Нет, нам еще повезло. Случись это минутой раньше, пришлось бы садиться на Лену или, чего хуже, падать в город. Мы уже прошли дальнюю приводную радиостанцию, когда в гул моторов вплелся посторонний звук, словно, попав на вибратор, заходила ходуном приборная доска.
– Отказ левого двигателя, – крикнул бортмеханик. Самолет, до этого послушный, податливый, вдруг взъерошился, заваливаясь набок, стал уходить с посадочного курса. Будто нес я на себе тяжелый рюкзак, переходил по бревнышку, и тут неожиданно лопнула одна лямка.
Я надавил на педаль, крутанул штурвал в сторону работающего двигателя, почти одновременно то же самое сделал второй пилот Александр Долотов.
Глухо, по-звериному ревел здоровый двигатель – на борту было около трех тонн свежих помидоров. Быстро, гораздо быстрее, чем нам бы хотелось, надвигались потемневшие от дождя крыши домов, мокрые огороды, острые, напоминающие охотничьи рогатины, заборы.
Мы примостились на краю аэродрома, разбрызгивая лужи, пробежали немного, я нажал на тормоза, самолет клюнул носом, остановился. На стоянке сразу же заметили стоящий колом винт, через несколько минут подошел трактор, к передней стойке самолета приткнули водило. Трактор поднатужился, из-под гусениц комьями полетела грязь, под нами жалобно заскрипели шасси, и нас потянули на стоянку.
Там тракторист отцепил водило, помахал нам рукой и уехал в гараж. Мой бортмеханик Николай Григорьевич Меделян, которого мы все по-свойски называем дядя Коля, выбросил из самолета металлическую лестницу и начал спускаться на землю. Следом за ним, придерживая фуражку, спустился второй пилот Долотов. Я перевел дух и, чувствуя, как утихает разбушевавшееся сердце, еще раз мысленно прокрутил аварийную посадку и похвалил себя: все было сделано четко и правильно. И свидетельством тому были мокрые стекла фонаря кабины, блестящие мокротой листья тополей и обычные шумы, доносящиеся с земли. В пилотскую кабину заглянул сопровождающий грузы Угринович, завертел по сторонам маленькой воробьиной головкой:
– Долго простоим, нет?
– Думаю, что долго, – ответил я, – вещи бери, придется ночевать здесь.
– Ай-я-я, – простонал сопровождающий, – пропадут овощи.
Что-то обещать было не в моих правилах, я молча собрал портфель, сунул в него полетные карты, обежал глазами кабину, не забыл ли чего.
Спустившись по шаткой лесенке, я увидел, что левая мотогондола и все брюхо самолета были залиты черным вспененным маслом, оно продолжало капать на землю, расплываясь сизыми пятнами.
Киренский техник Иннокентий Малышев, натянув на глаза мокрую замасленную беретку, подкатил к самолету стремянку, открыл капот и чуть не по пояс влез в двигатель.
На улице безразличный ко всему нудил мелкий дождь, и, должно быть, оттого было по-осеннему прохладно и сыро, и, хотя стоял конец августа и по календарю еще полагалось тепло, казалось, солнце по пути к этой северной земле, как и мы, сделало вынужденную посадку, и нам вместе с ним предстояло ждать следующего лета.
Всем экипажем мы столпились около стремянки, ждали, что скажет Малышев.
– Все как в кино. Прилетели, мягко сели. Высылайте запчастя. Фюзеляж и плоскостя, – глухо, будто из бочки, сказал техник. – Короче, головку у цилиндра со шпилек сорвало. Чего доброго, придется двигатель менять. Сейчас сделаем полную диагностику, посмотрим.
«Сидеть тогда нам здесь как минимум неделю». Я поймал себя на том, что задержка не входила в мои планы и вызвала досаду; еще несколько минут все шло-крутилось, а тут тебе на – сиди и жди. То, что могло с нами произойти, после отказа двигателя ушло на второй план, осталось где-то там над городом, сейчас, когда все уже было позади, а под ногами была крепкая, хотя и мокрая, земля, уже не воспринималось как реальная опасность.
Малышев топтался на стремянке, с его кирзовых слетали мокрые камешки, под подошвами чавкала глиняная каша. Был он невысок ростом, с виду неуклюж, чем-то неуловимо похож на моего бортмеханика. Я знаю, они с моим бортмехаником одногодки и даже вместе заканчивали одну техшколу. И ростом они одинаковы, про таких говорят – метр с кепкой.
«Должно быть, их сшили с одной колодки», – с улыбкой думал я каждый раз, когда они на стоянке встречали друг друга.
Малышев каждое утро приезжает в аэропорт на старом мотоцикле, ставит его около техдомика, натягивает замасленный комбинезон и растворяется, исчезает среди таких же замасленных чехлов, рукавов, шлангов. Возле самолета появляется неожиданно, но вовремя. У киренских техников он пользовался непререкаемым авторитетом. Да и летчики уважали его за добросовестность и умение находить решение в самых непростых ситуациях. Вспомнилось мне, как однажды зимой здесь застрял у нашего самолета двигатель. Техники долго не могли отыскать дефект, решили менять все свечи. Подошел Малышев, поднял кусок снега, поводил им по выхлопным патрубкам, через несколько секунд повернулся к молоденькому технику и сказал:
– Меняй свечи в шестом цилиндре. Видишь, бок у него холодный, даже снег не тает.
– Ну что тут скажешь, профессор! – почесав затылок оценил кто-то из молодых техников.
– Что скажешь – Кулибин!
Малышева я любил не только за профессионализм, но и за его байки и рассказы о старых летчиках, с которыми ему довелось встречаться. Он застал еще те времена, когда по ленд-лизу с Аляски через Киренск перегоняли самолеты на фронт и его лично знал командовавший летчиками-перегонщиками генерал Мазурук. Словно в подтверждение этих слов, Малышев как-то показал мне стену бревенчатого сарая, где сквозь многолетнюю пыль проступали слова из далекого боевого прошлого: «Сталинские соколы. Беспощадно уничтожайте фашистов на земле, воде и в воздухе».
Давно канули в Лету те грозные времена, но надпись держалась. Держался и хранитель тех времен Иннокентий Малышев, делая свое негромкое дело, радуя нас своими шутками-прибаутками и невыдуманными рассказами.
