Часть 3 Наталья, 1984–1986 гг.

Еще на лестнице она услышала, как надрывается в коридоре квартиры телефон, и принялась трясущимися пальцами выковыривать ключ из сумочки. От мороза руки сделались непослушными, и круглая металлическая болванка легко ускользала, едва оказываясь нащупанной среди множества таких, казалось бы, нужных каждой женщине и таких мешающих мелочей. «Сколько раз говорила себе: носи ключи на брелоке! – с досадой, мгновенно выбившей слезы из ее глаз, подумала Наталья. – Когда ключи в связке, их намного легче искать и вытаскивать. Так нет же, ношу все ключи по отдельности, упрямая идиотка!»

Телефонная трель умолкла, и Наташе показалось, что она слышит неторопливый говорок Бэллы Львовны. Господи, если это Вадим, сейчас Бэллочка скажет ему, что Наташи нет, а она здесь, совсем рядом, за дверью, мучится с этими ключами, будь они неладны! Наташа изо всех сил нажала кнопку дверного звонка.

– Бэллочка, это я! – закричала она через дверь.

Послышались шаги, такие же неторопливые, как и речь соседки.

– Что случилось, золотая моя? Ты потеряла ключ?

– Это Вадик? – спросила Наташа вместо того, чтобы ответить или хотя бы поздороваться.

– Нет, это моя приятельница. Вадик уже звонил, примерно час тому назад.

– Ах ты господи, опять пропустила!

Наташа с досадой швырнула на пол сумку, сдернула с шеи шарф, провела рукой по влажной коже: она успела вспотеть всего за несколько секунд отчаянной борьбы с ключом. Бэлла Львовна вернулась к прерванному разговору с подругой, а Наташа, обессилевшая, словно занималась непомерно тяжелым физическим трудом, поплелась на кухню выкладывать купленные в магазине продукты.

Эта кухня в коммунальной квартире теперь выглядела совсем по-другому. Вместо четырех ветхих столов-тумб стоят три относительно новых стола вполне приличного вида и два холодильника, пол застелен красивым импортным линолеумом с ковровым рисунком, скрывшим под собой старый обшарпанный пол, над каждым столом висят одинаковые лампы-бра с плафонами в форме колокольчика, и точно такие же два рожка-колокольчика красуются в центре под потолком. Когда-то давно здесь обитали бок о бок четыре семьи, теперь же осталась всего одна, хотя номинально во всех документах домоуправления были записаны и Казанцевы-Вороновы, и Маликовы, и Бэлла Львовна Халфина. Только какая разница, что там указано в официальных документах, важно ведь, как люди живут на самом деле, а не то, как записано. А жили они действительно одной семьей – Наташа Казанцева, по мужу Воронова, ее родители, ее сыновья Сашенька и Алеша Вороновы, осиротевшая Иринка Маликова с окончательно свихнувшейся от водки бабушкой Полиной Михайловной и одинокая Бэллочка. И она, Наташа, с недавних пор является фактическим главой этой большой семьи, потому что отец ее, Александр Иванович, тихо угасает в больнице, а мама, Галина Васильевна, целыми днями находится рядом с ним. Сестры Люси давно нет в Москве, она вышла замуж и уехала в Набережные Челны, переименованные недавно в Брежнев в честь скончавшегося генсека, и даже болезнь отца не заставила ее приехать.

Услышав, что соседка закончила обсуждать по телефону какие-то насущные проблемы, Наташа выглянула из кухни.

– Бэллочка, что Вадик сказал?

– Сейчас, золотая моя, у меня записано. Я подобные формулировки запомнить не в состоянии.

Она ушла к себе и вернулась с вырванным из тетрадки листочком. На нем ровным каллиграфическим почерком было написано: «С 15 августа – 7–23. В конце июля – короткая вода. Запрос с женой Куценко, 23 июня».

– Ты все понимаешь, что здесь написано? – спросила Бэлла Львовна.

– Конечно, – вздохнула Наташа. Теперь, после стольких лет замужества за моряком-подводником Вадимом Вороновым, она достоверно знала, что «7–23» означает его присутствие на службе с 7 утра и до 23 часов, потому что идет «первая задача», и что приезжать к мужу, когда у того «первая задача», не говоря уже о второй и третьей, бессмысленно. Он будет уходить из дому ни свет ни заря и возвращаться к полуночи, измотанный, серый от усталости, не в состоянии ни разговаривать, ни шутить, ни заниматься любовью. «Первая задача» – это подготовка корабля к плаванию, которая может длиться до трех месяцев, а «короткая вода» условно означало краткосрочный выход в море. Наташа хорошо помнила, как в первый раз приехала к Вадиму в Западную Лицу и попала как раз в период «первой задачи». Вадим, правда, еще по телефону предупреждал ее, что будет занят каждый день без выходных и праздников, но ей, тогда еще совсем девчонке, казалось, что это пустые слова, что на самом деле он будет возвращаться домой часов в семь-восемь вечера, она будет ждать его с горячим ужином, потом они куда-нибудь сходят, в кино, или на концерт, или в гости к его друзьям. Она приехала и уже через несколько дней поняла, что совершила ошибку. Нет, ей-то как раз было замечательно, она с упоением, ни на что не отрываясь, писала сценарий документального фильма о борьбе с пожарами (шел 1978 год, годом раньше случился страшный пожар в московской гостинице «Россия», и все общество как-то в один миг озаботилось проблемами противопожарной безопасности), ходила в магазины, покупала продукты, готовила любимые блюда мужа и радостно ждала его возвращения, по утрам вскакивала на полчаса раньше его, чтобы приготовить Вадиму горячий завтрак и свежевыглаженную кремовую форменную рубашку. Наташа получала невыразимое удовольствие от такой жизни, но быстро поняла, что Вадиму это тяжко. Он был искренне благодарен ей за заботу, и потом, он любил ее, очень любил, в этом не было ни малейших сомнений, к тому же, будучи человеком деликатным и хорошо воспитанным, считал необходимым поздно вечером после сытного ужина еще и потратить час-полтора на разговоры с женой. Глаза его слипались, губы двигались с трудом, он часто терял мысль, которую начал было высказывать, и Наташа видела, что, если бы не ее присутствие, он давно бы с удовольствием лег спать. Это она своим непродуманным (несмотря на неоднократные предупреждения мужа) приездом лишает Вадима законных часов отдыха и покоя, не дает ему возможности восстановить силы для следующего дня службы. Больше она эту ошибку не повторяла. И вот сегодня Вадим сообщил, что очередная «первая задача» начнется 15 августа, и если Наташа собирается к нему приехать, то должна успеть до этого срока. Запрос на выдачу ей пропуска для въезда в погранзону он передал с женой мичмана Куценко, которая приедет в Москву 23 июня, то есть через два дня. Наташе нужно будет взять запрос и отнести в паспортный стол отделения милиции. Примерно через месяц она получит на руки пропуск и сможет лететь в Мурманск, а оттуда автобусом – в Западную Лицу, где служит Вадим. Все это хорошо, но как оставить маму одну? Ведь она не справится. Отцу нужно особое питание, его желудок уже не принимает ничего, кроме протертой и приготовленной на пару пищи, на сооружение которой требуется немало времени, ведь то, что она каждый день в судочках и термосках возит через весь город в больницу, должно быть свежеприготовленным, ни в коем случае не вчерашним. Маме уже почти семьдесят, ее хватает лишь на то, чтобы рано утром уехать в больницу и вечером вернуться, она уверена, что только ее присутствие может принести Александру Ивановичу облегчение. Их бывший сосед по квартире Слава Брагин достиг больших высот, стал крупным руководителем, и только благодаря его мощной протекции Казанцева-старшего положили в двухместную палату и разрешили родственникам ежедневное дежурство. Правда, на ночные часы это разрешение не распространялось, иначе Галина Васильевна окончательно поселилась бы в больничной палате. Если Наташа позволит себе роскошь уехать вместе с детьми к мужу, маме придется всю первую половину дня заниматься приготовлением пищи для отца. И если, не дай бог, именно в утренние часы Александру Ивановичу станет хуже, она будет считать, что причиной ухудшения стало ее отсутствие – врачи, сестры и санитарки, как всегда, недоглядели, сделали не так или не то, просмотрели, забыли, не сменили вовремя, не принесли, не унесли. А причиной ее отсутствия стал, несомненно, такой несвоевременный отъезд дочери. Ах, Люся, Люся, сестричка Люся, ну что бы тебе не приехать в Москву хоть на две недельки, чтобы отпустить Наташу повидаться с мужем, которого она не видела десять месяцев!

– Как папа? – заботливо спросила соседка, глядя на Наташины манипуляции с продуктами: пельмени в морозильную камеру, молочные продукты, сыр и колбасу – на полку в холодильник, мясо – в кастрюлю с водой, чтобы быстрее разморозилось.

– Все так же. Кажется, чуть похуже, чем вчера.

– Ты собиралась сегодня с врачом встречаться…

– Встречалась. Он сказал, что счет идет на недели. Максимум – три месяца. В общем, ничего утешительного. Колбасу сегодня добыла, «Останкинскую». Еще за цыплятами стояла, но мне не хватило. Два часа выброшены из жизни псу под хвост. Зато творог, кажется, хороший, развесной. Бэллочка, что будем из мяса творить? Мне Инка вчера принесла банку соленых огурцов, подарок от Анны Моисеевны, можно рассольник сделать.

– Договорились, – кивнула соседка. – Сделаю рассольник.

– Да я не к тому… – смутилась Наташа.

– А я к тому. Ты и так целыми днями вертишься, как белка в колесе. А я бездельничаю на пенсии.

– Спасибо.

Разобравшись с покупками, Наташа зашла к себе, переоделась в старый спортивный костюм и вернулась на кухню, пора было заниматься ужином. Что бы такое приготовить? Маму нужно будет кормить в девять часов, когда она приедет из больницы, Иринку – когда та проголодается, а это непрогнозируемо, старую Полину – когда та очнется от очередного забытья, вызванного то ли спиртным, то ли болезнью. И только Бэллочка, добрая душа, станет ужинать вместе с Наташей, когда еда будет готова, независимо от того, голодна она или нет. Дети сейчас за городом со своим садиком, а то пришлось бы еще отдельно и их кормить.

– Ты давала сегодня Иринке деньги? – снова послышался голос Бэллы Львовны.

– Два рубля, а что? Она до сих пор не приходила? – озабоченно вскинулась Наташа.

– Нет, как ушла утром, так и не появлялась. Она совершенно не слушается взрослых, Наташенька. С этим надо что-то делать.

