Горячие кони действительно летели, как птицы. Когда экипаж остановился у решетки Трианона, королева выпрыгнула из него легче газели, как молоденькая девушка, у которой еще нет ни забот, ни печалей, и прежде чем лакей успел распахнуть пред нею обе половинки ворот, она быстро скользнула в калитку.
– Вебер, – сказала она почтительно склонившемуся пред ней камердинеру, говоря тем мягким немецким языком, которым известно австрийское произношение, – вам не для чего провожать нас. Воспользуйтесь свободой, как мы пользуемся ею. Если встретите его величество, скажите, что я пошла к мельнице и, если его величеству угодно, буду ожидать его там. Пойдем, Жюли, теперь я, слава богу, не королева, а такая же простая смертная, как и все. Посмотри, дорогая, как все здесь ясно и свободно от земного праха! Здесь даже небо другого цвета: оно сине и ясно, как глаз Божий.
– Вы, ваше величество, на все смотрите особенными глазами, – смеясь, сказала герцогиня Полиньяк.
– Опять «ваше величество»! Так ты меня вовсе не любишь? Зачем ты зовешь меня этим холодным именем?
Герцогиня нежно поцеловала Марию-Антуанетту.
– Прошу помиловать меня и обещаю ни единым словом не нарушать мечтаний моей дорогой подруги в этом ее раю. Вы простили меня, Мария?
– От всей души, Жюли! А теперь смотри, наш домик уже виднеется вдали. Побежим туда! Кто скорее? Если ты прибежишь первая, я дам тебе то место в моей швейцарской гвардии, которого ты просила для какого-то офицера. Ну, начинай! Раз!..
– Нет, Мария, – возразила герцогиня, – так нельзя: если вы прибежите первая, то что же я дам вам?
– Поцелуй, сердечный поцелуй, Жюли! Ну, вперед! Раз, два, три!
Королева помчалась по аллее. Шляпа свалилась ей на затылок, голубые ленты развевались по ветру, и если бы принцесса Аделаида или гофмейстерина ее величества видели ее в эту минуту, они пришли бы в ужас. Сама же королева вовсе не думала о неловкости своей выходки.
– Скорее, скорее! – кричала она и скоро оставила далеко за собой свою подругу. Когда дворец был уже совсем близко, она остановилась и, вернувшись к герцогине, сказала: – Не старайся, Жюли, я, во всяком случае, выиграла.
– Да я и не хотела выиграть, – ответила герцогиня, – чтобы не показаться корыстной. Вы поступили несправедливо, Мария-Антуанетта: вы так хотите, чтобы никто в Трианоне не помнил, что вы – королева Франции, но сами не забываете этого, потому что назначили со своей стороны огромный приз, а с моей – ничтожный. Вы сами заставили меня проиграть, Мария! Ведь вы знаете, что я не корыстна.
– Знаю и потому я так люблю тебя, Жюли. Прости меня, дорогая, я была не права! Теперь заплати же мне свой проигрыш – поцелуй.
– Только не здесь, Мария! Все двери и окна открыты, и все общество уже собралось. Мне будут слишком завидовать!
– Пусть завидуют! Пусть все знают, что Жюли де Полиньяк – моя лучшая, любимейшая подруга, что после мужа и детей я люблю ее больше всех на свете. – И, обвив руками шею герцогини, королева нежно поцеловала ее.
– Видели? – спросил герцог де Безанваль Адемара, с которым играл в триктрак в салоне. – Королева изображает картину нежной дружбы.
– Я желал бы видеть эту группу высеченной из мрамора, – улыбаясь, ответил Адемар, – это дополнение к Оресту и Пиладу.
– Но которая же из двух служит дополнением к Пиладу, преследуемому фуриями и змеями? – спросила из-за своих пялец мадам де Марсан.
– Конечно, королева, – воскликнул граф де Водрейль, сидевший за клавесином и разбиравший новое музыкальное произведение. – Королева – это Орест в юбке; фурии – это три тетушки-принцессы, а змеи – простите меня, мадам! – змеи – это все парижские дамы, кроме вас, здесь присутствующих.
– Вы злы, граф, – сказала мадам де Марсан, – если бы нас здесь не было, то вы и нас причислили бы к змеям?
– Если бы я причислил вас к змеям, то для того, чтобы меня изгнали из рая вместе с вами, – смеясь, ответил граф. – Но тише! Идет королева!
