15 октября 2009 года. Минск
– Так это вы вчера приходили? – голос хозяйки квартиры шелестел опавшими листьями прошлого века, изредка грассируя на французский манер. – Тогда заберите то, что потеряли, – и протянула фонарик переписчика.
Я молча кивнула.
Молча взяла фонарик.
Слов не было.
Только мысли.
Культурный шок.
Где-то я прочитала, что раз в жизни у каждого человека бывает культурный шок. Это может произойти в художественной галерее, когда смотришь на картины известного автора, или на ярмарке, когда окунаешься в пёстрый поток различных стилей и направлений искусства. Атмосфера спектакля, прочтённая книга, скульптурная композиция вдруг будто взрывают мозг и звучат в душе либо симфонией, либо какофонией звуков и образов. Кому как повезёт.
Нечто подобное испытывала я, находясь в комнате квартиры номер два дома по улице Раковской в центре Минска.
Двадцатый век здесь причудливо переплетался с веком девятнадцатым, предлагая неискушённому взгляду своеобразный «микс». В центре небольшой комнаты на круглом столе, застланном зелёной кружевной скатертью, стоял огромный самовар. Тускло блестел начищенной медью и ждал гостей.
На покрашенной двери в соседнюю комнату висела одна из копий Дюрера[14] (насколько я поняла, что-то из серии полотен про Деву Марию). Довольно хаотично смотрелись пять керосиновых ламп на заваленном старыми газетами подоконнике и мятый алюминиевый таз у меня под ногами, в котором празднично играла малиновыми красками коробка с кормом «Kitikat».
Пол из простых неокрашенных досок напоминал палубу заброшенного корабля. Под потолком – старинная бронзовая люстра с десятью хрустальными запылившимися ангелами. Шифоньер из красного дерева, белый кухонный буфет, огромное зеркало в простой деревянной раме, кресло с резными подлокотниками в виде львиных голов, продавленная тахта с поцарапанными витыми ножками, четыре простых табуретки и видавшая виды складная шёлковая ширма с японскими веерами – всё это выступало из углов, нависало с потолка и готово было в любой момент рассыпаться и задавить хозяйку грудой обломков.
И кошки. Пять кошек с явным интересом наблюдали за непрошеной гостьей.
– Да, это была я. Извините, если напугала (скорее, сама позорно испугалась). Скажите, вас Мирра Львовна зовут? Андреева Мирра Львовна? Одна тысяча девятьсот семнадцатого года рождения?
– Какая же я древняя. Столько теперь не живут. Да, это я. Простите, а вас как величать прикажете?
Голос её дрожал, иногда прерываясь на полуслове. Появилось странное чувство, будто бы я слушаю старое радио. Радиопостановку по повести Горького «Старуха Изергиль».
– Людмила Михайловна Стаханова. Можно просто Мила.
– Вот и познакомились. Да вы проходите, Мила, в комнату. Присаживайтесь. Вот табуретка. В ногах правды нет.
Странная женщина. По всей видимости, одинокая.
– А вы здесь одна живёте? Почему не уехали вместе со всеми жильцами? Не страшно?
– Девонька! Напугать меня уже нельзя. Не тот возраст, знаете ли, – пожилая дама (язык не поворачивается назвать её старой) дотронулась до моего плеча. – У вас довольно странная сумочка. Теперь такие цвета в моде?
От её руки, тонкой, как ветка ивы, пахло поздней осенью – прелыми листьями и дымом костра.
– Нет, что вы, – я неожиданно покраснела. – Это рабочий портфель. Дело в том, что…
– Извините, вы можете говорить громче? Знаете, дорогая моя, я очень плохо слышу и почти не вижу. Оказывается, так бывает. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не чувствую. Живу долго. Не свой век, – она посмотрела в сторону окна. Мутные, с грязными разводами стёкла глухим дребезжанием подтвердили слова хозяйки квартиры. – И я никогда не бываю одна, – мне показалось, что она горько улыбнулась уголками опавших губ. Хотя нет, это была гримаса.
Боли? Страха? Ненависти?
