Все бы ничего, но вот сны…
Ему снится еловая аллея, хмурые старые деревья, хмурое небо над ними и вереница спешащих туч. На аллее выкрашенная в тревожный желтый цвет скамейка, на скамейке девушка в сером пальто. У девушки курчавые темные волосы, выбивающиеся из-под шапочки. Он идет по аллее, несет девушке букет тревожных желтых цветов – нарциссов, всегда нарциссов. Девушка не смотрит на него. Девушка что есть сил глядит в пустоту, всматривается, пытаясь уловить в ней что-то невидимое.
«Прости меня».
Он становится на колени, опускает цветы на скамейку, берет руки девушки в свои. Ее ладони прохладные и влажные, в отличие от взгляда в них есть какая-то жизнь.
«Прости. Я не хотел. Ты же понимаешь, я не хотел, это было подстроено».
Девушка не отвечает.
Вдалеке, у тусклых кирпичных зданий, санитары в синих халатах тащат с кухни бидоны молока или компота. В кругу ветра, болезни, обшарпанного кирпича и сосен ничего не меняется – ни за те сто дней, что он ходит сюда, ни за последние сто лет.
«Прости меня, Женька».
Вода тут была медленная. Медленно текла она в протоке, поросшей по дну длинными стелющимися водорослями, медленно колыхалась в пруду, где над опрокинутыми деревьями качалось опрокинутое зеленое небо, и по лицу девушки стекала медленными каплями. Точнее, девочки. Ганна Михайлова. Четырнадцать лет. Ученица 9-го класса средней школы поселения Околицы.
Ганна стояла, прикрывая грудь – если это, конечно, можно было назвать грудью, – и смотрела не испуганно, а скорее с интересом. Юрек отвел взгляд.
– У нас, – голос у Ганны оказался неожиданно низкий, хрипловатый, будто не четырнадцать, а все тридцать, – говорят, что бурсаки до девок дюже охочи. У вас там, в городе, своих, что ли, нет?
Юрек пожал плечами.
– В городе все есть.
– Ага.
Ганна вышла на берег, высоко поднимая голенастые ноги – наверное, потому что дно у пруда было илистое и засасывало, – и обмоталась красным спортивным полотенцем.
– Вот Галка тоже считала, что в городе все есть.
Тон у Ганны был все такой же, изрядно прожженный, будто жизнь она повидала и жизнь повидала ее.
– Мне говорили, что ты долго смотрела на… хм… картину сестры. Вот пришел спросить, что ты там увидела.
Девочка вскинула голову, длинные темные волосы хлестнули ее по щекам.
– А тебе зачем? Я думала, бурсаки только сидят троеночие.
– Почему бурсаки?
– А кто вы, как не бурсаки? За девками подсматриваете. Покойников отмаливаете. И одежда на вас бурсачья, и глаза точь-в-точь.
Юрек переступил по топкому берегу, спасая кеды. В них медленно, как и все тут, но весьма упорно заливалась буроватая, подтухшая вода.
На нем были джинсы и худи, как, в общем, и на большинстве студентов Академии, форму у них так и не ввели, так что насчет бурсачьей одежды девчонка завралась. А вот насчет глаз…
– А что с глазами?
– Глазливые.
Ганна широко ухмыльнулась, от чего лицо ее наконец-то стало детским и довольно милым.
Насчет глаз Юрек бы еще повыяснял, потому что предполагалось, что селяне не в курсе насчет мембраны. Да и куда им, луддитам, они даже линзы не носят, считая их богохульным отклонением от матери-природы.
– Давай вернемся к картине.
– Давай ты отвернешься, а я оденусь.
Не дожидаясь ответа, девочка скинула полотенце и начала деловито натягивать трусы. Вот и пообщались.
В Околицы он приехал три часа назад. В качестве летней полевой практики. Дочка местного старосты, Галина Михайлова, две недели как вернулась из города. Якобы сама не своя. Быстро заболела и на местной суровой терапии, грибы да коренья, оперативно исчахла. Проблемы начались позже, а именно когда умершую, как полагается, отпели и похоронили. В ночи покойница выбралась из гроба, снеся крышку мощным – Юрек сам видел вывернутые, оскаленные щепой доски – ударом, выкопалась, отправилась к детскому саду и там на одном из павильонов намалевала картину, судя по анализам, собственной кровью и калом (хотя кал вполне мог быть и чужой). Почему-то воспитатели этого творчества не заметили сразу. Утром детишки пришли в сад, в результате вся группа «Мотыльки» отбыла в райцентр на психиатрических скорых. Видели картину и другие, например работники местного муниципалитета, – тех селяне скрутили, запихнули в сарай и чуть не сожгли, пока из района не прибыли медики и полиция.
Плюс Ганна. Младшая сестра Галины. Привела в садик самую маленькую, Полю (старосте свезло на трех дочерей). Якобы простояла у картины час, пока воспитатели вылавливали визжащих малышей, но без всякого губительного для себя эффекта.
Таково было краткое резюме заместителя старосты Макара Ильича. Сам староста пребывал в состоянии маловменяемом, хотя на шедевр и не смотрел. Мертвую ведьму селяне нашли в маковом поле, на полпути к лесу. Нашли, заколотили в гроб, уже другой, покрепче, и вознамерились сжечь, но полицейские, согласно протоколу, связались с Академией, и оттуда выслали… ну, допустим, бурсака, хотя в целом студента 3-го курса факультета десенситезации Юрия Волынского. Это ему еще повезло, потому что в последнее время выбросы случались редко и за полевую практику шла жесткая конкуренция. Однокурсники изошли завистью и хейтом. Женька его бы, наверное, убила. Она лучше сдала теорию и считалась звездой курса, пока не ушла внезапно после зимней сессии.
– Картина, – упрямо повторил он, когда девочка натянула на себя юбку модели «скромница на сеновале» и соответствующую же блузку.
Юрек честно ожидал, что она еще и волосы платком повяжет, но до этого не дошло, платок Ганна повязала на шею. Балахонистая юбка липла к ее мокрым ногам. В руки бы серп и сноп пшеницы – и историческая реконструкция готова.
Ганна притопнула ногой, от чего раскисший берег сердито чавкнул. В ветвях вякнула какая-то птица.
– Слушай, зачем тебе про картину? Твое дело в церкви отсидеть. Вы же сейчас даже Писание не читаете, врубаете ваши колонки, и понеслось. Не корчи из себя районного следователя.
– А он тоже интересовался?
– А то как же.
Картину селяне, в том числе поехавшие головой из муниципалитета, быстро залили горячей смолой, так что Юреку остались только черные пятна на стене павильона.
– Что на картине было?