Мария-Антуанетта вошла с разрумянившимся от бега лицом, со спутанными волосами, со сбившейся набок шляпой! Нет, это была не королева, а только Мария-Антуанетта, веселая молодая женщина, которая ввела здесь у себя обычай, чтобы никто не вставал при ее появлении и не прекращал своих занятий: игр, вышивания или других работ. Только граф де Водрейль поднялся со своего стула, потому что королева обратилась к нему.
– Что вы играли, граф? – спросила Мария-Антуанетта.
– Прошу снисхождения, – с легким поклоном ответил граф, – тонкий слух вашего величества, конечно, уже угадал композитора; это совсем новое произведение, и я позволил себе переложить его в четыре руки, так что, если ваше величество пожелали бы…
– Давайте! – перебила Мария-Антуанетта. – Попробуем сейчас же! – Она нетерпеливо сдернула с нежных, белых рук черные митенки и села рядом с графом на приготовленный уже стул, но тотчас же боязливо спросила: – Только не слишком ли это трудно для меня?
– Для королевы Франции нет ничего трудного!
– Но для дилетантки Марии-Антуанетты очень многое трудно, – вздохнув, возразила королева. – Однако попробуем!
Она легко и искусно заиграла басовую партию; но, чем дальше продолжалась музыка, тем серьезнее становилось ее лицо; в глазах светилось одушевление, щеки побледнели. Вдруг посреди страстной мелодии она замолкла и, взволнованная, поднялась с места.
– Только Глюк мог написать это! – воскликнула она. – Это божественная музыка моего великого учителя.
– Ваше величество – положительно великая музыкантша! – с удивлением сказал де Водрейль. – Вы идеальная ученица великого маэстро. Да, это написал Глюк, это увертюра к его новой опере «Альцеста». Он прислал ее из Вены, чтобы я представил ее на усмотрение вашего величества и чтобы чудные звуки снискали автору покровительство королевы.
– Звуки говорили не с королевой, они говорили ее сердцу, – тихим, растроганным голосом возразила Мария-Антуанетта. – Это для меня привет с моей родины, как и привет от моего учителя, величайшего композитора Европы. Но Глюк не нуждается ни в чьем покровительстве. Благодарю вас, граф, вы доставили мне большую радость. Но с той минуты, как я узнала, что это произведение создано гением Глюка, я уже больше не решаюсь играть его без подготовки, потому что испортить его произведение, хотя бы только одной неверной нотой, считаю оскорблением величества. Теперь же, дорогие гости, пойдемте на ферму, где, надеюсь, мы встретим короля. Господа, приглашайте дам!.. Мы отправимся на ферму кто с кем хочет и разными путями.
Все мужчины бросились к королеве, желая получить честь сопровождать ее; она поблагодарила их и подала руку старшему из них, герцог де Безанваль.
– Мы пойдем через английский парк, – сказала королева, когда они вышли в сад, – я велела проложить через него новую дорожку, которая приведет нас прямо на ферму… Но кто идет там? – и она указала рукой на высокую, стройную мужскую фигуру, появившуюся на террасе.
– Это герцог де Фронсак, ваше величество!
– Ах, боже мой! Он, наверное, опять пришел жаловаться, и опять начнется неприятное разбирательство!
– Угодно вашему величеству, чтобы я отослал его, сказав, что здесь ваше величество не даете аудиенции?
– Ах нет! – вздохнула королева. – Он принадлежит к числу моих врагов, а со своими милыми врагами мы должны обращаться в сто раз любезнее, чем с друзьями.
Фронсак подошел с почтительным поклоном и произнес:
– Я пришел просить у вашего величества аудиенции.
– Вы уже получили ее, и притом очень торжественную: мы находимся в тронном зале самого Господа Бога, а балдахином служит небесный свод. Итак, герцог, что привело вас ко мне?
– Государыня, я пришел жаловаться!
– На меня, конечно? – с гордой улыбкой сказала королева.
– Я пришел жаловаться и отстаивать свои права, – продолжал герцог. – Его величество король милостиво назначил меня генерал-интендантом всех королевских театров и поручил мне надзор за ними.
– Меня это нисколько не касается, – прервала королева, – это ваше дело.
