– Это ведь не что-нибудь, а Антарктика! – восторженно восклицала Элоиза. – Только подумать, какая одежда нам может понадобиться! Надо будет надевать по две пары перчаток!
«И рейтузы», – добавил про себя Том.
– Может, за такую-то цену они там включают местное центральное отопление? – пошутил он.
– Да ну тебя! – весело отмахнулась Элоиза.
Она знала, что ее мужа абсолютно не волнует стоимость круиза: папаша Плиссон наверняка сделает ей подарок: оплатит все, зная, что Том не едет.
Фрэнк поддержал разговор и на вполне сносном французском стал расспрашивать о продолжительности путешествия и о том, сколько человек будет на борту судна. Тома приятно поразило полученное мальчиком воспитание, которое предписывает в трехдневный срок отсылать благодарственное письмо за полученный подарок, независимо от того, понравился он тебе или нет, равно как и от твоего отношения к пославшему его родственнику. У среднего американского паренька вряд ли хватило бы выдержки оставаться спокойным в подобной ситуации. Мадам Аннет во второй раз стала обносить всех отбивными – на блюде оставалось целых четыре, Элоиза съела всего одну, и Том подложил Фрэнку третью порцию.
И тут раздался телефонный звонок.
– Я возьму трубку, – сказал Том. Странно – кто мог звонить им в это священное для всякого француза время приема пищи?! – Слушаю! – произнес он.
– Здравствуй, Том, это Ривз.
– Я сейчас, – отозвался Том. Он положил трубку на столик и сказал: – Это междугородный звонок, Элоиза. Я поговорю наверху, чтобы не мешать вам.
Он взбежал по лестнице, попросил Ривза подождать еще немного, спустился, положил трубку в столовой на рычаг и, поднимаясь снова, подумал о том, что звонок Ривза – большая удача. Для Фрэнка, вероятно, понадобится новый паспорт, а Ривз – как раз тот человек, который может в этом помочь.
– Какие новости, дружище? – проговорил он в трубку.
– Да, почитай, никаких, – ответил Ривз Мино хрипловатым голосом на примитивном английском. – Есть одно дельце, поэтому я и звоню. Ты можешь приютить человечка – всего на одну ночь, а?
– Когда? – спросил Том, которого эта идея отнюдь не обрадовала.
– Завтра. До Море он доберется сам, тебе не придется тащиться в аэропорт, но… в гостинице лучше ему не останавливаться.
Том нервно стиснул телефонную трубку. «Человечек» наверняка провозил что-нибудь незаконное, так как главным занятием Ривза была скупка и перепродажа краденого.
– Да, разумеется, – вслух произнес Том. Он понимал, что, если откажется, Ривз, в свою очередь, тоже может заупрямиться и не выполнить его просьбы. – Говоришь, всего на одну ночь?
– Да, только на ночь. Потом он поедет в Париж. Это все, что я могу сказать по телефону.
– Значит, я должен встретить его в Море? Опиши мне его.
– Он к тебе сам подойдет. Невысокий, около сорока, волосы темные. Погоди, у меня тут расписание рядом. Эрик успевает на поезд, который будет в Море в восемь пятнадцать.
– Очень хорошо.
– Похоже, ты не в восторге. Но это важно для меня, Том, и я буду тебе очень…
– Пустяки, старина! Конечно, я все устрою. Кстати, уж коли ты сам позвонил, мне нужен американский паспорт. Фото я тебе вышлю экспресс-почтой в понедельник, так что ты получишь его самое позднее в среду. Ты ведь по-прежнему в Гамбурге?
– Да, все на том же месте, – безмятежно отозвался Ривз, как будто речь шла о его кондитерской, хотя его апартаменты в районе Альстера уже один раз взрывали. – Паспорт для тебя?
– Нет, для того, кто значительно моложе, то есть никак не старше двадцати одного, так что документ не должен выглядеть потрепанным. Сделаешь? Ну, пока.
Том повесил трубку. Когда он спустился вниз, уже было подано малиновое мороженое.
– Извините, ничего важного, – сказал Том. Он с удовольствием заметил, что Фрэнк выглядит пободрее и уже не так бледен.
– Кто звонил? – спросила Элоиза.
Она очень редко задавала подобные вопросы. Том знал, что она подозрительно относится к Ривзу, недолюбливает его, но не стал лгать.
– Собирается приехать?
– Нет, просто хотел поболтать. Кофе будешь, Билли?
– Нет, спасибо.
Элоиза почти никогда не пила кофе днем, не стала и теперь. Том сказал, что Билли хотел посмотреть его книги, посвященные истории боевых кораблей, и вместе с юношей поднялся к себе.
– Чертовски не ко времени этот звонок, – заметил Том. – Мой гамбургский приятель просит приютить своего друга. Правда, всего на одну ночь, но отказать я не смог, этот приятель – человек очень полезный.
– Хотите, чтобы я переехал в гостиницу или куда-нибудь рядом с вами? Или лучше мне просто исчезнуть? – спросил Фрэнк.
Том отрицательно покачал головой. Опершись на локоть, он лежал на постели.
