– Ась! – повторил Митя, который сразу, конечно, вспомнил про сбежавшего человека в наручниках, который прячется бог знает где, и одному только богу и, может, еще капитану известно, что он все-таки натворил и насколько опасен. – Это далеко, Ася, ну куда вы пойдете одни?
Не оборачиваясь, она задрала над головой средний палец. Дверцы захлопали, женщины выходили из машин, маленькая группа постепенно росла.
– Дочка твоя? – спросил Патриот, тоже потерявший женскую половину своего семейства. – Ты пороть ее не пробовал?
Митя вздохнул и пошел догонять женщин.
В эту самую минуту к своему патрульному автомобилю возвратился наконец окончательно рассвирепевший капитан. Юного своего подчиненного он по пути не встретил, зато в полной мере испытал магический эффект полицейской формы, из-за которого четверть часа пути от проклятого Майбаха растянулись у него почти вдвое. Всю дорогу висли на нем какие-то люди, которые задавали ему вопросы, требовали, жаловались и угрожали. Намекали на последствия, предъявляли разные срочные обстоятельства и настаивали, чтобы им сейчас же, немедленно выдали справку, которую можно будет предъявить на работе, на вокзале и в аэропорту, и чтобы справка эта была непременно с печатью. Один раз ему даже предложили денег, если он сумеет все-таки как-то незаметно приоткрыть ворота, нешироко и совсем ненадолго, и выпустить наружу одного, только одного человека, можно даже без машины. Все эти душные разговоры, сбежавший арестованный, за которого вместо повышения теперь вырвут ноги, полоумный дед в Мерседесе со своей телегой про хаос, контроль и план, адская липкая жара и похмелье, неожиданное и позорное, от сраных каких-то ста граммов виски переплелись и сбились в один пакостный тяжкий колтун и выбора капитану не оставили. Он сел в свое продавленное кресло, включил передатчик и недолго, мстительно послушал мертвое шипение и хруст, а после откинул спинку сиденья, скрестил руки на груди и закрыл глаза.
В маленькой голубой машине мама-Пежо посмотрела вслед удаляющейся женской компании и снова повернулась к сыну. Мальчик спать и не думал, он висел на своих перекрещенных ремнях и заштриховывал новый лист блокнота. Картон прогибался, карандаш скрипел. Она развинтила термос, налила немного мятного чая в синюю пластиковую чашку, сделала крошечный глоток и стала считать, беззвучно шевеля губами, потом попробовала еще раз и наконец протянула сыну. Не отрываясь от своего рисунка, он отпил немного, сморщил лицо и замотал головой. Левая рука его дернулась, перевернула чашку и ударила мать по лицу.
– Остыло же, – сказала она. – Не горячо, правда не горячо. Ну хочешь, еще подождем?
Она протерла чашку салфеткой, налила следующую порцию и снова начала считать. След от удара у нее на щеке, сначала яркий, уже понемногу бледнел.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 02:15
Когда машины наконец кончились, вокруг сразу стало очень тихо. Шаги и голоса зазвучали гулко, как в музее или в церкви.
– Какое криповое место все-таки, – сказала нимфа-Кабриолет. – Главное, сто раз уже тут ездила, только щас поняла. Там вода же наверху, да?
И две с лишним дюжины женщин разом невольно посмотрели вверх. Все выглядело как обычно: свод тоннеля был сухой и крепкий, крутились воздушные пушки, горели желтые лампы на потолке, – но прочность этой толстой каменной трубы теперь и правда больше не казалась безусловной.
– Ненавижу тоннели, – сказала незнакомая пассажирка Вольво-универсала, который они миновали одним из последних. – Лучше б мост здесь построили.
– А вдруг и правда что-то случилось? – спросила младшая женщина-Кайен. – Что-то плохое.
– Ну что, что там может случиться, – быстро сказала жена-Патриот и прижала покрепче свою розовую дочь. – Просто сломалось у них там что-то. Починят, и поедем домой, да?
– Давайте не будем далеко заходить, – сказала пожилая владелица серого Лендровера. – Там мотоцикл этот скоро будет, не хочу еще раз смотреть.
– Не, тут я точно не могу, – сказала нимфа. – Давайте чуть-чуть еще хотя бы, зачем светить-то при всех.
Ася посмотрела назад и увидела последние ряды автомобилей, до которых действительно было недалеко, метров сто с небольшим. А чуть ближе, метрах в пятидесяти – папу, который все-таки шел сзади, не пытался догнать, но и не отставал. За все время, пока они шагали вдоль рядов шумной растущей группой, пока весело стучали в запотевшие стекла, она не обернулась ни разу, правда вообще не думала, идет ли он следом, потому что это было неважно – их было много, и людей вокруг было много, и тесно стоящих машин. А здесь, в этом пустом и гулком пространстве, похожем на закрытый на ночь аэропорт, все стало иначе, и ей показалось вдруг, что стоит сделать еще десяток-другой шагов, свернуть по бетонной трубе, и все позади исчезнет – и машины, и люди, останется только асфальт, три километра чистого сухого асфальта. И вернуться в то, предыдущее место станет уже нельзя, если на полпути между пустотой и непустотой не будет хотя бы одного человека.
Она чуть отстала, подняла руку и помахала ему: всё, стой. И он сразу остановился и повернулся спиной.
– Всё, давайте здесь, отсюда не видно уже, – сказала она, и расстегнула джинсы, и первая присела у стены.
Назад они почти побежали – молча, с одинаковым облегчением, как будто все двадцать восемь взрослых женщин и две девочки-подростка, свернув за угол, на секунду провалились в один и тот же пугающий сон. Увидели общий вязкий кошмар, и, чтобы стряхнуть его и снова начать разговаривать, пустоту сначала нужно было оставить позади.
Дождавшись, пока их шаги окончательно стихнут, человек в наручниках выбрался из-за лежащего на боку мотоцикла, встал на колени рядом с опрокинутым на спину ездоком и продолжил стаскивать с него куртку. Скованные руки сильно ему мешали.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 05:49
Измученный светловолосый лейтенант зацепился кобурой за чье-то боковое зеркало, остановился и открыл глаза. Он не спал уже почти сутки, за четыре часа не выпил ни глотка воды, прошагал длинную бетонную трубу насквозь трижды, от одной запертой решетки до другой, стер до крови ногу, и давно перестал соображать, и теперь просто шел вперед, хромая и механически считая круги, как безнадежно отставший марафонец, которому надо добраться до финиша. И похоже, заснул наконец на ходу.
Еще на втором круге, прямо посреди пустого прохода между спящими рядами, где в машинах по обе стороны неподвижно, как мертвые, сидели и лежали люди в неудобных позах, одуревшему от жары и недосыпа старлею показалось вдруг, что все действительно умерли, просто он почему-то пропустил момент, когда это произошло. И в забитой автомобилями каменной кишке их осталось только двое – он и тот, в наручниках, который так же бессонно, бесцельно идет по кругу, повинуясь тому же потерявшему значение импульсу, не бежит больше и не догоняет, а просто идет, неспособный остановиться, так что может быть сейчас где угодно, впереди или сзади, и это совершенно неважно.
Где-то к четырем утра он понял, что забыл лицо человека, которого должен был поймать, и не узнает его, даже если увидит, потому что оно слилось в его памяти с сотнями других мужских, женских и детских лиц. Что, возможно, он видел его уже несколько раз и прошел мимо.
А сейчас, спустя тридцать с лишним тысяч шагов, он сомневался и в том, что человек этот вообще существовал. Первоначальная задача поблекла и выветрилась, и остался только маршрут – закольцованный, бесконечный и потому бессмысленный. Тоннель давно перестал быть однородным и разложился у него в сознании на фрагменты, череду реперных точек, по которым он мог уже отмерять не только расстояние, но и время: длинный рефрижератор с польскими номерами, серый Лендровер с яркой наклейкой на запаске, чумазая Газель «Напитки Черноголовки», желтый Ситроен, в котором не спит большая и тревожная рыжая собака, серебристый седан с пучком умирающих пионов на задней полке, растоптанная папка с бумагами, Опель-универсал с крошечным младенцем в люльке. И минут через пять после младенца покажется застрявший под решеткой Фольксваген и начнется следующий круг – мимо Опеля, папки, пионов, собаки, Газели, польского рефрижератора и мертвого мотоциклиста, до запертых ворот на той стороне, где нужно будет снова повернуть обратно.
Он потер лицо и заморгал, пытаясь определить, где находится. Слева торчала грязная будка Газели, перед ней замерло желтое такси с расколотым бампером, и виднелась уже помятая дверь патрульной машины и синяя с красным мигалка на крыше. Выходило, что он отключился на время и просто вернулся на место, как усталая лошадь. На часах было почти шесть утра, ровно сутки с тех пор, как он встал вчера, закинулся кофе и отправился на дежурство, и значит, смена его только что закончилась. Было тихо и жарко, и все вокруг спали. Все, кроме него: седой маленький таксист в Рено и юный таджик в своих пыльных «Напитках», мамаша-Пежо с ее странным сыном, трое в старой Тойоте RAV-4, и толстяк-Патриот со своим семейством, и две женщины в Порше Кайен, которые устроились удобнее всех, потому что в разложенном виде широкие кресла немецкого монстра превратились в реальную двуспальную кровать. И спал, конечно, мордатая сука капитан, запрокинув голову и раскрыв рот, вывалил наружу бледную мясистую лапу и наверняка даже не пошевелился за время, пока он, старлей, шарахался по тоннелю и держался за пистолет, как гребаный Рэмбо, думая, как это – выстрелить в человека. Как он это сделает и сможет ли сделать, потому что ни разу в жизни в человека не стрелял. Бил – да, и валил на землю, тащил и заламывал, а однажды даже участвовал в очень стремном допросе, который непонятно чем закончился, потому что в конце надо было выйти, и он вышел, и поехал домой, и не спрашивал ни о чем; но чтобы выстрелить в кого-то – нет, такого не было никогда, для этого он не годился. Сука, сука, подумал он с ненавистью, заглядывая в несвежую Капитанову пасть. Надо было устроиться в банк. В инкассацию, например. Осмотреться, прикинуть что к чему и поднять там денег, они же на полу у них буквально валяются. Купить себе тачку без крыши и катать в ней девчонок с голыми ногами.
Он шагнул к кабриолету и заглянул внутрь. Крышу так и не подняли, и красная машина с белыми диванами похожа была на дорогущую мыльницу, или даже нет – на огромную перламутровую раковину, и лежали в ней два красивых холеных тела: белозубый мажор в часах за пол-лимона и его тоненькая загорелая подруга. Юбка у нее задралась, и видна была длинная гладкая нога, открытая до самого бедра, и старлею вдруг стало неловко – мучительно, до пылающих щек, как будто он забрался в чужую спальню и стоит над кроватью, и остро захотелось как-нибудь защитить эту бесстыдную ногу, накрыть ее или хотя бы поправить юбку. Но трогать, конечно, было нельзя, как и смотреть, этого нельзя было тоже, а все-таки он смотрел – долго, несколько минут, и увидел родинку над коленкой, и хрупкую щиколотку, и узкую босую ступню, и маленький согнутый мизинец. И розовое ухо, и сладкое горло. А потом наклонился и коснулся темной сложно завитой пряди, сжал между пальцами и понюхал. Волосы у нее были мягкие и пахли земляникой.
В соседнем ряду что-то вдруг шевельнулось, и он вздрогнул – позорно, всем телом, поспешно разжал пальцы и выпрямился. Бородатый старик из Лексуса стоял на коленях возле своей машины, крестился и бил поклоны.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 06:04
Запертый в тесной переноске кот поскребся в пластиковую дверцу и снова заплакал, в этот раз совсем тихо, но доктор все равно услышал его, потому что прежде, чем уснуть, поставил ящик себе под локоть. Спина у доктора затекла, правая нога онемела. Первым делом он посмотрел на часы и сразу испуганно вскинулся, почти уверенный, что увидит перед собой пустые ряды, потому что спал слишком крепко и пропустил момент, когда все развернулись и уехали. Но машины были на месте, и люди тоже никуда не делись. Господи, да что же это такое, подумал он, шесть утра, они вообще собираются нас отсюда вытаскивать?
– Бедный ты, бедный, – сказал он коту, вытащил его из переноски и поставил на асфальт.
Толстый белый кот прижал уши и распластался, как делал всегда в незнакомом месте. Открытые пространства и чужие запахи слишком его пугали. Он был старый домашний кастрат и ужасно нервничал даже на даче, когда его ненадолго выносили на газон, сразу старался сбежать обратно в дом, к своему креслу и лотку.
– Лотка у нас с тобой нет, ты уж прости, – сказал доктор. – Делай на пол, я потом уберу.
Кот посмотрел на него с упреком, подергивая хвостом. На пол он не делал уже лет двенадцать. Он опустил голову, с явным неудовольствием обнюхал асфальт и все-таки пошел вдоль решетки, ступая недоверчиво и осторожно. А потом вдруг легко проскользнул между прутьями и оказался на той стороне.
– Стой! – сказал доктор. – Ты куда?
Кот пробежал вдоль измятого борта оранжевой машины, нырнул под переднее правое колесо и пропал из виду. Доктор мысленно обозвал себя идиотом. Бог знает что там вообще внизу, за этим опасно накренившимся колесом – осколки, масло, острые какие-нибудь железки, и в любой же момент искореженная руина может рухнуть и раздавит его, дурака. Доктор встал на колени перед решеткой, прижал лицо к прутьям и вытянул вперед руки. И вполголоса, чтоб никого не побеспокоить, стал звать своего кота.
Молоденький Фольксваген с огромной, чугунной и очень, очень горячей рукой открыл глаза, увидел над головой большую яркую лампу в железном колпаке, и сразу понял, что лежит на операционном столе и случайно проснулся раньше времени, и приготовился сказать об этом. Предупредить их, что он не спит и все чувствует, и чтобы больше с ним ничего не делали, а сначала снова дали ему наркоз и обязательно подождали потом, пока он опять заснет, потому что без наркоза все, что они делают с его рукой, совершенно точно делать нельзя. Потому что ему уже больно, ужасно больно, и пусть они подождут.
