Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - читать онлайн

Глава первая. Детство, отрочество, юность

Томас Стёрнз Элиот родился 26 сентября 1888 года в Сент-Луисе, штат Миссури. Его родителям было уже далеко за сорок – он стал последним, младшим из шести выживших детей в семье Генри Уэйра Элиота (1843–1919) и Шарлотты Чэмп Элиот, урожденной Стёрнс (1843–1929).

История семьи Элиотов легко прослеживается до XVII века. Их предок Эндрю Элиот (Andrew Eliot) упоминался в известном справочнике Бёрка[1]. В «Генеалогическом словаре» Сэвиджа 1860 года Элиотам уделялось не менее пяти страниц. Эндрю Элиот (1627–1704) родился в Ист-Коукере (East Coker), деревне в графстве Сомерсет на западном побережье Англии, и эмигрировал в Америку в 1670-м. По вероисповеданию он был кальвинистом, в Англии их обычно называли пуританами. Массовая эмиграция в американские колонии была связана с религиозными преследованиями после 1660 года, когда на английский трон вернулись Стюарты.

Эндрю обосновался в портовом городке Беверли недалеко от Бостона. Эту часть Американского континента и поныне называют Новой Англией. О первом из Элиотов сохранилось немало сведений. В 1690 году он принимал участие в военной экспедиции в Канаду в качестве лейтенанта, а в 1692–1693 годах был одним из присяжных на печально знаменитом процессе салемских ведьм[2].

Сэйлем, или Салем, городок, основанный пуританами, бежавшими от религиозных преследований, оказался центром «охоты на ведьм», по крайней мере по уровню «народного рвения» превзошедшей испанскую инквизицию. В результате процесса было повешено 14 женщин и 5 мужчин. Один мужчина, не признававший вину, погиб под пытками. Процесс в Сэйлеме способствовал тому, что выражение «охота на ведьм» прочно обосновалось в английском языке.

У Сэвиджа про Э. Элиота говорится: «Согласно преданию, он принадлежал к числу присяжных, тех, что судили ведьм, и в дальнейшем очень упрекал себя за это до конца своих дней…»[3] Его подпись стояла под декларацией, выражавшей сожаление по поводу участия в процессе, которую все 12 присяжных подписали в 1697 году[4].

Его потомки жили в основном в Бостоне и его окрестностях. Многие занимали видное положение в обществе, например, С. Э. Элиот был мэром Бостона в 1837–1839 годах. Среди родственников Элиотов было два президента США. Однако дед будущего поэта, преподобный Уильям Гринлиф Элиот (1811–1887), окончив богословский факультет Гарвардского университета, в 1834 году покинул родной Массачусетс и перебрался в штат Миссури, в быстро растущий Сент-Луис.

По окончании Гарварда Уильям Гринлиф стал священником (minister) унитарианской церкви. Унитарианство – протестанская секта, возникшая в начале XVII века в Восточной Европе. Унитарианцы отвергают Троицу, большинство христианских догм и обрядов. В Англию их учение проникло в XVIII столетии и вскоре пустило корни на Американском континенте, где сделалось наиболее интеллектуальной из всех христианских сект – не удивляет поэтому его тесная связь с Гарвардским университетом. Известный писатель и философ Ральф Уолдо Эмерсон начинал как унитарианец, прежде чем сделаться трансценденталистом. Унитарианство – куда менее радикальная ветвь протестантизма, чем кальвинизм, в основном нацеленная на просветительскую и благотворительную деятельность. С точки зрения ортодоксального христианства унитарианство, впрочем, является обыкновенной ересью. В зрелые годы так полагал и Т. С. Элиот, что не исключало влияния унитарианства на его воспитание и характер.

Сент-Луис считался пограничным городом, его называли «врата Запада». Оттуда шли на Дикий Запад переселенцы и исследователи, а знаменитая экспедиция Льюиса и Кларка отправилась к тихоокеанскому побережью. Он привлек энергичного молодого унитарианца широкими возможностями для миссионерской и благотворительной деятельности.

Названный в честь короля Франции Людовика Святого, Сент-Луис был основан французским торговцем мехами и путешественником Пьером Лакледом и его приемным сыном Огюстом Шуто в 1763 году на берегу Миссисипи, недалеко от ее слияния с главным притоком, Миссури. После поражения Франции в Семилетней войне город отошел к Испании, но был возвращен в 1800 году, а в 1805-м продан США вместе со всей огромной территорией Луизианы.

По свидетельству Чарльза Диккенса («Американские заметки», 1842), в Сент-Луисе «преобладает римско-католическая вера, завезенная первыми французскими поселенцами. Из общественных учреждений следует упомянуть иезуитский колледж, женский монастырь Святого сердца и большую церковь при колледже… Помимо этих заведений имеется еще римско-католический кафедральный собор св. Франциска Ксаверия, а также больница, построенная щедротами покойного горожанина из числа прихожан этого собора…».

Население Сент-Луиса стало стремительно расти, когда Миссисипи сделалась главной водной артерией Соединенных Штатов. В 1817 году сюда прибыл первый колесный пароход, и город вскоре стал одним из важнейших портов на великой реке. В 1799-м там числилось около 1000 жителей, а в 1834-м, когда туда прибыл У. Г. Элиот, – около 20 тысяч. В 1850-м население составило 77 860 жителей и превысило 160 тысяч десять лет спустя. Более половины были недавними эмигрантами из Европы. На некоторое время Сент-Луис оказался больше Нью-Орлеана, хотя недалеко еще лежали территории независимых индейских племен – освоение Запада было в самом разгаре. Сын У. Г. Элиота и отец Т. С. Элиота Генри Уэйр Элиот вспоминал, что в детстве, заигравшись, вполне мог попасть к «дружественным» индейцам, стоявшим лагерем под городом.