– Ну что делать, Бэллочка Львовна? – тоскливо вздохнула Наташа. – Не бить же ее.

– Может быть, следовало бы. Хотя ты меня не слушай, я бог знает что несу. Конечно, бить ребенка нельзя. Достаточно и того, что Коля регулярно избивал несчастную Нину. Добра и ума это не прибавило ни матери, ни дочери. Мне порой с трудом верится, что это моя внучка, дочка Марика.

Да, Иринка – типичный ребенок из неблагополучной семьи, своенравная, плохо успевающая в школе, капризная и непослушная, стремящаяся слишком рано стать взрослой. Последнему немало способствовал и внешний вид девочки, она всегда была высокой, все годы – первая в классе по росту, да и женские формы начала приобретать уже лет в десять. Сейчас ей только четырнадцать, а грудь уже пышнее, чем у Наташи, в бедрах – полноценный сорок восьмой размер, к которому сама Наташа пришла только после вторых родов, в глазах – опасная темная глубина, во взгляде – неприкрытый вызов. Запах табака Наташа впервые учуяла, когда Ире было двенадцать, а в последнее время к этому запаху добавился и запах спиртного. Конечно, за каждым таким случаем следовали длинные воспитательные разговоры, которые вели с девчонкой по очереди Наташа и Бэлла Львовна, но толку от этих разговоров не было никакого. Сегодня утром Наташа дала ей два рубля на кино, мороженое и все прочее, ведь у ребенка каникулы, надо же ей как-то себя развлечь. Но в глубине души она подозревала, что никакого «кина» не будет, и мороженого тоже не будет, а будет обычная «складчина» с такими же, как Иринка, арбатскими подростками: крепкие, зато дешевые сигареты «Прима», дешевое вино и пока еще доступные консервы «Килька в томатном соусе». Не водить же ее за ручку целыми днями! И дома не запрешь… Да и бессмысленно ее запирать, у старой алкоголички Полины Михайловны всегда в шкафу есть чем поживиться.

Иринкиного отца Николая, любителя выпить и побуянить, посадили за хулиганство еще в 1975 году, когда девочке было пять лет, а два года назад погибла ее мать, Ниночка. Будучи в стельку пьяной, переходила дорогу в неположенном месте и была сбита не успевшим затормозить водителем. Ира осталась с бабушкой, старенькой пьяницей, которой было совершенно безразлично, где и с кем проводит время ее внучка, лишь бы в конце концов домой приходила. Пока жива была Нина, на Иринку хоть изредка, но находилась управа: мать не жалела ни глотки, ни силы удара, дабы приструнить непослушную дочь. Если в это время дома оказывались Наташа или Бэлла Львовна, воспитательный процесс удавалось ввести в цивилизованные рамки, если же соседей дома не было, Нина давала себе волю до такой степени, что Иринка на некоторое время затихала в своей борьбе за независимость. Теперь же справиться с девочкой становилось с каждым днем труднее.

– Бэллочка Львовна, что же мы с вами делали не так? Мы же всю душу в нее вкладывали, умные книжки читали ей, на хорошие фильмы и спектакли водили, добру учили. Ну почему она такая, а? Может, мы с вами что-то неправильно делаем?

Бэлла Львовна тихонько погладила Наташу по руке:

– Золотая моя, если бы все дело было в воспитании, то у мудреца Сенеки не было бы такого ученика, как развратный и жестокий разрушитель Нерон. Что ты на меня так смотришь? Эта простая, но гениальная мысль принадлежит не мне, это сказал Шопенгауэр. Ты проходила Шопенгауэра в своем институте?

– Да… кажется, – рассеянно ответила Наташа.

На самом деле она совершенно не помнила, изучала ли труды этого немецкого мыслителя в курсе философии. А может быть, его проходили не по философии, а по научному коммунизму? Вполне могло быть, если он говорил что-нибудь о загнивании капитализма и о неизбежности победы пролетариата. Жгуче-неприятное воспоминание заставило ее болезненно поморщиться и на несколько мгновений даже забыть о проблемах Иринки.

– Жизнь показывает, что исправить таких, как наша Иринка, невозможно до тех пор, пока они сами не одумаются и не захотят изменить свой образ жизни, – продолжала между тем Бэлла Львовна, не замечая минутного замешательства Наташи. – И мы с тобой ничего сделать не можем. Придется надеяться, что жизнь стукнет ее по голове, да покрепче, только после такого шока можно надеяться на улучшение.

– Какие ужасные вещи вы говорите, Бэллочка Львовна! Разве можно хотеть, чтобы жизнь стукнула по голове человека, которого ты любишь? Так же нельзя!

– Золотая моя, а иначе не получится. Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Так не бывает.

Наташа подумала, что Бэлла Львовна, пожалуй, не была прежде такой жестокой. Давно, еще до отъезда Марика, она казалась Наташе воплощением ума, добра и справедливости. Но после того, как ее единственный сын уехал на постоянное жительство в Израиль, соседка стала какой-то другой. Из аэропорта, откуда улетали Марик и его жена Таня, Бэлла Львовна вернулась окаменевшей, с сухими глазами и осунувшимся лицом. До утра следующего дня она не выходила из своей комнаты, утром отправилась на работу, вечером пришла, согрела чайник, унесла к себе и снова скрылась до утра. Так прошло несколько дней. Внешне это была все та же Бэлла Львовна, статная, крупная, гордо несущая красивую голову с тяжелым узлом волос на затылке. Только она ни с кем не разговаривала. Наконец однажды, столкнувшись в коридоре с Наташей, молча поманила ее к себе.

– Марик сказал, что встречался с тобой перед отъездом. – Она с трудом разомкнула губы, и голос ее был неожиданно и непривычно сух и скрипуч.

– Да, – кивнула Наташа.

– И что мы с тобой теперь будем делать? Я имею в виду девочку, его дочь. Мою внучку.

Последние два слова дались ей с еще большим трудом.

– Будем растить.

– У нее есть родители. Нина и этот Николай, который числится ее отцом. И бабка-алкоголичка. Неужели ты думаешь, что они позволят нам с тобой вмешиваться в ее воспитание?

– Не позволят, – покорно согласилась Наташа. – А что же делать?

– Не знаю я, что делать, – с внезапным раздражением сказала соседка, и Наташа испугалась, что сделала или сказала что-то не так, и теперь Бэлла Львовна на нее сердится. – Но я, собственно, о другом. Ты еще очень молода, и у тебя может возникнуть соблазн рассказать всем о том, чем с тобой поделился мой сын. Так вот, я тебя предупреждаю, я тебя заклинаю, не делай этого. Даже если очень захочешь. Даже если тебе покажется, что иначе поступить нельзя, что это принесет пользу Иринке. Молчи. Стисни зубы и молчи.

– Но почему, Бэлла Львовна? Если от этого будет польза, а не вред…

– Кто ты такая, чтобы решать, что есть польза, а что – вред? Тайна отцовства принадлежит только двоим – матери и отцу ребенка, только они вправе этой тайной распоряжаться. Если бы Марик считал нужным громко об этом заявить, он бы сделал это. Если бы Нина хотела, чтобы все узнали, что ее ребенок – полукровка, наполовину еврейка, она бы не стала этого скрывать. В нашей стране выгодно быть евреем, только если ты можешь уехать отсюда. Иринка – еврейка по отцу, а не по матери, и по законам Израиля она считается русской, зато по нашим законам она считается лицом, имеющим родственников за границей, так что ее еврейство не принесет ей ничего, кроме проблем. Кроме того, правда о рождении девочки наверняка разрушит брак Нины. Конечно, муж у нее далеко не самый лучший, но в конце концов она сама его выбрала, так пусть живет с ним, сколько сможет. Ты меня поняла?

– Поняла, Бэлла Львовна, – тихо ответила Наташа.

Они проговорили почти час, и, уже стоя на пороге «синей» комнаты, Наташа вдруг увидела, как постарела ее соседка. Постарела буквально на глазах, всего за каких-нибудь шестьдесят минут. Плечи ссутулились, гордо посаженная голова бессильно опустилась, лицо прорезали глубокие морщины. Иногда, когда человек узнает страшную новость, он какое-то время говорит и двигается так, словно ничего не произошло и никто ему ничего не говорил, и только потом, внезапно, впадает в ступор или в истерику. Наверное, то же самое происходит не только с психикой, но и со всем организмом, который держится-держится и вдруг сникает, как резиновый мячик, из которого разом выпустили воздух.

С того дня Бэлла Львовна снова начала общаться с соседями, но Наташе показалось, что она стала чуть жестче, чуть безжалостнее, чем была раньше. С тех пор прошло двенадцать лет, ум ее по-прежнему оставался ясным, а память – безотказной, она, как и прежде, помнила все дни рождения, юбилеи, годовщины свадеб и дни поминовений, у нее стало еще больше приятельниц, с которыми Бэлла Львовна после выхода на пенсию часами обсуждала по телефону чьи-то семейные дела, новые публикации в толстых журналах, достижения отечественной медицины и погоду. Вот только сердце ее окаменело.

* * *

Получив привезенный женой мичмана Куценко запрос на выдачу пропуска, Наташа на всякий случай отнесла его в милицию. А вдруг ей повезет, и в сестре Люсе проснется если не сострадание к умирающему отцу, то хотя бы совесть, и она приедет, тем самым дав Наташе возможность на несколько дней съездить вместе с детьми к мужу. Однако дорогие импортные лекарства, исправно доставаемые по каким-то неведомым каналам Инной Гольдман, в девичестве Левиной, помогали Александру Ивановичу все меньше и меньше, и он в середине июля скончался.

Люся приехала на похороны, со скорбным видом помогала готовить поминки, снисходительным тоном королевы, разговаривающей с чернью, объявила, что останется в Москве до девяти дней, и не скрывала неудовольствия тем, что на эти девять дней у нее не будет, как прежде, отдельной комнаты. В одной из двух принадлежащих семье Казанцевых комнат жили родители, а теперь – только Галина Васильевна, в другой – Наташа с детьми. Конечно, дети на даче, ее муж Вадим в краткосрочном автономном плавании, он даже не знает о том, что умер его тесть, и Наташа могла бы на время переселиться к матери, уступив старшей сестре ее бывшую комнату, но младшая сестра на этот раз отчего-то не пыталась угодить старшей и пропускала мимо ушей все намеки, которые делала Люся каждые пятнадцать минут с момента своего появления в квартире. Она вела себя так же, как и много лет назад, будто глядя на повседневную суету из-под полуопущенных век с высоты своей башни из слоновой кости, но если прежде для Наташи старшая сестра ассоциировалась с чем-то бело-золотым, хрупким и недостижимым, то теперь это была сорокашестилетняя хмурая женщина с тонкими злыми губами и заметной сединой, женщина, в которой девическое изящество сменилось высушенностью, а отстраненно-таинственное немногословие – сварливостью.