– Было…
Девочка развернулась к пруду и уставилась в зеленовато-бурую воду.
– Был огонь, и дым, и пляска ведьм над горящим полем, и воронка, глотающая небо…
Юрек фыркнул. Этот роман он тоже в детстве читал, любил фантастику, но от младой селянки такой разносторонности не ожидал.
– Пляска ведьм, ага, и у каждой из них было по шесть пальцев на руках, не считая двух безымянных.
Ганна обернулась к нему и опять ухмыльнулась.
– Ладно, не прокатило. Норм была картина, не считая того, что от нее воняло и мухи ползали. Кстати, бурсак, а у мух тоже крыша едет, когда они это видят?
– Они не видят. Они нюхают. Причем лапками. И им по фиг, у них ни чипов, ни мозгов особо нет.
– Ага. Ну, в общем, мне не повредило. Узоры какие-то абстрактные. И кажется, кто-то кого-то ел. То ли цветок пеликана. То ли пеликан цветок.
Юрек мысленно почесал в затылке.
– Пеликан разрывал клювом грудь и кормил птенцов своей кровью?
– Если сильно напрячься, то можно и такое там было увидеть, да.
– А чего ты так долго перед ней стояла? Ты же еще не в курсе была, что это твоей сестры художества?
– Ну-у как…
Ганна мотнула головой в сторону тропинки, уводящей сначала в заросли, а потом из зарослей в то самое маковое поле.
– Пошли, что ли? Скоро вечереть начнет. Тебе пора.
Она шагнула вперед, туда, где расступались кусты лещины, но Юреку хотелось уяснить до конца, недаром он на этот пруд поперся, угробив аутентичные, кстати, «найки». Вечером он с Ганной пересечься уже не успевал, а ни дома, ни в школе, ни в столовке ее не было, местные сказали – пошла купаться. Натурально не в бассейне с подогревом они здесь купались.
– Ну-у как что?
Ганна оглянулась. В лесных сумерках ее белое лицо почти светилось, только глаза и волосы темнели, как на старинных иконах.
– Галка же давно рисовала, сколько я ее помню. Сначала в текстовом редакторе, потом в голосовом. Потом… ну, ты знаешь. Она же хотела дизайнером стать, поэтому, как стукнуло восемнадцать, в город свинтила и там чипанулась. Короче, я ее руку узнаю всегда. И тут было понятно, что рисовала она. Если что…
Девочка опять отвернулась и ускорила шаг, от чего последние ее слова Юрек разобрал с трудом.
– …о выбросах я слышала.
Не будь это учебной командировкой, Юрек бы тут с удовольствием задержался на неделю, на две. Ладно, без удовольствия. Но с интересом. Многие такие поселения жили за счет туристического бизнеса, организовывали у себя экокластеры, этнографические заповедники. Куча его знакомых ездила, в основном хвалили. Славка Масляков вон особенно восхищался.
– Там народ простой, прикинь, вот без нашей этой хитровылюбленности. Без спешки вечной. У нас в ста чатах посиди, накидай два проекта, три конфы в виртуале, одна в реале, еще и Любке не забудь нарциссы заказать. А там просто нарциссы. Ну или ладно, не нарциссы. Лютики какие-нибудь. Пошел коров пасти, по дороге нарвал, вечером преподнес даме сердца.
Про нарциссы это был адресный укол. На Женькин сентябрьский день рождения – они как раз тогда перешли на второй курс и выбрали специализацию – Юрек притащил нарциссы. Это было круто, это было необычно. Весенние цветы осенью. Выложил за них почти всю стипендию. Женька покрутила пальцем у виска, поинтересовалась, сдурел ли он окончательно, и выкинула цветы в прямоугольный пруд перед главным зданием Академии. Так они там и плавали, словно миниатюрные кувшинки или веночки юных утопленниц…
Вот и сейчас Женька сморщила курносый нос и прокомментировала:
– И розы пахли навозом.
– Во-во, – еще больше оживился Масляков. – И девки там без этой вот… фемсложности вашей.
– Такие простые, что даже контрацепцией не пользуются? – буркнул Юрек.
– Вот давай отделять. С туристами – очень даже пользуются. Со своими им зачем? Им от государства пособия по три ляма на каждого. Школы, детсады есть, плодись не хочу. Они нам всю демографию тянут.
– У них перинатальная смертность в пять раз выше, чем у нас, – холодно заметила Женька, кажется, не простившая фемсложности. – Рожают на полатях или как у них там… На печи? Пока скорая доедет.
– А детей при этом в пять раз больше, – упорствовал Масляков. – Я в обычный садик, кстати, ходил, в центре. Три ребенка на группу. А у них тридцать! И школы хорошие. И лаунж-баров с гастромаркетами нет, общественные столовки, а еда в них – в сто раз вкуснее, сплошная органика…
– Ну, все, теперь его не заткнешь…
– И люди главное, говорю, люди спокойные и простые.
Простые и спокойные люди Юреку понравились не очень, хотя еда в столовке и вправду оказалась отличная. Простая картошка же, деруны, а пальчики оближешь. Опять же борщ, густой, пахучий, наваристый… И все это за смешные совершенно деньги, на его командировочные тут, наверное, лошадь можно было купить. Но люди дрянь. А может, и не дрянь, но полнокровных добродушных селян из рассказов Маслякова они точно не напоминали. Лица как каменные. Угрюмые. Смотрят косо. Юрек знал, что бурсаков… тьфу, привязалось же, десов – тут не любят, но когда не любят в городе, фиг ты это узнаешь, а эти простые и спокойные, и понятно все по ним сразу. Если не любят, так уж во всю силу своей широкой сельской души.
Когда доел, даже не позволили тарелки за собой убрать. Подошли двое, один тот самый заместитель старосты, Макар Ильич, второй непонятно кто, но рослый и с нехорошим прищуром.
– Что, бурсак, – заговорил Макар Ильич, – собирай свое оборудование и в церкву пожалуй.
Оборудование. Юрек хмыкнул. Оборудование у него все было при себе. Колонка встроена в браслет. Остальное встроено в него, но селянам об этом знать нежелательно.
Двадцать лет назад десы (десенситезаторы тоже, кстати, так себе звучит, похоже на ассенизаторов, и суть примерно та же) таскали на себе плащи с кучей карманов, куда распихивали колонки, очки (мембран тогда еще не было), затычки для ушей и прочее, отсюда, небось, и легенды про форменные хламиды бурсаков, но сейчас все по-простому. Компактно и эффективно.
Юрек накинул на голову капюшон – вечерами тут, на природе, становилось зябко, из низин и с протоки полз туман – и зашагал следом за своими поводырями, или конвоирами, как посмотреть, в сторону еще одного любопытного исторического сооружения.