Он разлепил сухие губы и попробовал заговорить, но ничего не вышло – ни слова, ни даже звука. И пока он старался вернуть себе контроль над непослушным языком или хотя бы над горлом, потому что говорить было даже не обязательно, можно ведь было просто застонать достаточно громко, чтобы они услышали и поняли, что он проснулся и все чувствует, и сделали ему еще один укол, – так вот, пока он пытался это сделать и почти смог, правда почти догадался уже, как дышать и как повернуть голову, чтобы получился звук, он увидел справа щербатую бетонную дверь с цифрами 0:61, нарисованными масляной краской, узнал запах бензина, разлитого масла и свою оранжевую машину, разбитую и мертвую, и вспомнил.
Это ведь даже не его была идея, он не собирался этого делать. Красный загорелся прямо у них перед носом, самый поганый момент, когда вот так загорается красный, и ты думаешь – проскочить или не надо, успеешь или нет, и эти идиоты, конечно, сразу завопили сзади – поехали, ну чего ты, но он не поехал. Он нажал на тормоз и остановил машину. А потом они стояли, стояли, и эстакада впереди была пустая, и девчонки хотели писать, и все толкали его в плечо и говорили – нету же никого, смотри, ну чего мы как бараны, и он здорово на них разозлился, потому что один из всех был трезвый и должен был терпеть их, идиотов, пока они допивали свое вино, ныли и ругали его, но все равно не поехал, потому что горел красный. Может, надо было поехать тогда, в тот момент, но горел красный, все время горел красный, и никто вокруг тоже не двигался, все ждали. И только когда начали закрываться ворота, тяжеленные каменные створки поползли навстречу друг другу медленно, с хрустом, как в кино про Индиану Джонса, и с потолка посыпался песок, вот тогда они все заорали разом, и кто-то крикнул – давай, ну давай, проскочим, и он повернул ключ, топнул на газ и рванул, потому что ворота были совсем рядом и закрывались медленно, они должны были успеть, он уверен был, что успеет, он ведь не знал про решетку.
И выходило, что он не виноват, не хотел и точно не поехал бы, если бы не этот крик, надо было просто вспомнить, кто именно крикнул, когда начали закрываться ворота, если б он только мог сейчас вспомнить, кто это был, кто из них. Не я, думал он, лежа на спине, это не я. Ему было холодно и страшно хотелось пить, и очень жалко было их, всех троих, правда очень жалко. После решетки он не видел их и не знал, как они теперь выглядят, и даже когда заглянул в машину, все равно почти ничего не разобрал и не понял, кроме того, что больше смотреть не надо. Но зато он увидел кость, которая торчала у него из предплечья, собственную белую кость. И такого он точно не заслужил, такого никто не заслуживал, и наказывать его вот так было не за что.
На свою левую руку – жуткую, раскаленную, весом в сто килограммов – он тоже смотреть не стал. Она лежала на асфальте отдельно, рядом, примотанная пластырем к жесткой теннисной ракетке, и похоже, что-то плохое творилось с этой чужой рукой, которая больше не имела к нему отношения, которая ужасно ему мешала, и дело было не только в боли – ему показалось, что она пахнет. Неправильно, гадко, едва выносимо. Причина запаха могла быть другая, он раз двадцать читал, что как раз такой сладкий мерзкий запах исходит от смерти, и это был самый очевидный и трезвый вывод – что пахнет не он, потому что он живой, и даже раздавленная рука его живая, снабжается кровью, соединяется с плечом. Но запах был здесь, совсем рядом, и терпеть его становилось так же трудно, как и боль.
Встревоженный маленький стоматолог забыл о грязном асфальте, чего не позволил себе даже во сне (именно поэтому у него так ныла спина и свело шею), и лежал теперь на животе, пачкая светлую рубашку и чувствуя щекой мелкие шершавые камешки и песок, потому что ему очень надо было заглянуть под машину. Ему казалось, что, если кот увидит его, если они встретятся глазами, его гораздо легче будет уговорить. Кот был старый, обидчивый и никогда еще так долго не сидел в переноске. Он вообще не любил переноску и очень обижался даже после короткого похода к ветеринару, не приходил на диван и отказывался от еды, прятался в шкафу и линял на шерстяные докторовы водолазки. И лучшим способом преодолеть эту старческую обиду было не приставать к нему, оставить в покое и подождать. Только вот возможности этой у доктора сейчас не было. Он вспомнил, как прошлой зимой случайно оставил кота на лестнице – пошел выносить мусор, неплотно прикрыл дверь и не заметил, что кот вышел следом, и как спохватился только через два часа, прямо посреди ужина, и пробежал двенадцать этажей, пролет за пролетом, прекрасно понимая, что кота уже выставили на улицу, кто-нибудь поддел его ногой и выбросил за дверь, а он ни разу не видел снега, ничего не знал про собак и почти разучился прыгать. Потом он нашел его внизу, у почтовых ящиков, и какая-то бабушка даже постелила ему тряпочку и поставила блюдце с тремя рыбьими хвостами, в тот раз все обошлось. Но набитый автомобилями тоннель длиной в три с половиной километра – не двенадцать этажей, людей в нем гораздо больше, и среди них наверняка найдутся такие, кто может обидеть домашнего кота, домашних котов обидеть легко. Его обязательно надо было уговорить, пока он был еще здесь, на маленьком пятачке между гермодверью и решеткой. Успокоить, чтобы он не убежал и не потерялся в длиннющей опасной трубе.
– Ну что ты, – ласково сказал доктор в пустоту, в непрозрачную тьму за скошенным передним колесом. – Не бойся, все хорошо.
Мальчик-Фольксваген повернулся на голос и узнал щуплого бледного человечка, который четыре часа назад привязал его руку к теннисной ракетке и, кажется, спер часы. Хотя нет, часы он вернул, но в скорую почему-то звонить отказался, копался в своей аптечке, как будто видел ее в первый раз, и все делал так неловко, что ни на какого доктора похож не был. И все-таки стремный заморыш не сбежал, как остальные, и, единственный, до сих пор торчал возле его решетки, а ему было слишком страшно и слишком больно, и нужно было, чтоб ему принесли попить и сделали укол и чтобы кто-нибудь поговорил с ним про руку и сказал, что бояться нечего, и скоро все закончится, и что пахнет не он, ерунда какая, ну конечно, пахнет не он.
– Все нормально, я здесь, – тепло сказал человечек, и молодому Фольксвагену от этих слов стало очень стыдно за все, что он недавно наговорил, и он даже попытался улыбнуться, чтобы показать, как он рад, что не остался один. И тут вдруг понял, что человечек не смотрит на него.
– Эй, – позвал он, и в этот раз язык вроде его послушался, но человечек продолжал напряженно смотреть в другую сторону, как будто не видел его, как будто его здесь не было, и на секунду он подумал: а вдруг его в самом деле нет, просто он еще не знает об этом; вдруг оно так и выглядит – неподвижность, и боль, и холодно, и гадкий запах, и как ни кричи, никто тебя не слышит. Эта мысль так его испугала, что он напряг все силы и сел. Жесткая ракетка дернула сломанную руку, и тут же стало больно, невыносимо, ужасно больно, и он закричал – громко, во весь голос, и сразу понял, что жив, потому что человечек по ту сторону решетки вздрогнул, поднял голову и увидел его.
– Что, что такое? – спросил человечек. – Зачем вы сели? Вам не надо садиться. Сейчас, простите, дайте мне минуту, понимаете, у меня кот, он там, под машиной…
– Кот? – жалобно перебил юный Фольксваген, который четыре часа назад смотрел на кость, торчащую у него из руки, ничего этого не заслужил и понимал теперь только, что провалился в какой-то специальный отдельный ад и никогда, никогда из него не выберется. – Какой кот? Вы что, охренели тут все? Да вы охренели, блядь, психи ебаные, чего вы делаете-то, а?
Выглядел он плохо, гораздо хуже, чем накануне. Речь стала невнятная, лицо блестело, глаза провалились, и со сломанной рукой, заметил доктор, тоже было неладно – она отекла вдвое, сильно покраснела и распирала корявую неумелую шину, которую он сделал вчера впервые в жизни и которая явно теперь причиняла мальчику больше вреда, чем пользы. Эту руку надо было как можно скорее освободить и перемотать, и откладывать было нельзя.
– Дайте мне телефон, – кричал мальчик, – суки, просто телефон мне дайте, и не надо мне от вас ничего, я сам позвоню, телефон вы можете мне дать?
– Не приедет скорая, – сказал доктор. – Нас тут заперли, и связи тоже нет. Давайте я ослаблю повязку немножко, вам станет полегче. Ну всё, всё. Дайте я посмотрю, не бойтесь, я врач.
– Ага, врач, – сказал Фольксваген и всхлипнул. – Таблетку хотя бы дали какую-нибудь. Мне больно вообще-то! И холодно. И я очень пить хочу.
– У меня ничего нет, простите, – сказал доктор. – Я стоматолог, мы ничего не возим с собой. Но я могу помочь, правда, я постараюсь, покажите руку.
Едва приподняв салфетку марлевую медицинскую № 10, 16 × 14 см, доктор задержал дыхание и еще раз мысленно страстно проклял составителей автомобильных аптечек, которые набили свой бесполезный ящик стерильными тряпками всех размеров и форм, но не предусмотрели ни одного даже самого захудалого антисептика. Прошло семь часов, и антисептиком теперь было точно не обойтись.
– Ну, что там? – спросил Фольксваген, который снова послушно лег на спину и даже отвернул лицо, как ребенок, который согласился наконец подставить палец, чтобы у него взяли кровь, и ждет удара ланцетом, но не собирается на это смотреть.
– Вам нужны антибиотики, – честно сказал доктор, который привык говорить пациентам правду. – Перелом открытый, и, понимаете, мне нечем было обработать рану. Боюсь, у вас началось воспаление. Давайте я сейчас перемотаю и подумаем, что еще…
Заплаканный Фольксваген повернулся и впервые за много часов взглянул на свое предплечье. За девятнадцать с половиной лет вполне приятной жизни он ни разу не видел, чтобы человеческая рука выглядела вот так. Он даже не подозревал, что рука вообще может так выглядеть. Значит, это я, подумал он с ужасом. Значит, это все-таки пахну я.
– Но еще же не поздно, да? – спросил он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойнее, по-взрослому, чтобы маленький зубной врач не устал от его криков и не бросил его, как те, другие. – Нас же откроют скоро? Куча же времени прошла, да? Когда они нас откроют?
– Я не знаю, – сказал доктор и по лицу своего юного пациента тоже понял, что его следующая фраза должна прозвучать увереннее. – Но в тоннеле много людей, очень много. Мы найдем. Знаете, люди возят иногда целые мешки лекарств, самых разных. Давайте я схожу и поспрашиваю, вам еще вода нужна и обезболивающие, я найду и принесу. Мне только нужно поймать кота. Я поймаю его и схожу.
Он уйдет, подумал Фольксваген. Я кричал на него, и часы еще эти, ох, ну зачем я кричал про часы, он тоже уйдет сейчас – и всё, и не вернется.
– Вы должны помогать, – сказал он и почувствовал, что говорит не то и не так, слишком жалобно и по-детски, и опять вот-вот раскричится. – Раз вы доктор. Вы не можете меня тут оставить одного.
– Конечно, – сказал доктор. – Не волнуйтесь, я…
Из-под искореженной машины неторопливо вышел кот – толстый, белый, и брезгливо встряхнул лапой, испачканной чем-то темным, то ли маслом, то ли бензином.
– Вот ты где, – с облегчением сказал доктор. – Иди сюда, дурачок, ну, давай.
Фольксваген сжал зубы, готовясь к мучительной острой боли, и снова сел, потянулся и схватил кота здоровой рукой, подтащил и прижал к животу. Кот заорал и забился, но вырваться не сумел.
– Осторожнее, – сказал доктор. – Пожалуйста, вы пугаете его. Давайте я возьму, – и потянулся сквозь прутья решетки.
Фольксваген замотал головой и отполз как мог далеко. Его мутило, бледное личико доктора дрожало и расплывалось.
– Лекарства мне принесите сначала, – сказал он. – А то я ему голову отверну.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 06:17
Перед тем как плюнуть наконец и на сбежавшего арестанта, и на мордатую сволочь-капитана, и на грядущее наказание, лейтенант все-таки решил сделать еще один круг, пройти по треклятому тоннелю в последний раз. Виноват в этом, как ни странно, оказался поп из Лексуса, который разогнулся после очередного поклона и застал старлея за разглядыванием спящей красавицы в кабриолете. И хотя объяснений поп никаких не требовал, оставить эту сцену без комментария старлей почему-то не смог и поспешил сообщить, что не просто пялится на голые ноги, а ищет преступника. И поп, к его огромному удивлению, немедленно отвлекся от своей молитвы и поведал, что видел собственными глазами, как человек в наручниках, оставшись один в патрульной машине, которую капитан позабыл запереть, преспокойно выбрался и отправился к въезду в тоннель, следом за убежавшей толпой. Ненависть старлея к жирной гниде в погонах, которая смотрела десятый сон, пока он всю ночь шатался между рядами, как гребаный медведь, от этого свидетельства только усилилась, и он окончательно решил, что уволится к чертовой матери, завтра же, напишет заявление, и пошли они все. Стреляй, главное. Если увидишь – стреляй, а сам развалился и дрыхнет, сука. Но прекратить поиски сейчас, на глазах у седобородого попа, тоже оказалось невозможно, и вот он опять шел, хромая уже на обе ноги, механически и равнодушно, просто чтобы завершить цикл, и снова считал про себя: рыжая собака в Ситроене, седан с пионами, папка с бумагами. Голубой пассажирский автобус, за которым шесть часов назад они прятались с очкариком из Тойоты и толстяком из УАЗа, пока люди в тесных проходах топтали друг друга. Минут через десять покажется Опель с младенцем, за ним решетка – и всё, поворот, и скоро он вернется к машине, откинет спинку кресла, расшнурует ботинки и будет спать, и пускай пузатая скотина-капитан делает себе что хочет.
Окна автобуса запотели, форточки и двери были распахнуты настежь. Как они там спят вообще, в этой душегубке, подумал придавленный жарой старлей с внезапным сочувствием, кресел-то наверняка на всех не хватило. Лежат, наверно, вповалку, как селедки в банке. Сколько их там, человек сорок? Да если даже тридцать. Если даже тридцать, подумал он и остановился. Тридцать или сорок случайных людей, которые вряд ли крепко запомнили друг друга в лицо. Вот же я мудак.
