Титаник - читать онлайн

Ночь. Холод. Пыль миров. Молюсь на красоту

Звенящих стрел… седых полночных зарев…

Земля еще плывет. И на ее борту

Слепящей позолотой: МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС.

Так больно мне. Мой дом! О, где там Валтасар…

Завален мясом стол, залит вином… не вижу…

Лишь вижу на полмира – надо лбом —

небесный тот пожар,

Горячая звезда все ближе, ближе, ближе.

Ко рту он поднялся, индиговый туман.

Волны топор летит. И берега кренятся.

Титаник мой вопит. Молчит мой океан.

И не помянут нас. И не запишут в святцы.

Ни Библия-Коран… ни Шива, пляской пьян…

Ни свечкою – гадалка над картежной пастью…

Я вижу эту ночь. Хрипит мой океан.

Земля еще плывет. Обманываясь: в счастье.

Тишина. Это штиль. Это полный штиль.

Это невыносимо. Залеплен слух

Тишиной. Наша жизнь – легенда и быль.

Океан, и над ним летит птица Рух.

Ни тире. Ни точек. Ни вздрога волны.

Эта азбука Морзе… молчи, дитя.

Это только сны. Подводные сны.

Проплывают мимо, плавниками светя.

Мои руки, улыбку, сердце, ступни

Кровеносные водоросли оплетут.

Толща вод. Водяные лилии-дни.

Я со дна шепчу вам: я жива, я тут.

Отбиваю сердцем точки-тире.

Белый шум. Синий шум.

Дрожь черной свечи.

В Марианской впадине, в черной дыре

Я – антенна. О помощи не кричи.

Слишком яркая артериальная кровь.

Слишком вечно мы между звезд плывем.

Океан – это просто расстрельный ров.

На краю обнимемся – мы, вдвоем.

Неужели все кончено? Грохот внутри.

А снаружи – клятая тишина.

Утонула я, а плыву, смотри,

Среди рыб златых никому не нужна.

В океане, среди прилипал и звезд,

Может, тихо, бормотно – все началось?

В мою правую руку – по шляпку гвоздь.

В мою левую руку – по шляпку гвоздь.

Эти гвозди, заклепки, шурупы, болты…

Льдяный коготь клеймит обшивку насквозь.

Ты молчишь, океан. Значит, нам кранты.

Не скрипит гнилая земная ось.

Хруст: ломаются кости. Ржавая сталь

Разымается. Тонет в густой тишине.

Скрежет: лед уходит в немую даль.

Белый бинт замотает мой крик на дне.

Затолкают мне в глотку белую бязь.

Марлю резко швырнут на пирушкин стол:

Ты, утрись!.. А я еще не родилась.

Мой корабль на дно еще не ушел.

Вот минога с лимоном. Утка в яблоках вот.

Осьминоги пальцев ползут по столу.

Услади напослед копилку-живот.

Кьянти – в рот. Халдей хохочет в углу.

Музыканты! Эй! Корабельный оркестр!

…все уснули. Могильная, ртутная тишь.

А на дне, слышишь, нету свободных мест.

А на дне, слышишь, там никогда не спишь,

На безвинную, тинную явь обречен.

Ты все знаешь там. Да! Всех червей и рыб.

Да еще плывет твой железный челн.

Да еще в каюте – неслышный всхлип.

Это плачу я. Отраженье мое:

Там, в полночном зените, на синем дне.

Тишина. Перед зеркалом – сдернуть белье.

Мой корабль парит в зеркальном огне.

Я во времени гиблом отражена —

Оголясь, в панталонах, смешных кружевах.

Все уснули. Пачулей дух. Тишина.

Я напрасно смехом побеждаю страх.

Где-то в яме трюма, в огнекрылом аду,

Пьяно хлещет вода в железный бокал.

…на колени перед зеркалом упаду:

Жить оставь! Никто гибели не искал.

Еле слышно, бессонно земля дрожит.

Еле слышно, смешливо дрожит вода.

Тишина. Господь берет жизнями мыт —

За доставку груза в никуда, навсегда.

Я белая.

Ночью замешено тесто.

Слепит белизною зима.

Я нынче невеста.

И можно сойти с ума

От счастья быть в белом,

в пуржистом, огнистом платье – один

Лишь раз надеть. В перекрестье похорон и годин.