Одним из первых деяний Уильяма Гринлифа было основание в городе унитарианской церкви. Она была названа церковью Мессии, а он сам стал настоятелем – по результатам голосования прихожан, как это принято у унитарианцев. Только через три года, в 1837-м, он решил, что может на время оставить приход и отправиться за своей невестой Эбби Кранч, дочерью окружного судьи в Вашингтоне[5], с которой обручился еще до приезда в Сент-Луис.

В то время поездка из Сент-Луиса в Вашингтон и обратно была делом серьезным. Особенно обратно, так как теперь Уильям Гринлиф ехал вместе с женой. Брак заключили в июле, но до Сент-Луиса новобрачные добрались лишь осенью. Линия железной дороги от Вашингтона до Филадельфии открылась недавно, и на ней путешественников растрясло чуть не до смерти. По словам Диккенса (разница в несколько лет несущественна), «в целом поезд очень тряский и шумный, со всех сторон закрытый и почти не имеющий окон, зато имеющий паровоз, гудок и звонок».

От Филадельфии до Нью-Йорка плыли колесным пароходом. Затем – на барже, которую тянули бредущие по берегу канала конные упряжки. Другой отрезок пришлось проехать на дилижансе. На последнем этапе, от Цинциннати до Сент-Луиса, молодожены снова могли воспользоваться пароходом – спуститься по реке Огайо, а затем подняться по Миссиссипи, но вода в реках стояла так низко, что судну приходилось двигаться медленно, обходя песчаные мели, из-за чего эта часть пути заняла целых две недели, и у них едва не иссякла провизия…

Описание маршрута оставил тот же Диккенс: «Пароходы Западной линии еще более далеки от нашего представления о корабле… Даже палубы и то на них не видно, – лишь длинный черный уродливый навес, усеянный хлопьями гари, а над ним – две железные трубы, выхлопная труба, через которую со свистом вырывается пар, и стеклянная штурвальная рубка…. право же, кажется удивительным не обилие роковых катастроф, а то, что плавание на таких судах может вообще пройти благополучно…»

«Еда, – продолжает английский классик, – была карой за грехи и преступления…»

Бабушка Т. С. Элиота вспоминала, что первыми ее впечатлениями от Сент-Луиса были пелена дыма, окутывавшая город, и грязь на улицах. Семейный дом, впрочем, выглядел достойно – Элиоты принадлежали к американскому привилегированному слою, состоятельному и одновременно работящему. В этом слое каждый, кто, как считалось, выбрал правильную дорогу, мог рассчитывать на поддержку, пропорциональную его собственной энергии – это как раз случай У. Г. Элиота.

Он был человеком «маленького роста и хрупкого телосложения, но неуемной энергии», амбициозным и знающим себе цену. Когда его спросили на каком-то собрании, как он себя чувствует в окружении значительно более рослых людей, он не раздумывая ответил: «Как серебряный шиллинг среди медяков»[6]. Диккенс в путевых заметках упомянул встречу с У. Г. Элиотом: «Унитарная церковь в этой глуши, как, впрочем, и во многих других местах Америки, представлена джентльменом великих достоинств»[7].

Семье У. Г. Элиот уделял не меньше сил, чем общественным делам. Но семейная жизнь не избавляла от трагедий – из четырнадцати детей совершеннолетия достигло только пятеро. Элиот глубоко переживал из-за этого. Одна из его книг называлась «Дисциплина печали».

Общественные дела для него отнюдь не ограничивались заботами о состоянии прихода. Несомненно, У. Г. Элиот рассматривал себя как духовного лидера, но он скорее стремился цивилизовать город, а не обратить всех в унитарианство. Однако нельзя было забывать и о конкуренции с католиками. Дела должны говорить сами за себя, а для этого нужны результаты: голодных надо кормить, больных – лечить. Следовательно, надо собирать деньги, строить больницы, учить врачей и инженеров, принимать законы. И делать все хорошо и с полной ответственностью.

У. Г. Элиот не жалел сил и средств для ликвидации последствий большого пожара, от которого Сент-Луис пострадал в 1849 году. Организовал борьбу с разразившейся в том же году эпидемией холеры. В 1848-м он занял должность председателя совета школьного округа и очень гордился, что добился принятия решения о налоге на собственность в размере 0,1 процента для нужд школы.

Сент-Луис находился не только на границе Дикого Запада, но и на границе Севера и Юга. Штат Миссури был рабовладельческим. Такие штаты, как правило, выступали противниками образования, доступного для всех. Среди законодателей там господствовала точка зрения, что допустимы лишь школы для бедных, созданные на пожертвования, но облагать граждан налогом, чтобы обучать чужих детей, означает покушаться на священное право собственности. А от этого недалеко и до освобождения рабов.

У. Г. Элиот ненавидел рабство – ведь унитарианцы признавали, что люди по своей природе свободны[8]. При этом, подобно Линкольну, он был сторонником единства страны и полагал, что рабство может быть отменено лишь в рамках закона. Причем – закона Соединенных Штатов. Где, как не на границе Севера и Юга, так остро чувствовалась близость гражданской войны? Но то, что он не поддерживал идею немедленного освобождения рабов любыми средствами, вызывало грома и молнии радикальных аболиционистов.

В 1853 году один из его прихожан, крупный предприниматель Уэйман Кроу, предложил создать семинарию Элиота. В качестве соучредителей он пригласил У. Г. Элиота и еще 15 прихожан. В 1854-м по инициативе У. Г. Элиота она была переименована в институт Вашингтона в честь первого президента США. В 1857-м институт был преобразован в университет Вашингтона. «Доктор Элиот» стал председателем попечительского совета университета. В те же годы им была основана при университете школа для мальчиков (она называлась Smith Academy), а чуть позже, в 1859-м – школа для девочек (Mary Institute), названная им в память любимой дочери Мэри, которая умерла подростком. Mary Institute процветает и поныне.