– Но, ваше величество, есть один театр, который ускользает из моего ведения, и я вынужден настоятельно просить, чтобы этот королевский театр был также вверен мне и находился под моей ответственностью.
– Не понимаю, о каком новом театре вы говорите? – холодно сказала королева.
– Я говорю о Трианоне, о новом театре вашего величества! В нем есть постоянная сцена, как во всех театрах, в нем дают комедии и водевили; как главный смотритель за всеми королевскими театрами, я обязан смотреть и за этим театром.
– Вы забываете одно, герцог, что Трианон мой и этот театр мой. Здесь я – хозяйка: его величество подарил мне этот клочок земли, чтобы здесь королева Франции могла пользоваться полной свободой. В Трианоне властвую я одна.
– Ваше величество, – упрямо возразил герцог, – мы все обязаны повиноваться королю, даже там, где королева не делает этого; поэтому и в Трианоне я остаюсь всеподданнейшим слугой его величества и исполнителем его законов.
– Вы можете никогда не появляться в Трианоне! – с гневом воскликнула Мария-Антуанетта. – Таким образом, ваша чересчур чувствительная совесть не будет мучить вас. Даю вам позволение никогда больше не посещать Трианона!
– Но так как здесь ставят пьесы…
– Герцог, здесь ставлю их я, королева, и играю вместе с принцами королевского дома, и там, где мы играем, вам не приходится простирать свой надзор. Я здесь – хозяйка, и мои развлечения и удовольствия не подлежат ничьему надзору.
– Ваше величество, – холодно возразил герцог, – есть некто, кто наблюдает за вашими развлечениями и кто будет на моей стороне: это общественное мнение.
Он поклонился и, не дожидаясь, чтобы королева отпустила его, направился обратно к террасе замка.
– Наглец, – прошептала королева, глядя ему вслед с бледным лицом и горящими глазами.
– Он честолюбец, – сказал Безанваль, – он рискует своим положением и даже жизнью, чтобы только попасть в кружок вашего величества.
– Нет! – с жаром возразила королева. – До меня лично ему нет никакого дела! Это тетки его величества настроили его против меня, чтобы вредить и оскорблять меня. Но оставим это! Оглянитесь, герцог! Разве здесь не хорошо, разве я не могу немножечко гордиться этим своим созданием? Это – мой любимый английский сад.
Сад был действительно созданием самой королевы и представлял удивительный контраст со строгими подстриженными изгородями, прямыми аллеями, симметрично расположенными цветочными клумбами и тщательно обнесенными каменными стенками, прудами и ручейками, какие встречались в Версале и в прочей части Трианона. В английском саду не было ничего искусственного: здесь царила природа.
Лицо королевы снова прояснилось, ее глаза засияли обычным огнем.
– Ведь здесь хорошо, не правда ли? – повторила она.
– Хорошо везде, где находится ваше величество, – сказал барон почти нежным тоном.
Королева не обратила на это внимания. Могла ли она заподозрить этого сорокапятилетнего человека с седеющими волосами, которого ради этого и выбрала своим кавалером?
– Ах, – сказала она с очаровательной улыбкой, прислушиваясь к пению птички, – мне кажется, что сама природа приветствует меня, а мне часто чрезвычайно необходимо слышать ласковые, приветственные голоса. Сегодня я пережила уже так много горького, барон, что песенка этой птички явилась как бы бальзамом для моего сердца.
– Ваше величество были в Париже? – нерешительно спросил Безанваль, бросив на огорченное лицо королевы испытующий взгляд своих умных черных глаз.
– Да, – снова просветлев, сказала Мария-Антуанетта, – и добрые парижане приветствовали супругу своего короля и мать «детей Франции» с огромным энтузиазмом.
– Нет, ваше величество, – вспыхнув, возразил герцог, – они приветствовали с диким энтузиазмом прекраснейшую женщину, обожаемую королеву, мать всех страждущих.
– Но и в эту радостную мелодию замешался диссонанс, – задумчиво сказала королева. – Поверьте, Безанваль, не все идет так, как следует; есть что-то такое в воздухе, что наполняет мое сердце тревогой и страхом. Я чувствую, словно над моей головой занесен дамоклов меч и мои руки слишком слабы, чтобы удержать его.
– Горе государственным изменникам, горе преступникам, осмеливающимся поднять меч на королеву! – с жаром воскликнул Безанваль.