Я белый, коряво вырванный из тетрадки в клетку,

несмелый лист.

Пишу нелепо, негладко. Я белый тигр, белый лис.

Я белый кит, ума палата, упоительный Моби Дик,

Косатки, дельфины, скаты ловят мой тонкий крик.

Я белая. Бумага я старая, с краю горелая.

Рвут меня, мнут,

Суют на растопку в печь, на кроху минут,

И жрет огонь все, чем на земле я жила —

Мечты, рыданья, выдумки, явь, все горит дотла.

Я белый пух. Мной подушка набита навек,

И спит на моей птичьей неге иной человек,

Иные слезы по наволке пятнами тихо плывут:

Ночная ладья, исчезай, этот берег крут.

Я нынче хозяйка. Я в белой холстине той

Кажусь себе на кухне Горой Мировою,

ризой святой,

Сверкаю, сияю!.. я баба на чайник… вот —

Качнется маятник, качнется тяжелый живот…

А вот в этом зеркале, не дай Бог заглянуть,

Я, в саване белом, пора собираться в путь,

В последний путь, ах, Господь, не хочется как,

Давай подложу Тебе, Распятому,

под щеку горячий кулак…

Все мягче бредить, мой милый… все слаще спать…

Я белая простыня, устилаю Твою кровать,

И я не растаю в моих полях по весне,

И я воздымусь к небесам в соборном огне!

Ах, милый, зри, раскинулась белизна

Моя – на полмира, на небо без края-дна,

На землю, изрытую рек слезами, такую мою,

Что глянет в душу мою глазами у меня на краю!

Я белая! Я сияю! Я просто одна звезда!

Лечу, а куда – не знаю, и может быть, в никуда,

И я превращаюсь в незримые,

чисто-белые письмена,

И не прочесть, не вычесть, не выжечь,

лишь я зарыдаю одна.

мне опять объявляют войну

со мной воюют за что ни за что

опять у чужой пустоты в плену

опять от холода мешком – пальто

опять на палубу в боль и соль

и в голь и вдоль да по мостовой

древняной пьяной а снега моль

побила шубу хоть волком вой

Титаник вновь под голой стопой

Титаник снова над головой

огнями Эльма клянись и пой

под ветром сивиллой седою стой

ты видишь – в море идет война

ты зришь – на суше война идет

она в грешный мир опять влюблена

обнимет жарко вопьется рот

железный – в радость соленых губ

дрожащих рожающих теплых моих

Титаник стланик железный труп

телега везущая в ночь живых

по шаткой палубе гордо тяну

и тело и душу и горний свет

сегодня мне объявили войну

против меня а меня-то нет

а есть только палубы дикий крен

распятый проклятый дощатый плот

седая пена всех Иппокрен

могильное дерево захлестнет

Не узнали, когда началось. Начало трудно

за хвост ухватить.

Еле слышный толчок. Железного визга тонкая нить.

Не почуяли, слух воском залеплен

и язык вырван когда —

Глянь, еще стоят башни, дамбы, пристани,

берега, города.

Зри, еще стоит, плещется океан в чаше камней —

А ты бормочи Псалтырь, там о нашей земле,

все о ней.

О нашем корабле дураков,

изначально кроваво-святых,

Поверни каждого картой игральной —

кроешь в дух и поддых.

Эта азбука Морзе, пульс наш больной,

пот соленым венцом,

зараженные точки-тире —

По лицу – морщины – резцом,

по крученой дубовой коре,

А спилили дуб царев,

сработали корабельную лестницу,

кресла, столы, полы —

Три ногою паркет, полотер, отразится прелестница

в зазеркалье, в заревах мглы.

Как мы тонем! Не знаем об этом. Не чуем жара. Не догадаться ничуть.

Это в трюме, у чертовых кочегаров,

воды по колено, по грудь.

Сколы лиц лижет пламя битвы.

Из мрака выхватит рот:

В саже-копоти глупо шепчет молитву:

никто никогда не умрет.

О, вранье! О, под атласом первого класса

к завтраку гонг!

кружевное белье!

В небесах играют боги землей в пинг-понг,

прохвосты, герои, жулье,

Вся дремуче-могучая публика снизу, оттуда,

иллюминаторы где,

Жадно, смертно глазеет, глаза – поплавками, пляшущим чудом

в ровной ночной воде.