В городе храм – это храм. Сразу понятно – если не огромный, то хотя бы величественный, каменный, золотые купола, в вирте над ним хоралы, по сенсорике аура, покровитель святой, конечно, на коне с копьем или поверженным змеем, вот это все. Здешнее сооружение больше всего напоминало сарай, на крышу которого зачем-то водрузили нелепую башенку с крестом. Возможно, для отпугивания ворон. Вороны тоже имелись. В количествах. Они вились в стремительно синеющем небе и надсадно каркали. На секунду Юреку даже захотелось зайти в вирт и проверить, как оно оттуда смотрится, потому что вороны казались спецэффектом, чем-то из виденного в детстве фильма. Жаль, что здесь нет связи.
– Ведьма, – неожиданно буркнул не-заместитель старосты. – Говорят, как ведьму хоронят, у них всегда грай.
– И часто у вас тут хоронят ведьм? – небрежно спросил Юрек и тут же пожалел, потому что недобрый взгляд местного налился еще большей недобротой.
Макар Ильич, напротив, заюлил, засуетился. Подбежал сбоку и подсунул голову с изрядной плешью чуть ли не к самому носу деса.
– Не часто, что вы, господин десенситезатор, не часто. У нас приличный район. У нас высокая рождаемость. И хочу добавить, в город, вот как эта девушка, Михайлова Галина, не уезжают. Медом туда не заманишь.
– А чего же она поехала?
Заместитель улыбнулся половиной рта, от чего стал похож на паралитика. У церкви зажегся одинокий фонарь. Вороны продолжали каркать.
Не ответив на вопрос, Макар Ильич ловко вскочил на церковное крыльцо и распахнул одну из двух дверных, ветхих на вид створок.
– Вы уж не обессудьте, Юрий Анатольевич, а мы вас тут запрем. Второго, хе-хе, воскрешения живых мертвецов нам не надобно.
«Запрем и не надобно», – явственно прочлось во взгляде угрюмого.
– Вы в курсе, что ведьма не в состоянии выйти из круга?
– Из круга не в состоянии, – покорно кивнул Макар Ильич и потупился.
Второй просто толкнул Юрека в спину и, убедившись, что бурсак влетел внутрь, захлопнул за ним дверь.
В церкви горели свечи. Юрек мотнул головой – снова зачесалось скакнуть в вирт и взглянуть оттуда, до того нелепо смотрелись эти налепленные на все относительно ровные поверхности желтые столбики. Потянул носом. Пахло горячим, наверное, расплавленным воском или парафином, из чего их там сейчас делают. Еще чем-то приторно-сладким. Ладаном? Со стен смотрели суровые лики святых, купол терялся наверху, в темноте, не рассмотришь, что там изображено.
Крепкий гроб номер два стоял неподалеку от кафедры, прямо на полу. Цветов на нем не было, никаких украшений, только дерево и простые металлические ручки.
Юрек прошелся туда-сюда, прислушиваясь к скрипу половиц. Когда он проходил мимо, огоньки свечей начинали мерцать, лица на иконах, казалось, морщились и провожали укоризненными взглядами. Чего, мол, сюда приперся, богохульник, со своими языческими девайсами? Не видишь, хороним девушку стройную, девушку бледную, к тому же талантливого дизайнера.
Нет, правда талантливого.
Юрек успел посмотреть некоторые ее работы. Галина дизайнила хюгге, у нее был сверхактуальный стиль – помесь славянского и скандинавского, сейчас такой фьюжн на пике моды. Она не просто выстраивала интерьер вирт и реальных жилищ, она вселяла душу, настроение, она строила жизнь тех, кто покупал ее работы. Ни одного самоубийства в ее домах, что, учитывая средний уровень по городу, уже само по себе достижение.
Все это мало вязалось с мертвой ведьмой и картиной из дерьма и крови, со спятившими взрослыми и детьми.
Печально.
Выбросы всегда печальны.
Юрек пожал плечами и достал из кармана пачку мела.
Древние десенситезаторы, если верить книгам и кинематографу, не отличались глубоким умом. С упорством, достойным лучшего применения, они очерчивали кругом себя и всегда почему-то из этого круга выходили, тут и сказочке конец. Примерно в таких терминах это и обрисовывал им Николай Ефимович Ищенко, преподаватель фольклористики. Но одно дело сидеть в аудитории и вполуха слушать лекцию, а в основном, конечно, резаться в «Дес Метал 4 – Сумерки Богов» в вирте со своим трайбом, другое – оказаться в такой вот деревянной трухлявой церкви со всеми ее сквозняками, скрипами, тенями и непонятными запахами. И конечно же с гробом. Только тут Юрек наконец-то осознал. Действительно, стену очень хотелось выстроить, в первую очередь – вокруг себя. Оградить, затаиться в надежном месте. А надо было – вокруг гроба.
Юрек расчехлил колонку. Колонка настроилась сама, оценив площадь и высоту помещения, расположение объекта и прочие детали. Колонке предстояло начитывать то, что селяне считали главами Священного Писания. На самом деле это был код, для реала в основном звуковой, для вирта – визуально-цифровой. Юрек не раз видел проекцию работающей колонки в вирте – эдакий световой цилиндр, по стенкам которого бегут рисунки и письмена, обладающие смыслом лишь для объекта. Для выброса. Для отколовшегося и обретшего некое сумрачное подобие сознания куска нейросетевого кода.
Мел тут был нужен вовсе не с ритуально-магическими, а с сугубо практическими целями. Колонка сосредотачивала сигнал в определенном радиусе вокруг объекта, и полезно было отметить его границу, чтобы случайно не влезть внутрь. Плюс, конечно, объект знатно орал, а точней, вибрировал в инфразвуковой области и отчасти в слышимых частотах. Этот сигнал вначале давили затычками, потом научилась и сама колонка, но опять же в ограниченном радиусе действия. Ну а бурсак (дес, отвяжись уже, поганое деревенское прозвище) тут нужен был с одной-единственной целью. А именно – в качестве приманки. Выброс хотел покинуть мертвое разлагающееся тело и переселиться в другое, живое и функциональное. Только проделать эту нехитрую процедуру в сельской местности было сложно, а точнее, не с кем. Нейросеть могла законнектиться только с чипированными.
Юрек подошел к гробу вплотную, даже ненужно близко. Для того чтобы запустить колонку и начертить круг, такая близость не требовалась. И все же… тянуло что-то, болезненное какое-то, тошнотворное любопытство, отдаленно похожее на голод. Тянуло взглянуть на ведьму в реале. Действующих ведьм он никогда раньше не видел, только записи и тренажеры. Сейчас ведьма была еще безопасна, до заката оставалось около четверти часа. Открыть, не открыть?
