Дневников не вел. Да и так ли важны точные даты… Суть жизни важнее цифр. Пишу только о том, что видел сам и в чем лично участвовал.
Родился я в селе Левая Россошь Воронежской области – это земли воронежского казачества, приписанного к Войску Донскому. Дед с отцом между собой друг друга только казаками и называли. Дед мой – Макашев Иван Васильевич. Я его хорошо помню, потому что хоронил, уже будучи суворовцем. За столом дед любил рассказывать, что пришли они, Макашевы, с Хопра (а бабку по-уличному невесть за что все Черкесихой звали). Сам он служил, воевал в Первую мировую с турками на Кавказе, дослужился до урядника, выучился во время службы грамоте. Поэтому его стали приглашать читать псалтырь над покойниками, а что давали за этот труд – пропивал. Отец мой, Михаил Иванович, – как в Красную Армию в 35-м ушел, так до 49-го без перерыва, с редкими отпусками только, и служил. Финскую прошел и Отечественную, вернулся старшим лейтенантом. В детстве я его почти не видел. Воспитывала же меня матушка моя, Борисова Анна Федоровна. Она родом из села Красный Лог, из старообрядцев. Так что и здесь я самого настоящего княжеского рода. У матери родители от оспы умерли, когда ей было 14 лет, и приютила ее бывший земский врач Наталья Васильевна, старая дева. Матушка моя была у нее и за дочь, и за кухарку, да еще и оспопрививальщицей работала. До конца жизни она за Наталью Васильевну молилась, в списке за упокой первой поминала. И, видать, было за что. Мать под ее крылом смогла окончить шесть классов, вышла замуж за отца, когда он пришел в отпуск из армии, родила меня. Наталья Васильевна и приказала назвать меня Альбертом, потому что как раз прочитала роман «Консуэло» Жорж Санд. Хорошо, что Адольфом не назвали, а могли – 38-й год, дружба с Германией. Получился – Альберт Макашев (именно так писалось тогда, помню табличку на доме, а в селах говорили – «Макашов»).
Помню, как боялся каждый раз, когда мать меня к нашей благодетельнице вела – уж очень она воспитывать и меня, и мать любила. Матушка перед тем, как идти, мне говорит: «Помой сапоги (а у меня в пять лет уже, какие-никакие, а были сапожки – тротуаров-то не было, всюду грязь), покажи платок. А как придем, смотри – не проси ничего, а дадут – сразу не бери». Много интересного у Натальи Васильевны было. Помню, как позволяла мне играть со старой деревянной кофемолкой, у которой ручка трещала. Еще была у нее огромная, редкая по тем временам, семилинейная лампа под зеленым абажуром.
В один из приходов наших Наталья Васильевна говорит ласково: «Бери яблоко – вон, на комоде». А я же помню, как мать говорила – «ничего не проси» – и головой кручу: «Не хочу». Она: «Ну, не хочешь, и не надо». До сих пор жалко – такое яблоко румяное было и, наверное, вкусное. С тех пор, если предлагали что хорошее, я сразу брал.
В 41-м году мать партийной стала, в сталинский набор записали с началом войны. А она ведь из старообрядческой семьи и сама верующая: перед сном всегда молилась и меня двумя перстами крестила. При рождении меня не окрестила, а теперь, уже партийная, жена младшего командира, и подавно не могла. Только в 42-м получилось, когда немцы к Верхнему Дону подошли, и она решила меня к родственникам в Красный Лог увезти.
У нее после смерти родителей только и осталось там родственников, что какие-то двоюродные бабки… строгие! Шли тогда войска через село это, Красный Лог, и ребятня вся солдат водой поила. Я для этого самую красивую из наших кружек выбрал и вместе со всеми бегал. А когда вернулся, бабка заставила нас во дворе костер разжечь, и мы весь вечер всю посуду пережаривали. За кружку эту она меня особо ругала: «Ах, ты джеман!» Думал потом – что за слово такое? А как историей религий стал заниматься, то решил – видимо, от «демона» – дьявола. Когда меня староверы первый раз увидели, то заохали: «Нехристь! Имя лютеранское!» – а матушка оправдывалась: «Муж – красный командир, сама – медсестра, служащая…» Ну вот, решили крестить. Мне было уже около пяти, я все хорошо запомнил – как всю ребятню в избе на печку загнали, а ради меня огромный самовар нагрели, даже два – наш и соседский. Бочка, в которую окунали, плохо, видать, выпарена была и потому крепко рассолом пахла. Пришел дед чужой в чем-то вроде рясы, облачение у него отдельно в тряпье было завернуто. Посмотрели в святцы и нарекли меня Дмитрием (так что священники обращаются ко мне: «Дмитрий Михайлович»). Потом, когда узнали об этом в райкоме, мать получила по партийной линии «строгача» – как же так, мол, ты жена красного командира… Но это потом, а тогда фронт рядом был, к ней из райкома с другим обратились.
