про нее всякое в подъезде. Причем в основном девочки. До физического насилия не доходило, никто о нее окурки не тушил, но травили психологически.
– А вы что-то своим детям говорили по этому поводу?
– Нет. Я была на их стороне и тоже считала, что это несправедливо. Я, конечно, не призывала девочку травить. Но я прекрасно понимала, почему они это делали.
– А после переезда, в Америке ваши дети сталкивались с буллингом в школе?
– Нет. И они постоянно говорили, с первого дня, что им очень нравятся учителя. У них всегда можно переспросить, пересдать. Любой учитель идет навстречу. Все можно исправить, улучшить, было бы только желание у ребенка. Родители здесь вообще не включаются. Здесь главное, чем родитель может помочь, – это никак не вмешиваться в процесс обучения. Любые сложности с учебой дети решали сами.
– А как же «Тринадцать причин почему»? Сериал не отражает действительности американской школы?
– Я только запомнила, как мои дочери начали смотреть и сказали, что ерунда какая-то. Нам досталась прекрасная старшая школа. Хотя она и государственная. Моим детям помогли с языком. Их ассимилировали. Все дети оказались очень адекватными. Мы, правда, живем в довольно прогрессивном штате. Не могу сказать обо всей стране.
Записано на основе постов от 14.01.20, 15.01.20 и 17.01.20 с личной страницы в Facebook
Психолог-психоаналитик, 30 лет, г. Алма-Ата
Имя сохранено
Одно из ключевых событий моей жизни случилось в восьмом классе. Тот год вообще оказался переломным во многих отношениях. Но обо всем по порядку.
К первому классу я совершенно не готовился, был полным болваном (самое подходящее слово) и вступительное собеседование прошел соответствующе – меня определили в «В»-класс. О том, что под литерами скрывается какая-то разница между учениками, я не подозревал, и мне никто не сказал об этом. Взяли в школу, ну и хорошо.
Когда не с чем сравнивать, то все первичное становится данностью и воспринимается нормой. Уровень успеваемости одноклассников, их поведение, их мотивированность – все норма. Мы невольно ориентируемся на окружение. Читаю я, допустим, шестьдесят слов в минуту – лучше, чем большинство класса, – все прекрасно. Можно быть спокойным. Неважно, что где-то там какие-то дети читают условные сто. Я о них ведать не ведаю.
Потому-то много значит хорошее образование. Среда. Город. Культура. Идеология. Все, что человек воспринимает и с чем взаимодействует. В лицее было бы еще лучше. В столичной гимназии еще благоприятнее. А в финском школьном учреждении вообще замечательно. Где мы живем, что едим, какие места посещаем, с какими людьми взаимодействуем – мы все можем принимать как данность, не подозревая, насколько это не просто влияет, но буквально определяет нас. С годами мы составляем представление о своей среде, и если мировоззрение не ограничено, то также начинаем формировать его о других средах. И хотя сравнения не всегда корректны, познание в принципе базируется на сравнении.
И только когда приходит более или менее адекватное понимание своего местонахождения, возникает вопрос «Что делать?». Мы стремимся удержать зоны комфорта, ведь мы уже адаптировались, – и в то же время ищем лучшего (если сравнение с другой средой было не в пользу нашей). Новое привлекает, но порождает страх – такова суть внутреннего конфликта. Соответственно, всех людей можно поделить на две категории:
– те, кто решается пойти навстречу страху, имея внутренние ресурсы на его преодоление;
– те, кто выбирает понятное, известное, безопасное, предположительно не имея ресурсов на преодоление страха (главным образом не имея уверенности в себе).
Понимание того, что я учусь в худшем классе в школе, стало приходить на третий или четвертый год обучения, когда начались различные конкурсы, соревнования, олимпиады, что само по себе есть вынуждение к акту сравнения и стимулирует борьбу за лучшую оценку. Если бы у всех классов был один учитель или они все были общие, то мы бы поняли разницу раньше. Но до пятого школьники почти все время наедине со своим классным руководителем, который их, как родитель, любит безусловно, не сравнивая и не порицая.
Мы начали слышать о нашем негативном отличии от учителей начальной школы – физкультуры и музыки, тех немногих, что работали с разными классами. «С вами невозможно работать», «Как приходите вы – так сразу руки опускаются», «Вот с «А»-классом так приятно работать», «Я не начну урок, пока вы не успокоитесь», «Мы отстаем от программы. С другими классами мы уже на две темы впереди».