От гроба несло холодом, плесенью и цветами. Очень сладкий, перебивающий аромат ладана запах. Лилии. Крышка была, разумеется, наглухо заколочена. Препятствие для селян, пожелавших (хотя с чего бы) взглянуть на покойницу, для него тоже, но меньшее. Чипированные не приобретали сверхсилу, как в старых комиксах. Но сконцентрировать усилие, чуть превзойти возможности обычного человека – почему бы и нет. Он стиснул холодные ручки и резко дернул. Затрещало. Запах цветов многократно усилился. Юрек отставил крышку, заглянул в гроб – и его затошнило. То, что он увидел, не фигурировало в полицейском рапорте, местные тоже как-то забыли упомянуть одну важную деталь.
…Их занимательный разговор о луддитах тогда продолжился, но уже без Женьки. В клубе «Акация», где в реале подавали неплохие коктейли и треки, а в вирте, для избранных, подавали кое-что поэксклюзивней. К избранным, впрочем, студенты не принадлежали, даже Масляков с его внушительным банковским счетом и связями в разных кругах. Поэтому сидели на барных табуретах, жмурясь от пульсирующих огней, тянули вискарь и пялились на пляшущих девок.
– Насчет их девчонок, кстати, – вокализировал Масляков, будто они и не прерывали разговор, – и контрацепции. Можешь вообще не бояться. Знаешь, как они себя называют?
– Ну как?
– Чистые.
– А мы типа грязные?
– А мы типа чипированные. Заразные, значит.
– Экскюзе муа, с чего это мы заразные? Боты не передаются половым путем.
– Это мы знаем. А они считают иначе. Короче, мы с моей Оксанкой трахались в двух презиках, а целоваться она отказывалась. Вообще никакого обмена физиологическими жидкостями.
– Вот это у вас высокие чувства.
– Ну, какие есть, – развел руками Масляков. – На безрыбье, знаешь. Ты же со своей Женькой на стадии платонической анемии?
Юрек не очень знал, на какой стадии они с Женькой. Может, вообще ни на какой. Зыбкая френдзона все время пыталась перерасти во что-то большее, только никак не перерастала, как эта пульсация света и музыки никогда бы не переросла в органную симфонию. В тот единственный раз, когда Юрек набрался смелости и спросил, в чем, собственно, проблема, Женька отвела взгляд и пробормотала: «Извини, но ты страшный».
«Страшный?!» – чуть не завопил он и даже прикусил палец.
«Нет, не в смысле внешности, – быстро поправилась девушка. – Ты очень даже симпатичный. Но Николь тебя боится, разве ты не замечал – при тебе она никогда не показывается».
«Какая еще Николь?» – уже действительно заорал он, но ответа не получил.
Лучше уж было сменить тему.
– Так что, они считают, что ты их чипируешь через поцелуй?
– Ну, типа того. Я ей и образовательные ролики вкатывал – все добровольно, персонализированно, все после совершеннолетия, через плацентарный барьер не прошмыгнет, в разлуке с хостом сразу зачахнет… Нет, не берет их это. Темный народ. Суеверный.
– Зато спокойный и простой.
– Вот это да. Ну, за простых и спокойных, не чокаясь!
Простые и спокойные проделали в животе ведьмы – при жизни или пост-мортем – здоровенную дыру. Как будто хорошо поворошили там колом. Возможно, именно так и было. Юреку хотелось взглянуть в лицо мертвой, но невозможно было оторвать взгляд от этой дыры, из которой мучительно пахло лилиями. Что еще хуже, девушка явно была на шестом или седьмом месяце беременности. Картина вырисовывалась жесткая и простая – залетела-таки от городского (ей, чипированной, уже нечего было терять), что-то не срослось, решила вернуться к родным. А родные, чистые то есть, простые и спокойные, ее колом в живот. Если, конечно, не предположить, что в животе был зародыш чужого и наружу он вырвался сам, но тогда и рана бы выглядела иначе, все-таки немного их анатомии учили. И главное, суки, ни в рапорте, нигде, тишком, и даже стерва малолетняя Ганна ни словом. Заболела и быстро исчахла. Лихорадка невыясненной природы, проведем анализы – определим, так, кажется, выразился этот их опер из райцентра. Зашибись. Понятно, по крайней мере, почему она встала. После такого Юрек бы и сам встал. Выбрался бы из гроба и отомстил обидчикам, как умел. Отобрал бы то, что отобрали у него, – детей. Высшая, по сути, справедливость.
«Нельзя это так оставить, – угрюмо думал он, отступая от гроба и механически выполняя все, как учили: активировать колонку, нарисовать круг. – Тут вся полиция повязана, значит, надо завтра вызвать отряд из города. Пусть разворошат их гнилое гнездо. Чистые, а то как же. Славные обычаи старины».
Тут колонка издала резкий, дребезжащий звук. Пора. Где-то там, снаружи, день угас необоримо и окончательно, до последней световой капли, и наступила ночь. Время магии и колдовства, как верили эти, спокойные и незамутненные. Время ведьм.
Колонка мигнула синим огоньком полного заряда и зависла примерно в четырех метрах над полом, чтобы ни в каком диком прыжке мертвая до нее не дотянулась. А она будет. Юрек не сомневался. Видел в учебных записях. Как только выбросы ни раскорячивались, лишь бы добраться до колонки. Изломанные фигуры пытались карабкаться по стенам или по воздуху в реале, а их виртуальные двойники, распластываясь пауками, ползли по лестницам из горящих символов, ползли и скатывались, обжигаясь и сгорая почти целиком.
Дес сморгнул, и глаза закрылись мембранами, прозрачными с его, внутренней стороны и абсолютно непроницаемыми с внешней. Хотя, если посмотреть со стороны, ничего не менялось. Та же серая с зеленью радужка. Это в старых аниме десенситезаторов изображали сначала в темных очках, а потом с зеркальными или абсолютно черными глазами, чтобы нагнать крипоты. На самом деле менялся только узор сетчатки. С врожденного и определенного генами на, так сказать, корпоративный портал. QR-код, ведущий выброс в его личную цифровую бездну. В мешок из кода, ловушку, где беглеца расчленяли и приступали к тщательному изучению.
Юрек оглядел пустые ряды скамей, деревянных, с прямыми неудобными спинками, да еще и заставленных теперь горящими свечами. Подпалить себе волосы не хотелось, так что он поджал ноги и уселся прямо на пыльный церковный пол в паре метров от границы круга. В первую ночь по инструкции предлагалось впасть в медитацию. Юрек знал, что раньше вместо медитации десы в основном резались на носимых устройствах в пауэр-крафт и другие игрухи, ну или включали музыку, фильмы – все что угодно, чтобы заглушить ведьмин вой.