Наталья Васильевна и Павел Петрович Лесных – тоже бывший, из земских врачей – люди были дореволюционного образования, дружили между собой. А поскольку сами по службе продвигаться не могли, всюду мою матушку выдвигали, надеясь, что она им будет защитницей. Когда немцы к самому Дону подошли, все заведующие и директора картавой национальности дружно деру дали – за Волгу, за Урал. Так что матушку мою, с ее образованием в шесть классов и курсами медсестер, назначили заведующей райздравотделом. Откуда у нее с ее скудным образованием такие организаторские способности взялись, только Богу известно. Моталась на работе, занималась организацией госпиталя, вопросами эвакуации, отправки и приемки эшелонов. Училась вместе с тем еще и на каких-то курсах партийных. Помню, как не могла понять чего-то по истории ВКП(б), до слез доходило.
Все способности, что имею по вопросам руководства, организации дела, взаимоотношений с людьми, – все от матери унаследовал, Борисовой Анны Федоровны.
Заведующей она пробыла ровно до тех пор, пока наши от Воронежа немцев не отогнали. Разом врачи и чиновники вернулись. Я это хорошо запомнил, потому что дети их, мои сверстники, надо мной подсмеивались: что, мол, не так я воспитан. Матушка с болью потом говорила: «Где вы были, когда я аэродромный госпиталь организовывала? Эшелоны с ранеными принимала?» А я все споры разрешал хорошей дракой.
К нам как раз тогда, в 44-м, отец приезжал. Ехал получать танки на Урал через станцию Колодезная в семи километрах от нас и отпросился переночевать. Утром пошли его провожать – мать с отцом об руку, а я по лужам подмерзшим катаюсь и промочил в конце концов сапоги. Пришлось матери с полдороги домой возвращаться, чтобы я не заболел. Долго она потом меня ругала, что я такую встречу ей расстроил.
Отец службу в кавалерии начинал, а когда механизация началась, пересел на танк. Под Москвой получил орден Красной Звезды – орден боевой. Ранен был, легкое прострелили, так что до самой смерти туберкулезом болел. Брат его, Григорий, вскоре после войны от ран умер, а третьего сына дедова – Петра – еще в 1941 году под Вязьмой убили. После войны отец остался служить в оккупационной группе войск в Германии. Потом, после демобилизации, устроился электромонтером. У нас появлялся редко, разве раз в год. Гулял казак. Мать с ним в конце концов развелась и в 46-м, после того, как я первый класс окончил, купила на окраине Воронежа домишко, туда и переехали.
До того я день-деньской на Дону пропадал да на речке Ворона, в лугах и болотах Воронежской области. Собирал в лесу орехи и ягоды, ходил за дровами, выкапывал картошку, чистил за коровой, яблоки воровал в колхозном саду. Когда переехали, я на голову выше всех сверстников по улице был.
В конце войны – полная разруха, беспредел, бандитизм. Оружия было много. Банды ростовские, одесские, «Черная кошка» и т. п. С наступлением сумерек нас старшие загоняли в дом. При свете «катюши», сплющенной гильзы, заправленной бензином с солью, соседская бабушка нам читала сказки. Иногда с улицы выстрел раздастся, крики: «Караул, грабят!» Тогда бабуля коптилку тушила, загоняла нас под кровать и шептала: «Будут меня убивать, вы – молчите!» Со временем появилась на улицах власть: милиционер с револьвером – законодательная, два солдата с ППШ и карабином – исполнительная. Бандитов на месте расстреливали. Через год-полтора мы уже и затемно по улицам бегали. Братва в наколках, вокруг которой мы, мальцы, вечно крутились, завязывала: «Советская власть не шутит».