С одной стороны, это непедагогично, разумеется. С другой стороны, правдиво. Еще одна дилемма: стоит ли твердить детям об их «плохости»? Из-за этих посланий мы злились и бунтовали еще больше, исходя желчью к «ботанам» ашникам, но о своей позиции в среде мы наконец составляли адекватное представление.
Эта ненависть к тем, с кем нас негативно сравнивают, – естественная защита, препятствующая положительным изменениям. Да, логика учителей понятна. Они рассказывали нам об атмосфере в «А»-классе («Б», кстати, всегда были середнячками, как и задумано, поэтому их я не упоминаю) для того, чтобы у нас возникла мысль: «Они дисциплинированные и прилежно учатся – их любят. Значит, чтобы меня любили и хвалили, мне тоже надо быть дисциплинированным и стараться учиться».
И это ошибка, которую не понимает огромная масса учителей, как минимум на постсоветском пространстве. Теперь я, как психолог, бывший некогда ребенком в таком «отбросном» классе, могу сказать, что логика у детей возникает обратная: «Нас ругают из-за этих ашников, потому что они дисциплинированные и учатся. Черти конченые. Если бы их не было, то нас бы не ругали. Ни за что не буду таким, как они. Задроты».
Да, это жутко тупо, но ведь тоже логично. Для того чтобы стать лучше, вовсе не обязательно стать лучше других. Можно всех других сделать хуже. Не обязательно худеть самому, можно откормить своего партнера – частая история.
И мы оставались в роли антагонистов при своих ценностях. А когда перешли в старший блок, где нас стали сравнивать на постоянной основе, то и вовсе демонизировали «А»-класс, покрыв множеством печатей, позорных атрибутов и тысячами обесценивающих насмешек. Шла негласная война. И благо, что мы постоянно учились во вторую смену (даже в старшем блоке, являясь, по-моему, единственным настолько взрослым классом второй смены), в то время как «А» всегда в первую. Мы не пересекались, и противостояние было, по сути, ментальным.
А что я? В первом-втором классах я был безусловным солдатом нашего взвода. Исполнительность – сто процентов. Критическое мышление – ноль.
В 1999 году бабушка меня забрала в Александровку, где я попал в самый слабый класс в сельской школе – 3 «Ш». Настолько слабый, что даже с моим уровнем подготовки учился на «отлично». Там я очень прикипел к чтению, буквально заразился им. Быть отличником мне понравилось. Жажда, порожденная дефицитом любви и признания, уже тогда мучила, и успехи в учебе позволяли мне получать желанные купоны одобрения.
Поэтому после третьего я решил не снижать планку и, вернувшись через год в Экибастуз, снова пошел в свою школу. Директор, посмотрев на мои оценки за год, поняла, что я стал старательным, и предложила мне самому выбирать класс. Мне понравилось учиться, но я все еще был солдатом «В»-взвода, к тому же – пресловутая зона комфорта, знакомые и искренне любимые друзья.
Ко всему прочему, в «В» мне было легче получать любовь и одобрение, так как я был одним из немногих, кто старался учиться. В основном учились во всем классе мы вдвоем с Гульмирой Бадельхановой.
Еще один важный вывод о роли аффектов. Они предшествуют любым убеждениям и всему рациональному. Без критического мышления человек следует только чувствам. Мне важна была не польза от учебы в «А», мне нужно было принятие, похвала. В «В» это казалось более доступным. Вот если бы мне тогда объяснили и убедили, что и в «А» это будет, я бы, наверное, перешел.
Но я был предоставлен сам себе. Поэтому – снова «В». В старшем блоке классные руководители у нас менялись каждые полгода. Мало кто выдерживал. Никто не хотел нас брать. Часто учителей доводили до слез. Наши «передовики» могли даже воровать вещи у учителя. Постоянные срывы уроков, драки, прямая конфронтация с учителями, жестокий буллинг, постоянные разбирательства с директором и участковым. Одним словом – анархия.
Я игнорировал творившийся на уроке хаос и продолжал учиться. Мне нравилось держать самообладание и обособленную позицию. Наши буллеры-переростки меня не трогали, ведь я был коренным. Свои издевательства они практиковали на новеньких, которые у нас были часто и в основном ненадолго. Я не знаю, насколько глухим, глупым или безразличным родителем нужно было быть, чтобы оставлять новенького в нашем классе, не замечать того, что с ним происходит.