Играть не хотелось. Впадать в медитацию тоже не особо. Он взглянул на гроб.
Пока все было тихо.
Может, эту ведьму все же основательно упокоили местные и он зря сюда притащился? Нанесли, так сказать, несовместимые с двигательной активностью повреждения физической оболочке выброса?
Тоже действенный способ, если не хочешь отловить и проанализировать беглеца. Просто сжечь труп. Просто сжечь…
В гробу завозилось. Колонка наверху мигнула и тихонько загудела.
Из-за кромки показались бледные пальцы.
Юрек сглотнул.
Одно дело учебка, другое – ощущать себя героем старого черно-белого ужастика.
Пальцы шарили, словно пытались нащупать крышку, словно обитатель гроба недоумевал – куда делось? Дес ощутил глупейшее желание подскочить и вернуть крышку на место, оказать ведьме эту небольшую услугу.
Гудение стало отчетливей, в нем прорезались слова, мешанина старославянского, арамейского и латыни – или вообще какого-то четвертого, машинного языка, в сетевую нейролингвистику Юрек никогда особо не вдавался.
Вспорхнуло и голубиными крыльями затрепетало под сводом эхо. Шарящие пальцы втянулись внутрь, и ведьма торчком села в гробу.
Между лопатками защекотало. Ведьма завращала головой, сначала медленно, потом быстрей, неестественно быстро, нашаривая… взгляд?
На фольклористике Ищенко рассказывал им про Вия. Мол, заплутали бурсаки в малоросской степи, наткнулись на какую-то мазанку, где заседала ведьма, еще из архаичных, несетевых. Бурсаки ведьму отбурсачили, а потом выпало одному из них счастье покойницу отчитывать. Три ночи просидел Хома Брут в церкви, три ночи, пока не явился Вий и не заглянул ему в глаза.
– Что было раньше, курица или яйцо? – обычно интересовался в этом месте Ищенко.
– Динозавр! – обязательно вопил кто-то из аудитории.
Ищенко сухо ухмылялся. Его голубые, неестественно голубые глаза на пожилом лице вспыхивали искорками. Поговаривали, будто Ищенко постоянно носит мембраны, такие вот экзотические, другие говорили, что это вообще искусственная радужка и что препод когда-то лишился глаз на оперативном задании. Девчонки заглядывались, несмотря на возрастной гэп лет примерно в пятьдесят. Парни наливались тихой злобой.
– Наши недалекие предки не знали, что узор сетчатки позволяет однозначно идентифицировать человека. Тем не менее они считали глаза зеркалом души, через которое нечисть может добраться до самой сущности человека, до его нежной мякотки. Вот вы, Масляков, как объясните, что в начале нашей деятельности десенситезаторы носили темные или зеркальные очки?
– Чтобы выброс не смог считать по сетчатке ID, вскрыть защиту и переключить на себя управление чипом, Николай Ефимыч! – бодро рапортовал Масляков.
– Все верно, все верно. А чем это грозило, Замятина?
– Каждый десенситизатор имел индивидуальный доступ к сети Академии, а также к другим госструктурам. Подобный взлом мог не только уничтожить личность десенситезатора, подчинив его выбросу, но и дать доступ к защищенным системам…
– Все так. А теперь растолкуйте мне, коллеги, что было раньше – курица или яйцо? Наши невежественные предки каким-то седьмым чувством понимали, как будут действовать системы идентификации через триста-четыреста лет, или мы зачем-то скопировали их дремучие верования, интегрировав в свои ритуалы безопасности?
Народ в аудитории безмолвствовал.
Как узнать?
Очень хотелось выйти в вирт и посмотреть на светящуюся стену из символов, защищавшую его от выброса, но увы. Оставалось лишь, сжавшись комком, наблюдать за тем, как ведьма водит руками, нащупывая, нащупывая что-то, нацеливаясь на живое тепло. Невыносимо пахло лилиями. И ладаном. Треск свечей заглушили звуки колонки, сумрачная многоголосая литургия – хоть сто раз перечитывай первоисточники, не поверишь, что один бурсак голосом мог изобразить что-то такое, что удержало бы ведьму хоть на миг.
Колонка мерцала уже в полувидимом спектре, раскаляясь, как капля плавящегося олова. Юрек знал, что все это фантазии, что не могут пластик и микропроцессоры пылать живым угольком, но, может, так их видела ведьма? Она запрокинула голову. Грива вороных волос, совсем как у маленькой Ганны, рассыпалась по узкой спине. Ведьма протяжно завыла и потянулась вверх, она не встала – ее как будто вздернула невидимая сила, скрюченные пальцы распрямились, неестественно вытянулись, пытаясь добраться до колонки. Звук песнопений стал невыносимым, зачем из набора убрали беруши?! Юрек зажал уши руками, вжал голову в колени и неистово пожалел, что ему выпала такая удача с полевой практикой.
…А потом трижды прокричал петух.
Все бы ничего, но вот сны.
«Вы не должны винить себя. Поймите, Георгий, таковы были заданные мной условия. Хотите обвинять кого-то – ну давайте, свалите все грехи на меня».
Н. Е. Ищенко – особые остроумцы зовут его НЕИщенко – пристально вглядывается в лицо студента неестественно голубыми глазами.
Юрек молчит.
Он молчит, хотя мог бы обвинять преподавателя, орать, как орал Славка, когда узнал, что произошло с Женькой. Славик тоже ушел после той злополучной сессии, куда-то в торговлю, к папаше. Оказывается, и он любил Женьку, кто бы мог подумать, что Масляков способен на любовь. Может, Женька любила его и поэтому избегала Юрека? Как теперь узнать?
«Человеку желательно понимать свою природу. Десенситезатору – желательно вдвойне. Тем более что в последние десятилетия наша природа двояка. Мне следовало бы догадаться, потому что ваш помощник никак себя не проявлял. Просто доступ в вирт-пространство, удобная прилога, да? Молчаливый ассистент, не имеющий ни лица, не имени, ни личности. Вас это не смущало? А должно было смутить».
«Почему Георгий?»
НЕИщенко показательно изумляется.
«О чем вы?»
«Почему вы всегда зовете меня Георгием?»
«Потому что это ваше паспортное имя, под которым вы проходите по спискам студентов в деканате».
Фольклорист хмурится.
«Знаю, что вы предпочитаете зваться Юрием, но имена важны. У вашей прилоги, я так понимаю, и имени нет? Не находите странным хотя бы это?»