У Малышева трое детей. Одного – Владимира, я знал хорошо, он работал так же, как и отец, техником в Иркутске. Еще две девочки-близнецы, Маша и Наташа, учились в политехническом институте.
Раз в месяц он отправляет им посылки, передает их с летчиками. Когда пассажиры уже сидят в самолете и нужно закрывать входную дверь, он появляется около трапа со свертком в руках, смущенно хлопая короткими белесыми ресницами. Если посылка сыну, то берут без разговоров, его, если не встретит у трапа, можно разыскать на стоянке. Девочкам нужно завозить в общежитие, поэтому иногда и отказывают. У каждого свои дела, кому хочется делать лишний крюк.
Малышев не обижается, молча идет в техдомик, ждет следующий самолет, кто-нибудь да возьмет.
Меделян остался на стоянке, мы со вторым пилотом пошли в гостиницу. Нас разместили в угловой, на десять коек, комнате, предназначенной для транзитных пассажиров. Пахло прелой одеждой, селедкой, в соседней комнате урчал магнитофон, хлопали двери, люди входили и выходили, пили чай, брились, играли в карты; разный народ приютила, собрала под своей крышей старенькая пилотская гостиница.
Над моей кроватью висит карта. На месте Киренска – темное, затертое сотнями пальцев пятно. Везде, где бы я ни был, одна и та же знакомая картина.
Я отыскиваю взглядом Витим, по нему нахожу Маму. Нам предстоит сделать рейс в этот северный поселок, затем вернуться в Киренск, загрузить дизель, отвезти его в Ербогачен, там третий день сидели без света, и потом – домой. А там по графику – отпуск.
Мысль о том, что через несколько дней я буду далеко от этих мест, доставляет мне удовольствие. Я собирался съездить на море, покупаться в теплой воде, позагорать и отдохнуть от этих непредвиденных задержек, от этих грязных, раскисших аэродромов, от этих просьб привези и отвези, от самого себя, запряженного и привязанного к пилотской кабине. Но я знал и другое: пройдет немного времени, я снова буду садиться на этих аэродромах, снова придется ходить в местную столовую, ночевать в этой гостинице, слушать разные летные и житейские истории, которые будут рассказывать бывалые летчики, и засыпать под шлепки карт. И еще многое из услышанного и увиденного будет стоять у меня перед глазами.
Второй пилот начал разбирать постель. Мне спать не хочется, я вновь выхожу на улицу, некоторое время стою на крыльце, размышляя, куда бы пойти. Собственно, идти некуда. Киренский авиагородок небольшой – деревянный аэровокзал, грузовой склад, столовая, гостиница, гараж, баня, еще с десяток жилых домов. Рядом со столовой темные ели, посаженные, говорят, еще во время войны. Мы ходим всегда мимо них, по одной и той же дорожке: от самолета в диспетчерскую, потом в столовую и обратно.
Если случаются задержки, подобные сегодняшней, маршрут меняется ненамного, добавляется лишь гостиница. Чаще всего сидим зимой: аэропорт находится в низине, чуть температура упадет ниже сорока градусов, уже туман. Бывали случаи, сидели по полмесяца. Здесь нас все знают, даже собаки, обитающие в аэропорту, приветливо машут хвостами.
По узенькой бетонной дорожке, обсаженной тополями и черемухой, иду к перрону. Сегодня он пуст, самолеты зачехлены и мокнут под дождем.
Мимо меня, шлепая по лужам резиновыми сапогами, проходят техники, они довольны – полетов нет. Можно пораньше и домой.
Но Малышев по-прежнему возле самолета. Отказавший двигатель со всех сторон обставлен стремянками. Дядя Коля стоит неподалеку, размахивая рукой, что-то говорит Малышеву.
Я знаю, после войны они вместе проходили стажировку в далеком северном поселке Витим. Это было еще то время, когда запуск некоторых самолетов проводился при помощи натяжки амортизатора. И для облегчения натяжки использовали лошадь. Делали это следующим образом. Один конец резинового амортизатора цепляли за винт. А другой был закреплен на лошадиной сбруе. По команде летчика возчик трогал лошадь с места, амортизатор натягивался, и летчик по команде «Контакт!» начинал с помощью этого амортизатора раскручивать винт.
Но, когда молодые стажеры решили освоить новое для себя дело, лошадь заупрямилась. И тогда Меделян, вспомнив свое деревенское прошлое, сел на лошадь и заставил-таки стать ее на положенное место.
– Ну, Коля, ты прямо настоящий джигит, – похвалил его Малышев, который уже бывал на запуске, – только пригнись, не то она тебя сбросит.
– Меня сбросить сложно, не одну объездил, – самоуверенно проговорил Меделян.
Так вот, дядя Коля, тогда еще Колька, забрался на лошадь, подъехал к самолету. Малышев закрепил на винте амортизатор, летчик высунулся в форточку, крикнул:
– Контакт!
– Есть контакт, – отозвался Меделян и взмахнул кнутом. И тут лошадь проявила неожиданную прыть, рванулась вперед и, натянув до отказа амортизатор, неожиданно подогнув колени, рухнула на живот.
Сзади засвистело, амортизатор, сорвавшись с винта, со всего маху, как из пращи, полетел в спину Меделяна. Тот кубарем полетел через голову лошади и потом дня два не мог даже присесть на табурет.
– Ты что, думаешь, она не понимает, – хохотал Малышев, – ей тоже надоело получать по заднему месту…
Возможно, именно тогда родился знаменитый афоризм, который гласил, что «самый хитрый из армян – это Колька Меделян». Говорили, что его придумал Малышев, но он готов был перекреститься, что такое могли придумать только завистники. Но шутка вовсю начала гулять по всем аэропортам и трассам.
И бывало, когда я начинал нахваливать своего бортмеханика, то тут же от собеседников слышал эти знаменитые слова.
– А вы поищите еще такого, – отшучивался я, – который на плоскогубцах лучше любого штурмана считает путевую скорость.
Заметив меня, Николай Григорьевич вытер руки ветошью, с какой-то особой гордостью доложил:
– Двигатель цел, нужно заменить два цилиндра, ты дай радиограмму в Иркутск, может, они вечерним рейсом пришлют, Киренск вроде еще работает.
– Держится пока, – вздохнул Малышев, – когда только основную полосу сделают… Уже который год строят, строят, и конца не видно.