– Ни то ни другое. Я помещу его в твою комнату, ты переберешься в мою, а я переночую у Элоизы. Ты посидишь взаперти, а гостю я скажу, что мы проводим здесь дезинфекцию от жучков-древоточцев и потому дверь открывать нельзя. Не волнуйся. Я абсолютно уверен, что утром он уедет, этих друзей Ривза я уже принимал не раз.
Фрэнк присел на деревянный стул возле письменного стола.
– Тип, который приедет, – он что, один из ваших друзей… по интересам?
– Нет. Типа, который приедет, я не знаю вовсе, – с улыбкой отозвался Том. «Другом по интересам», как выразился Фрэнк, был Ривз Мино. Возможно, это имя тоже попадалось Фрэнку в газетах, но Том эту тему развивать не стал. – Поговорим-ка лучше о твоих делах, – сказал Том. Он заметил, как Фрэнк сразу помрачнел, ему и самому было не по себе. Чтобы как-то разрядить обстановку, Том снял ботинки и устроился поудобнее, подложив под голову подушку. – Кстати, за ланчем ты вел себя молодцом.
Фрэнк внимательно посмотрел на него, но выражение его лица не изменилось.
– Вы спросили – я рассказал, – выговорил он. – Кроме вас, про это не знает никто.
– Пускай так оно и остается. Не признавайся ни под каким видом, никогда. Теперь скажи-ка: в котором часу это случилось?
– Часов в семь-восемь, – дрогнувшим голосом ответил юноша. – Отец любовался закатом. Летом он делал это почти каждый вечер. Я не хотел… – Его голос прервался. – Я совершенно не собирался этого делать, – проговорил он спустя минуту-другую. – Даже не скажу, чтобы я был очень зол на него, ни чуточки. Позднее… на другой день я сам не мог поверить, что это сделал. Не мог – и все тут!
– Я тебе верю.
– Обычно я в это время не сопровождал отца, мне казалось, ему нравится быть одному, но в тот день он настоял, чтобы я пошел с ним. Он сел на своего конька – завел речь о моих успехах в школе, о том, что уже скоро мне предстоит поступить в Гарвардскую школу бизнеса и как мне там будет просто учиться. Он даже пытался сказать что-то хорошее о Терезе, потому что знал, что я… что она мне нравится. До того дня ни одного доброго слова о ней он не сказал. Не одобрял ее приездов, хотя она и была-то у нас в поместье всего два раза, бубнил, что глупо влюбляться и жениться в шестнадцать лет. Да я и слова-то «женитьба» никогда не произносил, я даже Терезе ничего такого не предлагал, она бы подняла меня на смех!..
Короче, в какой-то миг я больше не мог всего этого слышать, не мог вынести этой фальши во всем – с начала до конца!
Том собирался его прервать, но Фрэнка было не остановить.
– Оба раза, когда Тереза приезжала, – горячо говорил он, – отец был с ней не очень-то вежлив, косился на нее неодобрительно, может, оттого, что видит… видел, что она очень хорошенькая и многим нравится. Глядя на него, можно было подумать, что я ее на улице подобрал! А Тереза – очень вежливая, очень воспитанная, и ей это сразу не понравилось, и ясно, она не собиралась снова появляться у нас, она этого прямо не сказала, но я понял.
– По отношению к тебе это было жестоко с его стороны.
– Да уж, – отозвался Фрэнк. Судя по всему, он не знал, как продолжить свой рассказ.
Том, конечно, мог бы спросить, почему ему не пришло в голову встречаться у Терезы или прокатиться разок-другой в Нью-Йорк, но Тому не хотелось, чтобы Фрэнк отвлекся от основной темы.
– Кто в тот день находился в доме, кроме экономки Сьюзи? – спросил он.
– Мама и брат. Мы играли в крокет, потом Джонни прекратил игру, у него было свидание с девушкой, ее семья живет… Ну, это неважно. Когда Джонни садился в машину, отец был на террасе перед домом, и они попрощались. Помню у Джонни в руках был огромный букет роз из нашего сада, и я еще подумал, что если бы не отношение отца к Терезе, то и мы с ней вот так же могли поехать куда-нибудь вместе. Правда, мне отец еще не разрешает водить машину, но я умею, Джонни научил меня, мы тренировались в дюнах на побережье. Отец вечно брюзжал, что я попаду в катастрофу и разобьюсь, но в Техасе и Луизиане парням и в пятнадцать уже спокойно позволяют сидеть за рулем.
– Ну хорошо. Что же было после того, как Джонни уехал? Как я понял, вы с отцом разговаривали?
– Нет. Он говорил, я только слушал. Это было в библиотеке, и мне все время хотелось как можно скорее сбежать от него, а он вдруг говорит: «Идем со мной, посмотришь, как солнце садится, это тебе пойдет на пользу». На душе у меня было скверно, и я изо всех сил старался это скрыть. Наверное, мне следовало отказаться и уйти к себе, но я этого не сделал. А потом пришла Сьюзи, она не злая, но уже начала впадать в детство, и мне с ней не по себе. Она пришла и стала следить за тем, чтобы отец благополучно съехал с задней террасы в сад – там вместо ступенек специальный пандус устроен. Она могла бы и не трудиться, отец прекрасно справлялся с этим сам. Потом она ушла в дом, а мы двинулись по широкой, мощенной камнем аллее к лесу и скале. Едва мы там оказались, отец принялся за меня снова. Это продолжалось, наверное, минут пять, а потом я просто больше не в состоянии был все это слушать.
