На протяжении долгих лет я часто общался с г-ном Керенским. Не знаю другого политика, с которым история обошлась бы так сурово. Молодой тридцатилетний адвокат безо всякого административного опыта, посвящавший себя до тех пор одной из опаснейших и благороднейших целей – я имею в виду защиту политических преступников, – был внезапно подхвачен революционной волной, которая вознесла его на вершину власти. Это было бы невозможно, если бы он в минуту кардинального по значению кризиса лучше других не увидел и не решился вступить на единственный, по крайней мере на тот момент, путь к сплочению противоборствующих сторон ради национальных интересов. В тот день, когда государственные дела перешли в руки Временного комитета, состоявшего из членов Думы, – царизм уже рухнул, не оставалось другой альтернативы, кроме диктатуры бунта, – в самой Думе образовался другой конкурентный центр власти, так называемый Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Только Керенскому, как депутату Думы и заместителю председателя Совета, запретившего всем своим членам входить в новое правительство, удалось заставить прислушаться к себе оба лагеря. Решив не обращать внимания на запрет, он отважно объявил об этом Совету, встреченный полными энтузиазма аплодисментами. В дальнейшем, когда Совет занял непозволительную позицию, постоянно критикуя действия правительства и не беря на себя никакой ответственности, Керенский, посвятив долгую ночь патриотическим речам, сумел убедить большинство руководителей Совета принять участие в работе правительства.
Завоевания революции он защищал еще отважней. Керенский был крайне левым, единственным в кабинете социалистом, когда все опасались левых и ждали от него политики революционного реванша, которая возведет его еще выше. Он сделал совершенно обратное, отменив смертную казнь с искренней верой вечного борца против системы власти, основанной на деспотизме и угнетении. Говорят – насколько справедливо, не знаю, – будто император, прекрасно понимая, что такое решение отводит угрозу от него самого, первой потенциальной жертвы революции, со свойственной ему прямотой объявил отмену смертной казни большой ошибкой, предпочитая не думать о собственном спасении.
Неожиданная для самого русского народа революционная волна вынудила министра юстиции Керенского, обязанного охранять свергнутого монарха с семьей, поместить их во дворец, держа в такой изоляции, что туда неохотно пускали даже великих князей. Неудивительно, что близкие к императрице фрейлины Вырубова и Ден жаловались, что им разрешается заходить только на галерею. Керенский знал, что народ, которому он обязан властью, ждет от него решительности и жестокости. Однако со слов верного императору обер-гофмаршала двора графа Павла Бенкендорфа нам известно о красноречивом факте: в ходе единственной беседы с императором Керенский полностью завоевал доверие Николая II, который потом заметил: «Он любит Россию, мне надо было раньше с ним познакомиться, пошло бы на пользу». Хотя толпа требовала жертв, хотя Керенский сам создал следственную комиссию для разбирательства во всех действиях прежней власти, тем самым развязав революцию, следствие по личным делам императора и императрицы он оставил за собой. Но в момент коллективной истерии, когда народ узнал все известное ныне о правлении царя и царицы, судьба их была предопределена.
Многие мои друзья в русской армии уже тогда советовали: «Пусть сэр Джордж Бьюкенен[1] как можно скорее добьется отправки императорской фамилии в Англию». Помню, как я повторял это самому сэру Джорджу. Он согласился, принялся энергично действовать, говоря: «Я не успокоюсь, пока они не покинут Россию». Когда из Англии пришло долгожданное предложение предоставить убежище царской семье, министр юстиции Керенский, не раз передававший императорской фамилии весточки от царственных кузенов, незамедлительно сообщил и об этом, попросив семейство готовиться. Как ни странно, императрица и в тот момент, и в дальнейшем не одобряла подобного плана, однако вместе с императором приняла предложение. Они начали собираться в дорогу. Было даже получено от германских властей обещание не препятствовать проезду. Но до Мурманска императорскую фамилию надо было довезти из Петрограда по железным дорогам, находившимся в руках местных революционных властей. Тем временем из Англии пришла вторая телеграмма, отменившая приглашение. Об этом рассказывает мисс Мериэл Бьюкенен в своей книге «Гибель империи». Сэр Джордж, по свидетельству Керенского, зачитал ее Временному правительству со слезами на глазах. Она не публиковалась по веским причинам; в любом случае сэру Джорджу Бьюкенену не позволили привести документ в мемуарах. Поэтому объяснения, которые дал в своих собственных мемуарах г-н Ллойд Джордж[2], представляются недостаточными. Он более или менее пространно цитирует документы, касающиеся той стороны дела, которая ни у кого не вызывает сомнений, то есть изначального приглашения, и не приводит никаких подробностей насчет второй депеши с отменой, ограничиваясь неполными цитатами, перекладывая вину на Временное правительство и посла, который не мог уже ему ответить. Вот почему свидетельства г-на Керенского представляют большой интерес.
