Конечно, достаточно неожиданно начинать разговор о вкладе нефтяной промышленности Азербайджана в победу над гитлеровской Германией с истории вхождения Азербайджана в состав России. Спора нет, от Каспийского похода до треста «Азнефть» путь не близок. Однако, думается, было бы неверно рассматривать «нефтяной фронт» с 22 июня 1941 г. – ведь так или иначе придётся уделить внимание и предыстории, описывая сложившийся к началу Великой Отечественной войны порядок вещей и причины, обусловившие этот порядок. Но, в свою очередь, и эта «предыстория» тоже сложилась не на ровном месте. Вот так, разматывая клубок исторических взаимосвязей назад, выясняя, откуда что пошло, мы и отодвигаемся всё дальше и дальше от 1940-х годов вглубь истории. Уводит ли это от магистральной темы исследования? И да, и нет. Нам представляется очень важным проанализировать – как и почему Азербайджан оказался в составе российского государства. Как азербайджанский социум взаимодействовал с российским обществом и российской государственностью? Как формировался тот социально-политический «бэкграунд», который обусловил поведение жителей Азербайджана вообще и тружеников нефтяной отрасли в частности? Данная глава будет посвящена рассмотрению именно этих вопросов.
Пожалуй, если не брать уж вовсе полубылинные времена закавказских походов древних русов[6], впервые Российская империя всерьёз обратила внимание на восточное Закавказье во времена Петра Первого. Хотя в XVI–XVII веках московские цари и направляли несколько раз посольства в Закавказье, практически всегда основной интерес этих дипломатических миссий был сосредоточен на контактах с Грузией[7], поэтому в отношении Азербайджана к началу XVIII в. в России никакой дипломатической традиции не сложилось. Причём на тот момент Азербайджан как таковой и вообще всё восточное Закавказье интересовали Петра Великого в первую очередь не сами по себе, а как транспортный маршрут, обеспечивающий выход в Персию и далее – в Индию. Ещё в 1716 г. российское правительство пыталось разведать торговые пути в Индию через Хиву и Бухару, однако экспедиция Бековича-Черкасского закончилась трагически[8]. В то же время нельзя сбрасывать со счетов заинтересованность российского правительства в ширванском шёлке-сырце, который потенциально мог стать сырьём для российской шёлкопрядильной промышленности[9]. Рассматривались и иные потенциальные возможности хозяйственного развития региона под российским владычеством. Так, например, «Петр I хотел в Гиляни и других местах Ширвана развести испанский табак, и чрез министра своего требовал из Испании тамошних семян»[10]. Таким образом, для Петра I азербайджанский регион являлся своеобразным сосредоточием сразу нескольких разноплановых возможностей резкой интенсификации российской экономики как за счёт сельскохозяйственных угодий и ремесла, так и за счёт перенаправления торговых потоков.
Надо отметить, что информационно-разведывательная подготовка к продвижению по каспийскому вектору была начата правительством Петра I задолго до начала собственно Каспийского похода 1721 г. Уже в 1700 г. из Астрахани морским путём был направлен в Баку флотский офицер Меер, однако сефевидская администрация, справедливо рассматривавшая Меера в первую очередь как разведчика, отказалась впустить его в город[11]. В 1716 г. в Сефевидское государство было отправлено посольство во главе с подполковником А. П. Волынским. Судя по всему, именно основываясь на результатах этого посольства, Пётр I с середины 1710-х годов, с одной стороны, начинает всё более детально обдумывать «Шамахинскую экспедицию», а с другой стороны – придавать вопросам торговли шемаханским шёлком куда большее значение, чем планам торговли с Индией[12]. Что ж, надо признать, тому были причины. Скажем, в дневнике Волынского, в записях, сделанных во время посольства в Иран, указывалось, что «одних только лишь пошлин с продажи шелка собирается почти по 1.000.000 руб. и эта сумма составляла 1/6 годового дохода шахской казны»[13]. В свете таких сведений становится понятным всё возрастающий интерес Петра I к торговле шёлком.