Ты умеешь ли плавать? А ты, милый друг? А ты?

В океане любви не поставить

ни надгробья, ни мраморных ангелов, ни кресты.

А вы слышали стук? А сип? А хрип? А резкий удар?

Бросьте! Сколько вокруг воды —

авось, потушим пожар!

Ах, воды поднимется! До шеи! До глотки! До рта! До глаз!

Все приморские города затопит! А что,

разве в первый раз?

И на старом бочонке, в нахлестах холодной зелени,

вой голодного мокрого пса

Небеса разорвет! и уйдет в полет! в хор,

где мертвые голоса!

И на роскошной двери в салон, дело дрянь,

айсберг-белый-рояль, Вивальди-Бах,

Животом вниз – баба, младенец, козленок, лань,

львица со львенком в зубах,

Да, потоп, да, осенило, Персей сверкает,

это ж Сад Райский наоборот,

Да, потом, поймем, честь какая —

сработать последний плот!

А как весело жили! Героями, трусами! А плакались: хуже нельзя!

Собирались друзьями-бусами,

по суровой нитке скользя,

Выпивали, из-под ног табурет выбивали

у подлой печали-тоски,

На последний корабль билет покупали,

платой – сердце отдав из руки!

Жжет вода! Лезет вверх упрямо!

Кто через сто тысяч звезд

Нарисует, как мы, крича это вечное: мама! —

тут тонули – правдиво, до слез?!

Кто повторит эти наши, в зубах навязли,

тьфу, смола-слюна,

Глаза намозолили, душу вынули, порвали бязью,

всемирные имена?!

2020-й. 1912-й. Кровью – черта.

До нашей эры иль без?

Безо всякого времени, плачет у кромки Ада

голь-сирота,

бедный бледный бес,

Да это же просто мальчонка с нижней палубы,

где из людей настил,

Он родился в войну, и умрет в войну,

а в мир его никто не пустил!

Он не Бог, не художник, не торжник,

масло без хлеба,

он просто рваный пацан,

Просто видит картину, где рушится небо,

столбом встает океан,

Берега далекие загрызают жадно,

до камней-костей,

святого Эльма огни,

Рев зверей, вой матерей, успей, глотни, воскричи, помяни!

Парень, может, ты тут нарочно торчишь,

часы бим-бом,

перепутал ты времена?!

Окажись давно. Распахни альбом.

Нарисуй чуму – без края, без дна.

Нарисуй свой детский, советский

крестовый поход —

Как изба, срублена клецки судьба,

без гвоздя распятье, вперед!

Нарисуй наш праздник, монаший подрясник, неравный бой

Ледокола с линкором, ледовым укором,

соленой, в крови, губой!

Нарисуй наши флаги! Море отваги!

Океан безымянных могил —

От Берлина, Вены и Праги —

до земель, где никто не любил!

Эти, круглые, в форме планеты, столы,

получки не жаль,

чекушка, ржаной переплет,

И селедки сталь! И плывет корабль…

Еще, слышишь, корабль плывет!

Пацаненок! Мы тонем! Дай обниму!

…но пока никто

Об этом не знает. Ну, легкий вздрог. Не пойму.

Дыряво твое пальто

На локтях. Дай заштопаю. Дай поцелую. Дай…

Жальче всех – детей… держись, воробей…

на ладонь поклевать слетай…

В первый раз в ресторане?.. что хочешь?..

трепанги, анчоусы, расстегай?..

На-ка вилку, ложку… не стесняйся…

зубешки не сточишь…

радуйся, налегай!..

Растопи лед сведенных пальцев,

радужек синих колодцы,

зрачков морозный испуг —

Мы еще плывем, еще хрусталем смеется

стола спасательный круг,

Еще взрослые пьют, и еще наливают всклень,

а ты, дитя, все смотри,

Запоминай нашу жизнь последнюю,

пирушку тайную, изнутри,

А все темнее, синей, лиловей,

хоть звездная люстра еще горит,

И еще хлебают все свиньи хлёбово крови

из золотых и алмазных корыт,

И еще влюбленные ищут друг друга лицом и лицом,

И еще никто не верит во смерть-подругу,

ну, так всегда пред концом,

И стучит эта Морзе утлым сердцем,

радио-гадость-помеха,

под ребра мои, вкривь и вкось,

И пошло-поехало.