Фрэнк низко опустил голову, и его правая рука сжалась в кулак.
Том нервно сморгнул, он не мог выдержать взгляда устремленных прямо на него мальчишеских глаз.
– Там какая скала – отвесная?
– Довольно крутая, но не до самой воды. Достаточно крутая, чтобы разбиться, если… если упадешь. Там повсюду камни внизу.
– Деревьев много? – спросил Том. Ему важно было выяснить, мог ли кто-нибудь быть свидетелем происшествия. – Лодки, суда какие-то видел?
– Лодок не было, там и пристать негде, а деревья – их полно. Все больше сосны. Это все наша земля, мы специально оставили этот угол лесистым, только дорогу прорубили от дома до скалы.
– Уверен, что из дома тебя нельзя было разглядеть – предположим, в бинокль?
– Уверен. Даже зимой, когда отец там, его из дома не видно, – ответил Фрэнк, тяжело вздохнул и добавил: – Спасибо, что выслушали меня. Может, мне лучше высказать все это в письменном виде, чтобы хоть как-то облегчить душу. Это ужасно. Я даже не могу понять, как я мог… Странно…
Он внезапно перевел взгляд на дверь, словно лишь в эту минуту подумал о том, что его мог слышать кто-то еще, но из-за двери не доносилось ни звука.
– И правда: возьми и опиши все как было, – ответил Том с легкой улыбкой. – Можешь показать мне, а потом мы уничтожим текст.
– Хорошо, – тихо произнес Фрэнк. – Помню только, что у меня возникло чувство, что я просто не в состоянии больше видеть перед собой эту голову и эти плечи. И я подумал… Нет, не знаю, что там я подумал, только бросился вперед, сорвал тормоз, нажал кнопку и подтолкнул кресло вперед. Оно перевернулось и полетело вниз. Дальше я не смотрел. Слышал только грохот.
В своем воображении Том увидел все это так ясно, что ему стало нехорошо. Он подумал об отпечатках пальцев на кресле, но потом решил, что полиция наверняка сочла это вполне естественным, раз Фрэнк сопровождал отца.
– Про отпечатки пальцев никто не говорил при тебе?
– Нет.
Значит, подозрений не возникло, отпечатки пальцев – первое, чем занимается полиция, если у них есть сомнения относительно причин смерти.
– А на кнопке движения?
– Кажется, я ударил по ней ребром ладони.
– Вероятно, мотор еще работал, когда добрались до коляски.
– Да, что-то про это они говорили.
– Ну и что ты сделал – я имею в виду, потом?
– Я не смотрел вниз. Просто повернулся и пошел к дому. Я вдруг почувствовал, что дико устал. Это было так странно… Потом побежал – словно очнулся после сна На лужайке перед домом никого не было, но в столовой я увидел Юджина – он у нас и шофер, и дворецкий – и сказал, что отец только что свалился со скалы. Он велел мне сообщить маме и сказать, чтобы звонила в больницу, а сам побежал к скале. Мама была наверху, смотрела телевизор вместе с Тэлом. Я ей сказал, и Тэл стал звонить в больницу.
– Кто такой Тэл?
– Мамин приятель из Нью-Йорка, полное имя – Тэлмедж Стивенс. Он юрист, но к делам отца отношения не имеет. Спортсмен. Он… – Фрэнк внезапно замолчал, и у Тома мелькнула мысль, что, быть может, этот Тэл – любовник его матери.
– Тэл тебе что-нибудь сказал? Спрашивал тебя о чем-нибудь?
– Нет. Это я сказал… сказал, что отец сам столкнул кресло вниз.
– Потом, наверное, приехала «скорая», а затем полиция – верно?
– Да. Пока его и коляску доставали, прошло не меньше часа. Им пришлось работать при прожекторах. Ну а потом набежали журналисты. Правда, мама и Тэл быстро от них избавились, это у них хорошо получается. Маму они просто до бешенства довели, но все они местные.
– А после были и другие?
– Ну да. С двумя пришлось поговорить матери, с одним – мне.
– Что ты сказал? Только повтори слово в слово.
– Сказал, что отец находился у самого края. Сказал, что считаю, будто он на самом деле хотел скатиться вниз. – Последние слова дались Фрэнку с трудом. Он встал со стула, подошел к полуоткрытому окну, потом обернулся и произнес: – Я соврал. Об этом я вам уже говорил.
– А у матери не возникло никаких подозрений на твой счет?
– Я бы сразу понял, если бы это случилось. Нет, никаких. В семье меня считают разумным, что ли. И правдивым. – Фрэнк нервно усмехнулся. – Джонни в мои годы был куда менее послушным. Ему приходилось нанимать репетиторов, он все время сбегал из школы в Гротоне домой в Нью-Йорк. Потом стал спокойнее. Я не говорю, что он много пил, но травку покуривал, кокаином баловался. Теперь вроде бросил. По сравнению с ним я – паинька. Потому-то отец так и жал на меня – понимаете? Хотел, чтобы я продолжил его дело. Как же, как же – империя Пирсонов!