– Горе им, но горе и мне, – с кроткой печалью сказала Мария-Антуанетта. – Сегодня у меня было бурное объяснение с принцессой Аделаидой; она явилась герольдом, возвещающим мне начало боевого турнира.
– Она опять осмелилась делать упреки вашему величеству? Но откуда берут эти люди свои отравленные стрелы, чтобы уязвлять благороднейшее и прекраснейшее в мире сердце?
– Они берут их из своей зависти, из ненависти к австрийскому дому, из ревности к королю. Они делают из мухи слона, из крошечного камешка – скалу. Ах, друг мой, сегодня я так много выстрадала! – со слезами добавила королева. – Конечно, я не могу жаловаться королю, потому что не хочу быть причиной его разлада с семьей; но вы – друг мне, и я верю в вашу искреннюю дружбу и в благородство ваших мыслей. Итак, скажите мне вы, так хорошо знающий свет, такой опытный, – разве я поступаю дурно, живя так, как я живу? Разве тетки короля правы, вменяя мне в преступление то, что я также хочу иметь радости в жизни, разве прав граф Прованский, считая преступлением то, что я даю советы королю? Разве я осуждена стоять пред лицом народа и всего двора, как какая-то ненужная статуя? Неужели королева не имеет права чувствовать, любить, ненавидеть, как всякое живое существо? Отвечайте, Безанваль! Говорите, как подобает честному, прямодушному человеку, и помните, что Бог слышит вас!
– Пусть Он слышит меня! – торжественно произнес барон. – Для меня нет ничего важнее, как чтобы ваше величество слышали меня. Нет, принцессы не правы: они смотрят на все глазами василиска, они завидуют и видят все в неправильном освещении. При дворе своего родителя они видели порок, облеченный в покровы добродетели, бесстыдство, наряженное в одежду невинности; поэтому они не верят в добродетель. Граф Прованский также не прав, ставя в упрек вашему величеству любовь короля, обожающего свою супругу, подобно простому смертному, и слушающему ее советы. Ваши политические мнения расходятся с его мнениями, да и расположение короля к его супруге отодвинуло его родственников на задний план. Между тем они – французские принцы, а ваше величество – австриячка и друг герцога Шуазеля, – вот и все ваши преступления. Ваше величество, вы не выиграли бы в глазах врагов даже и тогда, если бы жили так, как требуют столетия запыленные книги придворного этикета; поэтому было бы безумием уступить и осудить себя на одиночество и скуку. Вашему величеству ставят в вину уничтожение парадных собраний, видя в этом причину падения народного почитания королевской власти! Но ведь смешно думать, что почитание народа зависит от числа скучнейших часов, проведенных королевской семьей среди скучных, замороженных этикетом придворных! Нет, государыня, не слушайте шипения змей и мужественно продолжайте свой путь: это путь невинности, простодушия и любви.
– О, благодарю вас, благодарю вас! – воскликнула Мария-Антуанетта. – Вы избавили меня от жестоких сомнений и успокоили меня. Благодарю вас! – И она с сияющими глазами и нежной улыбкой протянула Безанвалю обе руки.
Он крепко сжал их в своих и, бросившись на колени, прильнул губами к этим нежным, белым рукам, после чего страстно воскликнул:
– О моя королева, моя владычица! Вы видите у своих ног вашего преданнейшего раба! Приношу вам клятву в вечной преданности и любви! Вы осчастливили меня своим доверием, вы назвали меня вашим другом… Но моя душа, мое сердце пламенно жаждут другого имени… Скажите это слово, Мария-Антуанетта…
Королева отшатнулась, побледнев как смерть. На ее лице выразился ужас, затем его сменило презрение.
– Герцог, – сказала она с чисто королевским величием, – я только что говорила вам, что нас слышит Господь. Он слышал ваши преступные слова, пусть Он и наказывает вас. Встаньте! Король не должен узнать о поступке, который навсегда лишил бы вас его милостей. Если же вы хоть одним взглядом, одним словом намекнете на то, что произошло, король все узнает… Идите вперед, я приду одна.
Опытный светский человек, искусный царедворец почувствовал себя смущенным, пристыженным. Этого еще никогда не бывало с ним: он не находил слов. Молча поднявшись с колен, он неловко поклонился и пошел по дорожке, указанной ему королевой.