Каждый новенький подвергался сначала легкой проверке провокационными оскорблениями, в том числе прямо на уроке, унизительными выкриками. Затем толчками на переменах. Затем бросанием предметов на уроках. Если реакция была слабой, то унижения только росли, доходя до сильных побоев и вымогательства денег. Последнее называлось «поставить на счетчик». Причиной служили слова или действия «не по понятиям». По понятиям быть правым было в принципе невозможно, ибо докопаться можно было до любого слова, поэтому правы были изначально буллеры. Если денежный откуп не обеспечивался, следовала новая серия побоев и угрозы сексуального унижения. Без преувеличений, друзья. Я очень хорошо понимаю ситуацию с насилием в провинциальных школах. Если не устанавливаются и не поддерживаются нормы и правила, именно к этому приводит естественная динамика поведения тех, кто увлекается травлей. Безнаказанность открывает новые возможности, градус повышается, и наивысшей точкой всегда является сексуальное насилие, точнее, унижение.
В масштабах школы также существовала своя буллерская структура. Самые униженные ребята выводились из школы и «обрабатывались» ребятами постарше, иногда и вовсе пришлыми. Решить все могла только «пряга». Это старшие, которые могли прийти и пообщаться за кого-либо. Старших всех знали, и у них тоже были ранги. У кого круче пряга, тот больше мог себе позволить.
«Девочковая» среда отличалась несильно. Драки и буллинг тоже присутствовали, хотя и без вымогательств.
Я не участвовал во всем этом. Ни в какой роли. И не защищал. Никаких шансов. У меня не то что «пряги», родителей-то не было. Никто за меня не заступился бы в случае давления. Поэтому я просто учился и был рад тому, что не трогают меня.
Учителя это видели и спрашивали, иногда на чувствах, со злостью, после очередного скандала с нашим Зеброй (на 2 года старше нас был) или Танких: «Скуртул, ну ты-то что делаешь в этом зоопарке? Переходи в «Б» или «А». Здесь же никто не учится». Такие слова привлекали внимание класса. Это ведь прямое негативное сравнение. Меня выделяли и хвалили, а их ругали. Им это не нравилось, и в мою сторону могла полететь неприятная фраза: «Да-да, иди к этим маменькиным деткам, Санёк». В такие моменты я желал лишь, чтобы учитель побыстрее сменила тему.
Уйти – значит стать предателем. А это плохо. Это не по понятиям. Это конкретный повод обратить на себя гнев травителей и стать объектом унижений. Нешуточных. Без возможности их как-то разрешить.
Итак, я учился, или, скорее, пытался учиться в предельно неуправляемом и криминальном классе. Школа наша была одной из первых с конца, так что наш состав мог посоревноваться за первое место по опасности в городе. И в этом, надо признать, тоже была своя крутость.
Успеваемость у меня была хорошая по всем предметам, но с особенной легкостью мне давался русский язык, так как я очень много читал, что позволило развить чувство языка, которое помогает писать без ошибок, не зная правил грамматики и синтаксиса.
И кто бы мог подумать: я любил писать сочинения! Самое сложное и нелюбимое большинством учеников задание было моим коронным. Возможность хоть на несколько часов побывать в роли тех, кого я читал. Мне доставляло удовольствие продумывать метафоры, подбирать меткие сравнения, передавать чувства. А еще я злоупотреблял сложносочиненными предложениями. Для меня было вызовом выстроить целый ряд мыслей в одно предложение таким образом, чтобы читатель, не делая значительных пауз, прокатился по виражам литературных приемов.
Один абзац мог состоять из одного предложения. Мне нравилось это эпистолярное кунг-фу. А вот Лариса Дмитриевна журила слегка за то, что перебарщиваю. Но в целом любила меня и однозначно выделяла. Она-то, в силу своего искреннего романтического неравнодушия, и окажет то важное и, не побоюсь этого слова, судьбоносное влияние. Лариса Дмитриевна была учителем русского языка и литературы пенсионного возраста. Миниатюрная, с ярко выкрашенными в рыжий цвет волосами, идеалистичная, принципиальная, требовательная, но справедливая женщина в прагматичной, никогда не запоминающейся одежде. Вне сомнений, она любила свои предметы, и оттого ей было вдвойне больно преподавать нашему классу. Хотелось сквозь землю провалиться, когда наши дегенераты прямо вставали на дыбы и матерились в лицо в ответ на ее острые замечания. Эта хрупкая старушка стойко переносила тяготы.