Фрэнк взмахнул руками и усмехнулся. Было видно, что он очень устал. Он сел на прежнее место, откинул назад голову и полузакрыл глаза.
– Знаете, о чем я иногда думаю? О том, что мой отец был живым только наполовину и все равно стоял одной ногой в могиле. Может, я так думаю для того, чтобы хоть немного оправдать себя? Ужасная мысль!
– Давай-ка вернемся к Сьюзи. Она считает, что это ты спустил под откос отцовское кресло? Она сама тебе об этом сказала?
– Да. Утверждала даже, будто видела это из дома, поэтому ей никто и не верит, – скалу из дома не видно. Вид у нее был как у помешанной, когда она это сказала.
– Она и с твоей мамой говорила?
– Уверен, что говорила, только мама ей не поверила. Сьюзи ей не очень-то нравится. Это отец ее любил – за ее надежность. Она с нами уже давно – с самого нашего с Джонни детства.
– Она у вас была гувернанткой?
– Нет, скорее домоправительницей. Гувернанток нам нанимали отдельно, в основном англичанок, – в помощь маме. От последней мы избавились, когда мне было почти двенадцать.
– А Юджин? Он что-нибудь сказал?
– Про меня? Нет, ничего такого.
– Он тебе нравится?
– Он хороший парень, – отозвался Фрэнк и повеселел на глазах. – Он лондонец, и с чувством юмора у него все в порядке. Правда, когда отец слышал, что мы с ним шутим, то каждый раз выговаривал мне, что с шоферами и прислугой заигрывать не полагается.
– Кто еще из прислуги был в доме?
– В это лето – никого из постоянных, только приходящие. Садовник Вик на весь июль взял отпуск, так что кого-то там нанимали. Отец предпочитал, чтобы, когда семья приезжала из Нью-Йорка, в поместье находилось как можно меньше посторонних – слуг и секретарей.
«Вполне вероятно, – подумал Том, – что Лили и Тэл не особенно опечалены кончиной Джона Пирсона. Что же там происходило в эти летние дни и вечера?» Том достал из ящика около двух десятков листков бумаги, отдал их Фрэнку и, указывая на стол с пишущей машинкой, сказал:
– Это тебе на тот случай, если будет желание все это изложить. Печатай или пиши – как тебе больше нравится.
– Спасибо, – сказал Фрэнк, задумчиво глядя на чистые листы.
– Тебе, вероятно, хочется куда-нибудь пойти, но боюсь, что пока не стоит.
– А я как раз об этом думал.
– Можешь, правда, пройтись по лесной дороге позади дома, ею редко пользуются, разве что какой-нибудь фермер пройдет. Дорога начинается за тем местом, где мы сегодня утром работали, – помнишь?
Паренек сразу устремился к двери.
– И не убегай, – добавил Том, заметив состояние Фрэнка. – Через полчаса возвращайся, иначе я начну нервничать. Часы с собой?
– Да. Сейчас на моих два сорок две.
Том сверился со своими, убедился, что они отстают всего на одну минуту, и сказал, что если Фрэнк предпочтет затем отпечатать признание на машинке, то пусть возьмет ее и перенесет к себе.
Паренек вышел. Он оставил бумагу в комнате и сразу стал спускаться. Через боковое окно Том проследил, как Фрэнк пересек лужайку и затем стал пробираться сквозь кустарник. Один раз он упал, но в целом ловко преодолевал препятствия, подпрыгивая, словно настоящий акробат. Вскоре дорога повернула вправо, и деревья скрыли его.
Отчасти для того, чтобы послушать трехчасовые новости, отчасти чтобы перебить тягостное впечатление от рассказа Фрэнка, Том включил приемник.
Его поразило самообладание Фрэнка. Другой на его месте вряд ли смог бы без истерики рассказать все до конца. Может быть, свой первый шок он уже пережил раньше – либо еще дома, в Мэне, либо в Лондоне, либо, может, в домике у мадам Бутен, где, лежа в одиночестве и без сна, дрожал от ужаса перед неминуемым разоблачением? Или несколько слезинок, которые он обронил перед ланчем, – это все, что потребовалось, чтобы пережить содеянное? В Нью-Йорке найдется немало мальчишек и девчонок не старше десяти, которые либо бывали свидетелями убийств, либо сами принимали участие в бандитских схватках со смертельным исходом, – и все это не вызывало у них никаких всплесков эмоций, но Фрэнк явно не из их числа.
«Чувство вины, испытываемое им, обязательно должно как-то проявиться, – думал Том, – и не обязательно это проявление должно стать зеркальным отражением, иллюстрацией прожитого. Оно может принять самую странную форму, иногда неожиданную не только для окружающих, но и для самого человека».
Тому почему-то расхотелось слушать радио, и он спустился на кухню, к мадам Аннет, которая была занята довольно неприятным делом: опускала живого лангуста в огромный кипящий котел. Том увидел, как она поднесла шевелящего ножками лангуста к струе пара, и замер на пороге, жестом показав, что предпочитает переждать этот процесс вне кухни.