…не узнали, когда началось.

мне шестой поет шестикрыло шесть долгих глаз

напевает с разных сторон

навевает астролябию и ватерпас

и времен колокольный звон

сумасшедший один больной серафим

он поет мне вдруг про людей

разошелся по миру их сизый дым

отряхнули землю с корней

эти люди они отовсюду бредут

окружают меня берегись

я от Будущего прячусь мечусь в бреду

да и в Прошлом мне не корысть

этот хор собор с четырех света сторон

а когда б не четыре а пять

небосклон закутан во тьму пелен

не сорвать на флаги не снять

это небо спало сопело в гробу

плащаницу взрезали ножом

рассекали снега и войн городьбу

разрубали родильный жом

осторожно капустные эти листы

в них младенчик светится весь

кто мать ты кто отец это тоже ты

это боли легчайшая взвесь

этот нежный свет

святитель суёт

тебе в рот причащая Дары

не избегнешь ты суеты сует

отвратишься да до поры

я влюблялась бросала хватала хлеб

горько плакала сладким вином

а все мнили: кровь

жизни слепок слеп

и посмертная маска – сном

горе-новость по радио впиваю как

злой сухарь – красный разлив

попрошу не решкой – орлом пятак

напоследок глаза закрыв

бесконечность пятой шестой седьмой

вечной вечностью рот кривит

океан чернеет пора домой

во утробу

ничком

навзрыд

эти люди они столпятся там

у стерильного под лампой стола

повитухи глухи-немы пальцы к устам

перережут – и все дела —

пуповину

сочится красная боль

сквозь рыданье род решето

я была в миру перекатная голь

и у Бога буду никто

Эта палуба еще у меня под костылями-ногами.

Я хожу-брожу по ней спасательными кругами.

Океан так тих. Вся тиха квартира

На задворках лоции, на отшибе мира.

Из копченого чайника – бургундское наливаю.

Далеко, на горизонте, революция: звон трамвая.

Там мне лодка стальная в истерике шлет сигналы —

А я за столом сижу, за трапезою бывалой.

Ресторан утонул. А корабль плывет.

Повожу глазами —

Ты, Веласкеса кисть, печатлей, что там будет с нами:

Обнаженка рыбы отменной,

хек серебристый

по медной чешуе-сорок-восемь,

Эрзац-кофе ячменный,

в мензурке мед – под богатых косим.

А на диване – пацан. Отмыла от боли, поцеловала

В чистый лоб. Вчера добыла его из подвала.

Негде жить. Не беженец, не щенок, не крысенок —

Просто холопом брошенный в грязь

Царский ребенок.

С небо целое очи. Глядит светло и сурово.

На коленках портки дырявы. Божья обнова.

Он мне честь отдает. Только мысленно. Я же вижу.

На столе – к нему ближе —

селедки охотничья лыжа.

Утонул лаун-теннис, спортзал, шведская стенка,

Бери хлеб и кусай, на молоке ненавистная пенка,

Ты ее нежно намотай на вкусную сладкую ложку —

С твоим вензелем серебро…

подбери губенками крошку…

Загляни, малыш, в щербатую, битую чашку —

Там земля на ветру дрожит в исподней рубашке,

Пальцы жарких пустынь вцепились во льды,

голые плечи —

А в затылок ей, грешной, зенит

звезды военными ядрами мечет!

Наблюдай… молчи…

верти чашку в подводных пальцах…

Я фигуру ту – на палубе —

надысь вышивала старухой на пяльцах!

Я фигуру ту, рвет норд рубаху, роза ветров ярится,

Шила рыбьей иглой,

вывязывала на лазаретных спицах!

Что земля мне была тогда, что ураган-свобода —

Я плодом ее вынимала, молясь, матерясь,

из матки родильного небосвода,

Я ее обмывала, крестясь, крестя,

да видать, все зряшно,

Не поднять стакан, не глотнуть,

не вкусить ни зелье, ни брашно!

Ешь ты, ешь, соболенок мой! Земля не утонет.