Он все еще мог притвориться, что эта запоздалая и почти уже бесполезная мысль так и не пришла ему в голову. Тем более что он ведь заглянул в автобус в самом начале, когда все еще бродили туда-сюда. И никакого человека в наручниках не было, а сидели там какие-то старухи, разложив по сиденьям целлофановые кульки с печеньем, хлебом и колбасой, мыли яблоки газировкой и вполголоса привычно ругали сволочей, которым дела нет до того, что люди теперь и домой-то вовремя попасть не могут, и старлея немедленно обругали тоже – без огонька, просто за компанию. Но больше ни разу в автобус он не совался, ему за сегодня и так хватило проклятий. Он мог бы сейчас просто пойти дальше к Опелю с младенцем, потом к решетке и назад, тупо закончить свой четвертый по счету обход, ослабить шнурки и лечь спать, а назавтра подать рапорт. Затребовать перед увольнением неиспользованный отпуск. И чудесная эта ясная перспектива была вот она, совсем рядом. Тем более странно было, что вместо этого он вытащил из кобуры пистолет, обошел спящий автобус и полез внутрь через заднюю дверь.
Запах в салоне стоял тяжелый и несвежий. Несмотря на открытые двери, внутри было жарче в разы, как будто он заглянул в баню. Кто-то шумно, со свистом храпел, по оконным стеклам редкими ручейками стекала испарина. Злополучные пассажиры и правда лежали как попало, кто на креслах, кто прямо на нечистом полу, подложив под головы пакеты и сумки. Человека в наручниках он увидел сразу – тот дремал полусидя, прислонившись спиной к кабине водителя, и, хотя наручники свои спрятал под чьей-то свернутой курткой, старлей узнал его мгновенно: разбитая щека, распухшая бровь. Даже вспомнил его улыбку, потому что странный этот человек, избитый и скованный, в самом деле улыбался ему с заднего сиденья всякий раз, когда он оборачивался. И это была нормальная улыбка, обычная, даже веселая, как будто не он, старлей, разбил ему лицо, когда валил на землю. Как будто ни рассеченная скула, ни сам этот стремный арест, обстоятельства и причины которого по-прежнему вызывали у молодого лейтенанта смутную тоску, ничего не значили и ничего между ними не испортили.
Арестант вдруг шевельнулся, поднял голову и открыл глаза и в этот раз улыбаться не стал. Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга – серьезно, молча, разделенные длиной автобуса и несколькими десятками спящих тел, превращаясь из двух уже почти не связанных друг с другом людей в казака и разбойника, в охотника и жертву. И как только превращение закончилось, человек в наручниках легко вскочил на ноги, выпрыгнул из автобуса через переднюю дверь и побежал, а старлей скатился по своим ступенькам вниз и бросился следом.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 06:23
– Простите, пожалуйста, – в десятый раз безнадежно начал доктор, когда распахнулась очередная дверца и показалось еще одно заспанное лицо, и в десятый же раз приготовился увидеть, как надежда, с которой проснувшиеся встречали его робкий стук в стекло, сменится разочарованием, досадой и гневом.
Он торопился как мог, даже говорить старался быстро, но продвинулся пока совсем недалеко, пробежал поперек всего три передних линии машин – зигзагами, как испуганный жук-водомерка. И разбуженные реагировали одинаково: сначала вскидывались и тормошили остальных спящих, уверенные, что проклятые ворота открылись наконец и можно ехать, и только потом разбирали, что никакого спасения он им не принес, напротив – пришел взять у них. И сразу начинали сердиться на него – невольно, не лично, как на гонца с плохой вестью, и некоторые даже копались потом в сумках и предъявляли ему початые упаковки таблеток, пузырьки и тюбики, но маленький доктор все равно чувствовал себя попрошайкой в электричке, потел, извинялся и мямлил и все время думал про кота. Про старого своего кота, у которого слабое сердце и дурной характер и который от гостей всегда прячется под диваном, не выносит бестактных прикосновений и даже полежать рядом приходит, только когда сам к этому готов.
– Извините, что разбудил вас, – говорил он, жалко улыбаясь. – Нет, нас еще не открыли, нет, извините. Да, понимаю, но вопрос неотложный. Дело в том, что ранен человек, серьезно ранен, и ему очень нужны лекарства. Может быть, у вас что-то есть? Если вы не против, я взглянул бы. Простите еще раз, спасибо большое, – и разглядывал мятые пачки валидола, витамины, леденцы от кашля и капли от насморка, извинялся, и благодарил, и бежал к следующей машине.
Его мучила мысль, что всё с самого начала пошло неправильно, какой-то ужасной кривой дорогой, причем именно из-за него. Это он сглупил и ошибся – давно, еще пять часов назад, потому что мог ведь найти и паршивый антисептик, и даже какие-нибудь антибиотики еще тогда, если бы не женщина с молоком, которая сказала «они думают, им все можно», и он постеснялся настаивать. Да что там, почувствовал облегчение, как будто сердитая женщина одной своей репликой избавила его от неудобств, унижений и неприятных разговоров, выступила за весь тоннель сразу и разрешила ему не искать помощи, просто наложить идиотскую шину и заснуть. Убедить себя в том, что вот-вот появятся другие и остальное возьмут на себя, а он и так сделал все что мог, хотя это была неправда и он не сделал. Конечно нет, и каждая следующая минута только уводила его дальше от правильного течения событий, запутывала все еще сильнее, но вырваться почему-то уже не получалось, и он катился по тем же муторным рельсам. Заискивал и суетился, заранее готовый к отказу; не требовал, а просил, потому что ему все еще было неудобно, и он по-прежнему ждал, что все как-нибудь разрешится само собой. Потому что он был слабак. Тряпка. И теперь мальчик из Гольфа вот-вот потеряет сознание и придавит кота или даже убьет нарочно, в наказание за его, доктора, малодушие и глупость. И даже зная это, он, доктор, не бросается, например, к своей машине и не жмет на сигнал, чтобы разбудить всех. И даже в эту самую минуту ему, доктору, гораздо жальче не мальчика, а кота. Но сильнее всего, получается, ему жалко себя.
– Ну что? – спросила сонная девушка из синего Хёндай Гетц, держа у него перед носом раскрытую косметичку. – Подойдет вам что-нибудь?
Аспирин, ибупрофен, лейкопластырь. Пара тампонов, пудреница, помада и зубная щетка. Бесполезная дребедень, ерунда.
– Да, – сказал он. – Да, спасибо большое, я возьму вот это, если вы не против, – и вытащил серебристый блистер ибупрофена, в котором из десяти таблеток осталось шесть. – Это не совсем то, что нужно, но пригодится. И если у вас найдется немного воды… Спасибо. Спасибо, вы очень помогли, правда.
По пути к решетке он выдавил таблетки в ладонь – маленькие, белые, без маркировки. Упаковку он смял и положил в карман.
– Вот, – сказал он задыхаясь. – Вот, я достал. Видите? Вот. И еще я принес вам воды.
Мальчик-Фольксваген снова лежал на спине, прижимая кота к груди, бледный и мокрый, как утопленник, и на краткое мгновение доктору показалось, что он опоздал, что один из них может быть уже мертв – или мальчик, или кот. Но тут мальчик открыл глаза, а кот дернул лапой – устало, несильно.
– Это что? – хрипло спросил мальчик.
– Антибиотик, – соврал доктор. – Это то, что вам нужно. Я принес. Вы можете отпустить его. Пожалуйста.
– Нет, – сказал мальчик. – Сначала дайте таблетки. И мне еще нужен укол. Мне больно, вы сами говорили, что нужен.
– Ну что вы как маленький, – сказал доктор. – Зачем вы так? Я всю ночь тут с вами сидел, я помогаю.
– Нет, – сказал мальчик.
– Если вы их не примете прямо сейчас, – сказал доктор, – у вас начнется сепсис. Он уже начался, посмотрите. Это очень быстрый процесс, и даже если нас откроют в ближайшее время, вы до этого, скорее всего, не доживете. Но я нашел. Это очень мощное средство, оно поможет. А я пока найду вам укол. И еще воды. Только вы должны отдать мне кота. Вы не сможете взять таблетки, пока его держите. Здесь шесть штук, нужно принять сейчас две и через два часа еще две. Ну же, берите.
Кот устал и, даже когда его впервые в жизни взяли за шкирку, чтобы просунуть между прутьями решетки, не сопротивлялся и не протестовал. Покорно обмяк, свесив лапы и голову, и доктор скорее перехватил его поудобнее, прижал к себе и проверил сердце.
– Ну что ты, брат, – сказал он. – Что ты.
Он постоял немного с котом в руках, потом сел на корточки и осторожно посадил его в переноску, запер дверцу.
– Все будет хорошо, – сказал он мальчику, на которого смотреть сейчас не мог. – Я скоро. Попейте и постарайтесь заснуть.
Молоденький Фольксваген разглядывал свою ладонь, полную белой кошачьей шерсти. Таблетки лежали в ней слипшейся влажной кучкой. Я просто держал его, подумал он, я ничего бы ему не сделал. Ясно же, что я не мог бы убить кота, ну ясно же. И надо было, конечно, сказать это вслух, чтобы маленький грустный человечек понял, но тут оказалось, что слова – любые, вообще все слова стали ему противны, он вдруг как будто ужасно устал от слов. И ничего говорить не стал, просто поднес ладонь ко рту и проглотил все шесть таблеток разом, а потом в три глотка допил оставшуюся в бутылке воду и закрыл глаза.
Доктор поднял оба своих ящика, большой и маленький, и понес к машине.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 06:54
Капитан проснулся, посмотрел в желтый прокуренный потолок патрульной машины и сразу вспомнил все, одним длинным отвратительным кадром: бетонные ворота с цифрами, истеричку из Пежо, банду психов в Майбахе, сбежавшего арестанта и то, что с ним, капитаном, сделают буквально сегодня же к вечеру, если того не удастся поймать. Сраные ворота закрылись очень не вовремя, и предвидеть этого, конечно, никто бы не мог. Но теперь, наутро, остывшему и раскаявшемуся капитану казалось уже, что и ворота, и весь прочий душный кошмар, который ему пришлось вынести накануне, – оправдание недостаточное и понимания не встретит. Он даже сам себе не смог бы сейчас объяснить, почему так легко и бесстрашно лег вчера спать и самое важное доверил зачем-то этому молодому долбаку, который без подсказки даже задницу себе ни разу не подтер. Которому все равно, потому что голову-то оторвут не ему, и который, скорее всего, смылся куда-нибудь, с глаз подальше, и дрыхнет.
Капитан посмотрел на часы, выругался сквозь зубы, включил передатчик и недолго послушал знакомый уже мертвый механический шум. Еще раз обернулся к пустому заднему сиденью, с отвращением поглядел на пятно крови, подсохшее на велюровой обивке, а потом толкнул дверцу, выбрался наружу и принялся стучать в соседние машины. Первым он разбудил здоровяка из УАЗа, потом очкарика из Тойоты и, подумав, дернул за плечо хлыща из кабриолета. Выбор у него был сейчас небогатый, и дольше тянуть уж точно было нельзя.
Увидев за стеклом напряженную капитанскую физиономию, никакой надежды Митя не испытал. Почему-то сразу ясно было, что хороших новостей от капитана ждать нечего и явился он по какому-то неприятному поводу. Хмурые и помятые Патриот с Кабриолетом тоже смотрели на толстяка полицейского безо всякого восторга и, когда тот прижал палец к губам и поманил их в сторону патрульного Форда, подошли неохотно и встали неблизко.
– Ты чего расстучался? Семь утра, – сказал Патриот. – Построение у тебя? Лейтенанта своего построй.
По лицу капитана пробежала тень. К подобным вольностям от гражданских он явно не привык, и видно было, что ответ у него готов и рвется наружу, но борьба была краткой. Он молчал всего пару секунд, а потом взял себя в руки и сделал вид, что непочтительного тона не заметил и слов не расслышал.
– Значит так, мужики, – сказал он. – Дело серьезное, нужна ваша помощь.
Ого, капитан, подумал Митя, смотри-ка, да ты у нас молодец.
– А что случилось? – спросил он невинно. – Это из-за вашего заключенного, да?
– Задержанного, – сухо поправил капитан, возвращаясь в официальное русло. – У нас сбежал задержанный. Дело, как я сказал, серьезное, и надо…
– Да сам ты сбежал, – перебил Патриот. – Видел я тебя. Машину не запер.
– Вы простите, конечно, – сказал Кабриолет. – Но я правда не очень понимаю, при чем здесь мы?
– А, – сказал Митя. – Так он все-таки опасный. Или как? А то я вчера вас не очень понял. Я подходил к вам, помните? Вы еще просили не мешать вам работать.
– Работал он, ага, – сказал Патриот. – Молодого погнал, а сам спать завалился. Не отлежал себе ничего, работник?
Принужденное дружелюбие на лице капитана стремительно таяло, лоб и щеки начинали краснеть.
– Короче, – сказал он неприязненно. – По тоннелю бегает преступник. Неизвестно что делает, может быть где угодно. Я к вам как к сознательным гражданам, его надо поймать.
– Кому надо? – спросил Митя. – Что он натворил, вы можете сказать? Старушку убил топором? Или вы его за невосторженный образ мыслей завинтили? Потому что, знаете, есть разница. И если вы правда хотите, чтоб мы дружину тут организовали…
– Нет, а как вы это себе представляете вообще? – спросил Кабриолет. – Если он опасен. У нас ни оружия, ничего…
– Капитан! – зазвенело вдруг между рядами, и все четверо одинаково вздрогнули и обернулись, на мгновение объединенные общей тоской, и даже невольно встали поближе друг к другу. – Да, я к вам обращаюсь, вы слышите?
За ночь, проведенную в крошечном Пежо, ее кудряшки слежались и поникли, тушь поплыла, а веки устало набрякли, но страсти в круглом лице как будто даже прибавилось. Она шагала к ним уверенно и быстро, такая же свирепая, как накануне, и говорила на ходу, не понижая голоса, посылая вперед свои сердитые слова, как будто желая пригвоздить их к месту заранее, не позволить им разбежаться.
– Восемь часов! Bo-семь! Мы уже тут проторчали! Чем вы заняты вообще? О чем вы там шепчетесь? Я хочу знать, что! вы! собираетесь! делать! Да-да, капитан, вы! Это ваша прямая, между прочим, обязанность! Здесь несколько сотен людей, вы хотя бы поинтересовались, каково им? Вы пройдитесь по рядам! Нет, вы пройдитесь!