На третий день после похорон, когда все трое – мать и две дочери – вернулись с кладбища, Галина Васильевна прилегла отдохнуть, а Люся внезапно сказала сестре:

– Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

Они пошли к Наташе. Та, по привычке, выработанной годами дружбы с Инной, забралась на диван с ногами, как делала всегда, когда предстоял важный или интересный разговор, и ожидала, что Люся присядет рядом. Однако старшая сестра, сохраняя на лице неприступность Снежной Королевы, уселась за стоящий у окна квадратный обеденный стол.

– Я хочу тебе помочь, – начала Люся без предисловий.

– Спасибо, – улыбнулась Наташа. – А в чем?

– Твоя карьера в кино явно не складывается. Тебе нужны хорошие сценарии, по которым можно было бы снять прекрасные фильмы. Тогда о тебе заговорят, ты станешь известной.

– Люсенька, сценарии нужны режиссерам, а я – сценарист, я сама пишу сценарии, – начала было объяснять Наташа, полагая, что сестра, может быть, добросовестно заблуждается, принимая ее за режиссера.

– Не делай из меня идиотку, – холодно оборвала ее Люся. – Я прекрасно знаю, что ты сценарист. Только ты плохой сценарист, бездарный, вот я и хочу тебе помочь.

Слова прозвучали как пощечина. Никто не говорил Наталье Вороновой, что она – гений, но и бездарностью никто не называл, напротив, ее всегда хвалили за умение «выжимать слезу», создавая мелодраматические коллизии. И еще у нее было хорошее чувство слова. Да, в изобретении сюжетов Наташа была слабовата, у нее частенько не хватало фантазии на то, чтобы придумать историю, но зато она писала такие диалоги, находя такие точные, емкие и проникающие прямо в сердце слова, что слезы наворачивались на глаза даже при чтении текста, а уж когда эти слова произносились хорошими актерами… К своим двадцати девяти годам она выступила соавтором сценариев двух полнометражных художественных фильмов, трех короткометражек и единолично написала сценарии двух документальных фильмов, один из которых даже был очень хорошо отмечен прессой, а другой – про пожары – получил премию МВД. Премию ей вручал сам министр внутренних дел Щелоков. Один известный режиссер посоветовал Наташе полностью переключиться на документалистику:

– Да, вы не умеете делать сюжеты. Но вы умеете находить слова, которые попадают прямо в сердце. И вы очень хорошо чувствуете зрительный ряд. Знаете, сколько было разных лент, призывающих бороться за противопожарную безопасность? Десятки, если не сотни. И на них люди умирали от скуки. А вы написали сценарий и, главное, закадровый текст для еще одного такого фильма – и у зрителей ком в горле стоит, они переживают и плачут по каждому погибшему пожарнику, по каждому задохнувшемуся в дыму ребенку. Я прекрасно помню ваши работы, которые вы представили при поступлении во ВГИК, я же был в приемной комиссии. И меня поразило ваше умение работать с чувствами через слова, хотя сюжетная основа у вас и тогда хромала на обе ноги. У вас редкий дар, Наталья Александровна, а вы пытаетесь растратить его впустую, создавая сценарии с прекрасными диалогами, но с чудовищно слабыми сюжетами.

Она не обиделась на этого маститого режиссера, потому что понимала: он прав. Ни один из ее самостоятельно написанных сценариев художественных фильмов не был одобрен и утвержден. Зато как гордилась она и как радовалась, когда ее приглашали в соавторы к признанным мастерам сюжета именно для того, чтобы она поработала с диалогами. Нет, никогда и никто не называл сценариста Воронову бездарной. И вот услышать такое от родной сестры…

– Почему ты решила, что моя карьера не складывается? – сдержанно спросила она, стараясь не выдать вспыхнувшую обиду.

– Но тебя же никто не знает! – Люся сказала это с терпением учителя, объясняющего элементарное правило арифметики. – Если бы ты была талантливой, то была бы известной. Это очевидно. Вот Эмиль Брагинский, который пишет сценарии для Рязанова, – он талантливый, и вся страна знает его имя.

– Помнится мне, ты с ума сходила по фильмам Марлена Хуциева, считала их гениальными, на «Июльский дождь» бегала по всем захудалым домам культуры, только бы еще раз посмотреть. Кстати, не ты одна такая, с тобой большинство населения согласится, и я тоже. А кто написал сценарии этих фильмов, ты знаешь? Уверена, что нет, – насмешливо поддела ее Наташа, которая никак не хотела верить в серьезность этого разговора, настолько бредовыми казались ей высказывания сестры. – А сценарии к фильмам Гайдая кто писал? Эти фильмы побили все мыслимые рекорды посещаемости кинотеатров у нас в стране. Имя режиссера все знают, а имя сценариста? Только узкий круг друзей и профессионалов. Что ты вообще знаешь о сценаристах, что с важным видом берешься судить о нашем таланте и нашем успехе?

Последние слова Наташа почти выкрикнула, насмешливость оказалась полностью раздавлена обидой на сестру, и не только за то, что она говорила сейчас, в этой комнате, а вообще за все, что она сделала в своей жизни. За то, что оттолкнула маленькую Наташу, не разрешив ей жить вместе с собой в одной комнате, за то, что не приехала повидаться с умирающим отцом и помочь матери и сестре ухаживать за ним, за то, что обижала родителей невниманием и грубостью. За то, что ее любил Марик.

– Истеричка, – презрительно бросила Люся. – Типичный синдром неудачницы. И не устраивай мне экзамен. Я хочу тебе помочь. Вот, возьми. – Она наклонилась и достала из стоящей у ног дорожной сумки несколько толстых папок.

– Что это?

– Рукописи. На их основе ты сможешь сделать настоящие сценарии. Любой режиссер ухватится за них обеими руками. Это будет потрясающее кино.

– Что за рукописи? – с подозрением спросила Наташа.

– Романы. Повести. Есть несколько рассказов. Прочтешь – увидишь.

– А кто автор?

– Естественно, я. Кто же еще?

– Ты?!

Наташа в изумлении уставилась на сестру, не веря услышанному.

– Ну я, я. – В голосе Люси проскользнули нотки усталого раздражения. – Что ты на меня уставилась?

– Просто я не знала, что ты пишешь… – пробормотала Наташа.

– Естественно, – надменно кивнула сестра. – Этого никто не знал.

– А почему ты это не публикуешь? – коварно спросила Наташа. – Получила бы гонорар, да и славу заодно.

Ей по роду работы приходилось немало общаться с писателями и драматургами, и она примерно представляла себе, по каким основаниям издательство может отклонить рукопись. Интересно, что ей скажет Люся, чтобы не уронить свое поистине королевское достоинство?

– Потому что если это будет опубликовано, то любой сможет написать на основе моих произведений сценарий. Ты, как всегда, все проспишь, найдутся другие, более умные, которые поймут, что это – золотая жила, и вся слава достанется им. Я хочу помочь тебе, моей сестре, а не кому-то неизвестному.

– Но ты кому-нибудь это показывала? Кто-нибудь из специалистов читал твои рукописи?

– Естественно, нет.

В глазах сестры промелькнуло и сразу же исчезло выражение затравленности.

– Почему? – продолжала допытываться Наташа.

– Потому что не хотела, чтобы это публиковали. Ну как ты не понимаешь таких простых вещей? Я хотела сохранить это для тебя.

Все ясно, подумала Наташа. Люся показывала свои рукописи в каких-то издательствах, наверное, по почте посылала, ей отказали, и теперь она считает, что редакторы – полные невежды, не сумели разглядеть в ее творениях ту самую золотую жилу, зерна гениальности и признаки грядущей славы. Впрочем, редакторы и в самом деле частенько руководствуются конъюнктурными соображениями, а вовсе не художественной ценностью произведения, и книгу о генсеке принимают и публикуют на ура, а по-настоящему хороший роман о любви или детектив отклоняют, потому что такая литература не призывает бороться за строительство светлого будущего. Как знать, может быть, и вправду у Люси талант. Может быть, она написала хорошие романы и повести. В конце концов, должно же в Люсе быть хоть что-то, за что ее так любил Марик. Скрытый дар, невидимый огонь, неслышимая обычным ухом музыка…

Из задумчивости ее вывел голос сестры – оказывается, Люся продолжала что-то говорить, а Наташа ее совсем не слышит.

– …половину гонорара отдашь мне. И чтобы в титрах было указано, что фильм снят по моему роману, больше я ни на что не претендую.

– Ты сильно рискуешь, – рассеянно произнесла Наташа, продолжая думать о Марике. Она так и не смогла изжить в себе привычку думать о нем каждый раз, когда по тем или иным причинам вспоминала свою первую любовь.

– Почему? Чем я рискую?

– Я могу написать плохой сценарий, даже очень плохой, я же бездарная, как ты сама говоришь. И его не примут, и никто не будет снимать по нему фильм. Или возьмутся, снимут – а он провалится. Разгромные рецензии, в лучшем случае – прокат вторым экраном, в худшем – ленту положат на полку, и зрители никогда ее не увидят. Не боишься? Может, лучше предложить твои произведения более талантливому сценаристу? А лучше – прямо сразу режиссеру с мировым именем, тогда уж точно провала не будет. Бондарчуку, например, или Герасимову. Или твоему любимому Хуциеву. А?

Люся, казалось, не заметила явной издевки. Она молча смотрела в окно, наблюдая за облаками. Потом соизволила обернуться и перевести взгляд на сестру.

– Я хотела тебе помочь. Но если ты настолько бездарна, что можешь даже по хорошей книге написать плохой сценарий, то тогда действительно лучше не рисковать. Покажи мои работы, кому сочтешь нужным.

– То есть против кандидатуры Хуциева или Герасимова ты не возражаешь?

Наташу начал откровенно забавлять этот разговор, даже обида на Люсю отодвинулась на второй план. И откуда у нее такое безоглядное самомнение? Откуда эта уверенность в том, что она – совершенство и все, что она делает, не имеет недостатков? Однако в последней реплике Люся все-таки уловила сарказм, и он ей почему-то не понравился.

– Ты что, смеешься? Шутишь? – прищурив глаза, спросила она.

– А как ты думаешь?

– Знаешь, дорогая, твое чувство юмора всегда было тупым, а уж проявлять его в такое время по меньшей мере неуместно.

– В какое «такое» время?

– Папа только что умер. Как ты можешь шутить?