Мадам Анкет понимающе улыбнулась: с подобной реакцией Тома она сталкивалась не впервые. Неужто лангуст действительно протестующе зашипел или это лишь показалось Тому? И не последний ли его предсмертный яростный писк ударил сейчас по чутким слуховым рецепторам его нервной системы?! И где этому обреченному существу привелось проводить свою последнюю ночь, потому что мадам Аннет наверняка купила его у владельца рыбного фургона еще вчера? Лангуст был большой – не чета маленьким своим собратьям, которые тщеславно извивались, подвешенные вниз головой в холодильном шкафу…
Услышав, что крышка кастрюли захлопнулась, он, чуть склонив голову, снова вошел в кухню.
– У меня ничего особо важного, мадам Аннет, я лишь хотел…
– Ах, месье Тома, – воскликнула мадам, – вы всегда так переживаете из-за этих лангустов, да и не только из-за них – даже из-за людей, а? – И она прыснула со смеху. – Я рассказываю об этом своим подружкам – Женевьеве и Мари-Луизе.
Так звали ее товарок, которые служили в домах местной знати. Мадам Аннет встречалась с ними, когда производила закупки. Иногда они собирались вместе – особенно когда по телевизору показывали что-нибудь интересное, – телевизоры были у всех.
– Видно, я желтопеченочник. – Том сказал это по-французски и понял, что его вольный перевод неудачен. По-английски идиома, обозначающая человека чересчур чувствительного, слабовольного, буквально переводится как «желтобрюшник» или «бледнопеченочник». Ай, ладно – сойдет и так. – У нас ожидается еще один гость, правда только на один день – воскресенье, в понедельник утром он уедет. Я привезу его около восьми тридцати, прямо к ужину, и помещу в комнату, где сейчас живет молодой человек. Сам проведу ночь у жены, а Билли займет мою комнату. Утром я вам еще об этом напомню.
Про себя он знал, что в напоминании мадам Аннет не нуждается.
– Хорошо, месье. Он тоже американец?
– Нет, европеец, – сказал Том. Он почувствовал запах вареного лангуста и поспешил ретироваться. Он поднялся к себе и послушал новости. О Фрэнке Пирсоне не было сказано ни слова. Передача кончилась. Том взглянул на часы. После ухода Фрэнка прошло ровно тридцать минут. Он выглянул в окно, однако в лесной чаще за садом никакого движения не наблюдалось. Он закурил сигарету, снова подошел к окну – никого. Часы показывали семнадцать минут четвертого. «Для беспокойства нет никаких оснований, – успокаивал себя Том. – Что такое десять минут, в конце концов? Да и много ли людей пользуется этой дорогой? Разве что какой-нибудь полусонный фермер верхом или на тележке или старик на тракторе, сокращающий путь до своего поля на противоположной стороне шоссе». И все же Том тревожился. А ну как кто-нибудь проследил парнишку от Море до Бель-Омбр? Том недавно посетил шумное кафе Жоржа и выпил там кофе специально для того, чтобы узнать, не появлялся ли там какой-нибудь незнакомец, проявлявший особый интерес к его персоне. Он не увидел ни одного нового лица, и, что более важно, общительная Мари не стала его расспрашивать о том, что за мальчик живет в его доме. Тома это тогда слегка обнадежило.
В три двадцать Том спустился вниз. Куда подевалась Элоиза? Через итальянское окно он вышел в сад, пересек лужайку и двинулся к лесной дороге. Он шел, глядя себе под ноги и каждую минуту ожидая, что мальчик его окликнет. Да полно – ждал ли на самом деле? Он подобрал камешек и неловко запустил его левой рукой в подлесок, отбросил ногой плеть ежевики и оказался на лесной дороге. Теперь он мог видеть перед собой по крайней мере ярдов на тридцать, поскольку дорога была прямой. Том шел, прислушиваясь к каждому шороху, но до его слуха доносились лишь невинно-рассеянные вскрики ласточек и воркование лесной голубки.
Естественно, он не стал звать вслух паренька ни одним из его имен – ни настоящим, ни вымышленным. Пройдя немного, он остановился и прислушался. Ни звука. Не слышно даже машин на главной дороге. Том побежал трусцой. Он решил поскорее выяснить, где кончается лесная дорога. По его предположениям, где-то через километр она должна была соединиться с большой, но тоже не заасфальтированной, с более оживленным движением. По обеим ее сторонам шли поля, засеянные либо кормовым зерном, либо капустой, реже – горчицей. Он внимательно оглядывал придорожные кусты: свежесломанные ветки могли означать, что в этом месте боролись, однако с таким же успехом они могли быть обломаны телегой или фургоном, к тому же никаких посторонних предметов он в листьях не углядел. Наконец он достиг перекрестка. Как он и предполагал, более широкая дорога шла дальше уже по открытому пространству среди полей. Где-то поблизости, очевидно, стояли дома фермеров, но Тому они были не видны. Он вздохнул и повернул назад. Может быть, Фрэнк давно в доме, у себя в комнате? Он снова побежал.
– Том! – послышался оклик справа.
Том заскользил по траве и замер, вглядываясь в чащу. Он так ничего и не увидел. Фрэнк возник перед ним словно ниоткуда – его серые брюки и бежевый свитер были неотличимы от зеленой массы с солнечными бликами на ней. Том испытал такое облегчение, что ему стало больно дышать.
– С тобой ничего не случилось?