Капитан едва слышно застонал. После всего, что он вытерпел вчера, и учитывая беды, которые почти неотвратимо ждали его впереди, явление этой адской, невыносимой, трижды проклятой бабы оказалось последней каплей. К тому же истеричка перебудила всех, и в окошках соседних автомобилей начинали появляться недовольные лица и послышался даже какой-то одобрительный ропот, позволявший предположить, что дела вот-вот снова примут крайне нежелательный для капитана оборот. Он набрал в легкие воздуха и шагнул вперед, к персональной своей Немезиде, готовый расставить наконец точки, пресечь бунт на взлете и напомнить ей, а заодно и всем остальным, что их место – двадцать пятое, что их не спрашивали никого, и рассказывать они еще будут, что он им там должен. И предвкушал уже, как затолкает им все капризы обратно в глотку и рассадит назад по машинам, чтоб сидели тихо и не путались под ногами, и даже открыл было рот. И сразу увидел своего сбежавшего арестанта, который мчался по узкому проходу прямо ему навстречу.
Он захлопал ладонью по бедру, нащупывая пистолет, и даже успел заметить, как перекосило стерву из Пежо, которая движение это, конечно, приняла на свой счет, и как резво она шарахнулась в сторону. Но что-то там у него на поясе зацепилось и застряло, а через секунду человек в наручниках налетел и сильно, больно толкнул его плечом, едва не свалив с ног, и пронесся мимо, к началу тоннеля. И пока капитан, опрокинутый на борт патрульного Форда, барахтался, как тяжелая перевернутая черепаха, и пытался вернуть себе равновесие, одновременно сражаясь с непослушной застежкой своей кобуры, следом пробежал молодой лейтенант – громко топая, с искаженным белым лицом и открытым ртом, как будто гнался не он, а напротив, гнались за ним.
– Аааааа! – заорал капитан. – Да чтоб тебя, сука! – и оторвал наконец ремешок, выдернул пистолет и ринулся вдогонку.
Мамаша-Пежо вопила, хлопали дверцы, кто-то громко спрашивал – что, что случилось, объяснит мне кто-нибудь, что случилось, и Митя с удивлением понял, что сейчас побежит тоже – бездумно, повинуясь какому-то глупому инстинкту, первобытной потребности влиться в погоню, и даже отпихнул было Кабриолета, прикидывая, что хорошо бы рвануть по соседнему ряду на случай, если беглец развернется, чтобы оказаться у него на пути и перехватить, но тут Патриот опять взял его за локоть и дернул, совсем как тогда, возле автобуса.
– Ты чего это, Очки, – сказал он неожиданно трезво. – Остынь. Это их терки, тебя вообще не касаются.
И Митя действительно тут же с облегчением остыл, и паника вокруг тоже как-то увяла и закончилась разом, как будто всем одновременно стало неловко. Сцена была, разумеется, возмутительная. Но, во-первых, и закованный в наручники человек, и оба полицейских скрылись уже из виду, сгинули в пустой части тоннеля, и все неприятное должно было произойти между ними где-то далеко, за кадром. А во-вторых, после восьми часов ожидания, тяжкого сна в тесных машинах, духоты и неизвестности беспокоиться о чужих делах просто не осталось сил. Лица в неживом электрическом свете были мятые, вчерашние, как у разбуженных пассажиров поезда, которым посреди ночи зачем-то велели выйти из купе. Но на часах было начало восьмого, а значит, снаружи, за бетонными стенами, уже взошло солнце, катила свои желтоватые воды река, город наверняка проснулся и занялся обычными своими утренними делами. И только они почему-то оставались заперты под землей, в тесной каменной трубе. До сих пор, без причины, без объяснений. И это был самый главный, самый насущный вопрос, который больше нельзя было откладывать, – почему? И сколько еще это будет продолжаться?
– Извините, – сказала старшая женщина-Кайен. – Мне очень неловко, но нет ли у кого-нибудь воды?
Даже эта шикарная красавица из Порше, на которую Ася глазела накануне, выглядела сейчас поблекшей и усталой. Черное платье пошло складками, на бледных руках вздулись вены, пальцы под тяжелыми кольцами распухли. Да ей лет пятьдесят, подумала Ася, а то и больше. Терпила, разумеется, тут же полезла в Тойоту и через секунду вынырнула с полупустой бутылкой минералки, из которой Ася за ночь не выпила ни глотка и теперь остро об этом жалела. Лицо у Терпилы было торжественное. Ну еще бы, она совершала Добрый Поступок.
– Вот, – сказала она. – Возьмите. Она начатая, ничего?
– Спасибо, – ответила женщина-Кайен, протерла горлышко салфеткой и сделала несколько изящных глотков, а остальное выплеснула себе в ладонь, промокнула лицо, затылок и шею и принялась растирать свои тонкие голые плечи. – Боже, как хорошо, спасибо большое.
– Вообще-то, – сказала Ася, – это была наша последняя вода. Если что.
– Ася, – сразу сказала Терпила, хотя на такой поворот тоже вряд ли рассчитывала. – Ну зачем ты.
Женщина-Кайен вздрогнула и посмотрела на пустую бутылку у себя в руке.
– Господи, – сказала она. – О господи. Простите, ради бога, я не подумала.
Ася отвернулась. Сейчас ей все были противны одинаково – и Терпила, и тетя из Порше, и папа. Особенно папа. Но пить все равно хотелось ужасно.
– Какая же я дура, – сказала женщина-Кайен. – Я достану воду. Слышишь, детка? Куплю у кого-нибудь…
– Не говорите глупостей, – сказала Терпила. Голос у нее был сердитый.
– На, глотни у меня немножко, – сказала нимфа, высовываясь из красного кабриолета, и помахала Асе. – Только руки не мой, ага?
– Чёооорт, а я как раз ботинки хотела протереть, – сказала Ася, и нимфа сморщила нос и захихикала.
Вот кому ни проведенная в машине ночь, ни вчерашние полтора литра «Жигулевского» совершенно не повредили. Она была так же хороша и свежа, как и накануне, и так же закинула ноги на приборную панель, разве что маленькие ступни сегодня были перепачканы пылью. Ноги эти, длинные, загорелые, открытые до самого бедра, неожиданно добавили разговору оптимизма. Зрелище правда было выдающееся и какое-то, черт возьми, радостное. Такие ноги нельзя было запереть надолго в каком-то глупом тоннеле, они внушали надежду. Напоминали о белом морском песке и соленом ветре, о том, что наверху – лето и солнечное утро и жизнь сулит еще много прекрасного.
Седой темнолицый таксист из Рено вскочил, произнес несколько резких слов на непонятном языке и вдруг плюнул на асфальт прямо между такси и кабриолетом. Нимфу эта внезапная вспышка, как ни странно, не смутила совсем. Она не спеша подняла к нему голову, призывно надула губы и покачала коленкой и, когда он скривился и вспыхнул, с удовольствием показала ему средний палец. Тоже, к слову, безупречный, тонкий и длинный. И все же сладкий морок рассеялся и тревога вернулась.
– Так, – сказала мамаша-Пежо. – Ну хватит, всё. Это нельзя дальше терпеть. Нас просто бросили тут, и никто ничего не делает.
– А что мы сделаем-то? – спросил Патриот. – Ворота взорвем?
– Да что угодно! – сказала она сердито. – Хоть что-нибудь, ну нельзя же просто так сидеть. Лично я не собираюсь. Это вам может быть все равно, а у меня ребенок, которому нужно домой. А ну-ка, отойдите. Пустите меня, говорю!
Она растолкала мужчин и решительно уселась в патрульный Форд, неожиданно ловко включила передатчик, схватила тангеиту и тут же принялась кричать в нее:
– Алло! Вы слышите? Кто-нибудь слышит меня, алло! Черт знает что такое, алло! Алло! – и поскольку ответа никакого, разумеется, не было, принялась крутить рычажки и жать на кнопки, то увеличивая громкость, то меняя частоту, но эфир был все так же пуст, и в динамике также издевательски булькало и хрустело. Щеки у нее снова пошли пятнами, глаза горели; она вообще, судя по всему, легко впадала в ярость и тут же бросалась в атаку, безо всякой паузы. Не женщина, а питбуль, подумал Митя с невольным уважением и даже отступил на шаг. Куда там капитану. Надо было ее отправить в погоню, она бы этого арестанта беглого в зубах назад притащила. – Мерзавцы, ах, мерзавцы, проклятые чертовы мерзавцы! – рычала мама-Пежо, которая отшвырнула уже тангеиту и лупила теперь по всем кнопкам сразу обеими руками, как охваченный страстью пианист, причем досталось не только несчастному передатчику – она ударила руль кулаком, включила фары, затем мигалку на крыше и наконец, как и следовало ожидать, запустила сирену.
Патрульная машина дрогнула, кашлянула и завыла.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:13
Гневный, тревожный, невыносимый вой, нарочно задуманный так, чтобы причинить человеческому уху максимальные страдания, рванул по длинной бетонной трубе в обе стороны, отражаясь от стен и потолка, ударился в глухие каменные створки в начале и в конце тоннеля и полетел обратно, усиливаясь по пути и прирастая эхом, и скоро уже трудно было определить, откуда он исходит и сколько всего источников.
Услышав его, у дальних ворот очнулся молодой водитель Фольксвагена, повернул голову и увидел через свою решетку, как люди в передних рядах снова выбираются из машин, привлеченные звуком, тащат наружу вещи и хватают младенцев, но звать в этот раз никого не стал. Во-первых, кричать у него не было сил, а во-вторых, они уже сделали так однажды, убежали и бросили его, и не было смысла надеяться, что сейчас будет по-другому. Ну и что, подумал он, ну и ладно, и снова начал смотреть в потолок, в желтую лампу, которую часом раньше принял за операционный светильник и которая поэтому теперь, как ни странно, его успокаивала. Это, наверное, скорая, наверняка скорая, кто-то все-таки вызвал скорую, и она не может проехать. Застряла там где-то, на той стороне, и гудит, но это ничего, не страшно, скорую пропустят, ее всегда пропускают. И даже если не пропустят, можно ведь и пешком. Он им расскажет, что я здесь, и они придут пешком, и сделают мне укол, и спасут мою руку. И я тогда объясню, что не хотел, я просто держал его, и все, я ничего бы ему не сделал.
От воя сирены в прохладном салоне огромного Майбаха Пулман проснулись четверо: желтолицый старик, до подбородка укрытый пледом, его светловолосая помощница, толстый шофер в галстуке и неприятный бледный телохранитель, который так смутил вчера чуткого капитана. Приумноженный каменными сводами, звук просачивался даже сквозь затемненные пулестойкие стекла и стал еще громче, когда телохранитель распахнул массивную дверь, выпрыгнул наружу и замер в проходе, повернув лицо к источнику шума, напряженный и собранный, как будто и не спал вовсе. Немолодому водителю времени явно требовалось больше, и он хлопал глазами и тряс головой, чтоб собраться и повернуть к шефу бодрое, профессиональное лицо.
Но желтолицего эти двое сейчас не интересовали. Он раздраженно выпростал из-под пледа сухую морщинистую руку, надел очки и повернулся к помощнице, которая тут же поспешно одернула блузку, пригладила волосы и посмотрела на часы.
– Что происходит? Как дела со списком? – спросил он. – Докладывайте.
Она молчала и хмуро разглядывала циферблат. Вид у нее был свирепый, даже угрожающий, как будто крошечный измеритель времени серьезно подвел ее и теперь ему предстояло за это поплатиться.
– Он что, так и не приходил? Я дал ему два часа, – сказал желтый человек. – Я вам дал два часа. Почему не проконтролировали? Вы что, проспали?
Ответа на этот простой вопрос тоже не последовало. Ясно было только, что дорогой швейцарский хронограф на запястье женщины в синем костюме вот-вот расплавится и стечет серебристыми каплями на замшевый коврик. А то и прожжет его насквозь, до асфальта.
– Давайте я схожу, – предложил телохранитель, нагибаясь и заглядывая в салон. – Приведу его, разберусь, что там, как. Я быстро.
– Вернись на место, – сказал желтый человек, – сядь! Это не твоя работа. А вот вы, – продолжил он, снова обращаясь к своей молчаливой подчиненной, – сейчас пойдете и всё исправите, это понятно?
– Да, – сказала она и подняла наконец глаза. – Да, конечно.
Выбираясь из машины, она столкнулась с телохранителем, который в этот же самый момент лез обратно, точно так же спеша выполнить приказ, и дорогу не уступил. На секунду они даже соприкоснулись носами и замерли, как два боксера перед взвешиванием, но женщина в синем была слишком сердита, а щуплый телохранитель к тому же оказался меньше ростом и легче килограммов на десять, и в конце концов шагнул назад, и склонился в насмешливом поклоне, похожий на гостиничного швейцара, только в черном дешевом пиджаке и с пистолетом под мышкой.
– И пусть выключат эту идиотскую сирену! – раздалось из Мерседеса, потом дверь закрылась.
Ужасный и грозный вопль патрульного Форда разбудил и юного Газелиста, который шесть последних часов провел взаперти в своей кабине, лежа на широком сдвоенном сиденье, потому что, Субуаналлоуи ва биуамдиуи, в эту смену оказался без напарника, с которым это сиденье пришлось бы делить. После вчерашних страданий он даже не решился опустить стекла и, чтобы не попадаться больше злому человеку из Рено, в туалет тоже не выходил. Помочился в пустую пятилитровку из-под «Черноголовки», плотно закрутил крышку и убрал нечистую бутылку подальше, под приборную доску, а сам улегся спать, стараясь не думать о расколотом бампере такси, об истекающем в шесть утра пропуске на въезд и о том, что точно не сумеет никому объяснить про ворота и решетку. И как все побежали, и как он испугался и побежал тоже, но потом вернулся и все-таки запер машину, чтобы сберечь груз, и обязательно успел бы вовремя закончить доставку, если бы ему дали проехать. Но проехать оказалось нельзя как раз из-за решетки и ворот, а он не знал, как все это сказать по-русски, и спросить было некого. Он знал только, что назавтра его непременно уволят и денег ему тем более никаких не заплатят, потому что правило было строгое: ни одной аварии, – и выгоняли даже тех, кто не был виноват, а он-то как раз был. Выронил телефон и наклонился за ним, на секунду отпустил тормоз и покатился вперед, испортил чужую машину, и за это впереди его, конечно, ожидали теперь одни напасти и неведомые еще унижения.