Надо отметить, что в «шёлковом» вопросе столкнулись интересы сразу трёх акторов. Разумеется, российское правительство было заинтересовано в активизации вывоза ширванского шёлка в Россию, поэтому настаивало на открытии в столице Ширвана – Шемахе – российского консульства. Правительство сефевидского Ирана, в свою очередь, стремилось переключить основные торговые потоки на свою столицу – Исфаган, поэтому настаивало на открытии русского консульства именно там. Наконец, Османская Турция была заинтересована в сохранении сложившегося порядка вещей, при котором львиная доля ширванского шёлка вывозилась через Смирну и Алеппо, поэтому турецкие эмиссары требовали от Исфагана, чтобы русским вообще было запрещено мореплавание по Каспию[14]. Так или иначе, но Волынскому удалось найти компромиссное решение, устраивавшее и Петербург, и Исфаган – основное консульство России открывалось в Исфагане, а в Шемахе открывалось вице-консульство[15]. В 1720 г. в Шемаху действительно был назначен вице-консул А. Баскаков, однако прибыть в Ширван он не успел. Рост налогов и гонения на мусульман-суннитов, проводимые сефевидским правительством, привели к резкому росту социальной напряжённости в Ширване, и в 1721 г. регион охватило восстание во главе с Хаджи-Даудом. Достаточно быстро новый лидер придал стихийным и неорганизованным выступлениям целенаправленный характер и сформировал новую политическую доктрину, суть которой сводилась к «свержению иноземной власти и избавлению правоверных суннитов от тирании исказителей и врагов ислама – шиитов[16]». Восстание охватило как Дагестан, так и Ширван. Вскоре повстанцы заняли и Шемаху[17], причём после того как 7 августа 1721 г. вожаки восстания Сурхай-хан и Хаджи-Дауд приказали перебить русских купцов, торговавших в Шемахе, и конфисковать принадлежащее им имущество[18], стало очевидно, что руководители повстанцев ориентируются скорее на Турцию, чем на Россию. Волынский, вернувшийся из Персии, характеризовал Сефевидский Иран как очень слабое государство, не способное оказать сопротивление в случае войны с обученной по-европейски армией[19]. С другой стороны, существовала вероятность того, что, воспользовавшись восстанием Хаджи-Дауда, Турция попытается распространить своё влияние на Ширван вооружённой силой[20]. Видимо, именно эти донесения Волынского, а также вести о ширванском мятеже, и подвигли Петра I сразу после окончания Северной войны попытаться закрепиться в Ширване и Гиляне вооружённым путём[21].
Впрочем, судя по всему, возможность силового решения постоянно учитывалась в Петербурге. И Волынский и Баскаков получили инструкции, предусматривавшие в том числе и сбор разведывательной информации, а в 1719-1720 гг. морская экспедиция под командованием капитан-лейтенанта фон Вейдена обследовала побережье Каспия от Дербента до устья Куры, что также может быть отнесено к гидрографической подготовке Каспийского похода 1721 г.
Подводя итог, можно признать, что причиной Каспийского похода Петра I стал целый комплекс факторов, включавший в себя заинтересованность в налаживании торговых контактов с Ираном и Индией, опасение османской экспансии в Закавказье и стремление обеспечить торговлю ширванским шёлком, причём постепенно именно последняя причина вышла на первый план.
Подготовка к походу была весьма разноплановой. Как уже говорилось выше, для гидрографического обеспечения операции было осуществлено несколько географических экспедиций. Так как возможность военного противостояния не только с сефевидским Ираном, но и с Османской Турцией рассматривалась как вполне вероятный вариант, заранее были налажены дипломатические контакты как с картлийским царём Вахтангом VI, так и с армянским каталикосом Аствацатуром I. Наконец, специально для Каспийского похода было сформировано 20 отдельных батальонов, насчитывавших в своём составе около 22 тыс. человек[22].