– Знаешь, дорогая, – невольно передразнила сестру Наташа, – папа умер не только что, а шесть дней назад. Если ты забыла, то хочу тебе напомнить, что умирал он почти год, и врачи ничего от нас не скрывали, так что мы с мамой не питали никаких иллюзий. Мы давно приготовились к тому, что его скоро не будет с нами. Так что я, в отличие от тебя, дорогая, его смерть уже много месяцев назад пережила, когда только узнала, какой ему поставили диагноз.

– Ты что, упрекаешь меня в том, что я не бросила свою семью и не примчалась сюда ухаживать за папой?

– Ну что ты, нет, конечно, – мягко сказала Наташа.

– У меня маленький ребенок…

– У меня тоже, даже двое. И при этом муж живет в другом городе.

– Но тебе мама помогает, и потом, ты живешь в коммунальной квартире, тебе всегда есть на кого оставить детей. А у меня муж – инвалид второй группы, он мне не помощник, я все сама, все сама!

– Люся, давай не будем заниматься подсчетами и выяснять, у кого из нас двоих жизнь легче. Когда ты выходила замуж за инвалида второй группы и в сорок один год рожала первого ребенка, ты знала, на что идешь. Ты сама сделала свой выбор, насильно тебя никто не тянул.

– А ты стала злой, – неодобрительно заметила Люся. – Злой и недоброжелательной. Откуда в тебе это?

– Я стала взрослой. Просто ты слишком давно меня не видела. Я не могла всю жизнь оставаться маленькой девочкой, восхищенно заглядывающей тебе в глаза.

– Вероятно, теперь ты рассчитываешь, что сможешь смотреть на меня сверху вниз? – с прежним высокомерием спросила Люся.

– Что ты, дорогая, так далеко даже моя фантазия не заходит.

– Послушай, почему ты меня так не любишь?

Наташа вздрогнула и недоверчиво посмотрела на сестру. Неужели в ее голове могла зародиться мысль о том, что ее кто-то не любит? Невероятно! И это с ее-то самооценкой!

– Я тебя люблю. Не выдумывай, – равнодушно ответила она.

– Ты всегда мне завидовала. Я была старше и красивее, и ты пыталась прилепиться ко мне, ходила за мной хвостом и приставала, чтобы я взяла тебя с собой. Тебе даже в голову не приходило, что при такой огромной разнице в возрасте у нас с тобой не могло быть ничего общего. Ты совершенно не умела чувствовать дистанцию, ты относилась к взрослым как к своим ровесникам и не понимала, что им с тобой скучно, что ты им мешаешь. Это старая дура Бэлла тебя испортила, внушила тебе, что ты, шмакодявка, можешь быть интересна взрослому человеку. Неужели ты не понимаешь до сих пор, зачем она это делала?

– Не смей так говорить о Бэллочке! – вспыхнула Наташа. – Она добрый, умный, чудесный человек. Если бы не она и не Марик, неизвестно, что бы со мной стало. Только благодаря им я чего-то достигла.

– Ой господи, да чего ты достигла-то?! Замуж выскочила в двадцать три года? Детей нарожала? Так это ты и без Бэллы сумела бы. А еще что? Твоя ненаглядная Бэлла спала и видела втереться в нашу семью, чтобы женить на мне своего сына. Потому и тебя приваживала. А ты небось решила, что она к тебе искренне привязана?

Наташе стало тошно. Впервые за двадцать девять лет жизни она усомнилась в уме своей старшей сестры, которая на протяжении многих лет была ее кумиром, вознесенным на недосягаемую высоту. Боже мой, и эти мерзкие слова произносит принцесса из бело-золотой башни! Да нет же, эти слова говорит стареющая женщина, просидевшая в девках почти до сорока лет в ожидании прекрасного принца, так и не дождавшаяся и вышедшая замуж от полного отчаяния за художника-оформителя из другого города, инвалида второй группы с тяжелым заболеванием сердца. Это говорит бывшая красавица, лелеявшая свою красоту, но угробившая свое очарование в борьбе за признание собственной неординарности. Она искренне верила в то, что ей предназначена другая судьба, отличная от судеб всех остальных людей, живущих рядом, и до сих пор не может смириться с тем, что ожидания не оправдались. И не дает ей покоя мысль о том, что Марик, которым она пренебрегла и которого демонстративно не замечала, теперь живет в благополучной сытой Америке, а она покупает мясо и масло по талонам, выстаивает многочасовые очереди в магазинах в попытках купить детскую одежду и выслушивает от своего супруга длинные жалобы на несправедливую жизнь, которая не дает развернуться его таланту живописца. И не может она смириться с тем, что ее младшая сестра, глупая и некрасивая, так рано и удачно вышла замуж, не за пьяницу и бездельника, а за подводника с высокой зарплатой. Эта шмакодявка украла у Люси ее успех, ее счастливую семейную жизнь в Москве!

Наташа смотрела на темный силуэт сестры на фоне светло-серого вечернего неба, разрывалась между отвращением и жалостью и думала о том, что Люся стала похожа на старую ворону. Да, именно так. Не сказочная принцесса в башне из слоновой кости, а старая ворона на старом высохшем дереве.

В тот же вечер, когда Галина Васильевна и Люся улеглись спать, Наташа открыла верхнюю из сложенных на столе папок и принялась читать. Все оказалось даже хуже, чем она предполагала. Нудные, растянутые и бесформенные, как многократно стиранные свитера из плохой шерсти, истории про молодых людей середины шестидесятых. Они все, как один, тонко чувствуют поэзию Евтушенко, Окуджавы и Ахмадулиной, тайком переписывают с магнитофона на магнитофон песни Галича, собираются большими компаниями, бредят романтикой целины, тайги и профессии геолога и то и дело впадают в глубочайшую депрессию оттого, что их никто не понимает. У всех героев родители – косные и глупые, с устаревшими взглядами, не приемлющие современную, отходящую от «сталинско-советских» нормативов культуру, боящиеся открытости и искренности и постоянно конфликтующие на пустом месте со своими взрослыми детьми. И разумеется, в каждом произведении, будь то роман, повесть или рассказ, в центре повествования стоит главная героиня, до мельчайших деталей похожая на Люсю. В нее все влюбляются, а она всех отвергает, ибо не находит среди своего окружения единственного достойного себя. В конце героиня пытается покончить с собой, потому что не в состоянии больше жить рядом с людьми, которые не понимают ее утонченную душу, но ее спасают, и в этот момент появляется ОН – известный литератор (художник, музыкант, режиссер), случайно оказавшийся либо на месте суицида, либо в больнице, куда «Скорая» привозит неудавшуюся самоубийцу. Разумеется, сей прекрасный принц немедленно очаровывается всеми скрытыми и явными достоинствами героини и предлагает ей руку и сердце. Она долго мучается, потому что боится благополучной и успешной жизни, которая непременно должна привести к полному обуржуазиванию и сытому самодовольству, но потом находит некоторый баланс между сохранением прежних пристрастий и возможностью раскрыть и полностью реализовать свои недюжинные таланты. Бегло просматривая страницу за страницей, Наташа отчетливо понимала, что в каждом произведении Люся воплощала свои мечты и придумывала ту жизнь, которой хотела бы жить, но которая у нее не получилась. И не потому, что сама Люся недостаточно хороша, а потому что так и не нашлось того единственного, кто смог бы увидеть и оценить всю глубину ее тонкой и неординарной души. Такого человека просто нет в той стране, в которой вынуждена проживать свою жизнь необыкновенная и прекрасная девушка Людмила Казанцева. Именно это и является причиной ее жизненных неудач, ибо в своих достоинствах Люся, что очевидно, ни секунды не сомневается. Одним словом, читать все это было скучно, и Наташа ясно видела, что ни хорошего сценария, ни тем более хорошего фильма из такого материала не сделаешь. И вообще, сегодня, в 1984 году, мало кому могут быть интересны молодые люди середины шестидесятых.

Но что сказать Люсе? И как сказать? Жестко и открыто, не стесняясь и не выбирая выражений? Ведь Люся не постеснялась назвать Наташу бездарностью, так почему теперь Наташа должна стесняться сказать сестре то же самое? Или пощадить ее самолюбие, сказать, что ее повести и романы представляют несомненный интерес для экранизации, и тем самым дать Люсе и повод, и право продолжать считать себя умной и талантливой, щедро и бескорыстно жертвующей изрядную долю своей одаренности глупой и неудачливой младшей сестре? А может, все-таки сказать правду и тем самым вызвать на себя поток обвинений в зависти и в непонимании настоящей литературы?

На часах уже половина пятого утра. Часа через три Люся проснется и первым делом спросит у Наташи, прочла ли она хотя бы одну повесть. И нужно будет что-то отвечать. Но можно, в конце концов, сказать, что не прочла ни страницы, потому что устала и заснула. Это, конечно, выход, хотя на самом деле это лишь небольшая отсрочка, ведь Люся пробудет здесь еще неделю и непременно потребует, чтобы Наташа прочла рукописи.

Сна не было, и Наташа, накинув халатик, пошла на кухню, чтобы сделать себе чай. Едва успела она зажечь газ, как по коридору зашаркали старческие неуверенные шаги – Полина Михайловна. Наташа слишком давно и хорошо знала свою соседку, чтобы хоть секунду сомневаться: Полина хочет опохмелиться, у самой нечем, а будить соседей ночью совесть все-таки не позволяет. Три дня назад пожилая женщина от души выпила на поминках Александра Ивановича и потом периодически заглядывала к Казанцевым с разговорами о том, что на второй день нужно непременно помянуть, чтобы «покойнику легче лежалось», на третий – чтобы он не держал зла на тех, кто остался, и так далее. Все понимали, что старуха просто хочет выпить, молча наливали ей и подносили нехитрую закуску, не обращая внимания на выражение крайнего негодования на сухом Люсином лице.

– Чего не спишь-то? – послышался у Наташи за спиной сиплый голос.

– Не спится, Полина Михайловна, вот чайку хочу выпить.

– От бессонницы не чай надо пить. Другие средства есть, получше.

– Ну так я вам другого и налью, – вяло улыбнулась Наташа, доставая из холодильника початую бутылку «Пшеничной» – спасибо все тому же Славе Брагину, и с похоронами помог, и с продуктами для поминок. И жене его Рите спасибо огромное, в день похорон в семь утра примчалась, весь стол на себя взяла, а ведь труд немалый – на сорок с лишним человек наготовить. Конечно, она не одна была, ей еще две женщины помогали – подруги Галины Васильевны, но ведь они уже немолодые, за семьдесят, без Риты не справились бы.