Но во сне он забыл обо всех своих тревогах, как умеют только очень молодые люди, и снилось ему что-то хорошее и смешное. И даже когда заорала сирена, он какое-то время еще досматривал свой безмятежный веселый сон, улыбался и глаза открыл легко и без страха. И сразу увидел вчерашнего своего мучителя, темнолицего таксиста из Рено, который взобрался на подножку Газели и смотрел на него в упор через стекло. Юный Газелист поджал ноги и быстро отполз от окна, совершенно уверенный, что сирену включили из-за него, чтобы заставить его отпереть наконец двери, выйти и принять наказание за разбитый бампер. Ему даже привиделся кадр из полицейского фильма – воющие машины с мигалками и люди в бронежилетах, которые кричат «выходи с поднятыми руками» и тут же начинают стрелять, как будто на самом деле только и ждали возможности превратить кого-нибудь в решето. Поэтому, когда седоватый сердитый таксист жестом велел ему поднять кнопку, он подчинился обреченно и сразу, готовый ко всему. Но людей с пистолетами видно не было, и человек из Рено тоже почему-то не стал хватать и тащить его наружу, а вместо этого забрался в кабину и плотно закрыл за собой дверь.
– Ты откуда сам, брат? – спросил он по-русски, а потом сделал странное: качнулся к своему пленнику и положил ему руку на плечо.
Отеческая улыбка на темном недобром лице выглядела скорее жутко и напугала юного Газелиста еще сильнее, но он был воспитан в почтении к старшим. Вопрос был задан, и нужно было ответить.
– Точикистон, – сказал он послушно. – Панчакент.
Таксист-Рено вздохнул и покачал головой. Разочарованно, но без гнева, как будто такого ответа и ожидал и смирился с ним заранее еще до того, как залез в машину и начал разговор.
– А я из Андижона, – сказал он. – Узбекистон. Ты мусульманин, брат?
Молоденький, испуганный и очень сейчас одинокий водитель Газели поспешно закивал и с облегчением сказал «да, да», на русском сказал «да», радуясь, что понял вопрос и может на него ответить, и улыбнулся как мог широко. И в этот момент сирена смолкла и снова стало тихо.
– Совсем охренела, идиотка гребаная? – рявкнул Патриот, когда у него разложило уши. – А ну, вылезай! Вылезай, говорю, и не трогай больше ничего, весь тоннель сейчас сюда сбежится!
Проклятый ревун удалось выключить довольно быстро, вряд ли прошло больше минуты, но ущерб был уже нанесен. Проснувшиеся ряды шевелились и гудели, как электрические провода под напряжением, и люди действительно начинали прибывать. На вчерашнюю панику это, к счастью, все-таки было не похоже, никто не кричал, и давки не было, но несколько сотен человек, восемь с лишним часов проведя в ожидании хоть каких-нибудь новостей, одновременно услышали громкий звук и восприняли его однозначно – как призыв, долгожданный сигнал к сбору, и отправились искать источник. Плотно потекли к нему с обеих сторон со своими вещами, страхами, жалобами и вопросами, и маленький пятачок возле патрульного Форда внезапно стал местом, где два этих потока вот-вот должны были встретиться.
– Ася, вернись в машину, – сказал Митя.
Она оглянулась и закатила глаза.
– Ну что, пап?..
– Сядь в машину! – повторил Митя громко, и тут же стало поздно.
Проходы наполнились людьми мгновенно, как будто в тесном русле вдруг поднялась вода, и сразу некуда стало поставить ногу. Автомобили начинали качаться, скрипели рессоры. Никто не бежал и намеренно не толкался, лица были спокойные и сосредоточенные, как в очереди на эскалатор в час пик, только ступенек впереди не было. Он видел такое однажды в подземном переходе после футбольного матча, когда полторы тысячи человек с двух сторон пытались войти в метро через четыре стеклянных двери, и до сих пор помнил тишину, шорох одежды, и шарканье ног, и чужое дыхание вокруг, массу одновременных выдохов и вдохов, и как ему вдруг отчетливо стало ясно, что его крошечная ничтожная воля не имеет никакого значения и, даже если рвануться на выход или поджать ноги, его все равно понесет вперед к узкому месту.
– Пустите, – сказала побледневшая мама-Пежо. – Пропустите, пожалуйста, – и заработала локтями, но встречный поток уже накрыл ее голубую машинку и застыл, как цементный раствор.
– Это вы сигналили? – раздался женский голос. – Что такое, есть новости?
– Ворота открыли, да? – спросил кто-то с надеждой.
– Господи, ну наконец-то!
– Что он сказал? Повторите, я не слышу! Что-то с воротами?
– Да вроде открыли…
– А которые, те или эти?
– Откуда я знаю? Сами спросите!
– Лёва, Лёвочка, дай мне руку. Дай руку!
– Не надо толкаться, здесь нет места!
– А вы проходите вперед!
– Осторожнее, здесь ребенок! Лёва!
– Так открыли или нет? Кто сигналил? Дайте пройти!
Толпа зашевелилась и разбухла, похожая на тесто, выпирающее из кастрюли, и кто-то лег уже на капот кабриолета, сердито закричала нимфа, потом ойкнула Ася, которую прижали к полированному красному борту. Митя поискал глазами жену и не нашел, ее не было видно за головами, хотя Тойота стояла прямо напротив, через проход. Распахнутая дверь патрульной машины у него за спиной захрустела, готовая вылететь из петель. Один громкий звук, подумал он. У кого-нибудь сдадут нервы, кто-нибудь упадет, или закричит, или просто начнет пробираться к воротам, и начнется как вчера. Только бежать в этот раз будет некуда.
Надо было отвлечь их, остановить до того, как станет слишком шумно, объяснить, что они пришли зря, и заставить повернуть назад. Но еще раз включать сирену точно было нельзя, сирена сделала бы только хуже, так что он схватился за влажное патриотово плечо, и взобрался на подножку Форда, и сверху разглядел наконец Сашу и красивую женщину-Кайен в принужденном объятии возле Тойоты, и розовую от волнения макушку мамаши-Пежо, и Аську, которая, умница, забралась-таки к нимфе в ее железную мыльницу. Он поднял руку и крикнул:
– Эй! Послушайте! Все послушайте меня!
И тут же понял, что ни малейшего представления не имеет о том, что говорить дальше.
А они тем временем действительно замерли и подняли к нему лица, одинаково напряженные и жадные, как будто смотрели на него из гнезда, куда он должен был принести еду. Все, даже Саша и Ася, даже стоявшие рядом Патриот с Кабриолетом, которые точно знали, что никаких новостей у него нет и быть не может. Стало очень тихо, слышно было только, как скулит запертый в голубом Пежо мальчик. А он, Митя, зачем-то торчал под сотнями взглядов с поднятой рукой, в идиотской ленинской позе, как будто провалился в тоскливый школьный сон, в котором стоишь у доски и не можешь вспомнить ни слова. И поэтому скорее обрадовался, когда посреди толпы увидел вдруг высоченную хмурую бабу из Мерседеса и услышал знакомый начальственный голос:
– Объяснит мне кто-нибудь, где капитан?
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:26
Он двигался бы гораздо быстрее, если б какой-то баран не включил сирену, из-за которой все опять повылезали наружу и начали метаться между рядами. Запереть вас, гадов, думал капитан с ненавистью, толкаясь и потея, куда вы претесь, куда вы, сука, вечно претесь, пускал в ход локти и кулаки и пару раз от души двинул кого-то в зубы, но несмотря на все эти усилия и на пистолет, перед которым расступались даже самые упертые, их было слишком много, и он все равно увяз, замедлился и безнадежно отстал. Давно потерял из виду и беглеца, и старлея, сорвал голос, сварился внутри тесной формы и едва не словил инфаркт. Последний раз он так бегал в армии двадцать пять лет назад и даже тогда особенных результатов не показал.
Но тут машины закончились, и он вывалился в пустоту и глотнул воздуха – с облегчением, как человек, который вскарабкался на берег или вырвался на дорогу из леса. Сирена тоже как раз заткнулась (он крепко пообещал себе отыскать гниду, которая нажала на кнопку, и вырвать ей ноги), и в наступившей тишине отчетливо услышал впереди гулкий стук каблуков по асфальту, а это значило, что старлей все-таки не подкачал и гнал свою жертву к воротам. Ну всё, говна ты кусок, азартно подумал капитан, никуда ты теперь не денешься. Но сердце колотилось в горле, в боку жгло, и он рванул воротничок, уперся руками в колени и замер, нагнувшись и хрипя, стараясь поймать дыхание. И внезапно почувствовал острую холодную тоску, как будто кто-то положил ему сзади на шею ледяную ладонь, и показалось ему, что бежать сейчас никуда не надо, а напротив, нужно вернуться к машине, сесть, снять ботинки и ослабить ремень, а лейтенант пускай разбирается сам. И даже если сраного беглеца не удастся поймать, может, и ну его. Да пошло оно все, ей-богу. Ощущение было краткое, как приступ тошноты, и рассеялось почти сразу, когда он затряс головой и выпрямился. Впереди крикнули что-то, но на расстоянии слов было не разобрать. Догнал, понял капитан. Попался, сука, ну держись теперь. Он снял пистолет с предохранителя и, тяжело топая, побежал к началу тоннеля.
В трехстах метрах впереди человек в наручниках добежал до решетки, повернулся и прижался к ней спиной.
– Стой! – крикнул старлей и сразу почувствовал себя довольно глупо, потому что человек, которого он искал всю ночь и за которым гнался так долго, и так уже стоял, не двигаясь, и спрятаться ему было некуда.
Оба они выдохлись, промокли насквозь и еле держались на ногах, а у человека, стоявшего возле решетки, были к тому же скованы руки, до крови разодран локоть и разбита скула. Но смотрел он по-прежнему спокойно, без страха, и, похоже, снова собирался улыбнуться, и молодому лейтенанту показалось вдруг, что по какой-то необъяснимой причине он боится гораздо сильнее. Хотя в руке у него был пистолет, а у беглого арестанта не было ничего, кроме этой странной улыбки.
– Стой, – повторил он слабо.
– Слушай, – сказал человек в наручниках и в самом деле улыбнулся точно так же, как вчера, когда лежал на заднем сиденье патрульного Форда. – Ну чего ты за мной бегаешь? Тебе-то зачем это надо?
Развернуть и встать сзади, вспоминал лейтенант, и сопровождать, по возможности не меняя захвата. Идти быстро, подталкивая задержанного. Все это он проделывал много раз, и хотя руки у арестанта скованы были спереди, а не за спиной, задача все равно была нетрудная. Чтобы не дать ему снова сбежать в толчее, можно было воткнуть ему ствол между лопаток и дотолкать до машины. Но для этого нужно было подойти к невысокому избитому человеку вплотную, а крепкий молодой полицейский почему-то совершенно оказался к этому не готов.
– Капитан твой та еще сволочь, – сказал человек в наручниках. – Сам знаешь, ты же все видел. Ему сказали, он делает. Но ты-то не такой, а, старлей? Я не в обиде, я понимаю все, но давай ты сейчас просто отвернешься, и я уйду. Тебе ничего за это не будет, ты здесь не главный. Это наши с ним дела. Ты нормальный парень, я вижу, еще не запачкался, отпусти меня. Ну чего ты. Зачем тебе лезть в это говно? Отойди, лейтенант, – и шагнул вперед, по-прежнему улыбаясь.
И старлей инстинктивно, не думая, шагнул назад.
– Стой! – завопил он, задрал пистолет и прицелился.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:29
– Так, расступитесь, – сказала женщина-Мерседес. – Дайте пройти.
И опять почему-то сработало. Непроницаемая и недобрая толпа сразу как будто съежилась и присмирела, и большой некрасивой женщине с лицом лагерной охранницы (вот, подумал Митя, вот на кого она похожа, ну или на школьного завуча, хотя это одно и то же) не пришлось толкаться и повторять свою просьбу. Она просто прошла, куда ей было нужно, – к патрульному Форду, и заняла место на подножке, которое Митя уступил ей с огромным облегчением, а затем подняла светлые глаза и заговорила снова:
– Хорошо, я спрошу еще раз. Здесь было два полицейских. Где они? И кто. Включил. Сирену?
Уверенный раздраженный женский голос – могучее средство, способное даже взрослых на мгновение превратить в дошкольников, которых застукали за чем-то недозволенным и вот-вот возьмут за ухо. Эффект, разумеется, обычно недолгий, но первый импульс всегда один и тот же – оправдаться, как можно быстрее снять с себя обвинение. Поэтому даже те из собравшихся, кто понятия не имел о судьбе капитана и старлея, а уж при включении сирены тем более не присутствовал, под этим холодным взглядом почувствовали одинаковые смущение и вину, примолкли и принялись переглядываться.
– Полицейских ваших сами ищите, – громко сказала вдруг мама-Пежо своим пионерским голосом. – Толку от них все равно никакого. А сирену включила я!
Женщина-Мерседес посмотрела вниз со своей подножки. Мама-Пежо задрала подбородок. На щеке у нее была свежая царапина, видимо полученная в недавней толчее, кудряшки совсем размотались.
– Ну и зачем же вы это сделали? – спросила женщина-Мерседес спокойно.
Контраст между ними, конечно, был поразительный. Светловолосая великанша с тяжелой челюстью и низенькая пухлая мамочка из родительского комитета. Господи, они как Гэндальф и Бильбо, подумал Митя и отвернулся, чтобы не засмеяться. Момент для смеха был сейчас совсем не подходящий. Но он не выспался, страдал от похмелья (пиво у Патриота было паршивое, да еще без закуски) и, чего там, в самом деле здорово только что перетрусил. По-настоящему, всерьез, и нервы начинали сдавать.
– По крайней мере, – заявила мамаша-Пежо, – мы все собрались в одном месте. И можем теперь обсудить ситуацию.
– Это было очень глупое решение, – сказала женщина-Мерседес. – Глупое и опасное. Вы чуть не создали давку.
– Я хотя бы что-то сделала, – ответила мама-Пежо, нимало не смущенная. – А то бы мы так и сидели, ожидая неизвестно чего. Хватит! Сколько можно сидеть и ждать? И вообще, вы-то кто такая? С чего вы взяли, что можете здесь распоряжаться?
На это женщина-Мерседес не ответила ничего. Она просто перевела взгляд повыше и перестала видеть нахальную выскочку. Вычеркнула ее из реальности.