Именно она была классным руководителем «А»-класса. Наш «В» передали ей в начале седьмого учебного года (до этого нас пыталась учить Нина Николаевна, еще более пожилая учительница), и уже на второй месяц учебы она предложила мне перевестись в ее класс. Я, не раздумывая, отказался. Кроме наших понятийных моментов, опасности получить клеймо предателя и последующей травли, были и вполне обычные, не менее весомые контраргументы: я там никого не знал и, судя по постоянным отзывам учителей и школьным соревнованиям, ребята там на порядок умнее. Сложно со всех сторон, как ни крути. Зачем мне это надо? Не-не, спасибо, я тут постою.
Она очень огорчилась моему резкому и однозначному ответу тогда, я это почувствовал по ее реакции. И это доказывало, что она действительно неравнодушна ко мне. А это, знаете ли, сразу плюс десять баллов к доверию в моем случае.
В течение всего учебного года она иногда говорила мне о рациональности перехода, что это на пользу и так будет лучше. Не публично, а наедине. Я оставался непреклонным. Но зерно сомнения она посеяла. Каждый раз, когда срывался очередной урок, особенно у учителей, которые мне нравились, я чувствовал явное недовольство, и в голову, разумеется, приходила мысль, что, возможно, в «А» такого нет. «У нас все ребята тянутся. Более сложные материалы проходят. Больше успевают. И дружны меж собой», – вспоминал я слова Ларисы Дмитриевны, но все еще не решался.
Еще одним значимым аргументом против перехода была Тамара Евгеньевна – самая известная, авторитетная, авторитарная и грозная учительница школы, которую боялся и уважал даже директор. Она преподавала в «А» математику. Ее знали все, даже те, кто у нее не учился. Но ужас учеников от ее уроков тихо и зловеще расползался по школе, словно репутация уроков Северуса Снегга.
Начался восьмой класс. Видимо, пользуясь рекреационным окном в атмосфере класса, образованным летними каникулами, Лариса Дмитриевна решила взять меня напором и в первую же неделю стала предлагать мне перевестись, подкрепляя аргументами других учителей. Она обещала, что переход будет спокойным и мне не стоит переживать о том, как меня примут. Я колебался.
– Саша, просто походи пару недель и посмотри, как у нас проходят уроки, как ребята учатся. Если не понравится, то вернешься. Спрашивать тебя учителя не будут, я уже со всеми договорилась.
Я ответил, что не знаю и надо подумать. Идти туда, где будет сложнее, – не очень-то хороший стимул. И тогда она прибегла к самому мощному оружию. Тот день мне врезался в память так, что я его помню словно вчерашний.
Первым уроком был именно русский язык. После звонка Лариса Дмитриевна зашла в класс, провела вступление, дала задание и неожиданно, но тактично попросила меня выйти из класса. С недоумением я вышел, следом и она.
– Послушай, я знаю, ты боишься математики и Тамары Евгеньевны. Но зря. Поговори с ней, послушай ее, а потом решай. Пойдем.
Я в прострации, но следую за ней. Мы идем по временно опустевшим и утихшим рекреациям мимо кабинетов, за которыми слышны голоса учителей, гул классов, редкий смех. Спускаемся на второй этаж, где в центре находится кабинет грозы нашей школы. Здесь Лариса Дмитриевна оставляет меня у стенгазеты и уходит. А из своего кабинета выходит ОНА.
Репутацию Тамары Евгеньевны очень значимо дополняла ее внешность – мощная, грузная и грозная женщина с суровым взглядом. Если у меня попросят ассоциации на ее образ, то я назову Урсулу из диснеевской «Русалочки» и Джаббу Хатта из «Звездных войн». Шла она неторопливо, переваливаясь, шла на меня. Она не шла, она НАДВИГАЛАСЬ!