Поход начался 18 июля 1722 с того, что вышеупомянутые пехотные батальоны погрузились на суда транспортной флотилии (274 корабля, специально для этой задачи построенные в Казани) и, выйдя в Каспийское море, двинулись вдоль западного побережья. Кавалерийская часть армии, выделенная для осуществления Каспийского похода (7 драгунских полков суммарной численностью в 9 тыс. чел., а также калмыцкая и татарская иррегулярная конница), двинулась в Дагестан по берегу. 27 июля пехота высадилась на берег несколько южнее устья реки Сулак и после соединения с подошедшими конными частями двинулась на юг. Часть горской знати Дагестана выступила на стороне России, однако отдельные горные владетели пытались отстоять свою независимость[23]. Впрочем, существенно российское наступление эти инциденты не задержали, и уже 23 августа армия Петра I вошла в Дербент, ещё до этого занятый союзным России кумыкским шамхалом Адиль-Гиреем. Надо отметить, что большинство населения Дагестана в целом приветствовало переход края под российский суверенитет. Посетивший в те годы Дагестан польский миссионер И. Т. Крусинский (а польского миссионера крайне сложно заподозрить в пророссийской позиции) писал: «Население, живущее около Каспийского моря, ни о чем так не молится, как о том, чтобы московиты как можно скорее пришли и освободили его от ига персидской монархии»[24]. Впрочем, придворный историограф Надир-шаха Мирза Мехдихан объясняет пророссийскую настроенность широких слоёв дагестанского населения несколько по-иному: «когда… падишах русских Петр прибыл в Дербент, то народ тамошний, опасаясь владычества турок как непримиримых врагов, без разрешения шаха явился к нему с покорностью»[25]. Впрочем, как видим, оба современника сходятся в одном – приход русских войск большинством населения Дагестана был воспринят с облегчением.
Однако дальнейшие планы смешала погода. В конце августа в ходе сильного шторма погибла большая часть транспортной флотилии, которая должна была обеспечить бесперебойный подвоз продовольствия для продолжения наступления на юг. В этой ситуации Пётр I решил кампанию 1722 г. завершить, оставив в Дербенте сильный гарнизон, а основные силы армии отвести на север[26]. Тем не менее в ноябре на южном побережье Каспия, в иранской провинции Гилян был высажен десант в составе пяти рот под командованием полковника Шипова, которому удалось занять Решт.
Однако эти успехи России вызвали крайне резкую реакцию Турции. В самом конце 1722 г. подданство Блистательной Порты в качестве верховного правителя Дагестана и Ширвана принял Хаджи-Дауд[27]. Таким образом, Турция фактически провозглашала свой протекторат над прикаспийскими областями. В апреле 1723 г. великий визирь Ибрагим-паша предложил российскому правительству план раздела сфер влияния на Кавказе, согласно которому интересы Петербурга не должны были распространяться к югу от реки Терек. Одновременно, с целью побудить российских представителей принять эти предложения, начались демонстративные сосредоточения турецких войск в Бессарабии и Крыму. Тем не менее Петербург не отступил, и переговоры, продолжавшиеся в Стамбуле в мае-августе 1723 г., закончились безрезультатно[28].
Боевые действия в Закавказье возобновились в следующем, 1723 г., но на этот раз Пётр I уже не руководил армией, передав командование генералу М. А. Матюшкину. В июне турецкие войска заняли Тифлис, но 6 июля русские войска подошли к Баку, таким образом в восточном Закавказье развернулась своеобразная темповая игра, в которой побеждал тот, кто успевал обеспечить себе наиболее выгодные условия к началу финальных переговоров. Городские власти Баку отказались сдать город без боя. Более того – 21 июля корпусу Матюшкина пришлось отражать вылазку осаждённых. Для того, чтобы добиться успеха, русское командование выработало неординарный план – город было решено штурмовать с моря. Используя корабельную артиллерию, удалось пробить с набережной стороны несколько крупных брешей в городских стенах, и на 25 июля был назначен штурм. Однако накануне решительной атаки море опять разгулялось, и корабли были вынуждены отойти от берега. Воспользовавшись этой паузой, жители Баку восстановили разрушенную стену, но тем не менее 26 июля сочли за благо всё же капитулировать. 12 сентября 1723 г. Россия и Иран заключили в Петербурге договор, по которому к России отошли Дербент, Баку, Решт, а также провинции Ширван, Гилян, Мазендаран и Астрабад. По сути, к России отходило всё западное и южное побережье Каспия. Судя по всему, для правительства сефевидского Ирана на тот момент достижение договорённости с Россией и формирование единого антитурецкого фронта было куда важнее потери нескольких провинций. Таким образом, Петербургу не только удалось получить всё желаемое, но ещё и сохранить относительно удовлетворительные отношения с Ираном. Что касается Турции, то с ней в 1724 г. был заключён Константинопольский договор, по которому Порта признавала российские приобретения в прикаспийском регионе, а Россия – турецкие в Западном Закавказье. Таким образом, и эту дипломатическую проблему российскому руководству удалось решить оптимально.