В своей книге он весьма убедительно доказывает отсутствие малейшего шанса на реставрацию монархии с Николаем II во главе, даже в том невозможном случае, если бы реакционеры каким-нибудь чудом вернулись к власти. Будучи императором, Николай чуждался великих князей, которые никогда не пытались снова возвести его на престол. Кроме того, отречение, составленное, пожалуй, поспешно и путано, было легко подписано по первому требованию, и все прекрасно видели, что император этому только рад. Он давно уже говорил, как ужасно носить корону до могилы. Мистер Гиббс, преданный воспитатель царевича, последовавший за императорской фамилией в сибирскую ссылку, позже служил вместе со мной при Генеральном штабе британского Верховного главнокомандующего сэра Чарльза Элиота. Страшная судьба дорогих ему людей произвела на него слишком сильное впечатление. Он не любил говорить на эту тему. Но из редких, очень выразительных замечаний хорошо помню следующее. На мой вопрос о настроении императора в ссылке мистер Гиббс ответил: «После отречения император вновь почувствовал вкус к жизни. Для него важнее всего была семейная жизнь, а с тех пор он получил возможность все время проводить с семьей».
Низложенный монарх, неизменно полный безграничного терпения, покорный судьбе, одного за другим завоевывал своих стражников поразительным христианским смирением. Поэтому исполнение казни нельзя было поручать даже самым отъявленным бандитским шайкам пьяных большевиков, и в чудовищной бойне в конце концов участвовали в основном военнопленные венгры.
Поверим утверждению Керенского, что своей главной заботой Временное правительство считало содержание императора с семьей в надежном месте. Когда британское правительство практически аннулировало приглашение, ставший премьер-министром Керенский взял на себя эту задачу. Как он ее решал, известно по свидетельствам самых преданных слуг императора, разделявших с ним заключение, – гофмаршала графа Бенкендорфа, швейцарца воспитателя месье Жильяра, – и самого Керенского. Он сказал императору: «Меня атакуют. Потом атакуют вас». Вспомним, что он, чуть не свергнутый во время первого большевистского вооруженного мятежа в июле, целую ночь провел в Царском Селе, присматривая за отправкой царской семьи в Сибирь. Население революционного Петрограда могло в любой момент расправиться с императорской фамилией. Несомненно, личные действия Керенского продлили жизнь царской семьи еще на долгое время после его собственного падения.
Падения Керенскому было не избежать. На протяжении всей своей долгой жизни оставаясь сторонником демократического режима, основанного не на грубой силе, а на убеждении, он, придя к власти, придерживался того же принципа. Однако перед ним стояла задача, которую невозможно решить убеждением. Три ее аспекта явственно подтверждают обратное. Во-первых, новому правительству пришлось целиком восстанавливать административную систему, которую оно само разрушило после свержения самодержавия. Во-вторых, новую систему следовало привести в полное соответствие новым революционным идеям. Чтобы справиться с этими двумя проблемами, России надо было выходить из войны. Но Керенский и здесь сохранил верность принципам. Мы уже совсем позабыли, что Германия понесла поражение только спустя полтора года, ведя постоянное наступление на протяжении года после мартовской революции[3], то есть до последних безнадежных атак под Амьеном. Этот простой исторический факт объясняет, почему столь многие революционеры, даже самые убежденные, в том числе отец русского марксизма Георгий Плеханов, вождь умеренных марксистов, считали необходимым продолжать войну. Победа Германии, несомненно, покончила бы с российской революцией. Такого же мнения придерживался Керенский, один из руководителей влиятельнейшей социалистической партии. Кроме того, выполнение обязательств, взятых на себя Россией перед союзниками, которые после объявления войны пришли ей на помощь, было делом чести. Поэтому перед правительством встала третья задача – продолжать кампанию, – абсолютно несовместимая с двумя первыми. Попытки возобновления активных военных действий сразу же провалились. Все аплодировали звучавшим на бесконечных собраниях и митингах патриотическим призывам, хорошо зная, что армия не сражается и сражаться не будет. При колоссальных потерях, которые оцениваются приблизительно в треть первоначальной численности, при отмене всех прежних дисциплинарных законов, при общем стремлении всего народа к миру, к власти безусловно должна была прийти партия, даже самая малочисленная, обещающая незамедлительный мир.
