Книга
Где-то далеко-далеко, за бумажными горами, за плоскими морями, за линиями рек раскинулась земля, или поверхность, – страна плосков, или страна фигур, под названием Папира.
Жители ее были, с нашей точки зрения, плоскими, двумерными, как будто нарисованными на бумаге, а с их точки зрения, они были нормальными, двумерными, как все в их стране, существами.
Жили там квадраты и треугольники, трапеции и пятиугольники. Каких только фигур не было! И правильные равносторонние, и кособокие многоугольники, и круги, и полукруги.
Каждый имел свою форму. Иногда она менялась, но обычно годам к восемнадцати, то есть к совершенно-по-нашему-летию каждый плоск приобретал устойчивый вид, который был зафиксирован в его паспорте, и без крайней необходимости его не менял. Бывало, конечно, под влиянием сильных эмоций какой-нибудь квадрат раздуется чуть ли не в круг или треугольник прогнется своими гранями от страха, но уважающие себя плоски такого обычно себе не позволяли. А если подобное и случалось, старались скорее о таком позоре забыть.
Это касалось устойчивых членов общества, которые иначе именовались фигурами. Были еще амбии – существа бесформенные, неуважаемые. Иногда они пытались «держать форму», но обычно было видно, кто перед тобой: истинный квадрат или треугольник по рождению – или много о себе возомнившая амбия. Стоило толкнуть такую в бок, и от ее строгих форм не оставалось и следа.
Фигуры прекрасно бы без них обошлись и жили бы в стройном своем порядке, если бы эти глупые бесформенные амбии не были бы им так нужны. Но, как назло, для ощущения полноты каждой фигуре нужна была своя амбия. Найдя такую, устойчивый плоск предлагал ей найти убежище внутри него, конечно скрепив свои отношения в мэрии. После этого амбия пропадала для внешнего мира, а фигура начинала лучиться «полнотой» и надевала опознавательный знак, что она в прямом смысле несвободна. Значит, середина ее, сердце или что там у них, было уже занято.
Маленьких амбий пугали разными проходимцами, которые, вскружив голову доверчивым крошкам, заманивали их внутрь, предлагая не вмешивать мэрию в их высокие отношения, и, как сказали бы у нас, с тех пор их никто больше не видел. Но это неверно. Амбий вообще после «вступления» обычно не видно, но по косвенным признакам можно догадаться об их присутствии. А тут – никто об этих обманутых бедняжках больше и не слышал.
Что там происходило внутри фигур, как развивались их отношения, до последнего времени никого не интересовало. Известно было лишь, что от таких союзов появлялись новые фигуры, которыми семьи по праву гордились, ну или амбии – к немалому смущению родителей.
Интересно, что у них там с религией было? Наверное, они поклонялись богу Евклиду.
Очень удобно: можно делать вид, что делаешь геометрию, а в это время придумывать книгу. Даже жаль, что за мной никто не следит.
Блин, у мамы есть тайна. Поклонник. Может, даже любовник. Не могу поверить. Не могу не думать об этом. Иногда забываю, и кажется, что всё норм. А потом как вспомню! Мне прямо плохо от этого, как подумаю – в животе что-то скручивается. Я случайно узнала. Увидела у нее в вотсапе родительский чат своей старой музыкалки, хотела показать ей, как из него выйти, чтобы он там не болтался у нее в списке чатов, я ведь музыкалку-то уже сто лет как бросила. Я говорю, убери, зачем телефон засоряешь. Сама же вечно мне ест мозг за бардак в комнате. А у нее – в телефоне бардак. Память кончается все время.
Ну и взяла ее телефон в руки, у нас пароли у всех одинаковые, нам папа поставил: первые четыре знака числа π. Стала удалять, а тут новые сообщения пришли, ну и прочитала случайно, я не хотела. Они просто у нее поверх экрана сразу вылезают, с чириканьем. А там! Ну там… Короче, даже думать об этом не хочу.
Мама так напряглась, выхватила телефон. Но как теперь это развидеть? Что теперь делать?
Я поняла, что теперь жду урока географии. Жаль, он только раз в неделю. Даже параграф стала читать заранее и контурные карты рисовать. Обычно я его прочитывала в первые пять минут урока, но теперь жалко тратить драгоценное время. Во вторник вечером я начинаю с ужасом думать, что мне надеть. Сама себя ненавижу за это, но все равно думаю. Тут нельзя надеть что-то слишком красивое. Нужно такое, чтоб мне шло, но как бы что-то простое, чтоб он не догадался, что я ради него стараюсь.
А так обычно я с Машей сижу. И хожу. Можно даже было бы сказать, что я дружу с Машей. Но как-то не хочется называть это дружбой. Неужели я обречена на Машу Скворцову на всю жизнь? В пятом классе, когда наконец разрешили садиться с кем хочешь, я села с ней, потому что ушла Лёля. Маша – она нормальная, но скучная. И я тоже скучная. А вместе мы – скучность в квадрате. Она собирает волосы в пучок и похожа на Мюмлу из муми-троллей или на фото моей прабабушки. Я к ней все пристаю, чтоб она сделала себе нормальную прическу, подстриглась бы, ну или просто с распущенными волосами ходила. Вот как Вероника, например. Мы с мамой в пятом классе пошли в парикмахерскую, отрезали нудные хвостики, с которыми я мучилась всю началку, и я об этом ни разу не пожалела.
Маша в детстве мечтала быть балериной, поэтому мама делала ей «балеринскую прическу», вот этот самый дурацкий пучок. Но никакой балет ей не светил, конечно. Ее даже в бесплатный кружок танцев не взяли. «Такому пухляшу надо на плавание», – сказали ее маме, и Маша до пятого класса три раза в неделю ходила в бассейн. Плавание она ненавидит.