– Нет, конечно, – ответил Фрэнк. Опустив голову, он зашагал рядом с Томом.
И Том догадался: паренек спрятался намеренно, спрятался для того, чтобы выяснить, действительно ли его будут искать, проверить, можно ли доверять Тому.
Фрэнк исподтишка посмотрел на него, и Том сказал:
– Ты запоздал и не вернулся в обещанное время.
Фрэнк не ответил, только глубже засунул руки в карманы – совсем как это обычно делал Том.
В тот же субботний день, ближе к вечеру, Том сказал Элоизе, что ему не очень хочется ехать на ужин к Грацам, куда они были приглашены к восьми.
– Поезжай одна, – предложил он.
– Ну почему, Том? Мы можем попросить их пригласить и Билли. Они наверняка не откажут.
Элоиза в голубых джинсах в этот момент стояла на коленях и протирала воском только что купленный ею на аукционе треугольный столик.
– Дело не в Билли, – сказал Том (хотя дело было именно в Билли). – У них всегда бывает и еще кто-то, ты не будешь скучать. Хочешь, я сам позвоню и извинюсь?
– Прошлый раз Антуан тебя обидел – в этом все дело, ведь так? – сказала Элоиза, откидывая со лба пряди белокурых волос.
Том рассмеялся:
– Разве? Не помню. Он не в состоянии меня обидеть, может лишь рассмешить.
Антуан Грац, сорока лет от роду, был трудягой-архитектором и прилежным садоводом-любителем. Он с легким презрением относился к праздной жизни, которую вел Том, чего даже и не пытался скрывать.
Его обидные замечания никак не задевали Тома, он пропускал их мимо ушей, и Элоиза слышала далеко не все, что было сказано Антуаном в его адрес.
– Замшелый пуританин – вот кто такой твой Антуан, – добавил он. – В Америке такие водились лет триста назад. Нет, просто сегодня мне хочется посидеть дома. Мне вполне хватает того, что я слышу о Шираке от местных патриотов.
Антуан придерживался крайне правых убеждений и скорее дал бы себя застрелить, чем быть застигнутым с «Франс диманш» в руках. Однако он был как раз из тех, кто вполне мог заглянуть в эту газетку через чье-то плечо в кафе-баре. Тому только этого и не хватало, чтобы Антуан опознал в Билли Фрэнка Пирсона! Ни Антуан, ни его жена Аньес, которая ненамного уступала по части лицемерия своему супругу, ни за что не стали бы молчать, если бы это случилось.
– Хочешь, чтобы я им позвонил, дорогая? – спросил Том.
– Нет. Просто приеду сама по себе – и все.
– Скажи, что у меня гостит один из моих непрезентабельных приятелей, – сказал Том. Он знал, что всех его знакомых Антуан тоже числит чуть ли не в паразитах. Постой-ка – с кем же из них Антуану как-то случилось встретиться? Ах да – с «гениальным» Бернардом Тафтсом, который частенько выглядел неопрятным и временами витал в облаках, пренебрегая правилами вежливости.
– Я нахожу Билли вполне презентабельным, – сказала Элоиза, – и знаю, что тебя смущает не его поведение. Просто ты не любишь Грацев.
Тому надоел этот разговор, к тому же он так нервничал из-за присутствия в доме Фрэнка, что с трудом удержался от резкого замечания, что Грацы и вправду зануды, каких поискать.
– Что ж, таких, как они, немало, – уклончиво отвечал он. Том решил отказаться от прежнего намерения немедля сообщить Элоизе о том, что завтра к ним приедет Эрик Ланц.
– Лучше скажи, тебе действительно нравится столик? Я его поставлю к себе в спальню, в уголок, с той стороны, где ты спишь, а тот, который у меня сейчас, будет выглядеть прекрасно в гостевой комнате, между двумя кроватями.
– Он действительно хорош. Я запамятовал – сколько ты за него заплатила?
– Всего четыреста франков. Изделие Шэна а-ля Людовик Пятнадцатый, самой этой копии не менее ста лет. Знал бы ты, как я торговалась!
– Молодец, выгодно купила, – заверил ее Том.
Он не кривил душой – столик был красив и в хорошем состоянии, на нем даже можно было сидеть, чего, конечно, никто делать не собирался. К тому же Элоизе нравилось думать, что она умеет покупать задешево, что, мягко говоря, не всегда соответствовало действительности.
Том отправился к себе, где ему предстояло провести час за скучнейшим занятием – приведением в порядок счетов за очередной месяц, чтобы затем вручить их своему бухгалтеру, вернее, не своему, а тому самому Пьеру Сольвею, который занимался финансами папаши Плиссона. Разумеется, счета обоих – августейшей особы Плиссона и Тома – велись отдельно, однако Том был доволен уже тем, что не ему, а Плиссону приходилось оплачивать услуги бухгалтера, а также тем, что старикан относился к финансовой политике Тома с одобрением: уж конечно, этот пройдоха уделял часок-другой, чтобы проглядывать его отчеты!