Высокая нескладная фигура её вызывала сочувствие. Древняя ива у старой реки с усохшими ветвями ног и прутьями рук. Лицо, однако, вступало в явный диссонанс с остальными частями тела: чуть полноватое, с выпирающими скулами и почти совсем без морщин. Жидкая седина волос. И глаза. Слезящиеся, с чуть вывернутыми веками, выцветшие глаза выдавали в ней характер жёсткий и сложный, словно у отставного генерала в ссылке. Генерала, который много плачет.
Час назад я буквально ворвалась в незапертую дверь этой странной квартиры, а она этому визиту совершенно не удивилась. Даже как будто ждала меня. Или кого-то другого?
– А не уехала, потому что не могу бросить семью, – хозяйка прикрыла глаза и чуть дрожащей рукой поправила сползающий с плеч ярко-синий вязаный палантин. – Алиса, Элоиза, Ида, Стелла… Кто поговорит с ними кроме меня? Да и родители нуждаются в уходе, – Мирра Львовна протянула руку в сторону соседней комнаты. – Там они все – ждут меня. Знаете, ведь я очень похожа на свою маму!
После минуты неловкой тишины она пытливо посмотрела мне прямо в глаза:
– Хотите познакомиться с моими родителями?
В комнате повисла неловкая тишина. В глазах собеседницы я увидела нечто такое, чему не могла дать объяснение. Непонятное, невысказанное. Жуткое.
После секундного замешательства я медленно встала с табуретки. Как это говорили на переписном участке: «…с неадекватными людьми лучше не вступать в диалог». По всей видимости, здесь как раз такой случай. Хозяйка сошла с ума. Как это я сразу не догадалась?
– Девонька, я могу вам показать, познакомить. Вы куда? Уходите? Так быстро?
– Извините, мне нужно. Совсем забыла. Срочная встреча. Дела важные. Очень срочные и важные дела. Пойду. Извините.
Я откланялась и, медленно ступая, начала двигаться мимо дверей соседней комнаты (Дюрер, однако, хорош, хотя и подделка) к выходу. Нащупав липкую ручку входной двери, нажала её. Свобода! Шаг, ещё один – и спина моя натолкнулась на что-то мощное, непробиваемое, как стальная дверь.
– Дамочка, ты что тут делаешь? Это частная территория! Кто позволил совать нос в чужие дела?
Я обернулась. Передо мной стоял мужчина лет сорока. На первый взгляд – обычный человек. Невысокий, коротко стриженый брюнет с цепким взглядом голубых глаз, обрамлённых густыми ресницами (уж простите за образы – последствия чтения дамских романов). Тёмно-синяя куртка. Светлый костюм. Явно дорогой галстук. Либо клерк средней руки, либо руководитель небольшой фирмы. А может быть…
– Дамочка! Я тебя спрашиваю! Какого лешего? Кто тебя послал? – совершенно неожиданно он схватил меня за плечи и довольно грубо оттолкнул от двери в центр комнаты.
Мятый алюминиевый таз жалобно ухнул. «Kitikat» тёмным фейерверком брызнул на японские веера складной ширмы начала девятнадцатого века. Хоть бы не испортить антикварные вещи.
«Мила, ты сумасшедшая! Какая ширма, какие веера? О чём думаешь? Тебя сейчас задушит ещё один неадекватный гражданин. Где же Мирра Львовна? Почему она молчит?»
Я беспомощно оглянулась в поиске хозяйки квартиры.
Мирра Львовна смотрела в окно. Казалось, что сейчас женщина находилась очень далеко от всего происходящего. Улыбаясь, она гладила рукой одну из пыльных керосиновых ламп.
Ну, точно: джинна из лампы вызвала. Иначе как бы этот сумасшедший появился здесь?
– Третий раз повторяю – кто тебя послал? Ты что, немая? Или умалишённая? – тёмной птицей «джинн» кружил возле стола и, как Зевс (есть у меня такой грех: обожаю легенды и мифы Древней Греции), метал глазами молнии.
Ситуация обещала выйти из-под контроля.
И тут я заметила на кресле с резными подлокотниками в виде львиных голов свой забытый зелёный портфель переписчика. Эврика!
Страх ушёл.
Сейчас я этому «джинну» покажу! Пусть он будет хоть трижды неадекватный!
– Уважаемый гражданин «как-вас-там-звать»! Во-первых, вы мне не тыкайте, я при исполнении, – десять лет назад Наталья Семёновна, позвонившая в нашу дверь для переписи, говорила точно также – вспомнилось мне кстати.