Помню, в первом классе Маша была толстая и делала все медленно. Так, во всяком случае, считалось. Физрук любил высказаться в таком роде: «Скворцова, куда так с урока торопишься, тебе завтрак можно и пропустить». Мне было ее жалко: если б мне такое сказали, я бы вообще больше в школу не пришла. Но дружила я тогда с Лёлей, и до Маши мне дела особо не было.
У Маши вечно нет денег. Она всегда экономит. Из-за Маши я не могу пиццу поесть в школьной столовке, даже если ее вдруг всю не расхватают передо мной. Пицца стоит в три раза больше, чем пирожок, поэтому Маша берет всегда два пирожка, а мне неудобно при ней есть свою пиццу. Я пыталась ее угощать, но она еще и гордая в придачу. В общем, из-за Маши я без пиццы.
Маша живет с мамой и младшей сестрой. Папа от них ушел, когда Маше было лет пять. Она его почти и не помнит. Так что тут все понятно. Еще ей надо беречь вещи, чтоб Нинка могла донашивать, та ее младше на три года.
А еще Маша – феминистка. Она мне сама сказала в шестом классе. Мне мама книжку про них покупала – «Что мы празднуем восьмого марта», что-то в этом роде, все не соберусь почитать.
1 октября
Береза под окном вся пожелтела и даже начала опадать. Желтые листья на черном мокром асфальте – так красиво! Непонятно, что делать с этой красотой. В сотый раз фотографировать? Рисовать? Все равно получается не то. Жалко, что люди не меняются, как деревья. Было бы прикольно, если б волосы осенью краснели, а весной зеленели.
Теперь по средам на географии Маша сидит со Слоновым. У него ударение на первый слог – Слóнов, – но все новые учителя, конечно, его называют Слонóв. Хотя какой он Слонóв – скорее Страусов. Он высокий, но худой и как будто складной. В первом классе он вообще был самый маленький, мальчик-одуванчик, как его моя мама называла. С голубыми глазами и золотистыми кудрями до плеч. А год назад вдруг вырос, волосы потемнели, и постригся он коротко, я даже его не узнала в сентябре. Он нормальный, но ничего выдающегося.
И вот Маша вдруг перед английским подходит к нашей парте, но сумку почему-то не кладет. И вид у нее такой странный, думаю, наверно, хочет денег одолжить. Она у меня часто просит и всегда ужасно смущается. Но при этом все помнит и отдает с точностью маньяка, так что я не против, незачем так смущаться только. А она вдруг:
– Слушай, извини, я со Слоновым сяду сегодня? Мы договорились… ну… я ему помочь…
– Да не вопрос, – говорю, а сама не понимаю, что происходит. Маша Скворцова, мой якорь, вдруг от меня уходит! Я всегда считала, что она – мой балласт, что она на мне висит, не дает мне нормально ни с кем тусоваться, и тут оказывается, что я ей не нужна!
Я от неожиданности чуть не расплакалась. Полезла в рюкзак за сосалкой, сгребла вещи с нашей третьей парты и, сделав беззаботный вид (надеюсь, у меня получилось), пошла к Клею на первую.
– Оль, у тебя свободно?
– Да… конечно.
– Я сяду к тебе?
Она удивилась, но кивнула. И тут вошла англичанка.
– А… Маша? Вы поссорились? – не ожидала от Клея таких откровенных вопросов.
– Да что ты! У Маши, – тут я сделала гадкую ухмылку, – ну… личная жизнь. Зачем я буду ей мешать? – и я кивнула на них со Слоновым. Они сидели за второй партой у окна.
– А-а, – Оля их только сейчас, кажется, заметила.
Я сама не ожидала, что меня так заколбасит. У нас в классе почти никто не сидит с мальчишками. В началке нас, конечно, специально сажали «девочка с мальчиком». Я с Сашей Смирновым сидела и была, стыдно вспомнить, в него влюблена. Он мне даже написал как-то свой телефон на бумажке и попросил ему вечером позвонить. У меня тогда еще своего не было. Я одолжила телефон у мамы, даже велела ей выйти из комнаты, сказала, что у меня личный разговор. Мама сделала большие глаза, но вышла. В общем, я ему позвонила, мы поздоровались, помолчали, потом он сказал, что у него кот, а я сказала, что у меня нет кота. Мы опять помолчали. А потом он спросил, могу ли я ему еще попозже вечером позвонить. Я сказала, что попробую, потому что это мамин телефон, а не мой, но позвонить так и не получилось. На этом наше телефонное общение завершилось, хотя в школе мы с ним нормально общались. А в пятом классе он ушел в спортшколу.
Теперь сидеть с мальчиком как-то странно. Ну Данилов с Потаповой сидят вместе, но они чуть ли не с детсада дружат, семьями. А так, если не считать этой кутерьмы с Логиновым, никто и не сидит. И тут Маша со Слоновым так спокойно сели вместе. Даже в голову не придет никому их дразнить. Какая из них пара – смех один.
А чего я парюсь? Теперь я свободна. Я тоже могу тусить с кем хочу. Вот Оля, например, очень умная, она единственная в нашем классе умеет писать нормальные сочинения. За свои мне всегда стыдно, а она пишет прямо как взрослый человек. Оля, правда, с Наташей сидит обычно, но на английском Наташа в другой группе. Оля всегда ходит с книжкой, она берет, чтоб в метро читать, ей ехать полчаса, она говорит. Ну а потом не может оторваться, в столовке читает в очереди, на перемене, когда освобожденная на физре, везде. Интересно, что она сейчас читает. Спросить, что ли?