Здесь стоит отметить, что я ни разу до этого не общался с ней. И большинство моих ожиданий были надуманными. Как раз против них Тамара Евгеньевна очень ловко сыграла. Второе удивление утра – она мягко и спокойно начала со мной диалог. Пересказала положительную характеристику, данную Ларисой Дмитриевной, пользу от обучения в «А» и как мне может быть там здорово. А завершила точной интерпретацией моей позиции с метким и емким контраргументом:
– Вот ты учишься хорошо в «В»-классе. Но ведь все относительно. Легко быть молодцом среди овец, а на молодца и…
Здесь она делает красноречивую паузу, предлагая закончить мне эту пословицу, которую я, на удивление, на тот момент ни разу не слышал.
– …овца?.. – неуверенно завершаю я.
– Да! Вот видишь, ты все понимаешь. Давай приходи завтра уже в «А»-класс и позанимайся в своем темпе, никто тебя не гонит.
Наконец, скрепя сердце, я так и сделаю.
У известного изречения Аристотеля «От любви до ненависти – один шаг» есть менее известное, но более важное, на мой взгляд, продолжение: «От ненависти до любви – долгая дорога».
Годами нас, несмышленых и трудных детей, еще больше убеждали, что мы несмышленые и трудные по сравнению с другими, умными и воспитанными. Годами наша психика защищалась от этих нападок, огрызалась ответной агрессией, защищалась, обесценивая противников, объединяя коллектив в ячейку недоброжелателей «хороших» детей. Единственное положительное, что было в данном методе, – учителя, словно политтехнологи, непроизвольно дали нам общего врага, ненависть к которому сплачивала коллектив.
Как часть ячейки, я годами был приверженцем нашей идеологии реагирования. Саркастичным представителем лагеря, которому иногда удавалось быть в чем-либо лучше наших врагов. Гордые своей униженностью, мы не подозревали о привязи к постоянному сравнению. Обесценивали, обесценивали, да недообесценивали до конца, ибо при любых соревнованиях, будь то интеллектуальные игры или спорт, исходили больной желчью, а редкими победами пытались самоутвердиться публично самым постыдным образом. Примат силы. Одним словом: обезьяны, троглодиты, варвары.
И вот теперь я – часть коренного состава, ветеран односторонней войны, львиная доля умственной ударной силы ущербных – перехожу во вражеский стан. Тем самым представ лицом к лицу со своей ненавистью. Все это я описываю для того, чтобы вы понимали масштабы и значимость события, а также мои субъективные ощущения.
Лариса Дмитриевна меня настраивала на хорошее как могла. «Я говорила с ребятами о твоем переходе. Они очень рады и ждут тебя. Ты легко вольешься в коллектив». Мне слабо в это верилось. Точнее, нисколько. Но если будет поспокойнее, чем у нас, то уже будет не зря. «А»-класс, в отличие от нашего, был стабильным по составу. Крайне редко из него кто-либо уходил и еще реже кто-либо приходил.
Я понимал, что Лариса Дмитриевна не просто сообщила детям о моем переходе, но и провела подготовительную воспитательную работу: мол, придет хороший мальчик Саша, старается учиться, но у него есть проблемы в семье, так что будьте с ним подружелюбнее, не обижайте и т.д. У нас подобная настройка всегда вызывала обратную реакцию, поэтому я ожидал лучей презрения в свой адрес. «Чего это я должен быть дружелюбным к этому кексу из „В“?»
И вот день Х настал. Мне страшно, и мысли калейдоскопируют в голове с лихорадочной частотой. Зайдя в школу, вместо привычного 26-го кабинета я иду в 35-й, тот самый кабинет русского и литературы. Парты здесь чистые и более качественные. Ряды ровные. Кабинет светлый и уютный. Старые стулья с округлой спинкой. Две большие доски. Теперь этот приятный кабинет и мой, в отличие от нашего «ушатанного», где парты легкие, донельзя исписанные, никогда не стоят ровно. Простейшие угловатые стулья. Ничего лишнего на стенах и в единственном шкафчике. Полигон борьбы, а не кабинет.
Ну вот, из-за меня еще устроили мини классный час, так как все ученики сидят на своих местах, будто уже урок, хотя до первого звонка больше десяти минут. Лариса Дмитриевна ловит меня на входе, очень кратко меня представляет и просит сесть за последнюю парту: «Потом уже определим, где и с кем будешь сидеть». Дети сидят абсолютно спокойно и улыбаются мне. Я удивлен, но иду в конец второго ряда.