В полной мере организационный талант доктора Элиота проявил себя во время Гражданской войны 1861–1865 годов. Законодательное собрание штата Миссури пыталось вести умеренную линию в начинающемся конфликте – оно выступало против независимой Конфедерации, но пыталось сохранить суверенитет штата, препятствуя свободному проходу федеральных войск и настаивая на переговорах между враждующими сторонами. Положение осложнялось тем, что губернатор штата Джексон был сецессионистом – сторонником Юга.

В этом противостоянии доктор Элиот принял сторону федерального правительства. Он не принимал участия в боевых действиях, но его авторитет помог сорганизоваться сторонникам Линкольна, а после того, как губернатор Джексон и собранное им ополчение отступили к южной границе штата, Миссури оказался надежно вовлечен в орбиту Севера. В августе 1861-го У. Г. Элиот выступил главным организатором «Западной санитарной комиссии». Эта комиссия, пишет Т. С. Мэтьюз, «не имевшая никакого отношения к уборке улиц и самое прямое к военным госпиталям, стала началом его второй карьеры. К 1 мая 1862 года в Сент-Луисе и его окрестностях действовало 15 военных госпиталей, в которых лечилось 6000 пациентов; после того как был взят Мемфис <…> еще три госпиталя открылись в Теннесси и Арканзасе»[9].

После войны У. Г. Элиот долгое время продолжал оставаться настоятелем церкви Мессии. При этом общественная активность его только усиливалась – он выступал за сухой закон, за запрет проституции, за избирательное право для женщин, читал лекции, писал книги…В 1870 году он принял предложение стать канцлером университета Вашингтона и сложил наконец с себя обязанности настоятеля. В этой должности он оставался до самой смерти.

Вот отрывок стихотворения, которое У. Г. Элиот написал 5 августа 1886 года, на свой день рождения:

У. Г. Элиот скончался 23 января 1887 года, когда до рождения Тома оставалось чуть больше полутора лет. Но влияние деда в семье ощущалось долго.

Много лет спустя сам Т. С. Элиот вспоминал: «…как ребенок я продолжал считать его главой семьи – правителем, в отсутствии которого регентом вытупала бабушка. Образец поведения был задан именно дедом; наши моральные оценки, наш выбор между долгом и снисходительностью к себе, определялись им так, будто, подобно Моисею, он принес скрижали Закона…»[11]

Девизом Элиотов было латинское выражение «Tace et facе» – «Молчи и делай». То, что вызывает восхищение у посторонних, может угнетать близких – рядом с «серебряным шиллингом» чувствуешь в себе избыток меди.

Второй сын У. Г. Элиота, Генри Уэйр Элиот (1843–1919), отец Томаса Стёрнза Элиота, решил по окончании университета Вашингтона стать бизнесменом. Т. Мэтьюз пишет: «Когда он сообщил отцу новость, что собирается заняться бизнесом, старик сказал резко: “Тогда все твое образование ушло впустую”. Но, взяв себя в руки, добавил: “Не считая того, что оно сделало тебя человеком”». В дальнешем, если кого-то интересовало объяснение его поступка, Генри Элиот предпочитал отвечать грубоватой поговоркой: «Пес объелся пудингом…»[12]

В 1868 году Генри Уэйр женился на Шарлотте Чэмп Стёрнз. Фамилия Стёрнз (Stearns), как и Элиот, фигурирует в справочнике Бёрка, но отец ее был всего лишь совладельцем торговой фирмы в Бостоне, а Шарлотта – простой учительницей. Правда, один из ее предков участвовал в качестве судьи в процессе салемских ведьм…

С учительством ей пришлось расстаться. К моменту рождения Тома у Элиотов было уже четыре дочери и сын (пятая дочь умерла в младенчестве). Старшая из сестер Тома, Ада, была старше его на 19 лет, брат Генри – на восемь.

В бизнесе Генри Уэйр Элиот преуспел, хотя и не сразу – в 1874-м, когда он оказался в трудном положении, ему даже пришлось одалживать деньги у собственного отца, но он сумел справиться с трудностями и расплатиться по всем счетам. К 1888 году он был совладельцем и президентом самой современной в то время компании по производству кирпичей в Сент-Луисе – «Hydraulic-Press Brick Company». Он входил также в попечительский совет университета Вашингтона. Теперь никто не сомневался в его деловых способностях – он управлял всей семейной недвижимостью и финансами. Правда, с возрастом он начал глохнуть и с годами все больше замыкался в себе.

Дом, в котором родился Том (2635 Locust street) и в котором прошло все его детство, не считая летних каникул, не сохранился, но остались фотографии. Это был обширный кирпичный двухэтажный дом (четырехэтажный, если считать с мансардной надстройкой) с широким арочным входом. От улицы его отделяла ограда. Стоял он на большом участке земли, купленном У. Г. Элиотом. На участке росло много тенистых деревьев, например айлант или китайское «небесное дерево». Во время цветения, правда, айлант испускает неприятный удушливый запах.

В соседнем здании, за кирпичной стеной, находился Mary Institute, основанный дедом Тома. В стене была ведущая туда дверь, которая запиралась на ключ. А его бабушка жила за углом, по адресу 2660 Washington avenue.

Немного о Сент-Луисе в первые годы жизни Тома.

Т. С. Мэтьюз: «Они (жители Сент-Луиса. – С. С.) настолько привыкли к лицу своего города, что больше не видят его. Это уродливое лицо – если в самом деле можно о нем думать как о лице; город больше напоминает двухголового монстра. Деловая часть города, вытянувшаяся вдоль западного берега Миссисипи, на мили отстоит от жилого центра, и эти две зоны объединены, или разъединены, наполовину опустевшими и разрушающимися трущобами»[13].