Полина Михайловна с шумным всхлебом опрокинула в себя стопку водки и потянулась к открытой банке соленых огурцов, предусмотрительно выставленной Наташей из холодильника.

– Светлая память. Хороший был мужик Александр Иваныч. И ты хорошая баба, Наташка, душевная. А вот Люська ваша – стерва. И морда у ней злющая.

– Она не стерва, Полина Михайловна. Она несчастная. От Иринки ничего не слышно?

– А чего от нее может быть слышно? В деревне телефонов нету, в район не наездишься. Не бойся, не пропадет твоя Иринка, в деревне за ней пригляд хороший, там Колькина родня ее в ежовых рукавицах держать будет. У них не забалуешь.

– Ну дай-то бог.

Каждое лето Иринку отправляли на Урал, где в деревне жили родственники Николая. Сам Николай, отсидев положенное, к жене и дочери не вернулся, затерялся где-то, однако его тетка, к которой Иринку возили с малолетства, к девочке привязалась и с радостью ждала ее, не обращая внимания на семейные проблемы племянника. Да и Иринка ездила туда с удовольствием, за много лет она подружилась со своими деревенскими ровесниками и прекрасно проводила с ними время.

– Уж не знаю, чего там кому бог дает, – Полина Михайловна сочно хрустнула огурцом, – а только не нам. Ириночку осиротинил, сперва отца посадили, потом мать убили. За что, спрашивается? За какие такие грехи дите малое наказал? У тебя вот тоже отец помер, а ведь жить бы да жить еще Александру Иванычу, светлая ему память. Только эта живет, как сыр в масле катается. Вот ты мне скажи, отчего такая несправедливость? Почему этой все, а мы страдать должны?

«Этой» Полина Михайловна упорно называла Бэллу Львовну. Несколько лет назад в пьяном запале она не уследила за своим рвущимся наружу антисемитизмом и произнесла – как выплюнула: «эта жидовка». Последовавшая за этим сцена надолго отпечаталась в дырявой памяти старенькой пьянчужки. Обычно строго-красивое Наташино лицо перекосилось от отвращения и брезгливости, а голос невольно сорвался на визг. Казалось, еще секунда – и она оторвет старухе голову. С тех пор Полина Михайловна за собой старалась следить и, произнося первое слово «эта», второе молча проглатывала.

– Как вам не стыдно, Полина Михайловна, – с упреком произнесла Наташа. – Бэлла Львовна сына потеряла.

– Как же, потеряла она, – проворчала старуха. – Жив-здоров, в Америке своей баклуши бьет, а мы тут в нищете должны…

– Перестаньте. – Наташа поморщилась, убрала в холодильник бутылку водки и банку с огурцами, выключила газ под закипевшим чайником, налила в чашку заварку. – Если бы Марик остался здесь, вам богатства бы не прибавилось. Ваша нищета – не его вина. А для Бэллы Львовны он все равно что умер, ведь она никогда его не увидит. Понимаете? Никогда не увидит.

– Ох, добрая ты, Наташка, всех жалеешь, обо всех заботишься. Только тебя одну никто не пожалеет, никто о тебе не позаботится, – запричитала Полина, стараясь уйти от опасной темы: она заметила, как недобрым огнем сверкнули Наташины глаза.

– У меня муж есть, он обо мне заботится. И пожалеет, если нужно будет.

– Да где он, этот твой муж-то?

– Под Мурманском, в Западной Лице.

– То-то, что в Лице этой, а не в Москве. Чего ж тестя хоронить не приехал? Бросил тебя одну на все про все.

– Он в плавании, я же вам говорила.

– Знаем мы эти плавания. А ты проверяла? Сказать-то все, что угодно, можно, а на самом деле как оно? Доверчивая ты, Наташка, тебя каждый вокруг пальца обвесть может. Нельзя людям верить без оглядки, они как твою веру почуют – так моментом на шею сядут. Ты меня послушай, я плохого не посоветую. Осторожнее надо быть.

Этот разговор Полина заводила уже не в первый раз, тема Наташиной безоглядной доверчивости и всеобъемлющей доброты, заставлявшей молодую соседку всем помогать и обо всех заботиться, была излюбленной у Иринкиной бабки-алкоголички. Наташа не пыталась ни спорить со старухой, ни переубеждать ее в чем бы то ни было, она прекрасно понимала, что главной целью этих «задушевных» бесед было внедрение в Наташино сознание мысли о том, что надо бы о них, то есть о Полине и ее внучке, заботиться получше, иными словами, не ограничиваться продуктами и одеждой для девочки, но и бабушке подбрасывать «на лекарства». Намеки Наташа пропускала мимо ушей, ибо знала, что «лекарство» у Полины всегда только одно – спиртное.

Наташа уселась на табуретку в уголке между холодильником и кухонным столом, обхватила пальцами обеих рук большую чашку с горячим чаем и устало прикрыла глаза. Полина надоела ей смертельно, и не только в эту их предутреннюю встречу, а вообще. Но приходится держать себя в руках хотя бы ради Иринки. Не дело это, если девочке придется жить рядом с постоянно конфликтующими бабушкой и соседкой. Полина продолжала что-то бубнить о том, как бедненькую Наташу обманывают все, кому не лень, и в первую очередь ее муж, а Наташа вспоминала, как точно так же много лет назад сидела на кухне, в этом самом уголке, и ждала звонка Вадима…

* * *

…Летом семьдесят четвертого года Инка уговорила Наташу поехать в Ленинград.

– Ты же белых ночей ни разу в жизни не видела! – округляя глаза, говорила лучшая подруга. – И вообще, Ленинград – это что-то! Это невозможно рассказать, это надо увидеть и самой почувствовать.

Поехать очень хотелось, но было боязно.

– А где мы будем жить? – осторожно спрашивала Наташа, понимая, что в гостиницу они устроиться не смогут.

– У кого-нибудь из команды, – беспечно махнула рукой Инка. – Летом у многих хаты пустые.

– Команда? – непонимающе спросила Наташа. – Что это?

– Ой, ну это долго объяснять, приедем – сама увидишь.

Наташа не заставила себя долго уговаривать, она давно мечтала посмотреть Северную столицу. Дорога обошлась совсем недорого, билеты на дневной поезд стоили всего 9 рублей, а им как студенткам полагалась скидка. Выйдя из здания Московского вокзала, Инка повела Наташу по Невскому проспекту.

– А куда мы идем? – полюбопытствовала Наташа.

– В «Сайгон». Сейчас как раз десять вечера, обязательно кого-нибудь найдем.

– А что такое «Сайгон»? – не отставала Наташа. – Это что, общежитие, где живут вьетнамские студенты?

Инка хохотала, но ничего внятного не отвечала, ограничиваясь туманными обещаниями, что Наташа «сама увидит». «Сайгоном» оказался кафетерий на углу Невского и Владимирского проспектов. Девушки вошли внутрь, и почти сразу же раздался чей-то голос:

– О, Инка!

Раздвигая толпящихся вокруг высоких столиков посетителей, к ним двигался длинноволосый симпатичный парень в джинсах и странного вида свитере крупной вязки с неровными заплатками. Инка повисла у него на шее.

– Ты меня ждал?

– Гюрза сказала, что ты вроде сегодня должна прикатить.

– Познакомься, это Наташа, моя подруга. А это Сережа Вери Гуд.

В течение следующих пятнадцати минут Наташу напоили крепчайшим кофе, от которого у нее началось сердцебиение, и познакомили с некоторыми членами «команды», для которой кафетерий был сборным пунктом. Все они показались ей веселыми и доброжелательными, хотя общались между собой на таком жаргоне, который она не всегда понимала. И почти все имели какие-то непонятные прозвища, например, Гюрзой называли девушку с большими красивыми глазами и густыми заплетенными в косу волосами. Другую же девушку называли Гремучкой, по-видимому, за то, что рот у нее не закрывался ни на минуту, она все время что-то рассказывала и при этом постоянно сама себя перебивала собственным же смехом. Одеты они были с вызывающей небрежностью, но Наташин наметанный глаз видел, что небрежность эта, как говорится, «дорогого стоила», и рваные джинсы, и заплатанные рубашки и свитера, холщовые сумки с корявой вышивкой, а также сарафанчики, надетые поверх теплых рубашек, вовсе не свидетельствовали о бедственном материальном положении своих хозяев.

Вскоре появились еще несколько человек – трое молодых людей и две девицы, – и вся компания не спеша двинулась в сторону набережной Невы. Инка накрепко прилипла к Сереже со странным прозвищем Вери Гуд, и Наташа поняла, что это и есть тот самый парень, в которого Инка была влюблена вот уже два месяца. Они познакомились в Москве, куда Сережа с друзьями из «команды» приезжал на два дня «проветриться», и с тех пор разумная и спокойная Инка Левина совершенно потеряла голову. Двигались, разбившись на группы по два-три человека. Рядом с Наташей шел невысокий прихрамывающий парень по имени Антон, многозначительно-мрачный и немногословный. Узнав, что Наташа учится во ВГИКе, он начал, медленно цедя слова, доказывать ей, что советский кинематограф давно умер, и памятником ему должен служить фильм Тенгиза Абуладзе «Мольба»: дескать, лучше этого все равно никогда никто в нашей стране не снимет. Наташа сперва активно включилась в дискуссию, но вскоре примолкла, поняв, что Антону ее мнение вовсе не интересно, ему интересен только он сам. Да и ей, честно говоря, собеседник только мешал: она наслаждалась необычным ощущением светлого вечера, когда солнце уже зашло, а темнеть еще не начало, и одновременным знанием того, что уже почти полночь.

Прогулявшись по набережной, дошли до Михайловского замка. Из обрывков разговоров Наташа поняла, что сейчас будут репетировать какую-то пьесу. Все это было необычно и радостно волновало девушку: такой знакомый по фильмам, книгам и фотографиям и в то же время незнакомый город, белая ночь, симпатичные общительные ребята, сразу принявшие ее как свою, ночная репетиция… Пока все рассаживались, кто на камнях, кто прямо на земле, Наташа уже начала было мечтать о том, какой замечательный сценарий можно было бы сделать на этом материале, ведь перед ее глазами сейчас проходит совсем другая жизнь, неизвестная ни москвичам, ни жителям других городов, ни даже самим питерцам.