– Я потеряла еще одну иллюзию, – с горькой улыбкой сказала Мария-Антуанетта, – и опять я одна! Неужели для меня нет подруги, которая не обратилась бы в завистницу, нет друга, который не обратился бы в обожателя? Даже этот человек, которого я уважала, на которого смотрела, как ученица на учителя, – даже он осмелился оскорбить меня!
Она со стоном закрыла лицо руками, и горькие слезы полились из ее глаз.
Кругом было тихо; только раздавалось в густой листве пение птички, искавшей в тени прохлады от жгучего августовского солнца, да тихонько шептались деревья, тронутые легким ветерком, да цветы склоняли друг к другу головки, точно хотели рассказать про слезы и скорбь королевы; но эти слезы падали на цветы, не освежая их: ведь это была не небесная роса, а слезы земной скорби.
– Довольно слез! – сказала наконец королева. – Что скажут мои гости, если заметят, что веселая и беззаботная королева проливает слезы? О господи, в один сегодняшний день я заплатила страшные проценты за свое счастье. Сохрани мне главное, чем живет мое сердце! Тогда я мужественно буду платить за него свету!
Она гордо подняла голову и направилась к ферме, своей маленькой Аркадии, своему раю. Она сама, при помощи архитектора Робера, создала этот идиллический уголок, возникший среди пышного блеска двора, подобно скромной фиалке, попавшей среди роскошных, ярких тропических цветов в раззолоченную вазу на королевском столе.
Ферма состояла из нескольких деревенских домиков, теснившихся один к другому; позади них мирно журчал ручеек, приводя в движение колесо маленькой мельницы, стоявшей на самом краю небольшой поляны. Рядом с нею виднелся домик, крытый соломой, обвитый диким виноградом и обсаженный цветами. Это был домик фермерши, Марии-Антуанетты. Королева сама делала для него планы и рисунки. Она пожелала, чтобы это был маленький, простой, скромный домик, чтобы он не казался новым, и позаботилась придать ему вид жилища, уже пострадавшего от времени. Рядом с этим домиком помещалась молочная; когда Мария-Антуанетта и другие «крестьянки» доили на лужайке коров, то приносили молоко в белых ведрах с серебряными дужками через всю «деревню» в молочную, где на белых мраморных столиках разливали его в красивые белые чашки.
На другой стороне улицы возвышался красивый дом старшины; рядом с ним находилось жилище школьного учителя.
– А все-таки хорошо жить на свете, – сказала королева, окинув радостным взглядом свое создание, и быстро пошла вперед, поглядывая на окна домиков, не видно ли кого из «крестьян» и «крестьянок», ожидающих свою «фермершу».
В это время мельничное колесо пришло в движение, а на пороге мельницы показалась упитанная фигура мельника в белом костюме и с обсыпанным мукой лицом. Королева радостно вскрикнула и побежала к мельнице.
Но не успела она добежать до цели, как из своего дома вышел деревенский мэр в черном одеянии, с большим белым галстуком на шее, с испанской тростью с золотым набалдашником в руке и в черной треугольной шляпе. Он раскинул руки и с угрожающим видом преградил ей дорогу.
– Госпожа фермерша, – сказал он, – мы все очень недовольны вами! Вы пренебрегаете своими обязанностями, и мы привлечем вас к ответственности за то, что вы являетесь так поздно. Все цветы уже повесили головки, соловьи перестали петь, а овцы не хотят есть даже самую лучшую траву. Все хозяйство гибнет, когда вас нет!
– Это неправда! – прозвучал веселый голос, и из распахнувшегося окна школьного дома выглянул веселый, юный учитель и погрозил розгой строгому и важному мэру.
– Как он может утверждать, что все хозяйство гибнет, когда я здесь? – сказал он. – С тех пор как умнейшие люди отказались у меня учиться, я сделался учителем домашних животных и занимаюсь этим делом так, чтобы оно доставляло мне удовольствие. Я преподаю танцы козлам и учредил балетную школу для козлят.
Мария-Антуанетта громко расхохоталась.
– Господин школьный учитель, – сказала она, – я страстно желаю увидеть доказательство вашего умения; поэтому приглашаю вас дать нам сегодня представление с вашей балетной школой на большом лугу. А вас, господин мэр, я прошу не быть таким строгим к фермерше и иметь снисхождение.