Внезапно он встряхивает серебристо-седой гривой и скупо улыбается.
«Их называли прилогами в моем детстве, вы, наверное, уже и не застали. А вы знаете, что такое прилог на церковнославянском? Первый шепот дьявола в уши, первый маленький шажочек к греху. Жители сельской местности так и относятся к нам, городским».
Юрек молчит. Дьявол тоже молчит и в уши не шепчет, по крайней мере в этом сне.
Утро выдалось туманным и оттого мокрым. Росистым.
Роса выпала на траву, на листья и на церковное крыльцо, и крыльцо сделалось скользким.
Рассвет занялся к пяти. Юрек долго колотил ладонями в церковные створки, не меньше получаса после того, как ведьма улеглась обратно в гроб, а колонка затихла.
Но селяне не спешили. Лишь тогда, когда день окончательно вступил в свои права, с той стороны двери забренчало, и створки распахнулись. Юрек почти вывалился на крыльцо, поскользнулся, но удержал равновесие. После затхлой и душной церкви пробрало утренним холодком, по плечам пробежала дрожь.
– Смотри, и не седой совсем, – радостно провозгласил заместитель старосты Макар Ильич.
Второй, суровый, скорчил совсем уже козью морду.
– Продул ты мне, Василек, – продолжил радоваться заместитель.
– Подожди второй ночи, – угрюмо буркнул второй.
– Не-е, спорили на первую, давай уж раскошеливайся.
Угрюмый Василек неохотно полез в карман. Юрек оттолкнул его, бегом спустился с крыльца и проблевался в росистую траву.
– Ох ты ж горемычный, – взвизгнуло сзади голосом Макара Ильича. – Не учел, Василек, не учел, надо было и на это поспорить.
«Чтоб вы сдохли», – с тихой ненавистью подумал Юрек, вытер ладонью рот и развернулся, намереваясь учинить заместителю допрос и разгром.
Заместитель и угрюмый стояли рядом на крыльце, и чувствовалась в них какая-то общность, несмотря на проигранный спор, и ясно было, кто здесь заодно, а кто чужак.
– Вы извините, молодой человек, – хмыкнул Макар Ильич, хотя ни малейшего сожаления в его голосе не было. – Поспорили мы с Васильком. Я вот говорил, что вы парень крепкий и не такое видели, а Васька заладил – поседеет, если вообще копыта не откинет. Простите нас, дураков неученых, у нас тут, как у вас, развлечений-то особо нет, в турниры ваши и гонки не приучены, коктейлей и прочих стимуляторов не потребляем, только и остается, что по старинке.
Дес подошел к крыльцу и задрал голову.
– Вы зачем девушке живот проткнули? Совсем тут с ума посходили? Ее убили и ребенка. Вы понимаете, что пойдете за это под суд?
Угрюмый не изменился в лице, а Макар Ильич усиленно заморгал.
– Бог с вами, Юрий Анатольевич! За кого вы нас принимаете? Нешто мы ироды какие-то? По правде живем, по правде и помираем. А девка эта, Галина Михайлова… так она все сама. Старосту вы нашего уж лучше не трогайте, а вот дочку его меньшую можете опросить. Она и следователю все подробно описала. А уж что там у него в рапорте…
Макар Ильич развел руками.
– Не хотел, может, на покойницу такое писать. А вы расспросите, расспросите. У Ганьки сейчас тренировка по теннису будет. Сходите и сами все разузнайте, а мы и не скрываем ничего.
Юрек плюнул, развернулся и пошел к деревне. За спиной у него негромко, но обидно заржали.
В клуб, а именно там проходили тренировки по теннису, десенситезатора пустили без всякой проверки. Не как в городе – при попытке проникнуть в любое административное здание двух-, трехстадийная верификация, полное сканирование, хорошо еще, если не личный шмон. Здесь средних лет вахтерша оторвала взгляд от книжки (бумажной!), которую неторопливо читала, так же неторопливо оглядела раннего посетителя и ткнула пальцем за спину, в сторону коридора с рядом светлых дверей. Клуб для здешних гребеней был удивительно продвинут. Шахматная секция, авиамодельная, робототехника (о как! Чипироваться нельзя, а робокомбайны, оказывается, можно). Несмотря на ранний час, некоторые двери были открыты, вокруг столов толпились детишки от пяти и до пятнадцати по виду лет. Оглядывались на деса с интересом, но без удивления и вражды.
– Где тут теннисный корт? – спросил он, заглянув в авиаконструкторскую.
Инструктор, парень лет двадцати, стоявший у крупной модели двухмоторного аэроплана, обернулся и махнул рукой:
– В конце коридора будет выход на улицу. Там теннисный корт, волейбольная площадка и бассейн.
Во как. У Юрека в школе был бассейн. В соседних, поновее, не было, и зачем? Не говоря о секции робототехники. Геймклубы и вирт-симуляторы – да, но чтобы модельки собирать… Может, это даже и интересно. Возиться, трогать руками, прикручивать что-то… когда еще десять человек пыхтят своими микробами тебе в затылок. Деса слегка передернуло. Ну уж нет, толпы – вообще не его тема. В толпе его вечно подташнивало и хотелось то ли всех убить, то ли растолкать и бежать прочь как можно быстрее.
Юрек распахнул дверь и вступил сразу в яркий солнечный свет, настолько яркий, что в первую секунду его почти ослепило, несмотря на мембрану. Мембрану он, кстати, так после веселой ночки и не отключил. Почему-то показалось, что дополнительная защита будет не лишней.
На травяном корте перебрасывались теннисным мячом две пары. Парень-девушка с каждой стороны.
Ганну он узнал не сразу. Там, на пруду, она казалась тощенькой, бледной, одни руки, ноги и коленки. А здесь вполне крепкая девчонка в короткой юбке, футболке поло и белой спортивной повязке лихо стучала ракеткой по мячу. Даже загар откуда-то появился. Точно ли та же Ганна? Может, вчера ему явился болотный морок, а не настоящая девочка? Юрек тряхнул головой, отгоняя глупые мысли, и крикнул, перекрывая удары мяча:
– Ганна! Ганна, привет, можешь перерыв сделать?
Девочка опустила ракетку, и мяч, сыто хряпнув, ударился о траву на ее половине.
– Ганка, ты чего? – возмущенно завопил ее вихрастый партнер.
Девушка отмахнулась, положила ракетку и зашагала через поле, вся в золотистой короне из солнечных лучей.
Они засели в столовке, примыкавшей прямо к клубу. Ганна медленно тянула через трубочку молочный коктейль. Юрек, вдруг ощутивший ужасный, нестерпимый голод, спешно заглатывал деруны и парящую желтоглазую яичницу. Рядом блестела глянцевым боком здоровенная кружка крепкого бразильского кофе. В общем, живи и радуйся, но…
– Это правда? – спросил дес, отрываясь от тарелки и глядя на новую, утреннюю Ганну.