Помимо этих двух центров, был еще Восточный Сент-Луис на восточном берегу Миссисипи, административно принадлежавший другому штату – Иллинойсу. В 1874 году берега соединил мост Идса длиной 1964 метра, признанный выдающимся достижением инженерного искусства (два предыдущих моста снесло паводками).

Марк Твен «Жизнь на Миссисипи» (1883):

«Вот наконец нашлась вещь, которая не изменилась: два десятка лет ничуть не повлияли на мулатский облик этой реки; да и десяток столетий, пожалуй, ничего не сможет поделать. <…> Если вы дадите воде постоять в сосуде полчаса, вы можете отделить воду от суши с такой же легкостью, как при сотворении мира; и увидите, что это хорошо: одну можно пить, другую – есть <…> Город как будто мало изменился. В действительности перемен было много, но <…> ни одну новую вещь не заставишь уберечь свою новизну: угольный дым превращает ее в древность в ту же минуту, как выпустишь ее из рук. Город вырос ровно вдвое с тех пор, как я там жил, и теперь в нем четыреста тысяч населения <…> Но все же я уверен, что в Сент-Луисе теперь не так много дыма, как прежде…»

Кирпичную стену, разделявшую двор Элиотов и двор Mary Institute, тоже приходилось регулярно мыть…

«На окраинах – продолжает Твен, – перемены достаточно заметны, особенно в архитектуре жилых домов. Прекрасные новые дома благородны, красивы и вполне современны. Кроме того, они стоят особняком, окруженные зелеными газонами, тогда как жилища прежних лет стоят стена к стене на целые кварталы, и все – на один образец, с одинаковыми окнами в полукруглых наличниках резного камня…»

В 1892 году в Сент-Луисе побывал начинающим журналистом Теодор Драйзер, который писал: «По контрасту с Чикаго Сент-Луис совсем не кажется метрополией. Он богат и успешен, но отличается совсем другим настроем и растет гораздо медленнее… Я тотчас же вышел на Сосновую улицу (Pine street) и принялся разглядывать вагончики городского трамвая, желтые, красные, оранжевые, зеленые, коричневые…»[14]

Он, впрочем, тоже на всю жизнь запомнил мутную воду в стаканах.

А вот как вспоминал о Миссисипи и своем детстве в Сент-Луисе сам Т. С. Элиот («Драй Сэлведжес», 1940):

Вскоре после рождения у Тома обнаружилась двусторонняя паховая грыжа. Серьезной опасности она не представляла, но на операцию родители не решились – антисептика и обезболивание в хирургии только начали развиваться, антибиотиков для лечения послеоперационных осложнений не было и в помине. В результате долгие годы Тому приходилось носить бандаж и не рекомендовалось заниматься спортом. Но в остальном он рос вполне здоровым ребенком.

В доме под влиянием отца царила достаточно строгая атмосфера. Правда, родители называли друг друга Лотти и Хэл, не возбранялись добропорядочные шутки, и все же… Несмотря на то что Генри Уэйр, в отличие от У. Г. Элиота, не был унитарианским проповедником, в повседневной жизни он оставался образцовым унитарианцем – не курил, не признавал развлечений, не прикасался к алкоголю. Потакание любым человеческим слабостям считалось недопустимым. Мы – Элиоты. Во многих отношениях мы выше обыкновенных людей, помним о дедушке, но подчеркивать это нельзя. Мы живем в западной части города, в хорошем районе.

Зимой в доме не должно быть слишком натоплено. Холодным зимним утром в комнату к маленькому Тому заходила служанка, грела на огне воду, забирала из-под кроватки и уносила ночной горшок. Прохладная, упорядоченная жизнь, настоящий островок Новой Англии в Сент-Луисе.

Впрочем, понятие хорошего района в Америке не отличается стабильностью. Времена меняются, и район, который еще недавно считался хорошим, может испортиться. Участок, приобретенный У. Г. Элиотом, постепенно превращался в островок респектабельности, окруженный неблагополучными кварталами иммигрантов. Но бабушка Эбигейл никуда переезжать не хотела, да и Mary Institute переехать не мог. В результате у Тома в раннем детстве почти исключалось общение со сверстниками даже своего круга, об иных и речи не шло. Лишь иногда через стену, из школы для девочек, доносились детские голоса…

Летом наступала жара. Риск появления ночных грабителей был вполне реальным, поэтому только на рассвете хозяйка дома или одна из служанок распахивала ненадолго все окна нижнего этажа, чтобы впустить желанную прохладу.

Ранние детские впечатления Тома передают строки из его стихотворения «Animula» (1928)[16]:

Слуг в доме было много, около десятка – кухарка, садовник, горничные, няня. Дом защищал от жизненных трудностей, но воспитание детей было строгим. Вот еще несколько строк из того же стихотворения, про чуть более поздний возраст:

И под гладью хорошо организованной, упорядоченной жизни могли чувствоваться подводные течения. Г. У. Элиот остался верным унитарианцем, но сошел со стези отца, строгость могла вызываться чувством вины… В молодости он не был столь строгим приверженцем порядка и авторитета. Он играл на гитаре и флейте, заносил в дневник слова популярных песен, во время войны Севера и Юга записался в ополчение. Характерно, что в 1910–1911 годах он написал мемуары, озаглавленные «Воспоминания простака» («The Reminiscences of a Simpleton»).

К моменту рождения Тома его отец почти оглох. Потеря слуха сопровождалась у него обострением обоняния. Возможно, впрочем, это качество было наследственным и лишь развилось сильнее благодаря глухоте. Том в дальнейшем тоже отличался повышенной чувствительностью к запахам.