– Разве моя дорогая невестка нуждается хоть когда-нибудь в снисхождении? – с пафосом воскликнул мэр.
– О граф! – со смехом возразила королева. – Вы вышли из своей роли и забыли два обстоятельства: первое – что здесь я – не королева, и второе – что всякая лесть в Трианоне строго запрещена.
– Вы сами виноваты, если правда звучит лестью, – с легким поклоном возразил граф Прованский.
– Вот ответ, достойный ученого! – воскликнул «школьный учитель», граф д’Артуа. – Брат, ты не знаешь даже азбуки в науке любезностей. Ты непременно должен поступить ко мне в учение.
– О, я уверен, брат Шарль, что мог бы многому научиться у тебя, – засмеялся граф Прованский, – только не знаю, осталась ли бы довольна этими уроками моя супруга!
– А вот мы спросим ее, – сказала королева. – До свидания, дорогие братья, я тороплюсь поздороваться со своим милым мельником.
Она быстро взбежала на деревянную лесенку, ведшую на мельницу, и обвила руками шею мельника, а он, крепко прижав ее к своему сердцу, увлек ее внутрь.
– Благодарю тебя, Людовик! – воскликнула королева, целуя руку мужа. – Какой прелестный сюрприз ты мне устроил!
– Разве ты не говорила, что тебе хочется этого маскарада? – весело ответил король. – Здесь все делается по приказу королевы, так не удивляйся, что мы покорно исполнили роли, которые ты сама распределила между нами.
– О Людовик, как ты добр! – со слезами на глазах сказала королева. – Ведь я знаю, что все эти игры не доставляют тебе удовольствия, но ты все-таки принимаешь в них участие!
– Все потому только, что я люблю тебя, – просто ответил король, и счастливая улыбка скрасила его широкое, добродушное лицо. – Да, Мария, я люблю тебя, и мне доставляет большую радость доставлять тебе удовольствие.
Королева нежно прислонилась головой к груди мужа.
– Даря мне Трианон, Людовик, ты сказал мне: «Вы любите цветы, я дарю вам целый букет!» Мой дорогой государь, вы не только букет цветов подарили мне: вы мне подарили целый букет счастливых часов, счастливых лет, которыми я обязана только вам, вам одному!
– Пусть же этот букет никогда не завянет, Мария, – произнес король, поднимая к небу набожный, молящий взор и кладя руку на голову своей жены, словно благословляя ее. – Однако, госпожа фермерша, – после некоторого молчания прибавил он, – вы заставили меня позабыть свою роль: колесо остановилось, потому что мельник не на своем месте. Вообще наша мельница не совсем в порядке, и мне придется приложить здесь к делу свои слесарные познания… Но что это за пение раздается на улице?
– Это «крестьяне» и «крестьянки» зовут нас, – смеясь, сказала королева, – покажемся им, господин мельник!
Они вышли на наружную лестницу, у подножия которой собрались мэр, учитель, крестьяне и крестьянки, которые хором пели:
Выше счастья нет нигде,
Как в родной своей семье.
На глазах королевы навернулись радостные слезы. О, как полны были счастьем часы, проведенные сегодня в Трианоне королевской четой! Они были так ярко озарены солнцем, что Мария-Антуанетта совсем забыла тучи, омрачавшие утро.
Все обедали по-деревенски, потом гуляли по лугу, любуясь на пасущихся коров; потом фермерша подала подругам пример и принялась за работу: принесли ее прялку, и она уселась за пряжу. Быстро вертелось колесо прялки, подобно колесу счастья, приносящему сегодня радость, завтра – печаль. Колесо счастья уже повернулось, горе уже близилось, но Мария-Антуанетта еще не знала этого; ее глаза еще светились счастьем, губы улыбались. Она сидела со всем своим обществом на берегу озера и удила рыбу и радовалась, если ей удавалось поймать что-нибудь: ведь эта рыба должна быть подана на ужин, на который фермерша пригласила своего супруга и который она была намерена приготовить своими руками.
Король ушел на мельницу отдохнуть, но кто-то нарушил его покой. Вероятно, дело было очень важно, если рискнули сделать это; ведь все знали, что в Трианоне король бывает редко и, раз он там, его нельзя беспокоить делами.
Но сегодня его обеспокоили, и министр барон де Бретейль сам явился в Трианон, чтобы видеть мельника и попросить его на этот раз стать опять королем.