– Есть все основания предполагать, – продолжила она веско и холодно, снова превращаясь в начальника лагеря или завуча старших классов, аудитория которых бесправна и не перебивает никогда, – что мы пробудем здесь еще какое-то время. Я пока не знаю, как долго. Но хаос необходимо прекратить немедленно. Хаос опасен всегда, а в замкнутом пространстве – особенно. До тех пор, пока не придет помощь, мы должны вести себя спокойно и разумно. Восстановить порядок, определить правила. И для начала нужно выяснить, сколько нас. Составить полный список всех, кто находится в тоннеле, чтобы никого не пропустить, это важно.
Надо было отдать ей должное: звучала она уверенно и строго, а на подножке патрульной машины смотрелась так, словно там и родилась. Словом, Ленин из нее получился гораздо более удачный, подумал Митя с невольной ревностью и тут же этой ревности устыдился. Лет сто назад эта адская баба наверняка посылала бы в бой отряды, расстреливала предателей революции, выбивала из крестьян зерно и ходила бы затянутая в кожу и с наганом, или что у них там было, маузеры? Так, всё, надо поспать. Вытащить Аську из кабриолета, найти Сашу и запереть обеих в Тойоте до тех пор, пока этот цирк не закончится.
– Я буду записывать, – сказала женщина-Мерседес, достала из-за пазухи довольно крупный бумажный блокнот и помахала им в воздухе. – Подходите по одному. Только водители, без пассажиров. Толпиться не надо. От каждой машины – один человек, который называет всех. Имя, фамилия, возраст, профессия. Марка и номер. Все, кого записали, возвращаются к своим автомобилям. Спокойно, без спешки.
Она уселась в продавленное капитанское кресло, уложила блокнот на массивные колени, щелкнула ручкой и поманила к себе кого-то из тех, кто оказался поближе, – по-чиновничьи равнодушно, не поднимая глаз. И этот казенный жест магическим образом сразу превратил разнородную человеческую массу, которая вообще-то явилась требовать объяснений, в послушную очередь, и превращение это случилось еще до того, как первый участник навязанной и не очень-то обоснованной, если вдуматься, переписи подошел, склонился пополам и принялся диктовать свою фамилию старательно и по складам. Тревожно к тому же всматриваясь в написанное, как будто стоял не перед грязной патрульной машиной с мятым бортом посреди запечатанной подземной трубы, а у окошка в паспортном столе или у стойки шенгенского визового центра. Или на допросе, подумал Митя. С моих слов записано верно. Елки, да как же они это делают? Учат их, что ли, специально? И еще ему пришло в голову, что на вопрос, кто она такая, женщина-Мерседес вообще-то так и не ответила.
Как ни странно, многие из тех, кто занял в очереди первые места, оказались пассажирами автобуса, который от полицейского Форда находился как минимум в получасе быстрой ходьбы. Видимо, им там правда было совсем худо. Они шумели, перекрикивали друг друга и беспокоились о том, что у них нет старшего. Номер автобуса никто из них тоже, конечно, не помнил, но женщина-Мерседес великодушно простила им эту оплошность. Отчитавшись, они потянулись назад по проходу усталой потрепанной шеренгой, их место заняли другие, и запись продолжилась. И хотя давка никуда не делась, ступить по-прежнему было некуда, это уже была другая давка, неопасная, как будто остывшая градусов на двадцать, и Митя даже смог добраться наконец до Тойоты, к Саше и красивой женщине-Кайен. Вид у обеих был испуганный.
– Вы как, в порядке? – спросил он.
Саша кивнула.
– Да, – сказала женщина-Кайен. – Да, спасибо. Хотя я была уверена, что нас сейчас затопчут. Ужасно испугалась. Если бы вы их не остановили… Это было очень вовремя и очень храбро, правда. Вы нас всех спасли просто.
Митя смутился и снова вспомнил, что майка на нем несвежая и не брился он два дня или даже три. Красивые женщины теперь хвалили его нечасто.
– Давайте я дверь попробую открыть, – предложил он им обеим. – И залезайте в машину. А я за Аськой схожу.
– Вой-цех, – диктовал как раз крупный рыжеволосый дядька в небесно-голубом спортивном костюме и резиновых тапках, нависая над Фордом. – Войцех Ми-ло-шев-ски, тшидьешти сьедем.
– Марка машины и номер, – сухо отозвалась женщина-Мерседес и занесла ручку над разлинованной страницей.
– Iveco, LB jedenaście dziewięćset czterdzieści pięć, – сказал рыжий. – Эл-бэ. Один, один, девять, четыре, пять.
– Грузовик? – живо спросила женщина-Мерседес и подняла голову.
– Так, – ответил водитель ИВЕКО, несколько омрачаясь. – Wagon[1].
– А груз какой? – спросила она и перевернула свой блокнот, распахнула с другого конца, где оказалась у нее заготовлена новая, еще пустая таблица, и провела поперек нетронутых нежных строчек резкую вертикальную черту. – Что везете? Накладная у вас с собой?
– Ne rozumiem, – сразу сказал поляк неприязненно и трезво, отступая. – Nie mówię po rosyjsku[2].
Какой-нибудь швед или немец, вероятно, ответил бы безмятежно и предъявил документы, но сорок пять лет социализма даром не прошли, и внезапный живой интерес женщины с блокнотом к его опломбированному грузу, очевидно, вызвал у польского дальнобойщика самые мрачные предчувствия. Он сделал пустое лицо, повернулся и быстро зашагал назад, к своему рефрижератору. Женщина-Мерседес задумчиво смотрела ему вслед.
Из кабины Газели за этим коротким диалогом внимательно наблюдал седой темнолицый таксист. Он даже опустил стекло и высунул голову в проход, чтобы лучше слышать. Когда рыжий поляк прошел мимо, тихо ругаясь себе под нос, таксист задраил окошко и повернулся к своему молоденькому спутнику.
– У тебя что в кузове? – спросил он.
– Вода, – ответил юный водитель Газели и на всякий случай зачем-то показал на смятую пятилитровку под приборной доской, хотя ее содержимое на воду было совсем не похоже.
Таксист нахмурился и кивнул торжественно и строго, как человек, который получил только что подтверждение самых серьезных своих опасений и все же гордится тем, что оказался прав.
– Не выходи, брат, – сказал он по-отечески мягко. – И никому про это не говори. Они ее заберут.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:32
Человек в наручниках сделал еще один шаг вперед.
– Меня заказали, – сказал он. – Это подстава, я ничего не сделал, лейтенант. И тебе это тоже всё не нравится, я вчера еще заметил. Он меня в машине бросил, твой капитан, когда все побежали. Для него я – не человек. Думаешь, ты для него человек? Тогда где он, а? Он тебя потому и послал одного, чтоб его не притянули потом. А тебе, наверное, сказал стрелять, да? Ну, сказал же? Сам подумай. Он останется чистенький, вообще не при делах, он в машине сидел. Я в наручниках, и капитана твоего нету здесь, ты будешь виноват. Ты один. И они за тебя не впишутся, лейтенант. Всё повесят на тебя. Брось мне ключ, я сниму их, и ты меня не увидишь никогда, и никто не узнает.
Старлей тоже отступил и снова замер, расставив ноги и целясь беглецу в лоб, в плечо, в грудь, в живот, в колено и снова в живот. Глаза жгло от недосыпа, мокрая рубашка щипала спину, пистолет мотало из стороны в сторону. С каждой следующей минутой он становился все тяжелее, руки начинали дрожать. Человек у решетки больше не улыбался.
– Сколько тебе лет, старлей? – спросил он и снова шагнул. – Двадцать пять? Двадцать восемь? У тебя семья, наверное, хорошая, девушка. Ты еще все нормально можешь сделать. Уходи отсюда. Здесь вот-вот начнется какой-то серьезный замес, тебе не надо думать про меня, ты про себя думай. Ну, хочешь, не давай мне ключи, просто отпусти, отвернись, и я уйду. Скажешь, что ты меня не поймал. Да? Давай так. Посмотри на меня. Я просто пойду, да? И ты не будешь в меня стрелять. Вот, смотри, я просто пройду мимо. Ты все правильно делаешь, лейтенант.
С этими словами человек с разбитым лицом пошел вперед, а старлей шагнул в сторону и опустил руки, чувствуя себя почему-то статистом в дешевом спагетти-вестерне, безымянным второстепенным персонажем, который каким-то чудом вывалился из чужого сценария и в последнюю минуту избежал смерти на пустой улице, где закрыты все ставни, шуршит песок на ветру и катится шар из сухой травы. И хотя никакая смерть ему, казалось бы, точно сейчас не угрожала, облегчение было настолько сильное, что он едва не заплакал. Он был уверен, что какая-то очень большая беда только что его миновала.
И, конечно, тут же у него за спиной раздался топот, и в распадающуюся тоскливую декорацию, которая почти уже растаяла и существовать которой оставались считаные секунды, ворвался капитан. Красный, потный и страшный, как будто его варили в кипятке.
– Ах ты, сука, – прорычал капитан, и старлей съежился, убежденный, что слова эти адресованы ему. – Куда собрался, гнида, а ну, назад. Назад, я сказал!
Ремень у капитана был расстегнут, болтался и бил его по бедру, голубая форменная рубашка посинела под мышками и на животе, пуговица под горлом была вырвана с мясом, и дышал он тяжело и жутко, как будто его вот-вот хватит удар. Но шел он уверенно и быстро, как дуэлянт к барьеру, и пистолет в его рыжей лапе сидел крепко и нацелен был беглому арестанту прямо между глаз. И тот мгновенно поднял руки к лицу, как будто надеялся скрещенными ладонями остановить пулю, и попятился к решетке.
– Старлей! – крикнул он. – Мы же договорились! Я ничего не сделал, ну что ты, старлей!
Нет, нет, нет-нет, подумал двадцатишестилетний лейтенант, и зажмурился, и представил, как сидит в кабриолете, левой рукой держится за кожаный руль, а правой гладит нимфу по шелковой коленке. Он уже сделал все, что было ему по силам, – отказался от действия, отступил и сверх этого ничего уже никому не был должен, ни капитану, ни беглецу с пугающей улыбкой. И уж точно не мог сейчас помешать одному из них убить другого. Это было просто нечестно, особенно теперь, когда он не стал стрелять и согласился с тем, что стрелять ему нельзя ни при каких обстоятельствах, ни в кого вообще, никогда, и обрадовался этому своему решению, как не радовался, наверное, еще ни разу в жизни, – нечестно было ожидать от него, что он откажется от этой радости ради двух посторонних мужиков, у которых друг с другом какие-то долгие неприятные счеты. Роль его была выполнена, дальше от него ничего уже не зависело. И смотреть на то, как бывший его начальник прострелит голову его бывшему задержанному, а после снимет с того наручники, чтобы стало похоже на угрозу жизни при аресте, был уже не обязан. Просто стоял, отвернувшись, и ждал выстрела.
Но выстрела не было. Капитан пронесся мимо, обдав старлея несвежим кислым запахом, обладатель которого двое суток на жаре не менял одежду, а после еще и пробежал пару километров. Ярость его, похоже, была уже слишком сильна и не позволила ему пальнуть издалека и разом все закончить, он явно собирался насладиться моментом. Но может, и нет, вдруг подумал старлей. Может, он все не так понял и никто не умрет, никто и не должен был сейчас умирать. Они просто возьмут арестанта за локти, доведут до машины и уложат сзади, и все закончится. А завтра он подаст рапорт, и позвонит Лёхе, и к концу месяца будет сидеть в банке, в черном костюме с галстуком.
– Ну что, мразь. Добегался? – услышал он удовлетворенный, торжествующий и потому почти ласковый голос капитана и все-таки открыл глаза.
Капитан подошел к беглецу вплотную, прижал пистолет ему под ключицу, взялся свободной рукой за цепочку наручников и дернул на себя резко, как если бы поймал после долгой погони непокорную взнузданную лошадь – не чтобы остановить, а чтобы наказать, нарочно причинить боль. Напугать впрок и заставить слушаться. И человек в наручниках действительно охнул и покачнулся, потому что запястья у него были изодраны до мяса, но вместо того чтобы шагнуть вперед, сделал странное – неожиданно подогнул ноги и упал на колени, как рок-звезда на концерте, и боднул полицейского головой в живот. Внутри у того что-то екнуло, как будто разом весь воздух вышел у него из легких, и он тяжело повалился на бок, увлекая пленника за собой. Мгновение – и оба уже возились на асфальте, грузный капитан и легкий сухой арестант со скованными руками. Все выглядело почему-то абсолютно нереально, и старлею показалось даже, что продолжается все тот же плохой странный фильм, который так напугал его поначалу, только теперь он оказался снаружи – не участник, а зритель. Тем более что два дерущихся в пыли человека заняты были друг другом, рычали, толкались и скребли ботинками и забыли о нем.
Капитан был немолод и в плохой форме, покраснел уже до опасного свекольного цвета и дышал еле-еле, со свистом и хрипами. Ясно было, что серьезную драку ему долго не выдержать, у него просто лопнет артерия или откажет сердце. И все-таки он был тяжелее килограммов на тридцать, а в лежачих схватках главное преимущество – масса, рано или поздно она перевешивает любые козыри. Пыхтя, он подмял противника под себя и неловко навалился сверху, раскинув толстые ноги, и вот тогда наконец раздался выстрел.
На секунду все замерло, всякое движение прекратилось, застыли даже лопасти огромных воздушных пушек под каменным сводом, и остался только звук, эхо звука, многократно усиленное бетонными стенами. Потом капитан медленно, будто нехотя перекатился на спину и принялся смотреть в потолок, а невысокий арестант с трудом поднялся на ноги и выставил перед собой пистолет. Руки у него заметно дрожали, левая щека снова была в крови.
– Ты ни при чем, мальчик, – сказал он. – Не бойся. Я просто не хочу здесь умереть. Дай мне ключ.
Старлей достал из кармана ключ от наручников и протянул ему на раскрытой ладони.
– Спасибо. Я это запомню, – сказал тот и подмигнул. И опять улыбнулся ласково, весело, как доброму знакомому, которого не видел давно, и встретил случайно на улице, и от души этой встрече рад.