Прямое участие Генри Уэйра в воспитании младшего сына было незначительным, барьер глухоты слишком мешал, хотя попытки его преодолеть все же были. Когда к завтраку детям давали вареные яйца, порой отец рисовал на скорлупе смешные рожицы. Вообще, его живые рисунки запомнились Тому на всю жизнь[17]. Особенно он любил рисовать кошек – не отсюда ли исходят корни «Практического котоведения» его знаменитого сына? Но куда большую роль в воспитании играли женщины – мать и сестры, а также старший брат. Однако и здесь далеко не все было идеально…

После рождения последнего ребенка Шарлотта Чэмп Элиот много энергии вкладывала в общественную деятельность. Она была в числе организаторов «крестового похода» против детской преступности, боролась за организацию особого суда для несовершеннолетних. Она также написала биографию У. Г. Элиота и драматическую поэму «Савонарола». По свидетельствам родственников, она не особенно любила детей. В ранние годы наибольшую привязанность Том чувствовал к своей няне Энни Данн (Annie Dunne), бойкой молодой ирландке, которая брала его иногда с собой на мессу в католическую церковь (распятие, изображения святых, свечи, запах ладана…).

Чуть позже, когда стало ясно, что Том растет умным ребенком и любит читать, мать постаралась увлечь его той литературной культурой, которой увлекалась сама. Благодаря ей в доме не угасал интерес к культуре. С юношеских лет она мечтала стать поэтом, но этому помешала работа в школе. Потом она вышла замуж, растила детей и в конце концов ее нереализованные амбиции переключились на младшего сына.

Директору подготовительных курсов для его поступления в Гарвард она писала: «Я говорю с ним, как говорила бы со взрослым, что, возможно, не столь хорошо, как если бы вокруг него были его сверстники»[18]. А вот ее слова, адресованные Тому: «Надеюсь, что в литературной работе ты добьешься раннего признания, к которому я стремилась и потерпела неудачу. Я так хотела учиться в колледже, но вынуждена была сама стать школьной учительницей, когда мне еще не было девятнадцати. Школу я окончила с высокими оценками, в моем пожелтевшем аттестате обо мне говорится «молодая леди, отличающаяся блестящими успехами в учебе», но когда мне пришлось учить малышей, успехи в Тригонометрии и Астрономии ничего не значили, и все закончилось полным провалом»[19].

Как только Том научился читать, семейная библиотека, за исключением нескольких книг, считавшихся вульгарными, была предоставлена в его распоряжение. В число «неподходящих» попали такие произведения, как «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна»[20], зато «Британская энциклопедия» или «История Англии» Маколея считались допустимым чтением. Мог он заглянуть и в Диккенса, Шекспира или в толстый том «Дон Кихота» с иллюстрациями Доре. Его отец в шутку любил называть этот том «ослиной книжкой» благодаря сходству слов Don Quixote и donkey (осел). Когда Тома по праздникам стали сажать со взрослыми, поначалу ему подкладывали на сиденье этого «Дон Кихота».

К слову, «Британская энциклопедия» содержала куда более сомнительные с пуританской точки зрения сведения, чем «Приключения Тома Сойера». В девятом ее издании (1875–1888) около 200 страниц занимает подробнейшая статья «Анатомия». В статье «Эволюция» обсуждаются идеи Декарта, Ламарка, Чарльза Дарвина. Есть там и раздел (критический) про римскую церковь в статье «Церковная история». Статьи «Католицизм» как таковой в энциклопедии нет, но есть статья про «полковника Блада», знаменитого авантюриста, попытавшегося в 1671 году похитить драгоценности короны из Тауэра. Мать Тома (девичья фамилия ее матери была Блад) в разговорах с сыном иногда называла его в числе своих предков, как, впрочем, и писателя Лоренса Стерна.

О детстве Тома известно многое. Надо помнить, однако, что речь идет об очень замкнутом, очень книжном ребенке, наделенном богатой фантазией. «Простая душа» быстро теряла первозданную простоту. До того, как Том найдет слова, чтобы рассказать об этой утрате, пройдет немало времени, причем слова будут не свои, но очень точные и уместные слова английского философа Ф. Г. Брэдли: «Мои внешние ощущения не в меньшей мере являются моей собственностью, чем мои мысли или чувства. В обоих случаях мой опыт попадает внутрь моего собственного круга, круга, закрытого для внешнего мира; и, подобно всем ее элементам, каждая сфера непрозрачна для других, которые ее окружают… Короче, рассматриваемый как существование, которое появляется в душе, мир в целом есть для каждого из нас нечто особенное и принадлежащее только этой душе»[21].

Поскольку центр круга скрыт от внешнего мира, сведения о детстве Т. С. Элиота кажутся достаточно разрозненными. Они рассеяны по радио- и телевизионным передачам разных лет, по опубликованным и неопубликованным мемуарам и письмам. В выступлении по Би-Би-Си (1951) Элиот назвал себя в детстве «маленьким педантом и зазнайкой». В телепередаче «Этот таинственный мистер Элиот» (BBC, 1971) его кузина Эбигейл Элиот (1892–1992) рассказывала о нем как о «задумчивом, ярком, замкнутом, склонном к проказам ребенке». Друг детства, банкир Томас Мак-Киттрик, вспоминал, что Том любил играть один. У него бывали карманные деньги, которыми он ни за что не хотел делиться с приятелями старшего брата.

На своем выступлении по случаю столетнего юбилея Mary Institute сам Элиот рассказал целую историю: «Через стену, которая отделяла наш сад от школьного двора, я мог слышать голоса девочек, но их не было видно. Но в стене была дверь, и от нее был ключ. Когда во второй половине дня девочки уходили, или в конце недели, я мог заходить туда, и двор был весь мой, чтобы играть, сначала под присмотром няни, а позже чтобы практиковаться с детской клюшкой для гольфа… В любом случае, мне запомнилась в школьном дворе горка, на которой рос огромный айлант…»[22]

Иногда Том бродил по коридорам опустевшей школы. Но однажды он пришел слишком рано, увидел, что девочки смотрят в окно – и убежал.