Это случилось вовсе не потому, что мобилизованные неграмотные крестьяне старательно изучали труды Маркса, на которые опирался Ленин, а потому, что они мечтали об одном – об окончании войны.
Агитаторы твердили о невозможности какого-либо решения земельного вопроса даже Учредительным собранием, избранным всеобщим голосованием в стране, где девяносто процентов населения составляют крестьяне, призывая немедленно воспользоваться развалом государственной власти и захватить еще не принадлежащую крестьянам землю. При отмене крепостного права Александром II в 1861 году земельные участки в поместьях делились пополам, половина оставалась землевладельцу, другая доставалась всем крестьянам вместе. Разумеется, как только власть ослабела, крестьяне принялись захватывать остальное, присвоив уже более двух третей земли. Я был в развалившейся русской армии, лично слышал призывы большевистских агитаторов: «Война кончена, в Стокгольме (где проходил в то время съезд социалистов) заключают мир, вы больше не обязаны слушаться офицеров, можете, если хотите, вернуться домой, причем лучше пораньше, сейчас будут землю делить».
Этот призыв, раздававшийся с первого дня перехода власти к Временному правительству, мгновенно уничтожил армию, из которой за два месяца дезертировало два миллиона человек. Полиции, спровоцировавшей при старом режиме мартовскую революцию, стреляя в народ, уже не было, и сама армия практически перестала существовать.
Вот в какой обстановке солдаты слушали страстные речи Керенского в пользу революционной обороны. Даже удивительно, что роковой исход так затянулся.
Г-н Керенский обильно цитирует письма императрицы Александры Федоровны к мужу, которые я издал на английском языке в 1924 году. Они не только полностью оправдывают саму императрицу, но и представляют собой истинный кладезь сведений обо всех политических событиях того времени. Только, по-моему, по цитатам крайне трудно составить представление о личности автора. С другой стороны, не могу согласиться с портретом императрицы, предложенным Керенским. Несмотря на личное мнение г-на Керенского, любое предположение о сексуальном влечении императрицы к Распутину, безусловно, полностью противоречит всему, что нам о ней известно. Эти грязные сплетни давно разжигают огонь. Она была идеальной супругой и матерью, любила мужа, придерживалась по сравнению со своим окружением гораздо более высоких нравственных принципов, хотя, конечно, страдала чисто истерическими припадками, а ее доверие к Распутину само по себе ненормально.
Однако, на мой взгляд, не только по этой причине императрица больше любого другого виновна в крушении российской монархии. В тот момент она прекрасно знала, что надо делать: постараться сохранить за мужем, а потом и за сыном абсолютную власть, против которой боролись все силы современной истории. Несомненно будучи истинной патриоткой России, она считала своим долгом воевать с Германией, но также и бороться с пагубным влиянием союза с великими европейскими демократическими державами, хуже того – с непреодолимыми надеждами собственного народа, без поддержки которого была невозможна победа. Ее страшную и трагическую неудачу невозможно объяснить «истерией» и «глупостью».
Я также уверен в необходимости отбросить предположение, которое г-н Керенский приводит, хоть и не разделяет, и на котором часто настаивают другие, будто Распутин был просто хитрым мужиком безо всяких политических представлений, служивший орудием в руках обладателей определенных идей. Есть доказательства, что он успешно играл желавшими с его помощью удовлетворить собственные амбиции. Кроме того, теперь для меня очевидно, что он с полной точностью знал, какие принципиальные политические взгляды отстаивает, и даже с частичным успехом внушал слабовольному государю, казалось бы, немыслимые в его устах идеи, в частности об отмене ограничений для евреев.
Не принимаю и другого домысла, что «исцеления» цесаревича совершались по сговору с г-жой Вырубовой или другими, подсказывавшими Распутину, когда ребенку естественно станет легче. Самым ярким опровержением служит здесь удивительная, подтвержденная свидетелями история лечения самой г-жи Вырубовой, которая после железнодорожной катастрофы пролежала несколько дней без сознания, с буквально бесчисленными переломами, без всякой надежды на выздоровление. Что касается цесаревича, медицинская наука признает гемофилию неизлечимой, но в каждом конкретном случае вмешательство Распутина совпадало с облегчением, тогда как все прочие средства не помогали.