«Команда» – это особый мир, дружная веселая семья, в которой умеют ценить прекрасное и разбираются в искусстве и в которой никто никому не навязывает свое мнение и свой вкус. Затаив дыхание, она ждала начала репетиции…

И уже спустя несколько минут испытала разочарование. Пьеса оказалась претенциозной, чрезмерно «эстетской», перегруженной символами по принципу «чем непонятнее – тем лучше». Мысленно Наташа назвала ее «полухипповым декадансом». Да и не пьеса это была, а нечто вроде символа пьесы, то есть выходили персонажи и произносили тексты, но ни внутренней структуры, ни драматургии, ни развития образов в ней не просматривалось. Однако разочарование довольно быстро растаяло, уступив место обычной для Наташи восторженности: да, пьеса плохая, но разве это главное? Главное в другом: ведь есть же, есть в наше время молодежь, ищущая новые пути в искусстве и новые способы самовыражения, есть добрые и открытые ребята, которые стремятся к философским разговорам, к познанию жизни, а не к тому, чтобы выхлестать очередную бутылку в скверике или на детской площадке, а потом на радостях набить кому-нибудь морду. Об этом обязательно надо рассказать на комсомольском собрании, может быть, даже проявить инициативу и добиться, чтобы о «команде» сняли документальный фильм к очередному съезду ВЛКСМ.

Часа в четыре утра собрались расходиться по домам. Наташу вместе с Инной пригласил к себе Сережа Вери Гуд, его родители уехали в отпуск, квартира пустая.

– Слушай, это, наверное, неудобно, – зашептала Наташа, отведя подругу в сторонку.

– Ну чего неудобного-то? Он же сам зовет, хата пустая.

– Он тебя зовет. А я вам там только мешать буду. Попроси Сережу, пусть он поговорит с ребятами, может, я у кого-то другого переночую.

– Ой, ну и балда же ты, Натка! – рассмеялась Инна. – Да ты знаешь, какая у него хата? Туда хоть полк солдат приведи, никто никому мешать не будет.

Наташа плохо представляла себе такую квартиру, в которой никто никому не мешает, но, в конце концов, все бывает, ведь еще сутки назад она и «команду» не смогла бы представить, а если бы ей рассказали – не поверила бы, что такие ребята существуют.

Вери Гуд жил прямо на Невском проспекте, и, едва войдя в квартиру, Наташа ахнула: таких хором она и впрямь представить себе не могла. Огромный округлой формы холл, в который выходили двери шести комнат и из которого уходил коридор на кухню и в ванную с туалетом.

– А это точно не коммуналка? – Наташа тихонько тронула Инну за плечо. – Мы соседям не помешаем?

– Да ты что? – возмутилась Инна. – Отдельная квартира. У Сережи отец – главный режиссер театра. Какая может быть коммуналка?

Вери Гуд тем временем распахнул дверь одной из комнат и выразительно посмотрел на Наташу:

– Натка, оцени камеру. Устроит?

Она робко заглянула в комнату, не решаясь переступить порог. Старинная мебель, тяжелые портьеры, на стенах картины в золоченых багетах, огромное количество статуэток и очаровательных фарфоровых безделушек. Господи, да как же здесь спать? Сюда даже войти страшно!

– Чья это комната? – осторожно спросила Наташа.

– Сейчас ничья. Раньше была бабкина, но бабунок благополучно скончался пару лет назад, оставив свое дворянское наследие грубым потомкам. Диван видишь?

– Вижу.

– Вот и отлично. Белье в шкафу. Сортир – направо по коридору, там же ванная. Устраивайся как дома, не стесняйся.

Наташа и глазом не успела моргнуть, как Сережа и Инна скрылись в одной из соседних комнат, причем она даже не смогла точно увидеть, в какой именно. Не привыкшая к безалаберности, девушка испытывала неловкость оттого, что не успела договориться с подругой о планах на утро. Непонятно было, когда вставать, когда и что завтракать, нужно ли будить ее и Вери Гуда или следует терпеливо ждать, когда они сами соизволят выползти из своей комнаты. Можно ли уйти самой? И когда можно вернуться? Да и можно ли? Ключей у нее нет, и номера телефона в этой квартире ей тоже сообщить не удосужились.

Уснула Наташа около половины шестого, а в девять уже была на ногах. Спать не хотелось и сидеть в этой чужой квартире тоже не хотелось, ведь там, за окном, был чудесный, неповторимый, волшебный город, в который она приехала впервые в жизни и в котором ей так много хотелось посмотреть. Эрмитаж, Петродворец, Адмиралтейство, Казанский и Исаакиевский соборы, Летний сад, Петропавловская крепость, Русский музей, Александро-Невская лавра, кони Клодта на Аничковом мосту, место дуэли Пушкина на Черной речке… А вместо этого она вынуждена сидеть в четырех стенах, созерцая старинные картины и изящные статуэтки, оставшиеся от бабушки Сережи Вери Гуда, и ждать, когда он и ее подруга Инка очнутся после любовных утех.

Первый день в Ленинграде прошел бездарно. Сережа и Инка проснулись далеко за полдень, лениво слонялись по квартире, пили чай, Сережа кому-то звонил, с кем-то договаривался, постоянно повторяя девушкам:

– Сейчас один человечек придет, принесет диск (книгу, кассету, журнал, деньги), и пойдем.

«Человечек» приходил, приносил, потом Сережа снова куда-то звонил и снова просил подождать очередного визитера. Наташа безропотно ждала, не желая создавать напряжение и мешать личной жизни любимой подруги. Наконец они действительно вышли из дома, только было уже почти восемь вечера, и о посещении музеев можно было забыть. Наташа надеялась, что сможет увидеть хотя бы часть из того, о чем мечтала, ведь вечером и ночью совсем светло, но Сережа повел девушек сначала на улицу Марата, где они зашли в какую-то квартиру и отдали кому-то книгу, потом на улицу Жуковского, где в большой коммуналке на двенадцать семей жила Гремучка. У Гремучки они долго пили кофе с печеньем, после чего уже вчетвером отправились на Литейный проспект, зашли за членом «команды» по прозвищу Шеф и только потом двинулись в «Сайгон». Дальше повторилось все то же самое, что было накануне: крепкий кофе, общий треп, бесцельные прогулки по ночному городу с периодическими заходами к кому-то в гости.

Наташу охватила тоска. Она поняла, что они снова лягут лишь под утро, потом Инка с Сережей продрыхнут до середины дня, потом будут лениво слоняться по квартире, потом начнут бродить из дома в дом. Разве для этого она сюда ехала?

– Инка, ты не обидишься, если я буду существовать по отдельному расписанию? – решительно спросила Наташа. – Только надо поговорить с твоим другом насчет того, когда я смогу приходить и уходить.

– Нет проблем. – Вери Гуд весело выхватил из кармана и подбросил в воздух связку ключей. – Держи. Приходи и уходи, когда захочешь. Бабкина комната в твоем распоряжении.

Сжимая заветные ключи в руке, Наташа радостно бросилась на Невский, в квартиру Вери Гуда, чтобы поскорей лечь спать и прямо с раннего утра начать жить по собственному графику. Проблему питания она решила, как ей казалось, довольно удачно. Рядом с домом, где жил Вери Гуд, напротив кинотеатра «Художественный» находилось молочное кафе, работавшее с восьми утра, где можно было поесть вкусно и дешево. В меню Наташа обнаружила нечто под названием «фруктовый суп», который на поверку оказался обыкновенным компотом из сухофруктов, в который добавили вареный рис. И вкусно, и питательно, и стоило сущие копейки. Еще там можно было съесть сосиски, оладьи, стакан сметаны с черным хлебом, творог. В этом кафе Наташа плотно завтракала и так же плотно ужинала, перебиваясь в течение дня газировкой, мороженым или булочками с изюмом.

На третий или четвертый день самостоятельного ознакомления с достопримечательностями города она добрела до Адмиралтейства и присела на лавочку, чтобы немного отдохнуть и вдоволь налюбоваться сверкающим на солнце шпилем. Упершись глазами в изящный кораблик на шпиле, она не заметила, как рядом с ней на скамейку упала чья-то тень.

– Наташа? – неуверенно произнес низкий мужской голос.

Она подняла глаза. Перед ней стоял высокий красивый юноша в военно-морской форме, черноволосый, темноглазый. Так похожий на Марика…

– Господи, Вадик!

Наташа радостно вскочила и схватила его за руки.

– Как ты меня узнал? Как ты здесь оказался? Неужели ты меня не забыл?

Вопросы сыпались из нее один за другим. Она все не могла поверить, что перед ней стоит тот самый Вадик, с которым она гуляла по вечерам в Сочи и который, будучи всего на год старше, учил ее тому, что мужчина должен помогать женщине, а женщина просто обязана принимать помощь мужчины, что это не только не стыдно, но, наоборот, правильно, потому что только такая расстановка сил делает мужчину мужчиной, а женщину – женщиной.

– Почему я не должен был тебя узнать? – басил Вадим. – Ты осталась точно такой же, как была, только стала старше и лучше. Почему я должен был тебя забыть? У меня с памятью все в порядке, склерозом я не страдаю. Как я здесь оказался? Я здесь учусь. Вот прямо в этом здании, в Адмиралтействе.

Оказалось, Вадим Воронов учится в Высшем военно-морском инженерном ордена В.И. Ленина училище имени Ф.Э. Дзержинского, на специальном факультете.

– И кем ты будешь, когда закончишь училище?

– «Какаду», – со смехом ответил Вадим.

– Какаду? – не поняла Наташа. – В смысле – птицей, попугайчиком?

– Это у нас так называют КаГэДэУ – командиров групп дистанционного управления. Чтобы тебе было понятно – они управляют ядерными реакторами на подводных лодках. А ты чем занимаешься? Учишься или работаешь?

– Учусь во ВГИКе, на сценарном отделении.

– Второй курс закончила?

– Первый.

– Почему? – удивился Вадим. – Ты же всего на год моложе меня, я третий курс закончил, значит, ты должна закончить второй. Не поступила с первого раза, что ли? Ты же такая умница.

– Так получилось. Не такая уж я умница.

– Неужели экзамены завалила? – не поверил Вадим. – Ты же отличницей была в школе, сама говорила, я помню. Обманывала небось?

– Да нет. – Наташа рассмеялась, с удивлением чувствуя, как легко и радостно ей с этим, в сущности, чужим парнем. – Просто дурака сваляла. Это на актерское можно поступать с бухты-барахты, приходить на прослушивания, туры сдавать. Если у тебя есть талант – его увидят. А на сценарное нужно работы представить. Ты же не можешь прийти и сказать: здрасьте, я хочу быть сценаристом, только никто не знает, получится это у меня или нет, вы меня поучите пять лет, деньги потратьте, трудоустройте, а там посмотрим.

– Логично, – кивнул Вадим. – А что надо сказать?