Суммы, которые Плиссон выделял своей дочери, налогами не облагались, так как передавались наличными. Те десять тысяч франков, то есть при хорошем курсе около двух тысяч долларов, которые поступали Тому от компании Дерватта, тоже проходили мимо носа налоговой инспекции – они поступали из Швейцарии в виде чеков, поскольку до того «отмывались» через Перуджу, где находилась художественная школа имени Дерватта, хотя кое-что поступало прямо от продаж Бакмастерской галереи. Кроме того, Том имел десять процентов прибыли от продаж продукции магазинов сети «Дерватт»: подрамников, шпателей, мольбертов и прочего; но в любом случае переправлять деньги из Италии в Швейцарию было гораздо безопаснее, чем из Лондона прямо в Вильперс. Помимо всего этого, были еще отчисления от дарственной на имя Тома от Дикки Гринлифа – в виде ценных бумаг. Первоначально эта сумма составляла около четырехсот, но теперь возросла до восемнадцати сотен долларов ежемесячно. Как это ни странно, с этих денег Том честно выплачивал довольно кругленькую сумму, взимаемую в США. В этом была своя ироническая справедливость, поскольку дарственная была поддельной: Том сам «завещал» себе эти ценные бумаги, и подпись, которую он поставил в Венеции под документом после смерти Дикки, была им тоже подделана. Если все это подсчитать, то выходило, что содержание Бель-Омбр обходится ему просто в копейки.
Через четверть часа прилежных усилий у Тома голова пошла кругом. Он встал и закурил сигарету.
«Вообще-то, мне грех жаловаться», – думал Том, глядя в окно. Доход от компании «Дерватт» он задекларировал во Франции, но только частично, указав в качестве источника дохода «Дерватт Лимитед». Он вложил деньги во французские акции, кроме того, приобрел несколько ценных бумаг американского казначейства и каждый раз, как законопослушный член общества, указывал процент прибыли. Во французской декларации он должен был приводить лишь доход, полученный в пределах Франции, тогда как для налоговой службы Штатов полагалось указывать все доходы, независимо от месторасположения их источника. Том получил французское гражданство, хотя свой американский паспорт хранил до сих пор. Все ежемесячные отчеты Тому приходилось дублировать на английском, так как Сольвей занимался и его расчетами с налоговой инспекцией Штатов.
«От всего этого и одуреть недолго», – подумал Том. Бумаги – истинное проклятие для всех граждан Франции. Для того чтобы оформить, к примеру, простую страховку на медицинское обслуживание, каждому надлежит заполнить неимоверное количество всяческих анкет – даже если у него нет ни гроша за душой.
Несмотря на природную склонность к математике, бледно-зеленые, аккуратно разграфленные листы, где наверху колонки следовало вписать полученную сумму, а внизу зафиксировать остаток, наводили на Тома невероятную скуку, и он не удержался от проклятия. Ничего – еще одно усилие, назначенные им самим шестьдесят минут истекут – и делу конец. Правда, это финансовый отчет за июль, а сейчас уже август кончается.
Том вспомнил о Фрэнке, который, вероятно, именно теперь трудился над описанием последнего дня своего отца. Время от времени до Тома доносился стук пишущей машинки, а один раз его слух уловил что-то похожее на стон. Мучается, наверное, парень. Звуки машинки иногда надолго стихали, похоже, какую-то часть признания Фрэнк писал от руки. Том взялся за последнюю, самую маленькую пачку – счета за телефон, воду, электричество, ремонт автомобилей. Наконец с ними было покончено, и все они, за исключением погашенных чеков, которые по закону должны были храниться в банке, были вложены в отдельный конверт, а тот вместе с другими такими же отчетами за месяц – в большой конверт, адресованный Пьеру Сольвею. Том запихнул запечатанный конверт в левый нижний ящик стола, поднялся с чувством исполненного долга и с наслаждением потянулся.
В этот момент снизу до него донеслись звуки рок-н-ролла. Элоиза поставила одну из своих любимых пластинок – Лу Рида. Том прошел в ванную, ополоснул лицо и взглянул на часы. Бог мой – без десяти семь! Пора поставить Элоизу в известность о прибытии гостя.
В холле он встретил выходящего из своей комнаты Фрэнка.
– Я услышал музыку, – объяснил он. – Это радио? Ой, нет, пластинка!
– Элоиза поставила. Давай спустимся к ней.
Вместо свитера на Фрэнке была рубашка, видимо, он так спешил, что даже не успел заправить ее в брюки. На лице его блуждала неопределенная улыбка, и он, словно в трансе, съехал вниз по перилам лестницы. Видимо, он очень любил музыку. Элоиза включила проигрыватель на полную громкость и с увлечением танцевала одна, азартно двигая плечами и локтями. Когда мужчины вошли, она смущенно остановилась и убавила звук.
– Пожалуйста, не приглушайте из-за меня! – воскликнул Фрэнк. – Мне и так очень нравится.
«На почве музыки у них с Элоизой намечается полное взаимопонимание», – подумал Том.
– С проклятыми счетами покончено! – сообщил он. – Ты уже переоделась? Прелестно выглядишь!
На Элоизе было голубое платье с черным кожаным пояском и черные туфли на высоченном каблуке.
– Я позвонила Аньес. Она просила приехать пораньше, чтобы мы успели поболтать.
– Вам нравится эта пластинка? – спросил Фрэнк, взирая на Элоизу с нескрываемым восхищением.