– При каком ты исполнении? Извините, вы… При каком вы исполнении? – «джинн» превратился в мужчину, издевательски скривившего губы, однако его тон в разговоре сменился на сдержанно-ироничный.
– Я переписчик, принимаю участие в переписи населения. Дома на этой улице находятся на моём участке. Так что в этом помещении нахожусь совершенно законно. И вы не имеете права меня выгнать! И вообще, вы кто такой? Живёте здесь? Прописаны? – я решила идти до конца, тем более что ирония в глазах собеседника (теперь уже синих, как летнее небо перед восходом солнца) сменилась удивлением.
Однако он быстро взял себя в руки.
– Понял. Слышал о вашей переписи. Покажите документы, удостоверяющие личность.
– Во-вторых, перепись – не моя инициатива. Это государственное дело, – я протянула ему «корочки» переписчика.
Ничего не ответив, он внимательно изучил удостоверение, отдал его и вышел. Стремительно и молча.
Дверь, выпустив странного «джинна», жалобно звякнула расшатанной алюминиевой ручкой.
Я неловко присела на краешек кресла, осторожно положив зелёный портфель на одну из резных львиных голов.
Мирра Львовна засмеялась. Засмеялась так громко, как только могло смеяться одиночество в её глазах.
14 октября 1941 года. Польцин[15]. Санаторий «Борков»
– Minna, folge mir nach! Morgen verlasst du[16].
Не обращая внимания на приближающуюся фрейлейн Гериону, прячусь в угол и торопливо листаю страницы старого журнала. Наверное, его забыла фрейлейн Катарина, наша няня. Она очень добрая, тайком от всех приносит нам конфеты. А воспитатели её не любят. Всегда ругают.
Журнал такой красивый. Правда, весь потрёпанный. На обложке цифры 1, 9, 1, 2, потом красивая закорючка и снова цифра. Я знаю эту цифру, но забыла, как называется. Она похожа на перевёрнутый стул. А внутри много-много букв – маленьких и чёрных, как муравьи, что бегают по тропинке в парке. Буквы выстроены ровно, словно на параде. Я не умею читать, а картинок здесь совсем мало. Но всё равно интересно. Вот река, дом, машина, деревья – они нарисованные. Я тоже умею рисовать. А вот и люди. Они не нарисованные, а как живые: тётя с дядей держат за руку девочку, одетую в розовое платье. На рисунке оно серого цвета, но я точно знаю, что платье – непременно розовое. Иначе и быть не может. Деревья должны быть зелёные, небо – голубое, а платья у девочек – розовые. У меня никогда не было такого платья. Я вырасту и обязательно куплю розовое платье. Или два. Для себя и своей мамы. Вон, какие они красивые – мама, папа и дочка, улыбаются друг другу. Дотрагиваюсь до прохладной страницы в том месте, где рука девочки соприкасается с рукой мамы. Тепло…
В комнате нас пятеро – две девочки и три мальчика. Я – Минна Браун, родилась в Познани в 1938 году. Родители отказались от нас, бросили. А добрые дяди и тёти из Германии спасли. Я люблю Германию. Это моя родина.
Сейчас по распорядку свободное время в игровой комнате. Это значит, что можно передвигаться без команды воспитательницы, смотреть картинки в книжках, играть с куклами.
– Minna Braun! Gemeine Mädchen! Komm sofort zu mir! Sie sind für Ungehorsam bestraft! Wirst du in der Ecke stehen für zwei Stunden![17]
От страха захлопываю журнал. С последней страницы на меня смотрит та же тётя, но уже без девочки. Девочка, должно быть, с папой ушла погулять. А тётя улыбается и протягивает мне руку. Сердце почему-то дрожит, как ослиный хвостик. Кто это? Почему я радуюсь? Торопливо и неуклюже пытаюсь оторвать страницу. Главное – сохранить. В кармашке её увидит воспитательница. Отворачиваюсь к окну и засовываю листок под платье. Бумага колется и громко шуршит. Надо терпеть.
Интересно, а как живётся той девочке в розовом платье? Наверное, хорошо. Папа и мама её не бросили.
– Minna Braun! Woher ist das Magazin da?[18]