Я училась в престижной школе на Невском проспекте. Престижнее считались только Петершуле и 209-я школа на Восстания. Пропихнули меня с трудом, по блату, впрочем, как и других моих одноклассников.
Такой вполне себе посредственный «Б» класс, крепкие середнячки. Ашки были способнее и задирали и нос. Учили нас основательно, с упором на английский язык и гуманитарные вузы.
Что мне удавалось вынести после школы, так это английский и географию. Ни к чему другому я оказалась неспособна. Много читала, но русская классика казалась мне тогда «древнерусской тоской»5, кроме Пушкина, Толстого и Достоевского. Гулять с соседями по двору меня не отпускали, пока не сделаю уроки. Так что жизнь улицы я постигала в основном из окна.
После съезда партии 1986 года наша классная, убежденная коммунистка, не смогла вести урок истории.
– Я не знаю, как вас теперь учить, ребята. Вы смотрите телевизор, читаете газеты. Вы в курсе того, что происходит в стране. Учебники не отражают всей правды, а другой программы у нас нет… Давайте просто поговорим, без конспектов.
Вот так нас из эпохи благополучного застоя выкинуло в перестроечную бездну.
1986. Марти Макфлай ошибся годом.
Мы собирались компанией на большой перемене, спорили об ошибках революции, кто страшнее – Ленин или Сталин. Новые реформаторы действовали хитрее: раньше лишали жизней, теперь отбирали земли, предприятия, пенсии.
Мы были такими пассивными умниками. Обсуждали национальный вопрос.
Пришло время получать паспорт гражданина СССР. Что указывать в графе национальность?
Мой приятель, русич Алексеев, с видом специалиста рассуждал:
– На еврейку ты вроде не похожа. Характер у тебя не еврейский. Евреи – они хитрые. Но такая же чернявая. У тебя монголо-татар в роду не было, случайно?
– Нет, украинцы и поляки были.
Я, фигуристая, с черными бровями и темными волосами, могла быть кем угодно, только не русской.
Дома разгорелся спор:
– Я не знаю, какую национальность писать в паспорте.
– Пиши – украинка! – мама ратовала за свои исторические корни.
– Я же украинского даже не знаю, – оправдывалась я.
– Ты посмотри на нее, какая она украинка? Напишет «украинка» – будут думать, что она украинская еврейка, а это еще хуже, – возмутился отец.
Таких тонкостей я не понимала. Написала – русская.
Из всех телевизоров по стране звучал съезд.
Дедушка читал политические газеты и пытался предугадать ход истории. Отец тяготел к диссидентам. Мама волновалась за наше будущее. Но разруха тогда еще не грянула. А тем временем СССР трещал по швам. Одна за другой отваливались от его дряхлого тела бывшие республики.
Наша компания оккупировала последние парты в классе. Передо мной сидели надежные и положительные девчонки. Сзади меня сидели умники, решалы любых задач и просто классные ребята. Слева шутники, специалисты по шоу на уроках. Ботаники, как им и полагалось, – на первых партах.
В начале восьмого класса меня стали замечать. За лето моя круглая мордашка заострилась, под уродской школьной формой проявились девичьи прелести. Бывало, меня провожали домой по трое парней.
Один из них, толстяк и придурок, так привязался, что буквально ходил за мной по пятам. Стали говорить, что у нас любовь. Он тоже так думал. Но мне нравился другой.
Объект моего вожделения обжимался почти со всеми симпатичными девочками в классе. Щуплый, невысокий, с торчащими ушами. Более сильные физически мальчики удовлетворяли свои садистские наклонности, дразнили и мучили его. Но я не помню, чтобы он сильно переживал из-за этого. Внешность Микки Мауса он компенсировал победами Казановы.
Мы собирались у кого-то на квартире, слушали Сандру и «Модерн Токинг», в огромных дозах пили лимонад и пепси. Потом расходились по углам, обнимались, мокрые от желания, трогали друг друга через одежду, целовались взасос.
Он слабо учился, понятно, был занят другим. И ушел в обычную школу после девятого класса.
Один раз помню, он приходил. На перемене кто-то сказал мне:
– Слышь, Лелька, там твой Микки стоит возле школы.
Сплетни распространялись со скоростью света.
Я вышла, он стоял за углом школы – бледный, в модном черном пальто.
– Привет. Чего пришел?
– Постой со мной. Мне очень там плохо.
Да, думаю, в той школе с ним не церемонились.
Говорили, что родители сдали его в клинику лечиться от наркозависимости.
– По телику показывали, как Микки коробочки клеит, – злобно болтали в классе.
– Какие еще коробочки?
– Ну в наркоклинике там у них, трудотерапия.
Просто так попасть в телевизор и засветиться в прайм-тайм тогда было нереально круто. Его родители работали на Ленфильме. Представьте только – сдать сына в наркоклинику, а потом подкинуть сюжет коллегам с телевидения.
У отца в друзьях был известный искусствовед. Назовем его Михалыч. Он жил в персональной мастерской, в мансарде. У Михалыча собиралась веселая компания любителей вести философские беседы за рюмочкой хорошего винца. Творческая богема, старые друзья, загадочные женщины в авторских украшениях. Мне давали попробовать крепленое сладкое, я сидела в уголке, слушала, потягивала вино. Ближе к ночи начинались байки из академической жизни и анекдоты на тему ниже пояса. Мои наивные реплики вызывали умиление и смех.
Мне уже исполнилось 16, как вдруг Михалыч позвонил мне и пригласил прийти к нему. Меня насторожила его настойчивость. Раньше мы всегда ходили с отцом. Я вежливо отказалась, сославшись на занятость перед экзаменами.
Вскоре отец спрашивает:
– А Михалыч тебе не звонил?
– Звонил. Приглашал в гости, но я отказалась.
– Но ты все же сходи, а то он обижается.
Странно, думаю. А что там делать?
Я поддалась и как-то после уроков появилась у него в студии. Вошла и с порога почувствовала напряжение. Михалыч странно на меня смотрел через толстые стекла очков.
– Ну, давай чаю попьем, – предложил он. Пока он возился с электроплиткой, я пошла в спальню, откуда открывался роскошный вид на ленинградские крыши. Услышала, как он подошел совсем близко и взял за плечи. Усадил на кровать. Попытался обнять. Я резко встала. Старалась не показывать испуга.
– Я, пожалуй, пойду.
– Подожди.
Он прижался ко мне сзади и стал трогать мои соски.
Я чувствовала, что его затрясло от возбуждения.
– Не надо.
Я высвободилась и ушла.
Стало противно, что меня лапал старый дядька. А еще друг отца. Весь его авторитет сразу испарился. А школьные обжимашки были в сто раз круче.
Дома ничего не сказала. Не хотелось подставлять Михалыча. В любом случае я больше не собираюсь к нему ходить.
Отец сказал сам:
– Я знаю, ты ходила к нему.
– Да.
Отец больше не поднимал эту тему. Интересно, что сказал ему Михалыч.
В десятом классе директор школы пришла просить нас соблюдать нормы поведения. Некоторые из нас курили за углом школы, наркоманов и двоечников отчислили после восьмого класса.
У нас была образцовая школа с углубленным изучением английского языка. Но внешний вид некоторых девочек не соответствовал нормам советской школы. Мы носили чулки со стрелками, как у Мадонны, и лаковые лодочки на каблуке, крестики или цепочки в ушах. Подводили глаза черным карандашом. Помада была цвета сиреневого перламутра. Под школьные жакеты пришивали чудовищного размера накладные плечи, юбки нещадно зауживали и укорачивали.