В Киренске сейчас две полосы, лежат они рядышком, точно стволы ружья, одна из них старая, фронтовая, с которой и производятся все полеты. Новая, заасфальтированная кусками, уже бездействует который год. И стреляет самолетами узенькая грунтовая полоска, часто с осечками, затяжные дожди быстро выводят ее из строя.
За полосой насыпана дамба, на ней – похожий на летучую мышь радиолокатор, дальше – Лена.
Сквозь зыбкую серую пелену дождя проглядывает противоположный берег, обросшая лесом гора. Под горой нефтебаза, издали кажется, что это огромная баба пришла по воду, поставила ведра и присела отдохнуть.
По Лене ходит теплоход «Хабаровск». За навигацию он успевает сделать всего два рейса до Якутска. Вот до чего длинная река, а с самолета это незаметно. Сам Киренск расположен на острове, в том месте, где Киренга впадает в Лену. Сверху остров напоминает полузатонувшую баржу, соединенную с берегом узкой, как канат, дамбой. И в большую воду кажется, что ее вот-вот сорвет с места, унесет вниз по течению. Орлиным гнездом называли его кочующие в этих местах тунгусы.
В основном городок деревянный, дома тесно прижались друг к другу, точно мебель во время побелки. На левом берегу под скалой есть крохотная гавань, рядом с ней – судоремонтный завод.
Зимой городок облеплен куржаком, сосульками, попыхивает трубами, летом исходит древесной смолой, солнце, не в пример сегодняшнему, надолго зависает над домами, точно паяльная лампа, обжигает землю, по реке бегают моторки, вода теплая, вялая, с утра до вечера плещутся в ней ребятишки.
Зимой Киренск замирает. О том, что есть другие города, что жизнь продолжается, напоминают самолеты; круглые сутки разрывают они воздух над городом.
В дверях аэровокзала я сталкиваюсь с сопровождающим.
– Пошел к начальству, – сообщает он. – Пусть завтра маленькие самолеты дают. А то испортятся помидоры.
Мне почему-то неудобно перед ним, хотя нашей вины здесь нет.
– Пошли вместе.
Начальник отдела перевозок выслушал нас молча, потеребил подбородок:
– Малышев сказал, там делов на пару часов. Зачем зря разгружать. Лишь бы погода была, привезут цилиндры, улетите.
Из диспетчерской я отправил в Иркутск радиограмму и поднялся на второй этаж. Здесь оживленно, сухо, как дятел, стучит телетайп, по коридору бегают операторы, из угловой комнаты доносится гулкий металлический голос – идет радиообмен с пролетающими самолетами.
Сегодня на смене мой земляк Василий Евтеев, он сидит за пультом в белой рубашке с засученными рукавами, что-то говорит в микрофон по-английски. Севернее Киренска проходит международная трасса.
Прямо перед ним черный раструб, в глубине по экрану локатора бежит светлая полоска, следом за ней ползет белая муха, чуть выше, у обреза, замечаю еще одну.
– Узнаю знакомый говорок, даже на английском, – смеюсь я.
– Японец на восток пошел, – объясняет Василий. – А это наш, из Хабаровска возвращается.
Глухо, с украинским выговором, бубнит динамик. На миг я представляю ведущего радиосвязь летчика, пилотскую кабину, где нет дождя, сырости, где минуты, часы наматываются в тугой клубок. У нас же появился разрыв, время движется тихо, это будет продолжаться до тех пор, пока Малышев не свяжет концы.
Вечером, когда уже начало темнеть, в гостинице появился Николай Григорьевич. Он долго умывался, затем, вытирая полотенцем лицо, сказал:
– Цилиндры везут. Как привезут, мы их поставим, – помолчав немного добавил: – Малышев к себе приглашал. Пойдем?
Я взглянул в окно, по стеклу шлепал мелкий дождь, над крышами домов ползли отяжелевшие облака, холодный мокрый день незаметно переходил в такой же сырой неуютный вечер. Честно говоря, мне не хотелось плестись куда-то по грязи.
– Пойдем, пойдем, они вдвоем с женой. Татьяна Михайловна приготовит, как надо, по-домашнему. Чего киснуть здесь!
Я молча оделся, мы вышли на улицу, по размокшей, скользкой дороге мимо темных сгорбившихся домов вышли к озеру. Через озеро был переброшен узенький, напоминающий засохшую сороконожку деревянный мостик. Возле воды было светлее, небо высвечивало темноту одинаково ровно сверху и снизу. Под нами прогибались, пружинили доски, по исклеванной дождем воде от свай расходились и убегали к заросшему травой берегу еле заметные круги.
Малышев встретил нас на крыльце, открыл двери и включил в сенях свет. Миновав еще одну дверь, мы очутились в натопленной кухне.
Запахло укропом, малосольными огурцами. Мы сняли плащи, пригладили перед круглым зеркалом волосы. Малышев с каким-то радостно-сосредоточенным выражением лица провел нас в боковую комнату, усадил на высокий обшитый дерматином диван.
Пол в комнате был устлан домоткаными, в полоску половиками. На стене я разглядел деревянную полку, на ней десятка два книг, в основном технических.
В комнату заглянула хозяйка – темноволосая, широкоскулая. В ней явно чувствовалась тунгусская кровь. Она ласково улыбнулась:
– Все уже готово. Проходите.
Стол был сибирский, каким бывает в конце лета: соленая рыба, соленые грузди, малосольные огурцы, отдельно в огромной белой латке дымилась молодая картошка.
Дядя Коля обежал взглядом стол и принес завернутые в газетный кулек красные помидоры. Я догадался, он их выпросил у сопровождающего.
– Мы высадили под пленку, но они еще не скоро подойдут, – заметила хозяйка, – висят еще зеленые.
Она сходила на кухню, порезала помидоры, заправила их сметаной. Стол приобрел праздничный вид, на нем как раз не хватало красного цвета.
За столом выяснилось, что у нее два дня назад был день рождения, но его не отмечали.
– Сколько вам исполнилось? – невпопад спросил я и тут же пожалел, ну кто спрашивает возраст у женщин!
– Пятьдесят шестой год, – спокойно ответила она.
– Не может быть! – исправляя мою оплошность воскликнул Николай Григорьевич. – Ну от силы лет тридцать бы дал.
– А я бы не взяла, – засмеялась хозяйка. – Мне своих хватает, зачем чужие. – Помолчав немного, все же ответила любезностью: – Это тебе, Коля, ничего не делается, хоть сейчас жени.