Как только сажусь, ближайшие ребята разворачиваются, чтобы поздороваться отдельно или просто с улыбкой посмотреть на меня. Теперь я явственно чувствую тепло и доброту. Вряд ли об этом их просили. Неужто они в самом деле настолько хорошие?
Оказывается, мини классный час организован не из-за меня, судя по тому, как он проходит. Нет, это стандарт! В то время как у нас плановый классный час, который надо проводить раз в неделю, редко удавалось организовать в принципе, здесь каждый учебный день начинается с короткого общего сбора!
Обсуждаются актуальные вопросы, посещаемость, расписание уроков и в целом настрой. «Серьезно? Такое возможно? Они действительно так ходят и любят это сознательно?» Я не мог поверить своим глазам.
За пять минут до урока Лариса Дмитриевна всех отпускает. Как я позже узнаю, такой практики на постоянной основе нет ни в одном классе. На перемене ко мне подходят многие и ненавязчиво, как-то естественно знакомятся. Все открыто улыбаются, глядя на меня. Это и есть дружелюбие? Я замечаю, что после представления они сразу переводят разговор на какую-то обычную тему, чтобы лишить меня чувства неудобства из-за того, что я новенький. Типа: «В волейбол играешь?» – или сразу шутки: «Не садись на матеше с Z, она дуб дубом», а Z откликается тут же: «Сам ты дуб! Попроси еще списать!» – а мне улыбка. Это и есть симпатия?
Весь мой безмерный страх перед новыми одноклассниками сразу улетучился. Черт возьми, за пятнадцать минут! Я и в самых фантастических снах не ожидал бы такого комфорта!
И мы дружно двинули на первый урок. Конечно же, это была та самая математика у той самой, которую всуе не поминают. Если в расписании у нас была математика (точнее, алгебра или геометрия), то почти всегда первыми уроками. Мы говорили: «Чтобы сразу отмучиться». Еще один признак привилегированного положения Тамары Евгеньевны. Не ей назначали расписание, она его себе сама писала, а потом других подстраивали под нее. Да и вообще она в пятой школе преподавала потому, что это была ближайшая к ее дому школа.
Далее мое состояние крайнего удивления только усиливается. В кабинете никого, звонка еще нет, но все сидят по своим местам, приготовились и НИКТО, ни один человек не то что не выходит из кабинета, но даже не встает из-за парты! Будто учитель уже здесь и звонок был! Я молча за этим наблюдаю, пытаясь не позволять своим глазам улезать на лоб.
А после звонка ребята сами прекращают спокойные разговоры, что вели между собой. Учителя, напоминаю, до сих пор нет в кабинете! Это и есть культурный шок.
Немного о кабинете Тамары Евгеньевны. Ну, он лучший в школе, разумеется. Лакированные блестящие столы из темного красивого дерева. Изящные деревянные стулья, среди которых не было ни одного, в спинке которого не хватало бы реек-перегородок. Портреты математиков-философов на стенах, цветы на подоконниках, большой аквариум с рыбками в дальнем левом углу, мощная доска на подъемном механизме. Над ней и над всем классом возвышается качественный длинный стенд почти во всю стену с маленьким портретом Ломоносова в левой части и цитатой большим шрифтом: «Математику уж затем учить надо, что она ум в порядок приводит».
О да-а-а! Я буду смотреть на эту надпись в течение следующих четырех лет с первой парты центрального ряда. Я буду смотреть в лицо Михаилу Васильевичу, в его глаза, рассматривать белый аллонжевый парик и пытаться понять природу его любви к этой треклятой математике.
Дело в том, что как раз перед моим переходом класс решено было сделать математическим. И нас (теперь уже нас) буквально кинули на растерзание Тамаре Евгеньевне, которая будет вбивать в нас математику и в хвост и в гриву, правдами и неправдами, изредка лаской и нередко матерщиной, приравняв знание математики к понятию судьба так, что мы исписывали десятки тетрадей, не спали перед контрольными, писали диктанты по формулам и чуть ли не зиговали при произнесении теоремы Виета, отхаркивая с кровью мел из легких, когда после экстатического штурма очередной сверхнеординарной системы уравнений (которую, несомненно, в других школах не проходят) исписывали доску со всех сторон, не оставляя живого места, судорожно стирая начало решения, выводили искомые, перепроверяли и, тяжело дыша, с желанием аплодировать, завершали.