Был ли «душный запах айланта» из его позднего стихотворения каким-то намеком на его отношение к женщинам?[23]

Впрочем, иногда именно Мак-Киттрик, ребенок из такой же благополучной семьи (у Элиотов его прозвали «Том Кик»), составлял компанию Тому Элиоту в его вылазках в Mary Institute. Они забавлялись с детскими клюшками для гольфа, рискуя разбить стекла, а иногда добирались и до пустого гимнастического зала[24].

Дома допускались добропорядочные интеллектуальные развлечения. Отец был шахматистом, сестры играли с Томом в шарады. Том соображал быстро, но, если слишком увлекался, мог надоесть всем.

Многое в этих воспоминаниях разрушает стереотипные представления об Америке тех лет. Например, семью Элиотов можно назвать «негрофильской» – это отношение, очевидно, шло от деда. Старого негра-сторожа Mary Institute называли «дядя Генри». Т. С. Элиот вспоминал о нем с неподдельной теплотой. Дядя Генри «жил в чем-то вроде дворницкой под входом со стороны Бомон-стрит. Для меня, как ребенка, он был романтической личностью, не только из-за того, что у него был попугай, который мог немного разговаривать, но еще и потому, что у него была репутация беглого раба и бросалось в глаза изуродованное ухо. Говорили, что его преследовали с гончими. Но дядя Генри Джонс был большим другом нашей семьи. На самом деле вся его семья дружила с нашей семьей…»[25]

Тут допускалась даже некоторая снисходительность в отношении морали. Когда оказалось, что у дяди Генри две жены, это не привело ни к каким драматическим последствиям.

«Энни Данн… – вспоминал Т. С. Элиот свою няню, – водила меня в мою первую школу, школу миссис Локвуд…»[26] До школы было около двух миль. По окончании начальной школы он перешел (осенью 1898 года) в Smith Academy, среднюю школу, основанную его дедом. Она находилась ближе к Миссисипи, недалеко от знаменитого моста Идса, с которого интересно было наблюдать за рекой во время паводка. Память о великой реке осталась с ним на всю жизнь как источник не только образов, но и размышлений о судьбе. Возможно, и своей собственной.

Из предисловия Т. С. Элиота к «Гекльберри Финну» (1950):

«Когда Марк Твен писал “Гекльберри Финна”, он сумел объединить два элемента…благодаря которым книга стала великой: эти два элемента – Мальчик и Река… То, что Гек упорно восхищается Томом, только подчеркивает в наших глазах исключительные качества первого и заурядность второго. Том обладает воображением сообразительного мальчика, который начитался романтической литературы: он мог бы, разумеется, стать писателем – он мог бы стать Марком Твеном. Точнее, он мог бы стать более банальной частью Марка Твена. Гек обладает не воображением в том смысле, в каком им обладает Том: но вместо этого он обладает видением…»

Много позже Элиот говорил, что отличающееся наибольшей проницательностью описание материнской любви и ее влияния на ребенка можно найти в книге Д. Г. Лоуренса «Фантазия бессознательного» (1922). Лоуренс подчеркивает, что любовь матери, идеализирующей сына, может питать развитие его интеллекта и духовности в ущерб чувственности и независимости[28].

Еще в школе миссис Локвуд Том отличался разнообразными интересами «научного» плана. В письме к отцу, написанном в десятилетнем возрасте, он сожалел, что во время поездки на каникулы у него разбился микроскоп и была повреждена коробка с коллекцией бабочек. Он вел наблюдения за птицами[29]. В Smith Academy почти по всем предметам он сначала оказался в числе первых[30].

«Это была хорошая школа. В ней учили, а теперь такое встречается все реже, тому, что я считаю основами: латыни и греческому, вместе с греческой и римской историей, элементарной математике, французскому и немецкому. И английскому! Я с удовольствием вспоминаю, что тогда сочинение по английскому называлось упражением в риторике. Чтобы вы не подумали, что программа была невероятно примитивной, я добавлю, что в школе была лаборатория, в которой могли ставить физические и химические эксперименты те, у кого на это доставало умения. Поскольку я провалил экземен по физике, не удивляйтесь, что я забыл имя учителя. Но я помню имена других прекрасных учителей»[31].

В школе учились дети из «хороших семей». Кроме того, Том был внуком основателя школы и имел освобождение от коллективных игр, т. е. мог держаться в стороне от остальных детей на вполне законном основании. Впрочем, и такая школа не защишала его от обид и огорчений.

Наиболее популярными учениками так или иначе были спортсмены. Защитник школьной футбольной команды Гас Кратч, центровой Фред Клипстейн, запасной Отто Шварц, успешно заменивший Клипстейна во время решающего матча. Вспоминая школьные годы, Элиот назвал по именам многих учителей, но никого из учеников, хотя и сказал в их адрес, не называя имен, несколько добрых слов. Однако Кратч, Клипстейн и Шварц мелькают в его стихах в довольно малопривлекательном контексте.

Сам он запомнился товарищам как «жутко книжный»[32].

Позже он объяснял, как в детстве ему было трудно определить, считать ли себя южанином или северянином[33]. Различие между южанами и северянами проявлялось во всем, вплоть до акцента. Рифмы в стихах его матери, сохранившей акцент Новой Англии, южанами не всегда воспринимались. Сам он, выросший в Сент-Луисе, долго сохранял следы южного акцента, но чувствовал себя северянином. До него доходили отголоски «южных» политических и коррупционных скандалов, ведь его родители принимали активное участие в городских делах. Всю жизнь он старался избегать политики, но ощущение, что «это не твое», не слишком отличается от ощущения, что ты сам – чужой.

В школу – и в школу миссис Локвуд, и в Smith Academy – можно было идти по улочкам обедневших старых кварталов. В старших классах он испытывал странное удовольствие, сознательно выбирая этот маршрут.