Дядя Коля выпрямил шею, молодцом посмотрел на хозяйку, в это время за стеной что-то щелкнуло, несколько раз жалобно пропищала кукушка.
– Вовка из города в подарок часы привез, – оглянулась хозяйка. – С ней как-то веселее, будто дома еще кто есть. Обещался прилететь, да, видно, не отпустили.
– Опять что-нибудь натворил, – буркнул Малышев. – Вот и не отпустили. И правильно сделали.
Татьяна Михайловна поджала губы, уставилась на мужа:
– Вечно ты к нему придираешься. Ну, вырвется к матери, чего не погулять. Здесь все у него друзья-товарищи. Митька Сахаровский вот что утваряет в твоей смене, ты про него молчишь, будто воды в рот набрал, а сына родного готов на порог не пускать.
Мы молчим, все знают, сколько хлопот доставляет Володька Малышев родителю. Еще парнишкой повадился каждую субботу летать зайцем в Иркутск. То на футбол, то в магазин за леской, то просто так. Влезет в самолет, спрячется где-нибудь в багажнике, а потом уже в Иркутске догонит командира, с хитрецой улыбнется:
– Ну, до чего же вы быстро летаете! Еле-еле я вас догнал.
Летчики, хорошо зная отца, погрозят ему пальцем, а на другой день отвезут обратно, сдадут отцу; тот выдерет его при всех ремнем, а через некоторое все повторится снова. Кое-как младший Малышев поступил в техническое училище, окончил его, стал работать в Иркутске, но продолжал чудить.
Бывало, принесешь ему посылку из дома, он тут же развернет ее, оттопырит толстые губы:
– Посмотрим, чего это нам родитель послал.
Вечером в комнате общежития, где жил младший Малышев, пир горой. Володька был непутевым, но и нежадным парнем. И многие прощали его за это.
– У хороших родителей есть один недостаток. Природа отдыхает на их детях, – как-то пошутил Николай Григорьевич.
У самого Меделяна тоже трое сыновей, всех он пытался пристроить летчиками, но только один смог подняться в небо. А с другими, как он сам выражался, случились холостые выстрелы. Во время войны дядя Коля был в составе действующей армии и рассказывал, как летал бомбить Хельсинки. И однажды, пригласив к себе домой, показал мне благодарственную грамоту от самого Верховного Главнокомандующего за успешно выполненную боевую задачу.
Татьяна Михайловна ушла на кухню, а наш разговор перекинулся на сегодняшний случай.
– Откажи двигатель пораньше – сидеть вам на Лене, – сказал Малышев, посматривая на меня. – На одном не ушли бы.
– По инструкции самолет должен идти и на одном, – возразил я. – В случае чего, выбросили бы груз.
– Инструкции, командир, двадцать лет, – возразил Малышев. – И писана она для новых двигателей. Этим двигателям двадцать часов до капремонта, со старого коня, сами знаете и спрос другой, можете считать – повезло.
– А все-таки хорош самолет, – влез в разговор Меделян. – Замены ему пока я не вижу. Вы посмотрите, какие у нас аэродромы, бетонных полос – раз два и обчелся. Нужен он здесь, по Северу, такой самолет, ой как нужен. Ему бы локатор поставить: летом грозы кругом, а мы точно слепые. Попадешь в грозу, он, бедный, скрипит, жалуется, но терпит. С большим запасом сделан, по-русски, надолго.
– Обслуживать его хорошо, удобно. Вскрыл капот – все на виду, а в этих новых не доберешься, – соглашается с ним Малышев.
– Зато на новых скорость, высота, автопилот, – заметил я.
– Ну и что, мы разве против, – сказал Николай Григорьевич. – Пусть они себе летают в Москву или Хабаровск, а сюда их не пошлешь, каждому – свое. Нам когда-то Ан-2 казался чудом техники. Собственно, так оно и было, приборов – полная кабина, можно лететь вслепую, груза берет много, сесть можно на любую поляну. Потом появился наш Ил-14. Ведь флагманом гражданской авиации был, международные полеты на нем выполняли. А сейчас и он старым стал. Быстро идет время.
– И мы вот так же состарились между Иркутском и Киренском, – вздохнул я, – самолеты дадут другие, а летать все равно сюда будем. Вот вы почему отсюда не уехали? – обратился я к Малышеву.
Тот как-то странно посмотрел на Меделяна, нахмурившись, сжал губы.
– Я одну историю расскажу, давно это, правда, было, – тихо сказал он. – Чтоб знали, почему я здесь на всю жизнь остался, почему не стал, как Коля, бортмехаником. – Он помолчал немного, собираясь с мыслями, потом не спеша стал рассказывать.
– В пятидесятом мы с командиром подразделения Мясоедовым вылетели в Ербогачен к геологам. Техники тогда вместе с летчиками летали. Дело шло к вечеру, с утра полетов не было, туман стоял. С нами штурман – Миша Поляков, сейчас он в Иркутске работает. В Преображенске встретили начальника партии: мужик здоровый, лысый, уже в годах, лицо что мореная лиственница. Мясоедову его и нужно было – на ловца, как говорится, и зверь бежит. Ихняя экспедиция как раз тогда алмазы искала, а мы их обслуживали. Почту возили, грузы, людей. После войны мы много работали с геологами. Кто-то из наших академиков предсказал, что в Восточной Сибири алмазы должны быть. Поиски решили начать с Киренги. Почему именно с нее, не хочу врать, не знаю. Все обшарили – нет алмазов. Перешли на Тунгуску. Начали с верховьев, за лето верст сорок-пятьдесят пройдут, а может, и того меньше. Дошли они так до Усть-Чайки, пиропы стали попадаться, а это первый спутник алмаза. Встали они там лагерем, горы породы перелопатили, тишина. Им денег все меньше и меньше давать стали. Сами понимаете – нет результата. Сидят ребята как-то в палатке, манатки сворачивают, домой собираются. И тут в палатку луч солнца завернул, и вдруг на полу что-то блеснуло, да так ярко, что старший из них как заорет: «Алмаз!»
Бросились они на пол, а алмаза-то нет. Так, можете представить, они потом всю землю, весь мусор под палаткой трое суток на ситечке просеивали и нашли. Алмаз-то меньше булавочной головки оказался.