Тамара Евгеньевна не алгебре учила с геометрией, а разыгрывала катарсические симфонии на уроках. Она была (а может, доселе остается) злым гением перед своими миньонами, который с фанатичностью излагает гениальнейший план захвата мира. Только дьявольского смеха в конце не хватало. Кроме шуток, на подоконнике у нее росла крапива, которой она грозила девочкам, чьи животы были открыты.
О Вселенная, я отдельно по урокам математики могу написать тысячу и одну историю! Об искренних истериках из-за искренней веры в нас, об украинских анекдотах для разрядки, о том, как мыли полы после уроков в ее кабинете, об импульсивных выходках, о перлах в речи, об отношении ко мне, о ее знаменитой собачке Боне, о настоящих тяжелых понедельниках, когда было по три урока математики, о том, как мы занимались математикой на всех уроках и нас постоянно ловили на этом, о подготовке к ЕНТ2, о факультативах, о наших выходках с журналом, о том, как она своих пятиклашек «воспитывала», оставляя в углу на НАШЕМ уроке… В общем, это был сложный, невротичный, приправленный насилием, но яркий и, как положено, чувственный роман на протяжении четырех лет.
Урок начинается, и я в шоке от того, как быстро и как легко ребята отвечают на задания Тамары Евгеньевны, как лихо решают, причем все!
Как и уговаривались, меня она не трогает ровно две недели, мило и по-доброму хваля за сущие пустяки. А потом она посчитает, что во мне есть потенциал, просто я ленивый. Поэтому примется меня гонять строже многих.
Человек она претенциозный и с очевидно авторским подходом, потому на ее уроках у класса своя рассадка, с учетом способностей и ее личной надежды на детей. Прямая классификация. Кто проявляет мало рвения, тех подальше назад и правее к стене. Меня, как уже упомянул, она сажает на первую парту второго ряда. На первый вариант. У меня всегда было хорошее зрение. Поэтому с первый парты я могу буквально считывать микромимику ее лица, когда после фразы «К доске пойдет…» она ведет пальцем по журналу, где четвертым с конца был Скуртул, сразу над Суховой.
В общем, попадали мы феноменально, и часто было вовсе не весело. Но зато теперь, Тамара Евгеньевна, я благодарен Вам за такой ворох ярких воспоминаний, который не дал ни один учитель.
А что «В»? Поначалу, завидев меня в школе, в мою спину летели обидные «Кидала» и «Предатель». Но новая среда мне настолько понравилась, что меня они нисколько не задевали.
«А»-класс обаял меня чистотой, дружностью, искренностью. Ориентированность на учебу была не в пример выше. Следовательно, и отношение учителей намного лучше. Уроки проходили… ну, как уроки! А не как сплошной кавардак с ором и драками. Я почувствовал, что мое место здесь. Я понял, что ашники никогда не чувствовали противостояния с вэшниками. Они самодостаточно учились, а мы в «В» боролись с ветряными мельницами.
До перевода у меня никогда не было любви к «А»-классу. Была только ненависть. Да, она была рьяной. Но и совершенно слепой. И благодаря прозрению я очень быстро прошел путь, обычно долгий, от ненависти к любви.
И я очень благодарен всем ребятам без исключения за то, что приняли меня. Я вас люблю! Очень Вас не хватало, Тамара Евгеньевна! Жалею, что не перешел раньше. Знаю, что Вы не считаете нас дружными, но мы были таковыми, поверьте тому, кому есть с чем сравнить.
Можно с уверенностью сказать, что если бы я тогда не перешел, то точно не был бы тем, кем являюсь сейчас. С вероятностью в девяносто девять процентов я бы ушел из школы после девятого класса, как практически все вэшники. Класс «В» будет расформирован. А значит, никакого мне первого высшего, никакого второго и подавно. Иной, совсем качественно иной круг общения, и далее по экспоненте.
И хоть Тамара Евгеньевна ловко сыграла добродушного человека, а потом подтвердила самые ужасные слухи, я все равно благодарен ей и в особенности Ларисе Дмитриевне. Я до сих пор переосмысливаю тот переход, и переоценить его крайне сложно. Благодаря искреннему неравнодушию и вере в меня она буквально спасла меня от безнадежной среды загнивания, дав путевку в лучшую жизнь. Это будет только началом моих трудов и стараний, но самое главное, что оно случилось.