К сожалению, успешно решив военные и дипломатические задачи, с проблемами экономическими российское руководство так и не справилось. Хотя в результате Каспийского похода Петра I Каспийское море практически стало внутренней акваторией России[29], в результате затяжных войн торговля и ремесло отошедших к России регионов пришли в полное расстройство, наладить приемлемую логистику для транспортировки грузов в Россию из южного Прикаспия наследники Петра I так и не сумели, поэтому вскоре новые провинции стали для Российской империи попросту убыточны[30]. Некоторое оживление экономики региона, наступившее в 1730-х годах[31], уже не могло изменить общую тенденцию – интерес к прикаспийским областям в Петербурге стремительно падал. Позднее, опасаясь обострения отношений с Турцией и надеясь противопоставить ей Иран, Россия предпочла вернуть Персии все прикаспийские области по Рештскому договору 1732 г. и Гянджинскому трактату 1735 г.
Итак, что можно сказать о первом опыте непосредственных контактов России и Азербайджана на государственном уровне? В начале XVIII в. Азербайджан и азербайджанцы ещё не представляли из себя субъектов мировой политики, поэтому Каспийский поход Петра I стал элементом сложной военной и дипломатической интриги между Россией, Ираном и Турцией, а интересы и желания собственно азербайджанцев на тот момент были отодвинуты на второй-третий планы. Но обращает на себя внимание, что единственным актором конфликта, который был заинтересован именно в экономическом развитии если не всего Азербайджана (тем более, что на тот момент территория азербайджанской государственности только формировалась), то хотя бы Ширвана – была Россия. Для Турции главным было вытеснить Россию за Терек, для Ирана во главе угла стояла борьба с османами, и лишь Петербург был заинтересован в Азербайджане как таковом. Да, «первый подход к снаряду» оказался не вполне успешным – одолев конкурентов в военном и дипломатическом плане, российские администраторы спасовали перед экономическими проблемами. Но, думается, именно тогда в России начало складываться понимание важности Азербайджана как такового, а в Азербайджане стало формироваться понимание того, что Россия относится к Азербайджану несколько не так, как Иран и Турция.
Однако годы шли, а исторические судьбы России и Азербайджана всё не пересекались. По сути, во второй-третьей четвертях XVIII века Петербург очень мало интересовался событиями в Закавказье, рассматривая их исключительно в контексте русско-турецких отношений. Между тем политический ландшафт региона стремительно менялся. В период правления шахов из династии Зендов Азербайджан в политическом плане являлся провинцией, население которой испытывало различные притеснения и гонения как инонациональной, так и иноконфессиональной иранской аристократии. Однако в 1790-х годах к власти в Иране пришла династия Каджаров, которая, по крайней мере, территориально, считалась азербайджанской. Казалось бы, это должно было если не полностью, то хотя бы в значительной мере ослабить гнёт центральных персидских властей по отношению к Азербайджану и его обитателям. Однако достаточно быстро выяснилось, что Каджары были не столько «азербайджанцами вообще», сколько гянджинцами, поэтому и благоволили в основном своим родственникам, продолжавшим править в Гяндже. Таким образом, вместо сглаживания конфликта между Ираном и Азербайджаном приход к власти Каджаров в первую очередь вызвал рост внутриазербайджанских конфликтов. В политическом плане Азербайджан на тот момент представлял собой комплекс из нескольких ханств, которые в Тегеране считали вассалами Ирана – сами азербайджанские властители не всегда разделяли эту точку зрения, например, карабахские ханы настаивали на своей независимости[32]. Собственно, реальные действия Каджаров нередко шли вразрез с их же риторическими заявлениями об их якобы господстве над азербайджанскими ханствами. Так, например, 22 июня 1800 г. Фетх-Али-шах Каджар, правивший на тот момент в Иране, отправил грузинскому царю Георгию XII фирман, в котором заявлял, что направляет в Азербайджан и Дагестан своего сына Аббас-Мирзу во главе 30-тысячного войска[33]. Так как в этот период шла активная подготовка вхождения Восточной Грузии в состав России, фирман был оперативно доведён до сведения российского командования. Генерал К. Ф. Кноринг, докладывая в Петербург, уточнил, что перед