Так вот, встретили мы начальника партии, фамилия у него, дай бог памяти, кажется, Хорев. Нужно было кое-какие вопросы решить. Железную дорогу тогда хотели прокладывать через Тунгуску аж до самого Норильска. Северный вариант БАМа. Летом должны были начать изыскания. Начальник пригласил нас к себе. Только мы навострили лыжи к нему, глядим, садится еще самолет. Лихо так подруливает. Вылазит из него техник Боря Макаров. Они тогда с выборной почтой летели, а это, вот Коля знает, правительственное задание – кровь из носу, а выполни. Развозили они бланки с бюллетенями, садились на лед рядом с поселком. Отголосовались, а на другой день урны с бюллетенями отвозили в Киренск. А уже оттуда на Ли-2 их отправляли в Иркутск, а потом, наверное, в Москву, кто его знает.
Боря увидел меня, расплылся своей обычной улыбкой, выскочил из кабины и навстречу в своих подшитых прорезиной валенках-скороходах ширк-ширк. Следом за ним во всем меховом, точно медведь, летчик Гудаев. Борис рядом с ним в своей старой повышарканной куртке как парнишка. Нам, техникам, меховое обмундирование не положено было, носили куртки, подбитые байкой.
– Ты что, в ней прилетел, замерзнешь? – говорю я.
– Ничего, – засмеялся Боря, – слетаем в Наканно с выборной почтой, схожу на склад, новую получу.
И тут к нам подошел Мясоедов.
– Слушай, Гудаев, – говорит он, – ты же дальше Ербогачена не летал, тебе нужна провозка по новому маршруту.
– Чего здесь сложного, бери курс ноль по реке – она выведет, – обиженно ответил Гудаев.
Постояли еще немного, посмеялись, пошли к начальнику. Посидели у него. И тут начальник экспедиции рассказал историю, которая произошла с ним несколько лет назад.
Вылетели они как-то зимой в Наканно, вниз по Тунгуске. Началась пурга. Летчик потерял ориентировку, больше часа шарахались над тайгой, кое-как отыскали реку. Сели. Это оказался Вилюй. Снесло их ветром на сто километров вправо. Так вот они три месяца в тайге сидели. Ободрали перкаль с самолета, сделали палатку. Поначалу продукты были, а потом кору березовую ели. Ну не саму кору, а эту мякоть, что между корой и самим деревом находится. А весной сплавились вниз по Вилюю. Только добрались до якутов, летчик от цинги умер, его там же на берегу похоронили.
– Вижу, – продолжал Малышев, – Гудаев притих, глаза со старика не сводит. Он ведь у нас в этих краях только начал летать, сам-то из Белоруссии. Что и говорить, умел начальник живописать, да так, что мороз по коже.
Посидели еще, мы с Борей партию в шахматы сыграли. А утром разлетелись: они – вниз по Тунгуске, мы – обратно в Киренск. Вечером по рации Министерства связи сообщили, что самолет Гудаева не прилетел в Наканно.
Малышев закашлялся, затем достал носовой платок, долго сморкался. Все молчали. Тишина в комнате заполнялась шуршанием дождя, да из кухни монотонно выстукивали часы с кукушкой.
– В Наканно его ждали целый день, – продолжал Малышев. – Жгли костры. А к обеду началась пурга. На земле слышали, как самолет прогудел где-то рядом и ушел дальше на север. Больше его не слышали. Сразу же организовали поиски. А тут, как назло, ударили морозы. Таких морозов я не помню с тех пор. В Киренске под скалой – минус шестьдесят три. Вся Сибирь покрылась туманом. Целый день сидели мы у самолетов, грели двигатели. После обеда туман чуть растянет, вылетаем. Поляков карту большую повесил в штурманской, черным карандашом обвел район возможного гудаевского полета. Красным зачеркивал то место, где уже летали поисковые группы. В первую очередь старались искать на крупных реках, затем на более мелких. Летали галсами, по спирали, охотники в тайгу выходили.
В это время из Красноярска сообщили, что в день выборов какой-то самолет пролетел над Усть-Илимпией, но почему-то не сел, а ушел вверх по реке. Полетели туда, и точно, километрах в восьмидесяти от поселка на реке Илемпии нашли следы от лыж самолета. По следам определили: летчик дозаправился и улетел дальше, но куда, никто не знал. А что это самолет Гудаева, никто не сомневался. Лыжи у него были с заплатой, так на снегу отчетливо был виден этот след.
Тут подвернулся начальник топографического отряда. Он сказал, что неподалеку от следов самолета есть зимовье, в нем склад с продуктами. Мясоедов, долго не раздумывая, берет меня, и мы вылетаем на Илемпию. Прилетели вечером, нашли зимовье, а оно разграблено. Одни бревна торчат, даже мох из пазов вытащен. А ночью мороз под шестьдесят. Воздух густой, будто холодные сливки, хватаешь чуть больше положенного, точно ежа проглотишь, лицо ломит – спасу нет. Мясоедов послал меня на самолет. «Слей, – говорит, – бензин, будем костер поддерживать, а то замерзнем». Так и дежурили поочередно у костра: я дремлю, он огонь поддерживает. Измаялись мы тогда, ведь до этого в Киренске ночи не спали. До сих пор те ночи дают знать, подцепил я тогда радикулит. Так вот, к утру Мясоедов еще раз за бензином сходил.
Утром заправили остатки бензина, вылетели в Усть-Илимпию, а через несколько минут винт остановился, кончилось горючее. Мы сели на реку. Снова развели костер, соорудили что-то наподобие балагана. Мясоедову я говорю: «Выходить надо», а он заупрямился: «Нет, нельзя, – говорит, – нам отсюда трогаться. Во-первых, будут искать самолет, человека в тайге найти, что иголку в стогу. А самолет – другое дело. Его далеко видно». Боялся он почему-то идти, может, потому что снег глубокий был. Просидели мы так трое суток, я за это время из лесины успел лыжи вырубить. Адская, скажу вам, работа. В музей бы их сдать. Еще одну ночь перекоротали, а потом решили идти. Кое-как привязали к ногам мои лыжи, пошли. Солнце только к обеду показалось – выползло из-за сосен, точно белка бурым пятнышком, помаячило сквозь ветки, и опять сумерки навалились, будто ледяной чехол на тайгу натянули. И пустота вокруг, ни души. Неделю шли по реке. Хорошо еще неприкосновенный запас был, галеты, шоколад. Так бы от голоду померли. За сутки километров пять делали, а может, и того меньше. Брови, ресницы, усы все в сосульках, валенки, унты задубели – не гнутся, точно в кандалах идем. Командир отставать стал, упадет в снег, уставит глаза в небо, лежит, не двигается. Взвалил я его на себя, не бросать же в тайге одного. Так еще двое суток ползли. Присяду, сил нет идти дальше. Ну, думаю, пропади все пропадом, только бы не вставать, а вспомню – дома дети ждут: Вовке тогда два года было и девчонкам по полгода, встаю и иду дальше. Потом увидел, по реке едут эвенки на оленях. Недалеко, метров пятьсот от нас, вот-вот за поворот скроются. Я ракетницу вытащил, хочу выстрелить, а пальцы не сгибаются, замерзли. Кое-как всадил патрон, выстрелил. Они сдуру перепугались, замахали бичами и скрылись. Ей-богу, заплакал я от злости, а слезы тут же на щеках замерзли. Полежал немного, сходил в лес, нашел сушину, наломал веток и развел костер. Еще одну ночь перекоротали, но чувствовал – последняя ночь. Мясоедов распухать стал, ноги не двигаются, померзли.