Рассказывает сам Александр, директор по персоналу, 36 лет, г. Москва
Имя сохранено
У меня есть несколько историй, которым я был свидетелем и из которых сделал свои выводы. Одна случилась со мной самим. Началась перестройка, появились новые лицеи. Маме показалось, что в лицее будет круто и престижно, она меня туда перевела. И за это платила. Я проучился год, с середины второго до середины третьего класса. А потом на работе у мамы все стало плохо, она начала вникать, имеет ли смысл платить. Выяснилось, что меня в этом лицее особо и не учили. Меня вернули в мою обычную школу. После возвращения стало понятно, что учителя меня невзлюбили. Встретили меня словами «лицеист Палкин».
Что касается детей, получилось так, что бывший мой класс со мной дружил. А в классе, куда я теперь попал, было три группы. Девочки ко мне отнеслись настороженно, они прислушивались к учителю. Ну и для всего класса я был «лицеист Палкин», чужак с легкой руки учительницы. Среди мальчиков было две команды: группа нормальных парней, похожих на ребят из моего предыдущего класса, и несколько человек отщепенцев. Вот эти последние пытались как-то выделиться. А лучший способ – задираться к новенькому. Они ничего собой не представляли, но им надо было как-то возвыситься. Внешность у меня была такая – маленький, кудрявый и в очках. Сам бог велел таких замухрыжек обижать. Постоянно приставали ко мне, тыкали, мешали учиться, обзывали. Как-то на перемене подошли ко мне двое из них разбираться. А я только начал заниматься айкидо, знал каких-то два приема по заламыванию рук. Я одному из них, пухленькому, руку заломал, а второму сказал: «Отойди, иначе больнее будет». И каждую перемену они ко мне подходили. Я должен был стать для них неким трамплином, с которого они бы выбились в люди. Я продолжал бороться. В итоге они отстали. Все события длились всего неделю. Я смог постоять за себя, травители поняли, что со мной лучше не связываться, потому что ничего у них не получится.
В более старшем возрасте, уже в военном училище, мое положение было другим. В мужском коллективе всегда выстраиваются ранги. Кто-то обязательно должен быть ниже, потому что кому-то должна выпасть доля делать всю грязную работу, разгружать машины или выполнять за других задания. Всегда есть те, кого клюют. Несмотря на свой безобидный вид, я тоже был буллером, правда, не самым активным. Это такое стадное чувство. Помню, был у нас там такой Рома, над которым все издевались. Ты вроде бы ничего плохого к нему не испытываешь. Даже делишься едой, когда тебе что-то родители присылают. В военном училище это очень ценно, все время хочется есть. Но вот его начинают задирать, и ты, как волчара в стае, присоединяешься. Тебя будто затягивает животный инстинкт. Все пинают, и ты пинаешь, не задумываясь. Как-то я даже противогаз в него кинул, голову рассек. Без всякой причины. Стыдно потом было, извинялся. Но сразу ты об этом не думаешь. И я знаю, что далеко не многие рефлексировали. Большинство просто жили по закону джунглей. Стыдно было только единицам. В итоге мальчика заклевали так, что все-таки отчислили. Лет через десять я его встретил в метро случайно. Я не знал, что мне делать, подойти или нет. В душе был какой-то разрыв.
Еще я был свидетелем трансформации. Был у нас в училище мальчик Дима. Он был сиротой. У него была одна бабушка. Она умерла, и Диму прозвали «Чикатилой», говорили, что он бабушку убил. Издевались мы над ним все четыре года учебы. Помню, как-то на третий год мы стоим в учебном центре. И этому Диме один парень велел пойти и что-то принести. А он ответил: «Не пойду». Мы хором: «Не поняли». Да еще начали нагнетать, подначивать этого своего: «О-о-о, да тебя Чикатило послал». Но Дима уперся: «Не пойду – и все!» Слово за слово – парни сцепились один на один. И Чикатило обидчика завалил, хотя был слабее и меньше. Как-то он смог прыгнуть выше головы. И все! С того момента его зауважали. Практически перестали трогать.
Я считаю, что в такие моменты, когда тебя травят, очень важно найти в себе стержень и дать отпор. Ведь те, кто травит, получают удовольствие, как маньяки, когда жертва начинает убегать, бояться, выплескивать адреналин. Это сносит крышу еще больше. Поэтому и важен стержень, который позволяет обезвреживать буллеров.