Аббасом-Мирзой, согласно фирману, стояла задача привести «В должное повиновение… Грузию, Дагестан и Ширван»[34]. Таким образом, Ширван так же входил в число регионов, которые только лишь предстояло в 1800-м году привести в «должное повиновение» каджарскому Ирану. Если же учесть, что «Ширван» упоминался в фирмане наряду с такими географическими регионами, как «Грузия» и «Дагестан» (на тот момент не объединёнными в рамках какого-либо политического формирования), то можно смело предположить, что «в повиновение» Аббас-Мирзе предстояло приводить не одно только Ширванское ханство, но практически все азербайджанские ханства восточного Закавказья. Кроме того, обращает на себя внимание готовность каджарского Ирана распространить свою экспансию куда дальше собственно восточного Закавказья – амбиции Тегерана распространялись и на Грузию, и на Дагестан, поэтому говорить о некой оборонительной позиции Ирана, который, дескать, всего лишь пытался «защитить своё» и отстаивал сложившееся «статус-кво» от экспансионистских поползновений Петербурга, было бы неправильно. Безусловно, Россия, как всякая расширяющаяся империя XIX века, стремилась к увеличению сферы своего влияния, но и Иран стремился к тому же. По сути, правомерно будет говорить о столкновении двух экспансий – российской и иранской в Кавказском регионе в начале XIX века, и каждый кавказский этнос должен был искать в этом циклопическом конфликте свою сторону.
Наконец, следует учитывать и ещё один аспект этого конфликта. Было бы серьёзной ошибкой рассматривать собственно азербайджанские элиты как некий безмолвный инертный фон событий начала XIX в. Называя вещи своими именами, можно сказать, что по большому счёту высшие слои азербайджанского общества в те годы должны были сделать свой цивилизационный выбор между Россией, Турцией и Ираном. Причём результаты этого выбора впоследствии должны были в полной мере определить (как ни пафосно это звучало бы для нашего уха) судьбу этноса на многие десятилетия, а возможно, и на века – вперёд.
Однако вернёмся к проблемам непосредственно восточного Закавказья. Собственно, вопрос степени зависимости азербайджанских ханов от персидских властей, видимо, будет дискуссионным ещё достаточно долго, однако не подлежит сомнению, что каждое азербайджанское ханство уже имело к этому времени собственную фискальную службу, казначейство и денежную систему[35], что позволяет характеризовать их как вполне полноценные государства. В то же время следует учитывать, что азербайджанские ханства как политические субъекты возникли (по историческим меркам) незадолго до начала XIX века, и само их появление стало свидетельством и следствием глубокого кризиса сефевидского Ирана. Непосредственно управление этим комплексом политических образований на рубеже XVIII–XIX веков со стороны Персии осуществлял наследный принц Аббас-Мирза, однако, будучи Каджаром, он оказывал покровительство в первую очередь именно своим родственникам из Гянджи. Неудивительно, что в этой ситуации всё чаще прочие азербайджанские ханы начинали либо с оружием в руках выступать против Каджаров, либо искать той или иной формы покровительства у России. Так, например, Ибрагим Халил-хан из династии Джеванширов, правивший в Карабахе, в 1783–1784, а затем в 1797–1799 годах вёл тайные переговоры о принятии Карабахского ханства в российское подданство[36], а в промежутке между этими раундами переговоров – вёл в 1795 и 1797 годах полноценную войну против персидских войск Ага Мохамммед-хана[37], причём в 1797 г. карабахский хан был вынужден бежать от иранских войск в Джаро-Белоканское сообщество[38]. Несколько отвлекаясь в сторону, надо отметить, что положение ханов из рода Джеваншир в Карабахе было особенно щекотливым. До 1736 г. Карабах относился к домену Каджаров, но после переворота 1736 г. Каджары остались приверженцами свергнутых Сефевидов. Поэтому пришедший к власти в Иране Надир-шах Афшар отнял у Каджаров Карабах, оставив в их домене лишь Гянджу[39]. Хотя Джеванширы также не были в фаворе у Надир-шаха, в 1747 г., при создании Карабахского ханства после смерти Надир-шаха и последовавшего за этим периода политической нестабильности, именно Панах-Али-бек из рода Джеваншир успел захватить власть в Карабахе. В этом свете неудивительно, что Каджары (и в Гяндже, и в Тегеране) были предубеждены против сменивших их в Карабахе[40] Джеванширов, а Джеванширы это хорошо понимали.