Утро настало, мороз вроде поменьше. Думаю, дальше идти надо, а от костра уходить сил нет. Взвалил я Мясоедова на спину, он мне слоном казаться стал, пошел дальше. К обеду вижу дымки, километра два до них. А сил тащить нет.
– Ты полежи здесь, а я схожу людей позову, – говорю Мясоедову. Он по-щенячьи как-то икнул и обхватил меня за ноги.
– Не бросай меня, замерзну, – бормочет, а губы белые-белые.
Оставил я его, чувствую, если не дойду, замерзнем оба, в двух шагах от людей. Кое-как дополз до поселка, а через полчаса Мясоедова принесли, – Малышев закашлялся, на лоб упали редкие с проседью волосы. В комнате появилась с чайником Татьяна Михайловна, разлила кипяток по кружкам:
– Мне о том, что ты потерялся, на третий день сообщили, – проговорила она. – Пришла ко мне соседка, сама-то я из дому никуда, печь топлю, чтоб ребятишки не замерзли. Я ее расспрашивать начала, гляжу, мнется, что-то недоговаривает. Ну, думаю, все знают, только не говорят. Попросила соседку посидеть с ребятишками, а сама в аэропорт.
Туман был: в двух шагах ничего не видно. Бегу, реву как дура. Прибежала, гляжу, начальство незнакомое. Поляков увидел меня, построжал.
– Ты, – говорит, – чего прибежала? Сиди дома, что узнаем, сообщим.
Ох и натерпелась я тогда, ночью где машина проедет – слушаю, не завернет ли к нашему дому. Через неделю привезли, худого, обросшего…
Татьяна Михайловна замолчала, посмотрела на мужа, и было в этом взгляде что-то такое, отчего у Малышева задергалась нижняя губа. Дрожащей рукой он пошарил по столу, отыскал пачку, заскорузлыми, короткими, точно плоскогубцы, пальцами вышелушил новую папиросу.
– Я тут немного добавлю, – посматривая на Малышева, неожиданно добавил Николай Григорьевич. – Нас из Иркутска вызвали, мы там как раз новый самолет получали. Вместе с нами прилетело начальство из Москвы и тут же распорядилось: поиски прекратить до весны. Прошло-то уже около месяца, как Гудаев потерялся. Собрали комсомольское собрание. Как же так, говорим, товарищи в тайге ждут, а мы их на произвол судьбы бросаем. Проголосовали. Решили поиски продолжать. Осталось-то, собственно, по Мишиной карте верховье Илимпии осмотреть. На другой день вылетели туда. Вот верите или нет, а сердце чувствовало – сейчас найдем. И точно. Смотрим: поворот Илимпии, белое пятно, а посреди белый крестик. Самолет. На носу стоит, скапотировал, значит. Покружили над ним – нет людей. Поначалу решили выбросить туда десант. А потом передумали. И в общем-то правильно. В тайгу надо посылать бывалых людей, охотников-промысловиков. Тогда решили: у поселка, где мы вышли из тайги, высадить группу, а оттуда на оленях идти к самолету. Помню, прилетели, берег видно, а вот река вся в тумане. Стали садиться, а направление держать по берегам.
Страшная, я вам скажу, посадка, на ощупь. Куда садиться – не видно. Командир мой, как раньше говорили, летчик милостью божьей. Звук двигателей странный, неземной какой-то. Только потом сообразили: от мороза он такой. По-быстрому выгрузили снаряжение, высадили людей – и самолет улетел обратно в Киренск. Мы потом к гудаевскому самолету пять суток добирались. Код разработали на всякий случай, вдруг что понадобится. Так мы только спирт просили. Ползем по тайге, а нам сверху путь указывают. Чуть в сторону отвернем, так командир что придумал: сажи набрал в коробки, и если мы не на ту речку свернем, так самолет снижается, и бортмеханик поперек реки сажу высыпает. Добрались мы до самолета, а на приборной доске записка: «Потеряли ориентировку, просидели трое суток. Мороз усиливается. Уходим вниз по реке». И еще: Гудаев написал адрес своей девушки в Минске, а Боря просил написать матери.
Их нашли в пятнадцати километрах, замерзших. Эвенк-проводник по следам рассказал все, что с ними произошло.
В первый же день они попали в наледь. Летчик промочил унты. Ночью по неосторожности сжег их на костре. Тогда Гудаев надел на ноги малицы, шел в них, обморозил ноги. Остановились теперь уже окончательно, развели костер. Идти дальше было невозможно, снег по пояс. Так просидели еще несколько дней. Продукты у них были. Потом Макаров решил все-таки идти, искать людей. Летчик отдал ему свою меховую куртку, они переоделись. Боря отошел метров пятьдесят, летчик не выдержал, заплакал. Тогда Макаров сорвал шапку с головы, бросил ее на снег: «Пропадать, так вместе». Вернулся к Гудаеву, лег рядом, укрылись они одной курткой. Так и замерзли. На щеке у командира остались замерзшие слезы, маленькие такие льдинки.
– А я после тех поисков в больницу попал, – вздохнул Малышев. – На ноге мне два пальца отняли. Через некоторое время ребята на бортмехаников поехали учиться. А мне инвалидность дали. Вот такие пироги. А уехать отсюда уже не мог. Прикипел, – Малышев глухо, вполсилы покашлял, жадно затянулся.