– Надо сказать: здрасьте, вот мои работы, посмотрите, пожалуйста, и вынесите свое решение – есть смысл учить меня пять лет сценарному ремеслу или нет. Но об этом надо было еще в девятом-десятом классе думать, а я почему-то решила, что моего «пятерочного» аттестата вполне достаточно для допуска к экзаменам. Короче, после школы я еще год работала в райкоме комсомола, в культмассовом секторе, и писала повести и пьесы.

Со следующего дня у Вадима начинался отпуск, и он собирался уезжать домой в Мурманск, но после встречи с Наташей решил задержаться в Ленинграде, чтобы со знанием дела показать ей все, что, на его взгляд, стоило посмотреть. Несколько дней они провели, расставаясь только на несколько часов, чтобы поспать (привести Вадима в квартиру Вери Гуда Наташа не решалась, хотя была уверена, что Сережа возражать не станет). Наконец настал день отъезда, Наташу на вокзале провожал Вадим, а Инку – несколько человек из «команды» во главе с Вери Гудом.

Когда поезд тронулся, Инка выхватила у Наташи подаренный Вадимом букет цветов, уткнулась в него лицом и расплакалась.

– Ты чего, Инуля? – испугалась Наташа. – Ты же только что такая веселая была, хохотала так, что весь перрон на тебя оглядывался. Что случилось?

– Я два месяца ждала этой встречи… – захлебывалась слезами Инна. – Приехала к нему, трахалась с ним десять дней, а он притащил на вокзал всю эту кодлу, вместо того чтобы хоть попрощаться со мной наедине, хоть последние минуты вдвоем провести. Ну как так можно, я не понимаю! Может, он меня совсем не любит?

– Может, – спокойно согласилась Наташа. – Вполне может и не любить. А может, и любит, только не понимает, как надо себя вести. В любом случае это не повод убиваться.

– Тебе хорошо говорить, тебя Вадим один провожал и вон какой букет подарил, а Вери Гуд даже и не подумал цветы принести. Хоть бы одну ромашечку захудалую приволок, просто как знак внимания… У, ур-род! Ни за что больше к нему не приеду.

– А вот это ты зря, – покачала головой Наташа. – Ты просто неправильно оцениваешь ситуацию. Для тебя твой приезд в Питер и десять ночей, проведенных в постели Вери Гуда, это любовь со всеми вытекающими отсюда последствиями. А для него это совсем другое. Для Вери Гуда твоего секс – это способ дружеского общения. Есть желание – трахнемся, нет желания – так поспим, но на отношения это не влияет. Ты приехала общаться с «командой», ну, допустим, не со всей, а с ее отдельными членами, но именно общаться, то есть разговаривать, обмениваться мыслями и впечатлениями, гулять, болтаться, ходить по гостям. Если при всем этом наличествует секс – то и ради бога, это никого ни к чему не обязывает. Поэтому интимно прощаться с тобой наедине Сереже и в голову не пришло. Ты приехала к «команде» – тебя провожает «команда». И цветы в этой ситуации совершенно неуместны.

Инна медленно подняла лицо от пышных головок махровых белых гвоздик и недоуменно взглянула на подругу:

– Ты это серьезно? Ты действительно так думаешь?

– Конечно.

– То есть ты считаешь, что я ему ни капельки не нравлюсь?

– Да нравишься ты ему, нравишься, иначе он бы тебя в постель не поволок. Но это другой тип людей, Инуля, это люди, для которых сексуальный интерес – это не только не повод для женитьбы, но даже и не повод для знакомства. Ты пойми, они хотят выстроить свою жизнь непохожей на жизнь своих родителей, но в то же самое время они хотят сохранить все удобства этой жизни. Как бы тебе объяснить… Вот я, например, была совершенно очарована ребятами из «команды» в первый вечер, мне казалось, что это такая редкость среди сегодняшней молодежи – искренний интерес к глубокому философскому искусству, попытки что-то творить, что-то свое, оригинальное, особенное. Я же в комсомольской культмассовой работе крутилась и примерно представляю, что такое современная молодежь. А потом, когда я попала в дом к Сереже твоему, еще к кому-то, еще к кому-то… У меня словно глаза открылись.

– Да? И что ты увидела? – с подозрением спросила Инна.

– Я увидела, что эти ребята пытаются отрицать идеалы социализма и коммунизма, что они пытаются строить из себя скрытых антисоветчиков, но делать это в полную силу, открыто и громко, у них кишка тонка. Потому что у всех или почти у всех папы и мамы с положением и деньгами, и рисковать теми преимуществами, которые дают эти деньги, они не очень-то готовы. Вот Дима, например…

– Какой Дима?

– У него прозвище Шуллер. Такой блондин с веснушками.

– А, да, – рассеянно кивнула Инна. – И что там с Димой?

– Да ничего особенного. Власть критиковать он мастер, а чтобы откосить от армии, его папочка купил ему справку о психзаболевании. То есть трудности переносить он не хочет, тяготы ему не нужны, ему нужна папина теплая квартирка и папины возможности устроиться в жизни. Я по-другому скажу, чтобы понятнее было. Они хотят показать, что они особенные, но если бы у них было побольше душевных сил, они бы стали настоящими хиппи, отказались бы от материальных благ, ходили босиком, ездили автостопом и спали на голой земле в палатках. А они хотят и особенность свою отстоять, и благами цивилизации воспользоваться в полном объеме. Тогда в чем особенность? А в стиле отношений. В образе жизни. Днем спать – ночью гулять. Не иметь четкого плана на ближайшее время, как волна вынесет – так и ладно. С упоением обсуждать сложные и малопонятные произведения искусства, делая вид, что понимаешь всю их глубину. Не делать из секса проблемы, есть – хорошо, нет – тоже отлично. Твой Вери Гуд – чудесный парень, только не обманывай сама себя и не жди, что после десяти бурных ночей он станет твоим на всю оставшуюся жизнь. И не смей из-за этого расстраиваться, слышишь?

Наташа поцеловала подругу и вытерла своим платком слезы с ее лица. Ей было одновременно смешно и грустно, ведь Инка – такая разумная, такая рассудительная и мудрая, и вдруг так вляпаться! Осторожно забрав у Инны свой букет, она примирительно сказала:

– Я совершенно серьезно считаю, что Сережа Вери Гуд – очень приятный и славный парнишка, и буду искренне рада, если у вас все сложится. Но я не хочу, чтобы ты переживала, если он поведет себя не так, как ты от него ожидаешь. У него другая система отсчета, у него совсем другие правила поведения с девушками.

– Ты просто завидуешь, – внезапно вспыхнула Инна. – У нас с Сережей все так здорово, и тебе завидно.

– У нас с Вадимом тоже все здорово, – с улыбкой заметила Наташа. Она и не думала обижаться на подружку, ибо очень хорошо помнила свои страдания по Марику и те слова, которыми ее пыталась тогда утешить Инка. Эти слова тоже казались влюбленной Наташе обидными, хотя по прошествии времени она оглянулась на те многочасовые беседы с подругой и поняла, что Инна ни в коем случае не хотела обидеть ее, она лишь хотела смягчить душевную боль и использовала при этом присущее ей здравомыслие с легким налетом цинизма. Лекарство оказалось вполне действенным, и Наташа не видела ничего зазорного в том, чтобы обратить против Инки ее же оружие.

– Твой Вадим – сухарь, скучный вояка, у которого все по часам и минутам расписано. А Сережа – он такой… Он необыкновенный!

Инка снова собралась плакать, и на этот раз Наташа решила ей не мешать. Поднеся гвоздики к лицу и вдыхая их слабый, едва ощутимый аромат, она погрузилась в мысли о Вадиме. Действительно ли он скучный сухарь? Инке вполне могло так показаться, потому что она вся – полет, порыв, она жаждет острых ощущений и сильных впечатлений, она обожает неожиданные повороты и сломя голову бросается в авантюры. А Наташа любит порядок и стабильность, за те годы, в которые ей пришлось совмещать учебу, спорт и общественную работу, она привыкла следить за временем, беречь его, четко планировать свою жизнь на недели и месяцы вперед. И в этом смысле Вадим подходил ей как нельзя лучше. Он никогда не опаздывал, и Наташе ужасно нравилось, что он не говорил «вечерком, примерно в половине десятого», а только «в двадцать один тридцать». Он был спокойным и надежным; если они договаривались на следующий день сходить в Русский музей, а потом на речном трамвайчике прокатиться до Петродворца, то к их утренней встрече у Вадима был готов поминутный распорядок дня, составленный таким образом, чтобы все успеть. При этом он умудрялся заранее узнать, в каких залах музея в данный момент экспонируются наиболее интересные работы, чтобы непременно их посмотреть, и какие именно залы Петродворца открыты, а какие закрыты на реставрацию, а также расписание движения катеров. Вадим рассказывал ей множество интересных вещей об истории и архитектуре города, и Наташа подозревала, что он каждый вечер готовился к следующему экскурсионному дню, читая по ночам книги и листая альбомы и путеводители. Она понимала, что делает это Вадим вовсе не для того, чтобы произвести на нее впечатление и показаться знающим, а исключительно из доброты: нищая студентка собрала деньги на эту поездку, впервые оказалась в Ленинграде, и нужно помочь ей увидеть и узнать как можно больше, чтобы с таким трудом собранные средства не оказались потраченными впустую. Нет, Вадим совсем не скучный и не сухарь, он добрый и великодушный, он такой ласковый и так замечательно целуется…

Из Ленинграда в Москву девушки тоже ехали дневным поездом в «сидячем» вагоне. Вадим сказал, что вечером непременно позвонит и узнает, как они добрались. И вот, вернувшись домой, Наташа стала ждать звонка. Телефон висел на стене в общем коридоре, ближе к входной двери, и ей все время казалось, что она не услышит звонка. Самой ближней к телефонному аппарату была комната Люси – бывшая комната Славы и Риты Брагиных, старшая сестра обычно первой брала трубку, да ей и звонили чаще, чем другим. Родители уже ложились спать, и Наташа опасалась, что, когда Вадим позвонит, Люся выскочит из своей комнаты и раздраженным голосом отчитает его за поздний звонок, а сама Наташа подбежать к телефону не успеет, потому что ей придется выбираться из комнаты в темноте и на цыпочках, чтобы не потревожить папу с мамой. Она заняла свой пост на кухне, в том самом уголке между столом и холодильником, и стала ждать…

Они поженились в семьдесят восьмом, когда Наташа закончила институт, а Вадим был уже старшим лейтенантом и командиром группы дистанционного управления. В восьмидесятом году родился их первенец, которого назвали Сашенькой в честь Наташиного отца, в восемьдесят первом – Алешка, названный в честь отца Вадима. И им так хотелось девочку!