Видишь, мы плывем. Нам радио в ладони уронит

От Советского Информбюро

о грядущей войне объявленье,

Ну так завтра то. Не боись… сохрани мгновенье…

На тебя, мой найденок, птичью лапку надену,

блаженство рода,

За тебя, мой царенок, хоть в огонь прыгну,

хоть в воду,

Для тебя, живенок, попру смертию смерть,

повезет, может,

Как всегда попирали мы тьму —

алмазным морозом по коже!

Ешь ты, ешь, не сиди,

кофеек ячменный твой стынет,

Мы по морю ночному плывем в дырявой корзине,

Я тебя тоже вышью, шелком-гладью по снегу,

когда стану девчонкой,

Ждать недолго, ты ешь,

а я пока лишь поплачу тонко,

Лишь воспомню всю мою

ясную, красную, несчастную Атлантиду,

А корабль плывет, а мы тонем медленно,

незаметно с виду,

И я режу хлеб на тарелке,

а там, в круге фаянса, изображенье:

В море тонет корабль,

украдливо, дико это движенье,

Пахнет хлеб ржаной головенкой твоей,

княжич малый,

Хоть кусок возьми, нашу трапезу меж людьми

начинай сначала,

Топки полны углём, умереть нам влом,

гордо реет красное знамя

На бушприте, и в горле ком,

Бог забытый плывет, смеется со всеми нами.

…а я только тут повитуха —

ай-яй-яй, у самой себя!

да, отстань, колобродит, бредит старуха,

иссохшую грудь теребя.

этот хлеб уже высох на пересылках,

изо рта этого все напились до скорбей,

до отвала,

а я старая свинья-копилка —

на счастье разбей.

на сем корабле никуда нету брода.

дырява у всех мотня.

на сем корабле принять нету роды

никогошеньки, кроме меня!

баба, раздвинь дебелые ноги,

белокурые космы разбрось

на потной подушке. ляг при дороге.

ничего не видать из-за слез.

ну, поплачь, в родах завсегда бабы плачут,

ревут ревмя.

мы тонем, брехал капитан, за все заплачено,

валяйся тут голомя.

согни так ножонки… ах-ах, потужься…

да тужься, тужься давай…

не ленись, грудей разбросай окружья,

вздымай живота каравай.

эх, жадно как мужики кусали,

и лишь младенца отец

так целовал нежнейше, в печали,

на музыке сердца игрец.

ах, баба, так я ведь тоже баба,

старуха хотя я,

хоть

забрюхатеть однажды,

за то выпить хотя бы,

плодитесь, завещал Господь,

и размножайтесь,

и возжигайтесь,

а сгинуть неохота как,

на свет Боженькин наново в воплях рожайтесь,

затылок – из чрева кулак.

ну, тужься, кряхти, да, ты, царица,

крутилась под мужиком,

а нынче ты зимняя, ты волчица,

под простынёвым кустом.

ножки-то гладки – а в шерсти, вижу.

зубы – звезд корабли.

твой волчонок все ближе, ближе.

воды уж отошли.

…руки мои все в кровище, толкается, лезет головка

Нашей земли, в волосенках мокрющих

голая голова,

Я ее внутрь заталкиваю, возвращаю хитро и ловко

В красную тьму, где она еще так недавно жива,

Где ей тепло и покойно, и мутно,

и сладко, и чутко, и чудно,

Слепо: ни хлеба, ни молока,

ни Преждеосвященных Даров,

Где ей стожарно, молитвенно,

тайно, бесслезно, безлюдно,

Околоплодное море Мечты, Граалевый ров,

Где багряных хвощей

полоумно переплетутся отростки,

Алый копытень, красная сныть

живой сосуд обовьет,

Бог из коего пить протянет —

не по ранжиру и росту —

Мне, повитухе:

о мире собакой на льдине воплю в ледоход.

Я только баба, и ты только баба! Ребенок родится

Ни на земле, ни в небе,

ни в кристаллами соли и пламенем рыб

горящей воде!

Он из тебя сейчас вылетит радугой,

Гарудою-птицей, Рух-птицей,

Кровью смарагда-Симурга на вспаханной борозде.

Плечики вот показались…

почудились птичьи, крестами,

Лапки-царапки… камеей, отливкой Челлини —

ладони и ноготки…

Что ж орешь так?! закрою рот твой

морщинистыми перстами:

Хочешь, кусай, грызи сухарь

моей стесанной грубо руки.