И юный лейтенант, у которого за последние девять часов случилось больше прозрений, чем за двадцать с лишним предыдущих лет, наконец понял, почему его со вчерашнего дня так тревожит эта улыбка: она была неуместна, вопиюще неадекватна происходящему. Нарушала какой-то базовый общий уговор. Даже самые простые души на сбой в чужой программе реагируют инстинктивно – сбой всегда пугает, потому что обнуляет наш собственный опыт, и последствия становится невозможно предвидеть, а уж тем более подготовиться к ним. Ни единого поступка странного улыбчивого человека старлею до сих пор понять не удалось, и упорствовать в этом дальше он точно не собирался. И потому говорить больше ничего не стал и вернуть служебный капитанский пистолет тоже не потребовал, а просто стоял и смотрел, как его бывший задержанный безмятежно поворачивается к нему спиной и легко, быстро трусит назад к машинам, прижав локти к бокам, похожий на городского утреннего бегуна.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:49
Звук пистолетного выстрела, который стоил жизни злополучному капитану, в тоннеле услышали не одновременно. Расстояние имеет значение, так что сначала звуковая волна пронеслась над опрокинутым навзничь мертвым мотоциклистом, не встречая препятствий, свернула по бетонной трубе, чуть замедлилась, добравшись до первых автомобилей, и патрульной машины достигла с опозданием почти в полторы секунды.
Очередь испуганно дрогнула, чиновница из Мерседеса резко подняла голову от своего блокнота, женщина-Кайен охнула и прижала ладонь к губам. Митя с Патриотом переглянулись.
– Это что, стреляли сейчас? – глупо спросил кто-то, потому что звук выстрела трудно с чем-то перепутать, его легко узнает всякий, кто хоть раз в жизни включал телевизор.
С другой стороны, люди часто задают вопросы, даже если заранее знают ответ, подумал Митя, просто чтобы кто-нибудь с ними об этом поговорил. Надо же как повернулось, вот тебе и нелепый мудила-капитан. А старлей-то. Совсем же пацан еще, симпатичный даже.
– Они убили его, да? – крикнула Ася из-за чужих спин. – Пап! Они что, его убили? – и начала выбираться из кабриолета наружу.
– Ну почему сразу убили, – сказал Митя, стараясь звучать уверенно. – Это предупредительный выстрел. В воздух, при задержании.
– При задержании? – повторила женщина-Мерседес, встала и снова сделалась выше всех. – Вы о чем?
– У них человек был в машине, – быстро ответила Ася, пока никто не успел ее перебить. – В наручниках. И этот толстый его бил, я видела. У него все лицо было в крови, – закончила она и огляделась, явно взволнованная общим вниманием, и вид у нее сейчас был такой детский, такой торжественный, что Мите захотелось обнять ее.
– То есть с нами в тоннеле сбежавший уголовник и никто нам даже об этом не сказал? – спросила мама-Пежо. – Я правильно понимаю?
Это заявление эффект произвело гораздо больший, и все взгляды тревожно обратились к полицейскому Форду. Вмятина на двери и темное пятно на обивке заднего сиденья стремительно приобретали новый зловещий смысл. Уголовник, пронеслось по рядам, сбежал уголовник, и разошлось кругами.
– Только стрельбы нам сейчас не хватало! – воскликнула мама-Пежо, разогреваясь. – Вот мало нам всего остального, они сейчас будут бегать здесь и стрелять? В тесноте, где столько людей! А нам что прикажете делать, на пол ложиться? – обратилась она почему-то к женщине-Мерседес, как будто именно та была в ответе и за обоих отсутствующих полицейских, и за любые их необдуманные действия, и за девять часов, проведенных взаперти, в духоте и тревоге.
Щеки ее снова пылали, голос поднялся на новую высоту. Она даже раскинула руки, сразу сделавшись похожей на телевизионного проповедника. Низенького круглого проповедника с размазанной тушью и потерявшей форму завивкой цвета «спелая слива». Каждое ее слово попало в цель, и толпа позади нее постепенно вскипала, как суп на раскаленной конфорке.
– Совсем с ума посходили! – поддержал кто-то. – Нашли место!
– Господи, да когда же это кончится!
– Так они поймали его или нет? Лёва! Дай мне руку, Лёвочка!
– Ваша способность устраивать панику растет с каждой минутой, – сквозь зубы сказала женщина-Мерседес. – У вас что, совсем нет инстинкта самосохранения?
– А вы мне рот не затыкайте, – ответила румяная мама-Пежо. – С вами, между прочим, тоже не все понятно! Вы документы свои покажите для начала.
В лице большой светловолосой женщины что-то дрогнуло. На секунду вид у нее стал такой, словно она вот-вот лишится наконец скандинавского спокойствия и, может, даже схватит свою маленькую визави за горло. Но сделала она другое: наклонилась и заговорила еще тише.
– Я занимаюсь делом, – сказала она. – И если вы продолжите мне мешать, я устрою так, что каждый час до спасения, которое может случиться нескоро, обойдется вам, лично вам, очень дорого. Это ясно? Я правда могу серьезно испортить вам это время, поверьте мне.
– А вот это мы еще посмотрим, – сказала мама-Пежо так же тихо и улыбнулась. – Вы совершенно напрасно так в себе уверены, моя дорогая. Пугать меня не надо, я таких, как вы, много перевидала, и ваши приемчики со мной не сработают. Строем я ходить не буду и другим не дам. Вам придется со мной считаться, имейте в виду.
Через три с половиной секунды после выстрела звук долетел до тяжелого Майбаха Пулман, дремавшего через ряд от пустого пассажирского автобуса, и бледный человек в измятом черном костюме вскинул голову и посмотрел на своего желтолицего шефа. Он не сказал ни слова, а выражение его лица оставалось профессионально скучным, и все-таки ясно было, что ему до смерти надоело сидеть в скользком кожаном кресле и ждать и как рад он будет выбраться наконец наружу и что-нибудь предпринять – например, пробежаться к началу тоннеля и быстро навести там порядок, исправить просчеты своей заносчивой напарницы.
– Сиди, – раздраженно сказал желтый, отвечая на незаданный вопрос. – Валера сходит.
Немолодой водитель в душном малиновом галстуке вздрогнул и обернулся:
– Я?..
Лоб и шея у несчастного Валеры сразу покрылись испариной, он нервно сглотнул и явно пытался выдумать какой-то веский и одновременно почтительный контрдовод. Объяснить, что пользы от него снаружи не выйдет никакой и лучше бы ему остаться здесь, на своем месте за рулем, а со всякой стрельбой и прочими неясными ужасами пускай разбирается тот, кого специально для этого готовили и кому уж точно платят в разы больше, чем ему, Валере. Но гнев желтого старика, похоже, пугал его не меньше, так что он только выпучил глаза, открыл и закрыл рот, как страдающая рыба, вздохнул и послушно полез вон из Мерседеса.
– Туда и обратно! – раздалось ему вслед. – Найдешь ее, уточнишь обстановку, вернешься и доложишь. И скажи ей, что, если через час у меня не будет списка, назад ее не пущу. Пускай там и остается.
Дверцу за собой он прикрыл аккуратно, чтобы не было хлопка, и в недрах бронированной машины тут же глухо щелкнул центральный замок, снова превратив ее в крепость. Непрозрачную и неприступную. Даже если бы какой-нибудь яркий убедительный аргумент наконец пришел ему в голову, предъявить его было некому.
Ряды в обе стороны тянулись бесконечные, безлюдные, воздух был перегретый и несвежий, как в армейской каптерке. От автобуса несло отработанной соляркой. Валера застегнул пиджак и зачем-то поправил галстук, мысленно еще раз проклял свое вчерашнее решение ехать через сраный тоннель, а не по Рублевке или, например, по Можайке и отправился искать белобрысую стерву, которая зарплату свою, совсем уже заоблачную, тем более не заслужила, потому что с задачей опять не справилась. Он мог бы завтракать сейчас дома, под телевизор и уютное шипение утюга из комнаты, и жена принесла бы ему горячую рубашку, отглаженную без единой складки, и рабочий день его начался бы только через два часа. Вместо этого он шел, потея, мимо ленты брошенных машин и слушал, как звук его шагов гулко отражается от каменных стен.
До дальней решетки, раздавившей маленький оранжевый Фольксваген, от выстрела долетело уже только эхо, едва различимый хлопок. Юный водитель с распухшей сломанной рукой, туго примотанной к теннисной ракетке, не вздрогнул и не пошевелился. Он потерял сознание почти сразу после того, как проглотил шесть бесполезных таблеток ибупрофена, которые принес ему грустный стоматолог, и ничего уже не слышал.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 08:06
Путь от передних ворот до патрульного Форда занял у доктора целых сорок минут. Он добрался бы раньше, но тяжелая переноска ужасно ему мешала, и по дороге он то и дело останавливался отдохнуть. Конечно, можно было оставить кота в машине, но воздуха в салоне Шкоды не осталось совсем, там было еще жарче, чем снаружи, а оставить окна открытыми он не решился. Кот за все время не издал ни звука, лежал на дне своего ящика безучастный и вялый, похожий на срезанный меховой воротник или забытую в подъезде шапку, и доктору казалось, что, если он побежит, кот будет просто кататься внутри, ударяясь о стенки, как жук в спичечном коробке. Именно поэтому он шел медленно и громоздкую пластиковую коробку держал перед собой осторожно, двумя руками, со стороны напоминая человека, который несет полную кастрюлю без крышки и боится ее расплескать.
К началу собрания у полицейской машины он опоздал и все объяснения пропустил, но сомнений в том, что здесь творится что-то важное, не было никаких: люди стояли плотно и шумели, как на митинге, и надо всеми возвышалась светловолосая женщина в синем костюме – та самая, которая во время паники едва не вывихнула ему руку и крикнула прямо в лицо: «Я не отпущу вас, пока вы мне всё не расскажете». Сейчас она стояла на подножке Форда и снова кричала:
– …не продвинемся до тех пор, пока не возьмем ситуацию под контроль! Мы не закончили, давайте не будем вести себя как дети, успокоимся и продолжим!
Судя по эффекту, который ее слова произвели на бурлящую разнородную толпу, грубой женщине в синем удалось то, что у доктора как раз не получилось, на что он даже не посмел замахнуться: она сумела собрать их, несколько сотен человек в одном месте, и заставила слушать. Он вспомнил свою отчаянную идею добраться до Шкоды и жать на сигнал до тех пор, пока все не проснутся, и то, какой неприличной, немыслимой эта идея ему показалась, и как он спасовал. Отступил прямо на старте, хотя у него-то как раз причина была веская, неотложная, и ровно по этой причине он сорок минут шел по душной бетонной трубе, мучая своего старого кота, в поисках человека, который снимет с него наконец эту ужасную навязанную задачу. И кажется, нашел. Может, ключом была именно грубость, напористая уверенность, которой у него не было. Тихий маленький доктор напористых грубиянов не любил и старался держаться от них подальше, но дольше тянуть было нельзя. Он посмотрел на часы, набрал воздуха в легкие и начал продираться сквозь толпу:
– Простите. Очень срочно. Ради бога, извините, это правда важно. Разрешите, прошу вас!
И тут неожиданно стало очень тихо, и он остался один в пустоте. Большая женщина смотрела на него сверху вниз с раздраженным недоумением, как смотрят на таракана посреди накрытого к празднику стола. Глаза у нее были светлые и холодные, а зрачки крошечные, как маковые зерна.
– Извините, – сказал он еще раз, задыхаясь. – Мне нужна помощь. Там, в начале тоннеля, пострадал человек. Состояние очень тяжелое, счет уже на часы. Ему нужны антибиотики и, по возможности, еще обезболивающие. Я уверен, у кого-нибудь здесь эти лекарства найдутся. Прошу вас, речь идет о человеческой жизни, если бы мы сейчас объявили…
– А вы что, врач? – быстро спросила женщина в синем и сошла с подножки.
– Что?.. Да, я врач, – сказал доктор и в том, что он стоматолог, на этот раз признаваться не стал, чувствуя, что его словам и так не хватает веса. Проблема с самого начала именно в этом и заключалась – его словам не хватало веса, и с этим пора было покончить. Убрать умоляющие нотки, звучать уверенно. – Он может потерять руку, он…
…Может умереть, хотел сказать доктор, и даже, скорее всего, умрет, что бы я теперь ни делал, но не успел.
– Врач? – зашумели сзади. – Кто здесь врач? Вы?
– Послушайте, – перебили его, – у меня жена на восьмом месяце, у нее тянет чего-то всю ночь, вы не посмотрите? Лена, иди сюда!
– Серёж, ну не надо, – сказала невидимая Лена, – все нормально уже…
– Ничего не нормально, сама же говорила! Пусть посмотрит, он доктор. Иди, говорю!
– А лекарства у вас есть? Спросите кто-нибудь, есть у него лекарства? У нас астма, ингалятор почти закончился! Тут так душно, если еще один приступ, я не знаю…
– И от давления что-нибудь!
– Я после шунтирования, так плохо себя чувствую, первый раз на дачу выбрался…
– Ну всё, – сказал Патриот. – Попал ты, доктор.
Маленький стоматолог развернулся вместе с котом – смущенный, с красными ушами, рубашка его спереди вся была перепачкана пылью. Он поставил переноску себе под ноги и поднял ладони вверх, и жест опять был неуверенный – то ли просьба выслушать, то ли капитуляция.
– У мамы диабет, – сердито сказала какая-то женщина в кедах и джинсовых шортах, проталкиваясь вперед, и крепко взяла его за локоть. – Инсулина на укол всего осталось, вы понимаете? На один укол. Мы думали, к полуночи будем дома!
Лицо у нее оказалось такое же, как и голос, – сердитое, обвиняющее. Наверное, накануне она косила траву или возилась с грядками: плечи обгорели, кромка ногтей была темно-зеленая.
– Отпустите меня, пожалуйста, – попросил доктор, и сердитая дачница замолчала и убрала руку. – У меня нет лекарств, – продолжил он громко, хотя глаза поднять по-прежнему не осмелился и обращался к голубой крышке переноски, к перемотанной скотчем ручке. – Совсем никаких, простите, правда нет. Мне очень жаль, я сделаю что смогу, обещаю вам, но сначала я должен помочь ему. Понимаете, у него рука, сепсис, это очень опасно, и если в ближайшее время мы не найдем…
– Так, – сказала женщина в синем костюме и снова забралась на свою подножку, как будто взошла на сцену. – Так. Значит, вот что мы сделаем! Все, кому нужна медицинская помощь, подойдите ко мне! Состояние здоровья, острые проблемы – я добавлю в список и прослежу, чтобы вы получили помощь, доктор займется вами в порядке очереди! Вы, с диабетом, в какой вы машине? – тут она распахнула блокнот и достала ручку.