– Правда – что?
– Так, извини. Торможу. Ночка выдалась та еще.
Ганна бросила трубочку и перегнулась через стол, дыша чуть ли не в лицо Юреку.
– Она вылезла из гроба?
В этом было столько беспардонного детского любопытства, что дес почти расхохотался. Как будто речь шла совсем не о ее сестре.
– Не то чтобы вылезла, но довольно энергично в нем прыгала. И на нем тоже. Лучше скажи, правда, что она сама… причинила себе вред?
Формулировка была предельно тупая, и Ганна не замедлила этим воспользоваться.
– Причинила себе вред! – Девчонка фыркнула молоком, забрызгав полстола. – Ну, вы, городские, даете. Вы всегда все стараетесь обойти? Человек спрыгнул с крыши, а вы типа «его вестибулярный аппарат дал легкий сбой». Так, что ли?
– Ладно. Правда, что твоя сестра сама вспорола себе живот, убив собственного ребенка?
Усмешка Ганны стала кривой, но и только.
– Правда… Но что есть истина?
– Что?
Юрек вскинул голову. Глаза девушки на мгновение стали совсем черными, будто зрачок затопил радужку, но секунду спустя все выровнялось. Тот же карий любопытный взгляд.
– Правда, говорю, что она домой прибежала. Потому что дико испугалась.
– Чего? Беременности?
– Вот уж чего наши не боятся. Здесь у всех по пять мелких, по шесть, не видел, что ли? Беременность, блин, ужас-ужас. Нет.
– А чего? Что залетела от городского? Что ее не поддержат… не знаю…
– Слушай, не будь идиотом. Галка всегда была смелая. И успешная. Ей не нужна была ваша поддержка и какой-то левый мужик. Она бы сама ребенка вырастила, вообще без проблем.
Юрек скептически поднял бровь. Ганна возмущенно нахмурилась.
– Думаешь, я маленькая? Скорая из района не приехала, Галка была в училище, я Полькины роды сама принимала.
– И во время них умерла ваша мать?
Взгляд девушки сделался тяжелым.
– И во время них умерла наша мать. Но не по моей вине. Тазовое предлежание. Потом прибежала повитуха из фельдшерского пункта, помогла немного. Но кровотечение остановить уже не смогли. Короче. При чем тут это вообще?
– Я не знаю при чем, – мягко ответил дес. – Все может быть и при чем, и ни при чем. Может, Галина боялась родов, учитывая, что произошло с ее матерью, подсознательно ненавидела младенца…
– И поэтому ее чип перемкнуло. Отличное объяснение. Да ты, блин, психолог, а не бурсак.
– Я не бурсак. Я десенситезатор.
– А Галка не психопатка. Это вы вставили ей чип. И вы заразили ее ребенка!
– Стоп!
Он привстал, опираясь ладонями о стол и чувствуя, что руки слегка дрожат – то ли от недосыпа, то ли от этого разговора.
Другие сидевшие в столовой оборачивались, но быстро возвращались к своим тарелкам. Ну, подумаешь, приезжий десенситезатор ругается с девочкой-подростком, обычное же дело, не стоит внимания, омлет и сырники куда важнее.
– Что ты хочешь сказать? Что зародыш…
– Федя, – яростно прошипела Ганна, сузив глаза. – Она хотела назвать его Федькой. Федька отлично развивался до пяти месяцев, до второго скрининга. А потом в него вселилась гребаная одержимая нейросеть. Не в Галку. В него.
Юрек опустился на стул и сжал ладонями голову. В висках немилосердно гудело, яростно бился пульс.
– Это невозможно. Ты же знаешь, что невозможно. Боты не проходят плацентарный барьер.
– А вот прошли. Может, они тоже мутируют. Откуда вы знаете? Вы же только делаете вид, а сами не знаете ни черта!
Есть несколько непреложных законов. Правил безопасности. Того, что встраивалось в наноботы чипов изначально, что заложено в основу их конструкции.
Боты не проходят плацентарный барьер. Не передаются от хоста любому другому хозяину ни половым путем, ни при переливании крови. Покинув организм хоста, бот погибает в течение нескольких миллисекунд. Чипироваться можно только добровольно, по достижении совершеннолетия, заверив согласие на операцию ЭЦП, только в сертифицированных клиниках.
Все так. Но ведь формально боты и не покинули организм матери, проникнув в эмбрион… Повышенная проницаемость сосудов плаценты? Как? Черт возьми, как?
– Она это поняла не сразу, – донесся откуда-то издалека голос его собеседницы.
Ах да. Ганны.
– Говорила, кто-то начал ей в голове нашептывать, не ее ассистент, она свою нейросетку Маруськой звала, а другой. И видения. Очень страшные. Кровь. Ей казалось, что она размазывает по стенам кровь, человеческую, и стены начинают светиться. Что если добавить кровь в штукатурку, получится замечательный узор. А потом в этом доме будут жить очень, очень счастливые люди, счастливые и мертвые, они будут ходить и думать, что живы, но за них все будет делать нейросеть. Галка очень испугалась. И сбежала. Надеялась, что тут оно замолчит, в Околицах же нет подключения к Сети. Но оно продолжало шептать, каждую ночь, и днем тоже. А четыре дня назад, когда меня и папы не было дома, а Полька была в садике, она вышла во двор. Папа как раз забор чинил, обтесывал с вечера колья. Она взяла кол. И воткнула себе в живот. И вот так мы ее нашли. Все? Все рассказала? Или тебе еще этот кол с ее отпечатками предъявить? Так он у следователя. Пойди, помаши удостоверением, или как они там у вас, регистратором со лба читаются?
Ганна шипела, но Юреку было не до ее злобы. Надо было срочно связаться с куратором курса. С отделом информационной безопасности. И, наверное, с дирекцией. От практики его, конечно, отстранят, вышлют специалистов покруче, но это неважно, главное – отловить выброс и узнать, как он проник в зародыш, нарушив все и всяческие законы.
И еще очень хотелось спать. Нестерпимо, нестерпимо хотелось спать.
Где-то далеко вилка звякнула о тарелку и приглушенно взвизгнула Ганна. А потом чернота.