Баба! давно у меня, повитухи-прорухи,

не руки, а лапы,

Так изработаны, так измолоты временем в пыль —

Била по клавишам!..

бревна пилила-рубила – нахрапом —

Сосны на лесоповале…

валился хребтины шаткий костыль…

Жгуты белья обхватывала,

как осетров за хвосты, за жабры.

На демонстрации – ввысь знамена —

тяжкое древко, победная весть!

Тесто месила к Пасхе, запрет Кремля куличу,

да с пальца слижу изюмно и жадно…

А уж сколь мужиков общупано, глажено —

стыдно, да не перечесть…

Мыла посуду, все мыла ее, все терла, мыла и мыла,

На руки по сто раз в день

принимала родильный фарфор,

Сталь и фаянс, алюминий-чугун,

плоский, ржавый, постылый

Мир сковородный, где масла визжит

пузырящийся пыточный хор…

Ты уж прости, мать… тебя грубыми теми руками,

Тяжкими железяками,

мавзолейным мясным гранитом ожгу…

Что залежалась?! замолкла?! ори!

лучше злобное пламя,

Крик заполошный! чем ужин,

отданный молча врагу…

Брюхо твое – цунами! Встает между нами!

Вымечешь звезды сейчас, осетриха!

Готова твоя икра!

Брюхо твое – рыданье,

громадное, до поднебесья, пламя,

Феникс, а ну, выпрыгивай из огня кровей, из костра!

Ну же! Давлю кулаками на оба твоих колена!

Тужься! Вопи! На весь мир подлунный блажи!

Он вылетает! За кормою клубится кровавая пена.

Он выстреливает – собой – в неистовые рубежи!

Он выдирается вон, сам с усам,

ах, какой молодечик,

Из казана преисподней,

из красной гущи дожизненной…

помнить не сметь…

Баба! да ты не трясись! ливнем – пот!

не держать соглядатаек-свечек

Ни над усладным ложем твоим,

ни над родами в смерть!

Еле успела схватить!

Прижимаю к остылому,

гулом навек отвылому брюху,

Ах, отрожавшему, ах, задрожавшему

страшно, празднично так,

Вымазана кровью твоей, святая Матерь,

корзина твоя бывалая, повитуха!

Красное тельце от слез не различу,

башку, как мокрый кулак!

Вот рассмотрю! ух ты, парень!

порвали тут мне на пеленки

Простыни кружево фризское…

корабельный всучил кастелян…

Пряди-водоросли через лоб…

пищит больно, тонко…

Вот заорал! мать, покинул тебя, будто гроб,

пробил, красный таран,

Мощный сугроб живота твоего!

воскресенчик! могучий младенчик!

Красная гирька на мощных моих, очумелых руках!

На светозарнейшем лбу не терновый венец —

потный венчик!

Баба, глянь… а пятки… малютки…

наперстковый, бисерный страх…

На! Ухвати!

Наспех в кружево я Титаниково замотала

Этого сына Титана,

ногами твоими снежными – в страсти —

схваченном в плен,

Быстро от крови безвинной, винной обтерла его,

завернула в полей одеяло,

В йодистой соли виток!

во дворцовый инистый гобелен!

Баба! ты родила!

А правда ль, я роды ловко твои принимала?!

Как суетилась! как хлопотала!

да разве оценит кто…

Выпростай грудь. Вот так!

Дай ноги укрою

верблюжьим, можжевеловым одеялом.

Плечи укутаю голые драповым довоенным пальто.

Баба! Корми! Ты мой мир родила.

Наш мир, бери выше!

Он населится, дай срок,

зверями, птицами, ангелами, людьми!

Зри, он к тебе присосался. Он ест тебя.

Чмокает. Дышит.

Вышел послед. Исчезающий свет.

Надейся. Живи. Корми.

я теку в чужой крови

песню надвое порви

а кому она нужна

колыбельная весна

кровоточная десна

корабельная стена

колобродная волна

коловратная война

катастрофная корма

лед и звезды задарма

я не гибну все вранье

гибель – кружево-белье

рву на страшные бинты

ночь последней красоты

дикой руганью веков

мой пестрит молитвослов

я биноклево стекло

я и шлюпка и весло

золоченый эполет

пуля я и пистолет

океанский патерик

окаянский резкий крик

жгучим шепотом: живи

я теку в чужой крови

Воскресят всех и каждого.