Многих поэтов в молодости привлекают руины – недостаток собственного эмоционального опыта возмещается наблюдением за разновременными чужими драмами, застывшими в формах внешнего упадка и разрушения. Здесь острее чувствовались запахи, особенно весной. Дыма, талой воды, ржавчины, кошачьей мочи, гниющего дерева, раскрывающихся почек на ветках, первых цветов, отбросов. Где-то Тому попалась на глаза вывеска «Пруфрок» – это имя позже он подарил одному из своих персонажей.

В школе, как и положено книжному ребенку, занятия для него были на первом месте. Впрочем, и культурная жизнь тоже. Можно было договориться с другим «первым учеником» ради экономии усилий, кто из них возьмет приз по греческому, а кто – по латыни[34]. А в освободившееся время подготовить восемь выпусков своего собственного школьного журнала «У камелька» («The Fireside»). В аннотации говорилось, что читатель найдет в журнале «художественные произведения, сплетни, театр, шутки и все, что есть интересного».

В журнале чувствовалось влияние американских книжек для детей и «веселых картинок» (эра комиксов еще не наступила). Чередуясь с шутками и комическими стихами, появлялись такие персонажи, как Боб Гремучая Змея и Болтушка Габи. В женских именах можно было увидеть намек на типажи из элитных кругов, к которым принадлежала и семья Тома: мисс Бондхолдер Форчунс, мисс Камчатти де Хейвенс или мисс Сноб.

В области культуры «The Fireside» придерживался космополитической и франкофильской ориентации. В разделе «Театр» Том писал, что драма Ростана «Сирано де Бержерак» произвела «грандиозное впечатление» в местном театре, рецензию сопровождало изображение Сирано – нос, шляпа, шпага… Упоминались мелодрама «За морем», шедшая в мюзик-холле, и комическая опера в стиле регтайм «У волн печального моря». Говорилось о скандальной актрисе Анне Хелд, игравшей в музыкальной комедии «Французская горничная».

В неожиданном сочетании разнородных фрагментов иногда можно увидеть предвестие будущего стиля Элиота с его ошеломляющим столкновением «высокого» и «низкого».

«Настоящая» поэзия попадала в мир Тома главным образом из книг – в контрапункте с ахматовским «когда б вы знали, из какого сора…».

Комические стихи и лимерики Эдварда Лира были «вирусным» чтением в школе, но менее очевидное воздействие пришло с другой стороны. В приемной у дантиста лежало собрание сочинений Эдгара По. Как ни странно, в душу Тому запали не стихи самого По, а строки поэта XVII века Генри Кинга, которые По поставил в качестве эпиграфа к рассказу «Свидание»:

Том потратил немало усилий, чтобы выяснить, кто такой Генри Кинг и что еще он написал. Возможно, при этом он впервые услышал о Джоне Донне (1573–1631), самом значительном из «метафизических» поэтов, чьим другом и душеприказчиком был Кинг. Влияние Донна на Элиота очевидно – в «Шепотках бессмертия» он пишет: «Таким же был, наверно, Донн…» Но настоящее знакомство с его стихами состоялось позже, в Гарварде.

Лет до двенадцати-тринадцати Том увлекался Киплингом – певец «бремени белых» с его сложными рваными ритмами и мужественной имперской экзотикой увлекал тогда многих. Но выбор стихов тоже о чем-то говорит. Том знал наизусть балладу «Дэнни Дивер» – о том, как вешают солдата, который убил спящего товарища.

Впрочем, читая примерно в это же время предания о короле Артуре в адаптированном для детей издании, Том тоже воспринимал их как форму поэзии.

В школе его учительницей французского была швейцарка миссис Кауфман, которая регулярно ездила в Европу. Такой стиль жизни вдовы, которой было около пятидесяти, воспринимался сент-луисцами как проявление крайнего космополитизма – местный журнал «St. Louis Republic» поместил список жителей города, пересекавших Атлантику от 10 до 20 раз, в котором она оказалась единственной женщиной.

По-французски Том читал такие произведения, как «Маленькая Фадетта» Жорж Санд, «Мадемуазель де ла Сельер» Жюля Сандо, «Рамунчо» Пьера Лоти. Круг чтения мальчика не ограничивался школьной программой, хотя трудно узнать точно, когда он познакомился, например, со стихами Бодлера. Он признается: «Я был страстно увлечен кое-какой французской поэзией задолго до того, как смог бы перевести без ошибки пару стихотворных строчек»[37].

Затем Том наткнулся на «Рубайят» Омара Хайяма в переводе Э. Фицджеральда: «Я могу вспомнить достаточно ясно тот момент, когда, лет в четырнадцать или около того, мне попался экземпляр Фицджеральдова Омара, и ошеломившее меня погружение в новый мир чувств, который эта поэма могла дать мне. Это было похоже на неожиданное обращение в новую веру; мир показался обновленным, раскрашенным в яркие, вызывающие восхищение и причиняющие боль тона. Вслед за тем я вернулся к школьному курсу, состоявшему из Байрона, Китса, Россетти, Суинберна…»[38]

В вольном переводе Э. Фицджеральда «Рубайят» представляет собой единую поэму, аллегорию жезненного пути человека, от рассвета и до прихода ночи:

К слову, у Фицджеральда вообще нет упоминаний красавиц, к которым мы привыкли по русским переводам Хайяма.

Школьная программа содержала немало первоклассных литературных произведений. Включение произведения в школьную программу иногда отталкивает ребенка, но с Томом было не так – впечатление от «античного цикла» и пьес Шекспира осталось на всю жизнь. Возможно, сказалось желание противостоять однообразному унитарианскому морализаторству, которого ему хватало дома.

Читали античную классику: Гомера и Ксенофонта – по-гречески; Виргилия, Овидия, Цицерона – по-латыни. На занятиях по английскому языку и литературе – Шекспира, Мильтона, Маколея, Аддисона. На французском – Расина, Мольера, Лафонтена, Гюго. В дальнешем Элиот охотно использовал цитаты этих и других авторов, чувствуя себя абсолютно свободно в этом книжном мире.