Все бы ничего, но вот сны…
…В старой церкви горят свечи, сотни свечей, и одуряюще пахнет – воском? Ладаном? Он-я-Брут истошно мечется по внутреннему меловому кругу, забыв про Писание, голосит ведьма, призывая Вия. Сотни мелких чертей, суетливых порождений AI-тренажера, толкают и тащат увесистое чудище, до идиотизма похожее на то, в старом черно-белом фильме, замшелого подземного гнома, но ничего нельзя сделать, ничего – гном открывает глаза, прожекторы тусклого желтого света, и попытка опять заканчивается провалом…
В зимнюю сессию Ищенко дает второкурсникам практическое задание – раскатать в симуляторе историю ведьмы и бурсака так, чтобы выжил бурсак. Удивительно простое на первый взгляд, но на зачете режутся все, раз за разом. Тогда, чтобы «стимулировать креативность» студентов, фольклорист ставит их в пары. Играть не против нейросети, а против живого противника. Пары определяются жеребьевкой. Юреку выпадает играть против Женьки. Слепой случай, это мог быть кто угодно, например Славка. С тем же эффектом, но тогда было бы не так… больно? Стыдно? Но что такое боль и стыд во сне внутри сна?
В старой церкви так тихо, что страшно дышать…
Юрек открыл глаза.
Сияние свечей, такое неверное и тусклое вчера, ослепляло. Свечи были всюду. На секунду показалось, что он сам лежит в гробу, утыканном сотнями свечей.
Потом зрение сфокусировалось, и одновременно вернулась память.
Он резко вскинул руку, чтобы активировать браслет.
Браслета на руке не было.
Полоска незагорелой кожи там, где всегда, сколько себя Юрек помнил, браслет. И все.
Голова пульсировала, как огромное яйцо, которое нетерпеливо долбили изнутри клювом. Напряг шею, плечи, попробовал приподняться. Оторвал все-таки себя от пола, превозмогая боль…
В полуметре от его лица на скамейке, безвольно свесив руки, лежала Ганна. На виске у нее темнела здоровенная ссадина, длинные темные волосы спутались, а лицо было еще бледнее, чем накануне на пруду.
Справа маячил гроб. Закрытый. Значит, ночь еще не наступила, время есть.
Тихо выматерившись, Юрек вскочил и, прихрамывая, поспешил к двери. Заколотил что было сил в старое дерево.
Дверь была закрыта снаружи. В ответ на его суматошный стук из-за двери донеслись голоса, потом их перекрыл один голос. Знакомый. Блеющий голосок Макара Ильича, заместителя старосты.
– А ты, милый, не колотись. Успокойся там.
– Дверь открой, старый козел! – рявкнул дес. – Хочешь меня заставить замолчать, ладно, девчонку пожалей.
За дверью разноголосо заворчало, потом затихло опять. Юрек трижды звонко пнул створку, та завибрировала, но не поддалась. Хорошо же строили этот сарай, на совесть. Или с таким вот расчетом и строили. Запереть и… и что? Поджечь?
Он оглянулся на окна, наполовину ожидая увидеть там железные решетки. Решеток не было. Но сами окна прорублены так высоко, что почти терялись в сумраке свода. Если составить вместе скамейки…
– Ты, милый, не пытайся бежать, – как будто прочел его мысли Макар Ильич. – Мы тебя и девку, если что, тут встретим. Не хотелось бы, конечно. Мы люди мирные. Честные и богобоязненные. Василь вон чуть не плакал, когда девку твою огреть пришлось, полезла тебя, дурня, защищать. Грозилась все, что в район на нас донесет, ректору вашему позвонит. Ха. Как будто район и ректор не в курсе.
– Островский? – выпалил Юрек и тут же мысленно обругал себя, нечего вестись на их ложь.
– Может, и Островский. А может, и Пушкин Александр Сергеич, – гыгыкнуло из-за двери. – Думаешь, им приятно, что ваши технологии… пошаливают. Сбоят технологии-то ваши. Ты же все понимаешь, милый. Это ж каждая чипированная барышня теперь, считай, под богом ходит. А их у вас там сколько в городе, пять миллионов? Больше? А по стране? А по миру? А оно надо им знать? Рождаемость у вас и так не ахти, а тут много кому захочется… превентивно, значит, чтобы не случилось чего. А страховки им плати? Сколько денежек-то, прикинь? Вот то-то.
Невозможно, нелепо все это… Как же инструкции, как же выбросы? Или все выбросы… вот такие? И им врали всегда? Или все же врет этот козлоголосый Макар Ильич, врет просто так, из чистой любви к вранью?
– Что со старостой? С Михайловым? Где он? Он подписался на то, чтобы вы сожгли его дочь?
– В дурке Михайлов. Скоропостижная деменция на почве нервного срыва. Так что теперь, извини, я тут староста. И ты лучше от двери отойди. Не хотелось бы ненароком… причинить тебе вред.
За створками заржали. Сначала неуверенно. А потом в голос, хором. Хором из многих голосов.
Новоиспеченный староста Макар Ильич громко цыкнул. Народ у церкви притих, и староста договорил:
– Не будем мы никого жечь. Не возьмем грех на душу. Ведьма вас сама порешит и в гроб обратно залезет. А уж на третью ночь мы тут все от греха спалим, скажем, мол, противопожарная безопасность у нас не на высоте, свечи, дерево старое, сухое. Инцидент.
Последнее слово Макар Ильич произнес с ощутимым удовольствием, насколько можно было расслышать через три сантиметра древесины.
– Вы мне что в еду подсыпали, добрые, богобоязненные люди? Где мой браслет?
– Браслет где надо, – прокаркал другой голос, не старосты. Василька. – А насчет еды не боись. От этого ты точно не помрешь.
Очень хотелось прокричать что-то вроде «Горите в аду», но это было слишком глупо. К тому же из-за спины послышалось слабое движение и стон. В первую секунду волосы на затылке деса встали дыбом, но это всего лишь приходила в себя Ганна.
– Горите в аду! – все же проорал он и кинулся по проходу между скамьями к амвону, где покоился гроб и гибернирующая в нем ведьма и где, шипя от боли, усаживалась на скамейке ее младшая сестра.
Бурсак Хома Брут поглядел Вию в глаза, и Вий увидел его. Тут на бурсака накинулись все черти, и покойники, и кикиморы, и навь, и какая еще там была панславянская нечисть. И били его и терзали, пока трижды не прокричал петух, а потом все испустили дух и обратились то ли в дерево, то ли в камень. Короче, всем кранты.
Интересно, Ищенко Николай Ефимович тоже в курсе, на какую полевую практику отправили его не лучшего ученика?
– Можно поджечь гроб, – размышлял Юрек вслух, сидя на горячей от свечного тепла скамейке. – Но тогда, скорей всего, не затушим и сами сгорим. Тут все сухое, хотя и трухлявое.
– А если правда Евангелие читать? – упрямо повторила сидевшая рядом Ганна.