В 1945 году на нашей улице жил директор хлебного магазина Орлов. Каждое утро за ним приезжал трофейный «опель-кадет». Когда Орлов садился в машину, то она заметно накренялась под его весом. Еще послевоенный голод, неурожай, а он такой огромный жирный кабан. Такие же толстые были два его сына, наши ровесники. Мы, худые и латаные, нещадно лупили этих поросят. То были уже классовые драки.
В один день приехал рано утром «воронок» и увез «борова» куда нужно. На улице тетки, наши соседки, неделю говорили: «Вот видишь, советская власть и до него добралась. Так ему и надо». Никто из моих родственников и близких в тюрьму не попал, так как не воровали, не убивали, не мошенничали. Вот и все репрессии…
К 47-му году всех бандитов перестреляли, пересажали. Молодую шпану определили в ФЗУ или ремесленное училище.
Очень много было беспризорников. Но я хорошо помню, как то один, то другой исчезали вдруг и появлялись уже в форме. Одних в ремесленную школу устроят, других, которые постарше, в фабрично-заводское училище. Ну а мы по возрасту не подходили, нас воткнуть некуда было. Район наш, по названию Гусиновка и Чижовка, был на весь город печально знаменит. Чуть что дрались – по поводу и без повода. Старшие, мужики взрослые, от нечего делать стравливали нас, определяя победителей. Было свое рыцарство: «до первой кровянки», «лежачего не бить». Городских на речку из принципа не пускали. Зимой «чижи» и «гуси» делали поход в город на Щипной рынок. Изредка ходили в школу и учились. Мать-то работала, куда ей было за мной углядеть. Что вышло бы из меня, не знаю, но на счастье попался я на глаза уличкому – председателю уличного комитета. Уличком вообще фигура для той поры – огромная. Хлебные карточки выдавал, справки, печать у него хранилась. А этот и подавно – умный и властный был старик. Ходил с милиционером, разбирался со старшими и среди нас, мелкой шпаны, профилактику проводил. Однажды привел меня к себе домой. Первый этаж у дома каменный, второй – деревянный, причем старый и настолько покосившийся, что ходить можно было, только наклонившись вперед. Старик подвел меня к своей дочери и сказал: «Вот тебе щенок – воспитывай!» Воспитательнице было, как я сейчас понимаю, лет 30. Но она почему-то была не замужем, всю невостребованную свою материнскую любовь обратила на меня.
Весь второй этаж дома был заставлен полками с книгами. И чего здесь только не было! Подшивка журнала «Всемирный следопыт» за 1924 год, журнал «Америка» (46–47-й годы), приключения, исторические романы… До сих пор вижу перед собой отпечатанные на глянцевой бумаге иллюстрации типа «Нападение бизонов на поезд». И я зарылся в книги о море, о географических открытиях, пиратах. К четвертому классу уже твердо знал, что буду моряком, и написал письмо в Ленинградское нахимовское училище. Получил вскоре ответ за подписью контр-адмирала. Начальник училища по-доброму, по-отечески писал мне, что в Воронеже есть суворовское, а как его окончу – могу поступать в любое военно-морское учебное заведение.
К моменту поступления в СВУ я успел прочитать «Труженики моря» и «Отверженные» Гюго. Прочитал все, что было о Магеллане, Куке, Ушакове, Нахимове, матросе Кошке, Александре Македонском и Ганнибале. Первый после родных добрый человек, встретившийся на моем пути, – этот уличком. Царство ему небесное! Жалко, имени его не помню. А вспоминая книжные полки на втором этаже его дома, вслед за Горьким могу повторить: «Всему хорошему в себе я обязан книгам».
Вот так вот тех, чьи семьи были опалены войной и послевоенной разрухой, Советское государство собирало изо всех подворотен и коммуналок, отмывало, переодевало, кормило, учило.
В 12 лет детство мое окончилось. Военком нашего района капитан дядя Дима Мальцев (именно так я его запомнил) отвел меня в суворовское училище. Уж что он говорил в приемной комиссии, не знаю. Но экзамены я сдал хорошо, кроме математики – тройка. Мать не возражала, так как к тому времени уже повторно вышла замуж. Я стал воспитанником СВУ.