Впрочем, вернёмся к политической ориентации азербайджанских ханов в начале XIX века. Явно пророссийски был настроен Мухаммед-Хасан-хан, правивший в Шеки. В 1795-1797 годах он был вынужден бежать от карательной экспедиции Ага Мохаммед-хана, а в 1805 г. добровольно перешёл в российское подданство. Ещё в 1795 г. с просьбой о покровительстве обратился в Россию талышский Мир Мустафахан, который объявил свои владения русским протекторатом практически сразу после начала русско-персидской войны. Лишь в 1809 г. Аббас-Мирза смог разгромить сопротивление талышского хана, отстаивавшего свою пророссийскую ориентацию. Таким образом, к началу XIX века в Азербайджане часть политической элиты ориентировалась на Иран, часть на Россию, часть – колебалась между двумя этими векторами.
Вопрос о причинах российско-персидской войны 1804–1813 годов до сих пор активно обсуждается историками, и, видимо, эти дебаты завершатся ещё не скоро. Так как для нас эти сюжеты носят в определённом смысле маргинальный характер, мы позволим себе описать основные суждения по этому вопросу очень кратко и, можно сказать, конспективно. Не подлежит сомнению, что изначально в Петербурге отнюдь не планировали крупномасштабного военного конфликта в Закавказье. Очевидно, что в начале XIX века, по мере обострения политической обстановки в Западной Европе, всё более ясной становилась неизбежность нового столкновения наполеоновской Франции с прочими европейскими державами, что, собственно, и случилось уже в 1805 г. В этой ситуации было бы весьма странно со стороны российского правительства планировать какие-то крупные военные операции в Закавказье в то время, как каждый штык потребовался бы на европейском театре военных действий. Косвенно спонтанность для России этой войны подтверждает и крайне малый наряд сил, выделенный российским командованием для действий на Кавказе. Напомним – в 1722 г. Пётр I привлёк для Каспийского похода только пехоты более 20 тыс. чел., а с учётом регулярной и иррегулярной кавалерии численность войск, участвовавших в походе можно смело удвоить (а некоторые исследователи полагают, что в 1722 г. Пётр двинул в Дагестан и вовсе стотысячную армию). Разумеется, в 1723 г. русские располагали уже куда меньшими силами, но надо учитывать, что в любом случае это были войска, выделенные специально для операций в Ширване и Гиляне, то есть воинские контингенты на Кубани, Тереке и других регионах Кавказа в это число не входили. Между тем в начале XIX века все российские войска по обе стороны Кавказского хребта были сведены в так называемый «Грузинский корпус», причём его суммарная численность на 1 мая 1805 г. насчитывала всего 9888 человек[41]. Очевидно, что если бы в Петербурге изначально планировали бы крупный завоевательный поход и полномасштабную войну против Персии, то и группировка войск на Кавказе была бы увеличена в два-три раза с тем, чтобы хотя бы приблизиться к численности войск, выделенных Петром I для Каспийского похода.