Снимут лохматый скальп —

Оголтелую матрицу – с буянной моей головы.

Все кровавые струи повдоль, поперек виска —

Перевитую дрожь немой океанской травы.

Из реестров изымут: скосил бедолагу яд…

Ах, расплющил танк… сразил снарядов канкан…

О, ты слышишь, глухой, ведь каждого воскресят —

По записанным данным, по цифровым глоткам!

Восстановят, как ты, утопая, рот разевал!

Этот крик бесслышный вверх пузыри пускал —

И всходила смерть со дна, как девятый вал,

Твой Титаник вниз уходил, в болотный прогал!

Я плыла со всеми – а видишь, тону одна.

Растопырена жизнь, как пальцев пять на руке.

Это Время вспять не пойдет, не наша вина,

Только в том виноваты – пустились в путь налегке.

На поверхности плавают люди, как птицы, орут,

Как скандальные чайки, и клекот, и визг, и плач!

Наш железный короб тонет за пять минут,

Наш кристальный айсберг молчит, наемный палач!

Как же больно, родные,

в безмолвьи темном тонуть!

Каждый к той тишине пожизненно приговорен.

Погружаюсь ниже, и давит живую грудь

Пресс воды, гильотина соли, серебряный слон.

Улетают вверх из орущих ртов пузыри.

Вверх летит призрак-серебро изо рта моего.

Колочу руками воду!

…на дне упыри

Ждут меня – во мраке казать зубов торжество.

Он внизу уже, твой корабль, он пометил дно

Жгучей днища печаткой, пылающим сургучом

Онемелых труб,

рядом тонет труп,

тебе все равно,

Ты сама себе тонешь, а ближний, он ни при чем.

Утешай себя! пяль водорослевый наряд!

…соберутся люди ученые в стаю птиц,

Заклекочут чайками, гагарами запищат,

Замерцают перлами, масками меченых лиц.

Кулаки и лбы рапанами плеснет прибой

На просторные, голого нового века, столы.

Эти умники, верь, воскресят они нас с тобой,

Вынут всех утопленников из соленой мглы.

Умирая, киплю под плотной крышкой воды.

Я боюсь глубоко последний воздух вдохнуть.

Говорят, это больно,

а легкие тяжелы и тверды,

Мой чугун и чугун,

моя сталь и сталь,

моя грудь и грудь.

О, забила до горла вода корабля потроха —

Трюм и первый класс, и зимний сад,

и ночной ресторан,

И виолончель, что пела без суда, без греха

Серафимский псалом о стигматах, о чуде ран.

Беспризорный подвиг, мраморной крошки ларь,

Ту брусчатку, где алым братством – парады побед,

Ту корону в руках иерея, и плачет царь,

И комдив подымает нагую саблю вослед!

Все вглотает вода – анакондой, зеленой змеей:

Ту шкатулку, где заревом тлеет с фронта письмо,

Ту панаму, от солнца, на даче, еще живой,

То, осколками-брызгами, бабки убитой трюмо!

Все обнимет, вода моя темная, все вберет —

Тени, пудреницу с Кремлем, пуховку,

губной карандаш

И губную гармошку трофейную – чей юный рот

Выдувал эту песню, не сгубишь и не предашь?!

Мой корабль! мой любимый!

залитый слезами храм!

Мой железный дом, мой заржавелый старый танк!

Я иду к тебе в перекрестья релингов-рам —

Отмолить наш срам, раз иначе нельзя никак!

Вознести хвалу во мгле позабытой земле!

Утомленным, спящим в земле хвалу вознести!

Утону в зеленом вине, навеселе,

С красной, пламенной, вечной водорослью в горсти.

Опускаюсь на дно?! Воздымусь! Деисусный ряд!

И пророчий, подзвездный,

подледный, подводный чин!

…все равно, слышишь ты,

всех и каждого воскресят —

Пусть огнями глаз у плачущей солью свечи.

Мы тонем? Ха-ха! Ясен, чист небосклон!

А тишь! Не шелохнет шелка океана!