– А еще похожий был случай в геологической партии, – откашлявшись, продолжил он. – В сорок девятом это, кажется, было. Когда летчик на По-2 зимой повез в Киренск бухгалтершу. Красавица была. Малышев покосился в сторону кухни, где жена мыла посуду. Говорят, она его любовницей была. Взлетели и потерялись. Через месяц он вышел из тайги. На ногах у него вместо унтов были рукава от ее цигейковой шубы. Стали расспрашивать, где она, а он в слезы. Оказалось, съел он ее. Вот такие были здесь случаи.
– Какая дикость! – воскликнул я. – Даже не верится.
– А знаешь, сколько вдоль Лены лежит самолетов? Еще со времен войны. Вся трасса ими усеяна, до сих пор находят. Одни гибли по глупости, другие – спасая людей, – сказал Меделян.
– А знаете, на чем погорел Гудаев? – вернул разговор Малышев. – Когда они попали в пургу, он продолжал лететь вперед. Выскочили на реку. Ему, по всей вероятности, сильно запал рассказ начальника партии, и Гудаев подумал, что его тоже снесло на Вилюй.
Он дошел, как он считал, до устья Чоны и полетел на юг. Пролетев километров восемьдесят, сел, заправился и после взлета взял курс на Ербогачен. А на самом деле снесло его в другую сторону, выскочил он не на Чону, а на Илимпию. Эти реки как две капли похожи. И поворачивают в одну сторону. Только Чона впадает в Вилюй, а Илимпия – в Нижнюю Тунгуску. Он-то думал, летит в Ербогачен, а на самом деле летел от него. А могли бы спастись, если бы Боря не вернулся. За первым же поворотом на берегу стояло охотничье зимовье, там были дрова, печь, продукты. Вполне могли бы перезимовать.
– Кукушка прокуковала десять раз, мы молча переглянулись, время пролетело незаметно. Нужно было возвращаться в гостиницу.
– Нам пора домой, – сказал я и посмотрел на вешалку, где висели наши летные фуражки.
– Оставайся, – поймал мой взгляд Малышев, – чего по грязи топать. Таня вам постелит. Места хватит всем. А я через полчасика пойду, цилиндры привезли, думаю, за пару часов управлюсь.
– Да мы вместе сходим, – сказал Меделян. – Двоем-то оно сподручнее. А ты действительно ложись.
Мне не хочется идти в сырую, переполненную гостиницу, и я соглашаюсь. Хозяйка стелет мне в боковой комнате, Малышев, помогая, достает из комода чистое белье. Я смотрю на изрытое морщинами лицо Малышева, и мне покойно и хорошо. Так раньше бывало в детстве, когда дела сделаны, все собрались за столом, завтра воскресенье и не надо идти в школу.
– Если аэропорт не откроется, можно по ягоды махнуть на моторке, – сказал Малышев. – Тут недалеко, вверх по Киренге. Сейчас самая черника. Позавчера я за полдня два ведра набрал. Таня, а Таня, – вдруг соскочил он, – дай тарелку.
Он побежал на кухню, погремел там посудой, затем выскочил в сени. Принес тарелку с черникой, поставил перед нами на стол. Ягода темно-синяя, напоминает крупную свинцовую дробь.
– Ешь, ешь, для зрения эта ягода полезна, а летчикам ой как оно нужно.
Ягода мягкая, почти без сока, сладко давится на мелкие прохладные крупинки.
В комнате две высокие кровати с панцирной сеткой. При электрическом свете матово поблескивают никелированные головки. Стекла в комнате отпотели, покрылись изнутри рваными водянистыми полосами. Я забираюсь под одеяло и тут же проваливаюсь в мягкую перину. Я уже давно не спал на таких кроватях, мне хорошо и непривычно. Действительно, завтра поехать бы за ягодой, посмотреть деревни, реку, острова, каменные щеки, мне хочется еще побыть с Малышевым – поговорить, послушать его рассказы. Все это можно бы сделать позднее, нужно только собраться да и приехать сюда, но я знаю, чувствую, что не приеду: навалятся, подойдут другие дела, наступит осень, слетят листья, упадет снег. И желание, такое нестерпимое сейчас, отойдет, уступит место повседневным заботам, сиюминутным радостям и огорчениям, и будут они казаться важнее и нужнее. Отчего так происходит? Я начинаю припоминать, что в Маме у меня есть приятель – начальник аэропорта Гриша Чулинов, который вот так же, как и Малышев, встретит и накормит, и спать уложит. А в Ербогочене Миша Колесников, с которым мы на лодке по Тунгуске ездили к нему на зимовье, собирали там бруснику, охотились на уток, жарили карасей, а потом на той же Тунгуске ловили самую вкусную северную рыбу – тогунка. И он умел принять мой экипаж как родных, топил баню, угощал рыбой и сохатиной. Да сколько людей мне довелось узнать на этих северных трассах?
Ночью снилось, будто у нас оторвался двигатель, мы упали в тайгу, сидим в каком-то зимовье. На улице снег, но мне жарко, тело потное, мокрое. Рядом Малышев и дядя Коля, они вырубают из толстой сосны лыжи и не видят, что потолок прогнулся от снега, доски вот-вот вылезут из пазов, упадут нам на голову. Я хочу крикнуть и просыпаюсь.
В комнате светло, по стенке робко ползет неяркий солнечный луч, за окном, будто выстиранные простыни на веревке, висят облака, весело кудахчут куры, громко, видимо через забор, переговариваются женщины.
Николая Григорьевича уже нет в комнате, кровать его заправлена по-солдатски. Из кухни пахнет пирожками, хозяйка, пока мы спали, затеяла стряпню.
Я посмотрел вверх: в толстую, квадратную балку посреди комнаты ввернуто кольцо, видно, когда-то в этом месте висела детская люлька. С тех пор прошло много времени, кольцо забелено, о нем забыли, висит оно без дела, без работы. И что-то непохоже, чтоб оно снова приняло на себя веселый крикливый груз. Дети Малышева теперь не вернутся сюда. Девчонки, круглолицые, черноволосые, как и мать, прошлым летом улетели в город на нашем самолете. Они сидели на месте радиста в пилотской кабине притихшие, деревенские. Когда самолет кренился, цеплялись друг за друга и испуганно смотрели на нас.