– Очень.
– У меня дома тоже она есть.
– Давай потанцуй, – весело предложил Том, хотя видел, что Фрэнк пока что держится довольно скованно.
«Нелегко ему, бедняге, – подумал Том. – Только что сочинял признание в убийстве, а тут – танцы!»
– Успешно поработалось? – спросил он тихо.
– Семь с половиной страниц. Часть на машинке, часть от руки.
Элоиза стояла у проигрывателя и не слышала их.
– Дорогая, – обратился к ней Том, – завтра я должен встретить приятеля Ривза. Он у нас переночует всего одну ночь. Билли побудет в моей комнате, а я – у тебя.
– А кто это? – спросила Элоиза, поворачивая к нему свое хорошенькое подкрашенное личико.
– Ривз сказал, что его зовут Эрик. Я его подхвачу в Море. У нас ведь на завтрашний вечер ничего не планируется?
Элоиза отрицательно покачала головой.
– Пожалуй, мне пора, – произнесла она и взяла с телефонного столика сумочку, а из гардероба – прозрачный плащ, потому что небо хмурилось.
Том пошел проводить ее до машины.
– Да, между прочим: будь так добра, не говори Грацам, что у нас кто-то живет, не упоминай про мальчика из Штатов. Скажи просто, что я остался, потому что жду важного звонка.
Элоизу вдруг осенила идея.
– Слушай, уж не прячешь ли ты Билли по просьбе Ривза? – спросила она, уже сидя в машине.
– Нет, солнышко. Ривз о Билли и слыхом не слыхивал. Билли просто паренек из Штатов, которому нравится работать в саду. Но ты же сама знаешь, какой сноб этот Антуан: ах, ах, как можно селить у себя в доме какого-то садовника! – вот что он скажет. Ну, приятного тебе вечера. Обещаешь? – проговорил он, целуя ее в щеку. Он имел в виду ее обещание ничего не говорить в гостях о Билли.
По ее кивку и спокойной, чуть ироничной улыбке он знал, что она его поняла и не проговорится. Она была в курсе того, что муж временами оказывал Ривзу кое-какие услуги, – иногда она догадывалась об их характере, иногда – нет. Знала только, что они каким-то образом приносили деньги, а это она одобряла. Том отворил ворота, помахал ей вслед и вернулся в дом. В четверть десятого он, лежа на постели, читал то, что изложил на бумаге Фрэнк. Начиналось его повествование так:
«Суббота, 22 июля, началась для меня как всегда – ничего необычного. Солнце светило вовсю, и день – в смысле погоды – обещал быть прекрасным. Сейчас мне это кажется странным вдвойне, потому что утром я и представить не мог, чем он закончится. Никаких особых планов у меня не было. Помню, около трех Юджин спросил, не хочу ли я сыграть в теннис, поскольку гостей в доме не было и у него оказалось свободное время. Я отказался – сам не знаю почему. Потом пытался дозвониться до Терезы, но ее мать сказала, что ее нет и вечером тоже не будет, что она вернется не раньше полуночи. Меня грызла ревность – мне было все равно, с кем она – с кем-то одним или с друзьями, я все равно ужасно ревновал. Я решил на следующий же день поехать в Нью-Йорк – несмотря ни на что, даже если мне будет не попасть в дом, – его закрыли на лето, и мебель в чехлах, и шторы на окнах опущены. Я бы позвонил Терезе, упросил бы ее поехать со мной. Мы могли бы пожить несколько дней у нас в доме или снять номер в гостинице. Мне хотелось объясниться с ней начистоту, а поездка в Нью-Йорк могла бы показаться ей заманчивой. Я бы и раньше уехал, только отец настоял, чтобы я обязательно „переговорил“ с каким-то парнем по фамилии Бампстед, который проводил отпуск по соседству с нами и должен был заехать. Отец сказал, что он бизнесмен, что ему всего тридцать. Думаю, отец решил, что поскольку этот Бампстед такой молодой (!), то ему будет легче обратить меня в свою веру, в смысле – убедить и меня посвятить себя, всю свою жизнь бизнесу. Он должен был приехать к нам на следующий день, но, конечно, не приехал – из-за того, что случилось».
Дальше шел текст, написанный от руки:
«А я в тот день думал о более значительных вещах. Хотел „подвести итоги“, как выразился Моэм в одной из своих книжек, которую я прочитал. Правда, у меня из этого мало что получилось. Я читал рассказы Моэма (очень хорошие!). Там на протяжении всего нескольких страниц героям открывается, можно сказать, весь смысл существования. Вот и я пытался понять, в чем состоит смысл моей жизни – если вообще он есть, что вовсе не обязательно. Я пытался решить для себя, чего я хочу от этой жизни, но выходило, что я хочу только Терезу, потому что, когда я с ней, я счастлив, да и она, кажется, тоже, и я подумал, что если мы будем вместе, то сумеем понять, в чем смысл жизни, что такое счастье и что это значит – совершенствовать себя. Знаю лишь, что я хочу быть счастливым, и считаю, что каждый должен иметь на это право и не обязан подчинять себя кому-либо или чему-либо, если это ему навязывают. Это, по-моему, касается прежде всего права строить жизнь по собственному разумению, но…»