* * *

Вадим вернулся из плавания и сразу же прилетел в Москву – как раз на девять дней. Люся собиралась уезжать на следующий день, и эти сутки превратились для Наташи в серьезное испытание. Во-первых, Люся с такой откровенной злостью смотрела на мужа младшей сестры, что всем вокруг становилось неловко. Ее просто в бешенство приводил этот статный красавец, капитан третьего ранга, командир дивизиона движения подводной лодки, который так нежно и не скрываясь любил свою жену – «неудачницу и бездарность». А во-вторых, неизбежно наступал момент, когда Наташе придется отвечать на вопрос о рукописях. Люся непременно захочет прояснить ситуацию до своего отъезда, а Наташа так и не решила, в каком направлении построить разговор.

– Что тебя так мучает? – спросил Вадим поздно вечером, когда все разошлись по своим комнатам. – Я же вижу, это не из-за папы. Что-то другое. Из-за папы ты бы плакала, а ты терзаешься.

Наташа обняла мужа, покрепче вжалась лицом в его плечо.

– Ничего от тебя не скроешь, все-то ты видишь.

– Вот и не скрывай. Так что случилось?

Пришлось поведать ему эпопею с Люсиными литературными потугами.

– И что, это совсем плохо? – спросил Вадим, внимательно выслушав ее рассказ. – Совсем никуда не годится?

– Вадик, миленький, меня жизнь давно научила не выставлять оценок и не говорить «плохо» или «хорошо». Может быть, то, что она написала, безумно талантливо, даже гениально. Но мне – понимаешь? лично мне – это не нравится. И я не хочу писать сценарии на основе этих бредней.

– Ну вот и отлично. – Вадим погладил ее по обнаженной спине, поцеловал в висок. – Так и скажи Людмиле Александровне.

Он упорно именовал сестру жены по имени-отчеству, демонстрируя пиетет перед ее возрастом, а на самом деле прикрывая этим глухую неприязнь, возникшую в нем в ответ на Люсину откровенную ненависть, которую та ухитрилась выставить на всеобщее обозрение еще до свадьбы.

– Но она будет считать, что я так говорю из зависти к ее таланту. Или скажет, что я полная идиотка и ничего не понимаю в настоящей литературе. Она уверена, что написала прекрасные вещи, а те, кто считает иначе, просто не в состоянии постичь их невероятную глубину. Вадик, что мне делать, а? Что мне ей сказать, чтобы она не обиделась? И чтобы при этом душой не покривить?

– Так, минуточку. – Вадим приподнялся на подушке, чтобы лучше видеть Наташино лицо. – Ты для начала четко поставь цель. Чего ты хочешь? Чтобы Людмила Александровна не обиделась, чтобы она не считала тебя идиоткой или чтобы ты смогла сохранить уважение к себе? Сначала надо определить цель, а потом разрабатывать стратегию ее достижения.

– А три цели нельзя поставить?

– Можно, если они совместимы. В данном же случае так не получается.

– Вадичек, а можно поставить задачу совместить эти три цели?

Вадим от души рассмеялся, прижал Наташу к себе, снова поцеловал.

– Умница. Жизнь с военным наложила на тебя свой отпечаток. Задачу поставить можно, только следует иметь в виду, что когда ты собираешься совмещать три противоречащие друг другу цели, то сначала ты должна продумать, до какой степени эти цели можно модифицировать, видоизменить, чтобы они не потеряли изначального смысла и одновременно приобрели способность совмещаться с другими целями.

– А попроще нельзя? – жалобно попросила Наташа.

– Можно попроще. Ты хочешь купить норковую шубу, потому что тебе зимой не в чем ходить. При этом денег у тебя не хватает, а брать в долг большие суммы ты не считаешь возможным. У тебя две цели – шуба и жизнь без долгов. Как эти цели совместить? Сначала модифицируешь цель под названием «шуба», прикидываешь, обязательно ли это должна быть норка, или можно что-то попроще, мех подешевле. Может быть, не длинная шуба, а короткая, это тоже путь к экономии. А может быть, вообще шуба должна быть не из натурального меха, а из искусственного. Только нельзя доводить цель «шуба» до масштабов «курточка из плащевки», потому что тогда потеряется изначальный смысл: та вещь, которую ты хочешь купить, должна греть в морозы. Это и есть допустимый предел модификации цели. Потом начинаешь точно так же работать со второй целью – «жизнь без долгов». Прикидываешь, сколько денег у тебя есть, думаешь, какие вещи можно отнести в комиссионный, подсчитываешь, сколько можно взять в долг с тем расчетом, чтобы отдать с первой же зарплаты. И таким образом, двигаясь постепенно, совмещаешь обе цели. Идея понятна?

– Понятна, Вадичек, – пробормотала Наташа сонным голосом. – Я буду думать. Давай спать, нам с утра еще на рынок ехать. И вообще, завтра день тяжелый.

Назавтра было воскресенье, в выехавшем на дачу детском саду – родительский день, и Наташа с Вадимом собирались навестить сыновей. Электричка уходила с Казанского вокзала в 9.32, но до этого нужно было успеть купить на рынке клубнику, черешню и персики – мальчики их так любят! Домой следовало вернуться не позже четырех, чтобы успеть проводить на поезд Люсю.

К детям их не пустили – в садике объявлен карантин, у нескольких детишек пищевое отравление.

– Ну хоть ягоды передайте, – умоляла Наташа, – они их любят. Я их несколько раз в кипяченой воде промыла, на них ни одного микроба нет, я вам гарантирую.

– Да вы что, мамаша, – возмущенно зашипела на нее воспитательница. – Увозите свои ягоды, сами их ешьте. У нас карантин, я же вам ясно сказала.

– А вы не можете позвать наших мальчиков, а? Алеша Воронов из младшей группы и Саша Воронов из средней. Ну пожалуйста!

– Ничего не могу сделать, контакты с родителями запрещены, – твердо заявила мегера в белом халате. – Уезжайте домой. И не вздумайте через забор детей звать. Если увижу – детей накажу, так и знайте, за вашу безответственность ваши сыновья отвечать будут.

– Да почему же безответственность! Ну вы поймите, я – мать, а это мой муж, их отец, он моряк-подводник, служит на Севере, он почти год мальчиков не видел, мы соскучились по своим детям, нам бы хоть одним глазком на них посмотреть…

– Езжайте, мамаша, езжайте. У меня уже язык отсох с каждым объясняться, вон посмотрите, сколько родителей приехало – и никого не пускаем. Нельзя.

Действительно, рядом с воротами вдоль забора уныло слонялись женщины с набитыми гостинцами и игрушками сумками. Многие сидели на корточках, уткнувшись носами в щели между досками и высматривая своих чад на территории садика. Наташа с Вадимом тоже побродили, то становясь на цыпочки и заглядывая поверх забора, то опускаясь на колени и отыскивая щель пошире, но увидеть мальчиков им так и не удалось. Наташа ужасно расстроилась, потому что Вадим не смог повидаться с сыновьями. Ей все-таки легче, она в прошлое воскресенье к ним приезжала и в следующее приедет, и вообще они весь год рядом с ней, а муж не видел детей десять месяцев, в кои веки вырвался на три дня в Москву – и такая неудача!

– Как я их всех ненавижу! – в сердцах бросила Наташа, когда они шли по пыльной дороге к железнодорожной платформе. – Это садисты какие-то, которых специально придумали, чтобы мучить детей и их родителей.

– Ты не права, – спокойно возразил Вадим. – Карантин есть карантин. Родителей пускать нельзя и передачи брать тоже нельзя. Она права.

– Кто права? – взорвалась Наташа. – Эта выдра?! Эта мразь, которая с нами разговаривала, словно мы ей тысячу рублей должны?

– Успокойся. – Вадим обнял ее за плечи, прижал к себе. – Она действительно хамка и разговаривала с нами в непозволительном тоне. Но по существу она поступила правильно. Ей дали команду «не пущать» – она и не пущает. Она выполняет свой долг, отрабатывает свою зарплату. Что ты от нее хочешь? Чтобы она тебя пожалела, вошла в твое положение, а потом получила выговор?

– Я не понимаю, почему, если несколько детей съели что-то не то, остальным детям нельзя общаться с родителями! Я не понимаю, кто придумал это идиотское правило! И зачем его придумали! Нет, я понимаю, я все понимаю! Это специально сделали, чтобы мы все были зависимыми, чтобы нас можно было унижать по каждому поводу, чтобы мы чувствовали свою ничтожность и слабость и заискивали перед ними, взятки им давали, конфеты в коробках носили!

У нее началась истерика. Наташа рыдала, молотила кулаками в грудь Вадима, захлебывалась, выплескивая наружу все напряжение, скопившееся за долгие месяцы болезни отца. Его смерть, похороны, обиды на сестру, страх за явно слабеющую мать, постоянная тоска по живущему в другом городе мужу, хроническая тревога за неуправляемую Иринку – все выходило из нее со слезами, рыданиями и такими детскими беспомощными ударами, которых мускулистый Вадим, похоже, даже не чувствовал. Он дал жене выплакаться, не обращая внимания на прохожих, с любопытством поглядывающих в их сторону. Потом довел до платформы, усадил на скамейку и начал кормить темно-бордовой, почти черной сладкой черешней. До ближайшей электрички было еще сорок минут, и, когда подошел поезд, оказалось, что Наташа, сама того не заметив, съела все предназначавшиеся сыновьям фрукты.

– Давай погуляем, – предложил Вадим, когда они приехали в Москву и вышли на Комсомольскую площадь.

Наташа посмотрела на часы. Они обещали вернуться к четырем, чтобы проводить Люсю, а сейчас только без четверти два. Действительно, лучше погулять, побыть вдвоем, чем сидеть дома и вымученно общаться с вечно недовольной сестрой. Они нырнули в метро, проехали две остановки от «Комсомольской» до «Кировской», вышли на Чистопрудный бульвар и медленно пошли вдоль Бульварного кольца в сторону Арбата. Народу вокруг было мало, летними воскресными днями Москва пустела – все разъезжались на дачи и садовые участки. Они шли, держась за руки, разговаривали, и постепенно Наташа стала чувствовать, как к ней возвращаются душевное равновесие, спокойствие и обычно присущая ей уверенность в своих силах, которые она вдруг потеряла там, за городом, после неудачной попытки увидеть своих детей. Вообще Вадим всегда так на нее действовал: что бы ни случилось, как только он оказывался рядом, все проблемы начинали казаться разрешимыми, а все расстройства и обиды – пустячными.

Загрузка...