В 1901 году Том был отмечен четырьмя пурпурными и одной золотой звездой за особые успехи в латыни. Но возникает естественный вопрос: а где же были девочки? Smith Academy – школа для мальчиков. Конечно, в семье с Томом были старшие сестры. Рядом – Mary Institute. Во время различных визитов и домашних праздников Том виделся с девочками своего круга. Курьезный момент – два номера «У камелька» десятилетний Том выпустил с посвящением «Моей жене». Кто имелся в виду, ни один из биографов так и не выяснил.

Местом, позволявшим регулярно встречаться с девочками, была школа танцев. Том посещал такую школу, носившую по-американски пышное название «Танцевальная академия профессора Джекоба Малера». Сюда ходили крупная, атлетического вида, дочь миллионера Маргарет Лайонбергер, Джейн Джонс, которую сам Элиот иногда вспоминал позже, красавица Эдвина Торнбург, Эффи Багнелл (Багнеллов считали «нуворишами»), сестра одноклассника Тома Маргарет Шапли.

В школу танцев Тома записали родители, несмотря на его сопротивление – он отличался стеснительностью. Та же Маргарет Шапли вспоминала, что Тома девочки про себя звали лопоухим[40]. Тем не менее он научился хорошо танцевать.

Вернемся, однако, к литературе.

Оглядываясь назад, Элиот писал, что в юности «стихотворение или поэзия какого-то поэта иногда вторгаются в молодое сознание и полностью им овладевают на некоторое время… Зачастую результатом является взрыв сочинительства, которое мы можем назвать подражанием… Это не намеренный выбор поэта для имитации, но писательство в состоянии своего рода демонической одержимости одним поэтом»[41].

К концу школы он научился сознательно выбирать поэтов для подражания.

Последний год в Smith Academy ознаменовался несколькими публикациями, подписанными «Т. С. Элиот», в «Smith Academy Record», журнале, выпускавшемся школой, а не самим Томом. От школьных товарищей автора отличала большая способность к имитации и умение организовать разнообразный материал.

«A Fable for Feasters» («Басня для Празднующих» о призраке в средневековом монастыре) была написана в стиле «Дон Жуана» Байрона. Чувствовалось в ней и влияние викторианского юмора, высмеивающего «мрачное средневековье». Генрих VIII с его восемью женами упоминался как «король-мормон». Для ободрения сонных монахов использовался Knout – это русское слово было зыбким мостиком, связывавшим Тома с Россией, о которой он, как и подавляющее большинство его сограждан, ничего не знал.

Стихотворение «A Lyric» («Лирика») – в стиле Бена Джонсона.

Опубликовал «Record» и прозу Тома. Мрачный рассказ о стервятниках на поле битвы («Birds of Prey») и «сказки» – о двух моряках, потерпевших кораблекрушение и живущих на спине кита («Tale of the Whale»), и о другом моряке, капитане, оказавшемся хозяином необитаемого острова («The Man Who Was King»). Тут чувствовалось влияние Киплинга.

В том же году Том получил золотую школьную медаль за успехи в латыни. Отец подарил ему по такому случаю 25 долларов. Часть из них Том тайком от родителей потратил на то, чтобы купить томик Перси Биши Шелли, считавшегося атеистом и не допущенного в домашнюю библиотеку. Маленький бунт? Шелли был очередным его увлечением, правда недолго.

Еще одна составляющая той волшебной смеси, которую называют детством, – летние каникулы.

Каникулы в Новой Англии стали семейной традицией еще до рождения Тома, по инициативе его деда, сохранившего связь с местами, где он родился и вырос.

После кончины Уильяма Гринлифа традицию продолжил Генри Уэйр. На лето Элиоты ездили сначала в Хэмптон-Бич в штате Нью-Гемпшир, затем, с 1893 года, в Глостер – океанский рыболовный порт в штате Массачусетс. Теперь поездки занимали не больше двух суток по железной дороге, а вагоны стали намного комфортабельнее, чем пятьдесят лет тому назад.

В Новой Англии они оставались с июня по октябрь. В первые годы они жили в гостинице с «литературным» названием «Готорн инн». Потом Генри Уэйр купил участок и построил дом на мысу под названием Истерн-Пойнт. С одной стороны открывался вид на океан, а с другой – на гавань Глостера. Взрослые шутили, что Атлантический океан – это огромное озеро, на восточном берегу которого находится Англия. Но пересечь его никто из них не стремился. К бывшей метрополии большинство американцев относилось с подозрением, и старшие Элиоты не были исключением. Для Тома, однако, с этих выездов началось обратное движение, возвращение к «исторической родине».

Искореженные океанскими ветрами сосны, можжевельник, обточенные волнами гранитные скалы. С конца каменистого мыса виднеются гранитные островки, почти скрытые волнами, а во время прилива совсем незаметные. У островков есть свои имена – например, группа из трех маленьких островков зовется Драй Сэлведжес. Считается, что это искаженное французское trois sauvages – «три дикаря». Они особенно опасны для моряков в бурю.

На каникулах Том много читал – сохранилось немало фотографий, где он сидит с книжкой на веранде. Но вдали от школы складывались иные отношения с природным, не городским миром. Недаром он возил с собой книгу о наблюдении за птицами.

Менялось и отношение к собственному телу. В школе для Тома исключалось участие в занятиях спортом и соревнованиях. Здесь – другое дело. Он учился плавать и брал уроки хождения под парусом у старого моряка по прозвищу Шкипер, а позже сам выходил в море на лодке или на яхте.

Позже, с другого берега океана, в письмах родным, он часто вспоминал Глостер: «Гавань в Бошэме не такая хорошая, как в Глостере, потому что здесь узкий канал и сильный прилив, но хождение под парусом везде одинаково…»[44]