Через полгода я встретил их в городе. Из разговора понял, что домой они возвращаться не собираются. Почему-то вспомнились заброшенные северные поселки по Тунгуске, где доживают свой век одни старики, где покосились избы и где широкими крестами поперек ставен темные доски. Вот так же потянулась оттуда ниточка прошлой жизни, а потом и оборвалась. Я начинаю размышлять: а что станет с этими северными землями, этими столетними, построенными еще нашими далекими предками, казаками-первопроходцами, деревнями и поселками, если сюда перестанут летать самолеты и вертолеты, где до ближайшей больницы сотни километром, а в некоторых деревнях нет даже фельдшерского пункта? И это уже забота государства, поскольку летающие по этим трассам, в этих краях, самолеты и вертолеты – что кровеносные сосуды. Недаром кто-то сказал: будет жива деревня, будет жива Россия.
А я унесу с собой отсюда, из этого дома, короткое тепло дождливого вечера и эти жуткие рассказы о нелегкой судьбе тех летчиков-первопроходцах, которые осваивали эти трассы задолго до меня.
И я уже знал, что должен, не просто должен, а обязан рассказать об этом другим, чтоб знали: эта северная земля сурова и жестока с теми, кто пытается взять ее наскоком. И не прощает малейшей ошибки.
К нам в комнату заглянула Татьяна Михайловна.
– Куда заторопились, отдыхайте. Аэропорт закрыт до десяти часов. Иннокентий приезжал, они уже с Николаем Григорьевичем наладили, цилиндры вам еще вчера местным рейсом прислали.
Мне становится неудобно, я здесь лежу, наслаждаюсь теплом, а мои коллеги уже давно на работе и уже почти сделали свою часть работы.
Я быстро оделся, вышел во двор. Только сейчас, при дневном свете, я разглядел, насколько стар дом Малышева. Бревна рассохлись, потемнели от времени. Под навесом стоит верстак, на нем тиски, в углу лодочный мотор «Вихрь». Недалеко от сарая летний душ, сверху на столбах закреплен выкрашенный черной краской топливный самолетный бак. У Малышева все сделано прочно и надежно и, казалось, предусмотрено на все случаи жизни.
Я вернулся в дом, хозяйка налила чаю со свежим черничным вареньем, поставила на стол пироги. Пока я пью чай, она вяжет свитер и рассказывает, как познакомилась с Малышевым. Встретились они в Нюрбе – это в Якутии. Он работал там в Сосновской экспедиции, обслуживал летающие к геологам самолеты. Дело было сразу же после войны. Малышев и пробыл там целое лето. В один из тех светлых, как день, ночей, когда можно спокойно читать газету, они встретились на берегу Вилюя на танцах. И потом увез ее в Киренск.
– А как переводится на русский «Нюрба»? – спросил я. – Несколько дней назад летели мы туда с эстафетой, я спрашивал – никто не знает.
Татьяна Михайловна перестала вязать, пожала плечами:
– Кто его знает. Рассказывают, очень давно жила в тех краях красивая девушка, звали ее Нюрба. К ней сватался якутский князь Вилюй. Князь был старый, у него уже было несколько жен. Девушка не хотела выходить за него замуж, любила она другого. Собралась как-то Нюрба в лес погулять, и тут ее подкараулил старик Вилюй – расправился с ней, отнял жизнь, а потом, испугавшись, убежал к Лене. Долго искали девушку отец с матерью. В том месте, где она потерялась, образовалось много озер – так это, говорят, слезы родителей.
– Верно, озер там много, – подтвердил я.
– Люди зря говорить не будут, – улыбнулась Татьяна Михайловна. Она встала с табуретки, подошла ко мне, приложила к спине свитер. – Вовка примерно такой же, должно подойти.
Посидев еще немного, я отправился в аэропорт. Еще с мостика услышал, как ревет двигатель нашего самолета. Николай Григорьевич, завидев меня, открыл форточку, показал вверх палец. Такой простой, но понятный знак. Только позже я узнаю, что они всю ночь с Малышевым провели около самолета и заменили цилиндры. Меня охватывает чувство благодарности к этим незаменимым помощникам, которые в любую погоду днем и ночью делают свое дело. И никогда не требуют к себе особого внимания. Молча, точно и вовремя.
Я почувствовал, как внутри во мне закрутился, завертелся барабан времени, когда я уже не хозяин себе. Скорее, скорее в воздух, в небо!
На метеостанции я глянул синоптическую карту, она была вся испещрена красными и синими линиями, холодный фронт за ночь сместился к Байкалу. Чернильное перо на барографе круто ползет вверх, стремительно растет давление – это добрая примета. Меня беспокоит состояние полосы здесь, в Киренске. Я заскакиваю в диспетчерскую, прошу топливозаправщик, чтобы проехать на нем по полосе, но мне отвечают, что он уехал закачивать топливо. Мы со вторым пилотом Долотовым идем пешком. На полосе уже руководитель полетов Виктор Тимофеевич Буланов, высокий, худой, он точно сажень отмеряет землю.
– Пожалуй, открываться будем. Ты взлетишь, подскажешь состояние полосы, – громко говорит он, и звук его голоса теряется, пропадает среди шума работающих двигателей. Пока мы шли на полосу, проснулась, дала о себе знать малая авиация, на дальней стоянке уже вовсю пробуют свои голоса вертолеты и «Антоны».
Навстречу нам, все в том же замасленном комбинезоне, но уже в старой, с вылинявшим верхом фуражке, медленно идет Малышев. Он с силой топает каблуком о землю, проверяет ее на прочность.
– Лучше с краю взлететь, – говорит он, – здесь, я помню, всегда повыше было, потверже. А там низина, ее гравием выровняли, сейчас она намокла, на взлете зароется колесо, поведет самолет, ничем не удержишь.
Малышев говорит дело, я смотрю на заросшую травой обочину, прикидываю расстояние до фонарей, лишь бы не задеть их винтом. Придется взлетать по обочине, пройтись по ниточке, главное здесь – выдержать направление. А вот садиться на такую полосу можно и по гравийке. Я стараюсь не думать о посадке, я думаю о взлете. Грунт мягкий, посреди полосы свинцовые заплаты луж, я знаю: они затормозят движение, погасят скорость. «Если не подниму до них переднее колесо, то не взлечу, – мелькает короткая, как вспышка, мысль, – нет, надо поднять его, для этого нужно сместить в самолете груз назад, сделать заднюю центровку».