– Подождите, – сказал доктор. – Давайте начнем с лекарств. Антибиотики, инсулин, бета-блокаторы, обезболивающие, ингаляторы – всё, что есть, полный список. А еще лучше, чтобы не терять времени, собрать все лекарства в одном месте, так будет гораздо проще распределять…
Большая женщина отвлеклась от своего блокнота и посмотрела на него с каким-то новым выражением. На секунду ему показалось даже, что она вот-вот улыбнется.
– А вот это – прекрасная идея, доктор, – сказала она медленно и провела в своем списке еще одну жирную вертикальную черту.
– В смысле – собрать в одном месте? – спросила сердитая дачница с зелеными ногтями. – Это типа вам отдать, что ли?
Очередь заволновалась.
– Ага, конечно! – раздался голос. – А решать, кому нужнее, будет кто – вы? Или этот доктор кошачий? Да кто ж вам отдаст-то последний ингалятор, а если мы до завтра тут проторчим? Разбежались!
Большая женщина выпрямилась и как будто стала выше еще на голову. Она обвела взглядом толпу и автора реплики, лысоватого мужчину в жилетке с карманами, из общей массы выхватила почти мгновенно и действительно наконец улыбнулась, хотя доктору ее улыбка совершенно не понравилась.
– Скажите, – спросила она ласково, – сколько у вас в машине воды?
Лысоватый в жилетке помрачнел и нервно переступил с ноги на ногу.
– А ваше какое дело! – ответил он и огляделся, ища поддержки. – Еще и воду им!
– Можете не отвечать, – сказала она, – давайте я попробую угадать. Вы едете с дачи и, значит, обратно, скорее всего, ничего не везете. Допустим, у вас была одна или даже две бутылки, и одну вы наверняка уже выпили ночью. А может, и обе, – продолжила она, сверяясь с блокнотом, – потому что в машине вас… двое. Но даже если вторая бутылка еще не закончилась, как вы думаете, на сколько вам ее хватит?
Лысоватый молчал.
– А вы? – продолжила большая женщина, выбирая следующего адресата, румяную патриотову жену. – Предположим, просто предположим, что нас освободят не сегодня, а, например, завтра. Вам будет чем накормить детей?
Мама-Патриот нахмурилась и оглянулась на мужа.
– Ой-ой, – тихо сказала Саша. – Кажется, у нас сейчас начнется коммунизм.
– Да пускай хоть что-то уже начнется, – так же тихо ответил Митя, которому до смерти надоело и стоячее это собрание, и толкучка, и особенно – женщина-завуч с ее блокнотом. – Главное, чтоб закончилось поскорее. И вообще, что плохого-то в коммунизме?
– Дурак ты, Митька, – прошептала Саша и взяла его за руку, и он сразу забыл обо всем, потому что впервые за долгое время она назвала его Митька и прикоснулась сама, привычно, как раньше.
Женщина-Мерседес резко повернула голову и прищурилась, как будто расслышала шепот и теперь искала источник, и Митя отчетливо понял вдруг, что этого допустить нельзя, качнулся вперед, и загородил жену, и сделал пустое лицо. И рассердился на себя только после, когда неприятная баба в костюме отвернулась.
– Нам всем придется сейчас чем-то пожертвовать, – звучно сказала женщина-Мерседес. – В тоннеле несколько сотен машин. Кому-то из нас нужны лекарства, кому-то – вода или еда. Или медицинская помощь. Все это возможно только в случае, если мы будем сотрудничать. Ваше беспокойство понятно, но нам нужна полная открытость, иначе мы не сможем помочь друг другу. Так что давайте не будем тратить время на споры и займемся делом. Кто еще не записался? Подходите! – и снова щелкнула ручкой.
Повисла неловкая пауза. Подходить никто не спешил, а дачница в шортах, напротив, даже отступила на шаг и скрестила на груди свои зеленые руки. Похоже, затея с переписью стремительно теряла привлекательность.
Я все испортил, подумал доктор, я опять все испортил.
– Послушайте, – начал он, – все лекарства сдавать не нужно, правда, это неудачная идея, я только…
– Ну разумеется, не нужно, – перебили его, и на опустевший пятачок у полицейского Форда шагнула низенькая круглолицая женщина с царапиной на щеке. – Мне кажется, мы немножко увлеклись (тут она выразительно поглядела на чиновницу с блокнотом). Забирать у людей личные припасы – это уже какая-то… продразверстка, извините. Нет, так мы делать точно не будем. Все взрослые люди, если кто-то захочет поделиться, пусть решает сам. Но воду! – она подняла палец. – По крайней мере, воду, которая нужна всем, можно взять вот здесь. Тут хватит на всех.
Пухлый палец с коротким малиновым ногтем изменил направление и указывал теперь на пыльную Газель с надписью «Напитки Черноголовки» на борту.
Молоденький таджикский Газелист из речи женщины с красными волосами почти ничего не понял, как не понимал и все предыдущие разговоры, хотя вслушивался старательно и окошко не закрывал. Но палец, который она направила прямо ему в лоб, и то, как все эти незнакомые люди одновременно обернулись и заметили его, перевода не требовали, и он обреченно втянул голову в плечи и попытался спрятаться за своим рулем.
– Вы ведь не против начать с воды, правда? – спросила маленькая женщина, и улыбнулась, и взглянула высокой прямо в глаза. – Не хочу мешать вам делать вашу работу, но, по-моему, вода нам сейчас гораздо важнее вашего списка, как вы думаете?
Голос ее звучал мягко, но стоявшему рядом доктору показалось, что между двумя женщинами происходит еще один, молчаливый диалог, интонации в котором далеко не такие дружелюбные.
– Да чего тут думать, – сказал Патриот. – Пить-то надо.
– У нас вчера еще вода кончилась, – сказала дачница в шортах.
– А у нас полбутылки осталось! На двоих! – мстительно вставил лысоватый мужчина в жилетке.
Чиновница в синем костюме медленно закрыла блокнот, завернула колпачок ручки и убрала ее в карман пиджака. Лицо у нее было спокойное и задумчивое, как у человека, который столкнулся с любопытной задачей и выбирает вариант решения.
– Хорошо, – сказала она наконец. – Давайте займемся водой.
И пошла к Газели.
– Двери закрой, – быстро сказал седой таксист из Рено своему юному соседу и ответа дожидаться не стал, перегнулся с пассажирского кресла, и сам нажал на кнопку замка, и завертел рукояткой стеклоподъемника.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 08:14
Ничего, конечно, не помогло – ни то, что он опустил голову и перестал смотреть, ни запертая дверь и поднятое окно, ни даже его опасный пассажир. Снаружи раздался стук, уверенный и требовательный, и когда он поднял глаза, они стояли вокруг Газели – женщина с красными волосами, большая женщина с белыми, сердитый толстый человек из УАЗа и еще десяток незнакомых, которых он не узнал. Лица у них сейчас были одинаковые, с одним и тем же выражением, так что пытаться запомнить их не было смысла. Беловолосая женщина подняла свою большую белую руку и постучала еще раз.
– Откройте, – сказала она.
Через стекло ее голос звучал глухо, как из-под воды.
– Не открывай, брат, – сказал таксист из Рено. – Я говорил тебе, они всё заберут.
– Это неразумно, – сказала большая белая женщина за стеклом. – Вы же сами понимаете, вам придется открыть. Людям нужна вода.
– Он по-русски не понимает, – сказал Патриот, подошел к водительскому окну, сложил ладонь козырьком и заглянул внутрь. – Эй, слышишь? Вода! Во-да! Не понимаешь?
Молодой водитель Газели отодвинулся от окна как можно дальше и неуверенно посмотрел на таксиста. Тот покачал головой.
– Подождите, вы пугаете его. Надо объяснить, – сказала мама-Пежо и задрала голову. – Здесь очень много людей! – сказала она громко. – Они хотят пить! Дети хотят пить! – и показала, поднесла ладонь ко рту. – Пожалуйста!
– Да не понимает он ни хрена. Чего их на работу берут-то таких. Переведи ему! – крикнул Патриот таксисту и снова постучал.
Седой темнолицый таксист сложил руки на груди. Красномордой обезьяне, очевидно уверенной, что таджики и узбеки говорят на одном языке, он отвечать не стал. Обезьяна, скорее всего, даже не видела разницы.
– Ну как вам не стыдно! – сказала мама-Пежо. – Дети же! Откройте машину!
– Сиди, брат, – повторил таксист. – Они хотят забрать нашу воду.
Молоденький Газелист кивнул, об этом он и сам уже догадался. Но он ведь и не мог, правда не мог ничего им отдать, потому что триста двадцать пятилитровых бутылок в кузове ему не принадлежали, и девять часов назад он должен был доставить их в бизнес-центр на Верейской улице и сдать по накладной, восемь туго обтянутых целлофаном поддонов, по сорок бутылок на каждом. Именно по этой причине он и сам со вчерашнего вечера не пил и очень мучился от жажды, потому что, если бы он разорвал целлофан и вытащил хотя бы одну пятилитровку, у него бы не приняли весь поддон и накладную ему никто бы не подписал. Вода была чужая, и трогать ее было нельзя. Он и так уже пропал – не доставил груз вовремя, не сдал машину сменщику и к тому же разбил бампер желтого Рено Логан. В том, что работы у него больше нет, юный водитель Газели не сомневался и даже успел подумать, что мог бы позвонить дяде Файзуллоху и попроситься к нему в бригаду отделывать коттеджи, хотя мама заставила его пообещать, что к дяде он и близко не подойдет. Он мог бы наняться дворником или на мусоровоз, у него все еще оставались варианты. Но потерять груз целиком и вернуться с пустой машиной – такого даже представить было нельзя. Это был уже совсем другой, серьезный проступок, за который его не просто уволят, а совершенно точно посадят в тюрьму, как вора. И ничего из этого он не мог им объяснить – ни людям снаружи, ни сердитому человеку на соседнем сиденье, потому что не знал их языка.
– Нет, вы посмотрите на них, – сказала дачница в шортах. – Сидят, как будто так и надо. Закрылись, главное.
– Закрылись? – переспросил Патриот недобро. – Это ничего, это мы щас поправим, – и пошел к УАЗу.
– Господи, – сказала Саша. – Они им стекло сейчас разобьют.
Толпа вокруг Газели действительно сгустилась и как-то потяжелела, Патриот уже нетерпеливо протискивался обратно, сжимая монтировку.
– Ну вода-то и правда нужна, Саш, – начал Митя и осекся, потому что она отпустила его руку и посмотрела, как смотрят на незнакомца, прижавшегося в автобусе. – Погоди! – сказал он вслед Патриоту. – Эй, ну куда, стой, – и тоже начал толкаться к Газели.
Когда он добрался до запотевшего окна и постучал, оба азиата в кабине повернули к нему одинаково напряженные лица и в эту минуту вдруг стали похожи на отца и сына.
– Послушайте, мужики, – сказал Митя, повышая голос, чтобы было слышно через стекло. – Можно же по-хорошему. Ну сколько она там стоит, эта вода? Сами видите, что творится. Вам деньги возместят же потом, ну или хотите, она вам справку напишет, напишете же справку?
Женщина-Мерседес кивнула.
– С компенсацией мы решим, – сказала она сухо. – Это не проблема. Мне понадобится транспортная накладная. Документы на воду есть? Покажите.
– Ну чё ты глазами мне хлопаешь! – вмешался Патриот. – Всё, решили, давай открывай!
Маленький таксист перегнулся через своего юного соседа, приблизил смуглое лицо к стеклу и раздельно, почти с удовольствием произнес на своем безупречном русском, глядя Патриоту прямо в глаза:
– Справки нам не нужны. Это наша вода, и мы сами решим, на что ее обменять.
– Чего? Чего ты сказал, блядь? – взревел Патриот, багровея.
– Вы не в том положении, чтобы торговаться, – сказала женщина-Мерседес. – Можете даже на это не рассчитывать.
– Почему это – ваша? – звонко спросила мама-Пежо. – Как это вы ее присвоили вдруг, интересно? Этот мальчик – просто водитель, а вы тут вообще ни при чем, это даже не ваша машина!
Толпа загудела.
– Менять они собрались, главное! – возмутилась дачница в шортах, оглядываясь. – Нет, ну нормально?
– Может, им брильянтов еще отсыпать? – сказал кто-то.
– Наглость какая, и не стыдно же…
– Погодите, то есть воды не будет?
– Как это не будет, минуточку, сорок градусов…
– Так, закончили пиздеть! – рявкнул Патриот и покрепче перехватил монтировку. – А ну подвинься, Очки! – и полез к покрытому испариной окну Газели, обдав Митю жаром. – Я ему обменяю щас, меняла!
Да пошли вы, тоскливо подумал Митя, пошли вы все. В висках у него опять застучало, во рту горчило. Пускай делают что хотят. Бьют стекла, торгуют водой, меняют на инсулин. Сторож я им, что ли? Чего они, в самом деле, уперлись, эти двое?
Газель качалась, шум нарастал. В кабине тоненько причитал юный водитель. Патриот замахнулся.
– Вы что! Вы что, эй, ну вы что! – закричали вдруг рядом, и, оглянувшись, Митя увидел светловолосого лейтенанта.
Рубашка на нем была насквозь мокрая, глаза воспаленные, как будто он нырял без маски и только выбрался на берег, и никакой силы в его беспомощном выкрике не было, никакого гнева, только испуг. Он вообще выглядел очень испуганным, даже больным, но в руке у него был «Макаров», а курок был взведен, и этого оказалось достаточно. Шум немедленно смолк, Патриот опустил монтировку.
– Ты чего это, старлей? – сказал он. – Нормально всё?
– Вы поймали его? – спросила мама-Пежо. – Вы же поймали его, да?..
– Где ваш начальник? – перебила женщина-Мерседес. – Где капитан?
Лейтенант не ответил. Казалось, он только сейчас понял, что пистолет до сих пор у него в руке, и неприятно этому удивился. Он поспешно отжал курок и принялся старательно запихивать свой «Макаров» назад в кобуру, думая о том, что толстый капитан лежит сейчас в семи сотнях метров отсюда на спине с уродливым черным пятном на груди и сердито смотрит в потолок и от распоряжений неприятной бабы из Мерседеса поэтому совершенно свободен.
– Не поймали, – ахнула мама-Пежо, и глаза у нее сделались круглые.
– Лейтенант! – резко сказала женщина-Мерседес, и он вздрогнул и обреченно поднял голову.