Не высказывая личного мнения, г-н Керенский ссылается на свидетельства о связях Распутина с германской разведкой. Я лично не вижу тому никаких подтверждений. Возможно, но абсолютно невероятно, судя по отношению самого «старца» к подобным вопросам. Свидетельство князя Юсупова[4] всегда казалось мне фантастическим, а что касается цитируемого г-ном Керенским Хвостова[5], последний, в чем ныне не остается сомнений, вел двойную игру с императрицей и Думой и был страшно разгневан, когда Распутин, которого он считал мертвым, полностью отстранил его от дел.
С другой стороны, Николай II не всегда был простым орудием, что, на мой взгляд, прекрасно доказывают его письма к императрице. Его портрет, нарисованный перед самой революцией бывшим премьер-министром Коковцовым, вышел не только очень живым, но и неоспоримо точным. Однако Коковцов лишился поста именно из-за атак на Распутина и, вспоминая встречу с императором, подозревал, что императрица оказывала на него какое-то оккультное влияние. На одной аудиенции, состоявшейся в то же время, подобное впечатление сложилось и у сэра Джорджа Бьюкенена. Этот дополнительный штрих точнее рисует обстановку, в которой проходила аудиенция, а полная апатия императора в предреволюционный месяц уже не вызывает сомнений. Впрочем, сам г-н Керенский вносит в портрет поправки, описывая Николая после отречения.
Проясняя другой вопрос, я не знаю другого свидетельства, которое лучше опровергало бы склонность императрицы к заключению или просто согласию на сепаратный мир, чем собственное признание Протопопова[6], что это было целью его государственной политики. Наоборот, многочисленные доказательства подтверждают, что императрица неодобрительно относилась к любым поползновениям подобного рода. Узнав в тобольской тюрьме о прибытии большевиков на переговоры о мире, она 9 (22) декабря 1917 года написала поистине поразительное письмо: «Боже мой, переговоры о мире, какое несчастье!.. От всей души хотелось бы видеть духовный мир в русских сердцах, но не предательский с немцами».
Я не могу поверить, будто в марте 1917 года либеральная и радикальная русская демократия сосредоточила все усилия на победе в войне. Знаю, Керенскому этого очень хотелось, надо отдать ему честь и признать, что он честно исполнял обязательства своей страны перед союзниками. Правда и то, хотя ныне об этом полностью забыто, что многие самые пламенные революционеры хорошо и ясно понимали, что в случае победы Германии русское революционное правительство не добьется никакой стабильности. Только не соглашусь, что подобное мнение разделяла вся страна или интеллектуальная элита в целом.
Думаю, г-н Керенский преувеличивает всеобщую неприязнь к царской фамилии. Если взять вкупе русский народ, число ее сторонников, конечно, незначительно; не составилось ни одной серьезной партии, желавшей восстановления Николая II на престоле, откуда он был столь бесповоротно свергнут. Но сегодня лучше, чем когда-либо, известно о планах по освобождению императорской фамилии из заключения, пусть даже непродуманных и нелепых. Не упоминая других источников, много интересных сведений сообщает председатель Екатеринбургского Совета П. М. Быков, которого г-н Керенский подробно цитирует в своей книге.
Массу известных мне сведений можно по-разному интерпретировать в зависимости от точки зрения. В целом рассказ г-на Керенского неуклонно следует своим путем, опираясь на множество полностью цитируемых свидетельств. Вышедшее из-под его пера примечательно полным отсутствием враждебного чувства к тем, с кем он всю жизнь энергично боролся. В то же время император неизменно оставался одним из самых ярких в истории образцов полнейшего смирения, и поистине всепобеждающей силы такого примера было достаточно, чтобы завоевать уважение охранявших его солдат разных частей. Императрица, со своей стороны, переживала тяжелые дни только благодаря сильной вере, о чем упомянуто в одном ее письме, которая помогала переносить испытания и которой никто ее не мог лишить. Многие письма, написанные в Тобольске и даже в Екатеринбурге, озарены пламенем этой веры.
Опираясь на нее, она успешно забывала о собственных бедах, с поистине материнскими чувствами обращаясь к адресатам, попавшим в самое тяжкое положение. В таком же расположении духа Александра Федоровна встретила конец, безусловно считая его неизбежным. В одном из последних писем она написала: «Вот достойная супруга!»