Несу на подносе и ставлю на кон —

Мой мраморный мир, мой гранитный хамон:

На всю сервировку, на Дольче Габбана,

На эту камчатность седых скатертей,

На перец и соль, на серег завитушки,

Что жареным луком блестят средь гостей

На тризне судеб, на пиратской пирушке!

Брысь, официантша! На кухню ступай!

…а я подхожу к тяжкой двери вразвалку —

Медвежий швейцар, хватанул через край

Украденный виски, до дна, и не жалко!

Кошусь на детишек. Гляжу на господ.

Таращусь: привязана к стулу собачка,

Обивка у кресел на цвет – что восход,

А блюда горят, дорогие подачки!

Башку задеру. Высоко, там, часы.

Бьют каждый нам час… ну и пусть раззвонятся…

Порезать чудной приказать колбасы —

И пиццы принесть, что не вписана в святцы!

…набычился я. Не доносит в мой класс

Ни ветром, ни гарью, косящей навылет,

Те запахи жизни, что здесь и сейчас,

Ее же сокровищ бедняк не осилит.

Я беден. И что? Я торжественно ем.

Я нищ. Ну и что? Из горла выпиваю.

И вам я желаю здоровья. И всем,

В ком сердца заместо судьба ножевая.

На мне вдосталь резаных, колотых ран!

А финка в кармане – да, наизготове!

И что? Я увижу сияние стран,

Заморских брильянтов в оправе из крови!

Дружище, давай, братец, выпей со мной!

Хлебни!

…я губами жую так беззубо,

Так сухо в груди, так болит за спиной,

Где ангелов крылья, архангелов трубы.

Старуха, я тихо вяжу свой носок.

Ангорская шерстка мне колет фаланги.

Унесся мой внук… шельма, ах, колобок…

На палубе в битву играют, подранки…

А сердце мне: бух! И захватит мой дух.

Накапаю капель в стакашек печальный…

Живу одиноко, хвораю за двух…

Бог троицу любит во тьме чужедальней…

А я…

…а я просто – в ночи – кочегар.

Я лишь кочегар. Моя родина – топка.

Мне матерь родимая – адовый жар,

А после работы – селедка и стопка.

Я землю вам, люди, до тьмы натоплю!

До смерти: не мерзните там, между снами…

Я, милые люди, вас жаром люблю,

Подземным огнем, в небесах пламенами!

Беспечно я уголь кидаю… мой пот

Скользит по щекам… искры сыплют половой…

Железный плывет и пылает наш плот!

Никто не потонет, попомните слово!

Никто!

…я ловлю эти точки-тире.

Я всем долготу-широту сообщаю.

Под звездами – синь. Океан – в серебре:

Морозные горы – от края до края.

Ползут, надвигаясь, роскошные льды.

Я вижу в окно их. На палубе люто,

Хрустально, и недалеко до беды,

До времени спящей в потемках закута.

А выйти на палубу?..

…вдаль я гляжу!

Меня здесь дежурить поставили ныне

Всю ночь. Я глазами скольжу по ножу,

По бритве Юпитера в синей пустыне.

Венера шевелит, цветной осьминог,

Лучистые щупальца… жгутся полночно

Мицар и Алькор… вот и Марс – вышел срок —

На льдистой охоте стреляет бессрочно…

О, Господи, полночь! Что там впереди?

Пожар? или праздник?..

от Фенди? от Гуччи?!

Летят метеоры, колотят дожди,

Истают запасы – на голод, на случай…

Я щурюсь! Вперяюсь в далекую даль!

Катает вода свою спину слоновью,

Семь футов под килем, и счастья не жаль,

Когда припадаешь к земли изголовью!

Когда воду в губы целуешь, и соль

Тебе колет сердце ледовою спицей,

Тебя режет надвое звездная боль,

Тебе океан до рождения снится,

Земля в окольцовье предродовых вод,

Да, околоплодных!

да, околовечных!

Да, всем коловратом лесов и болот

Закрученных яростно, бесчеловечно

Вокруг человека! вокруг его тьмы!

Кругом его страшного, страстного света!

О, Господи, там, впереди – тоже мы!

О, дай нам ответ!

О, не дай нам ответа!

Вперед-здесь-смотрящий, дай зренья взаймы,

Не вижу в ночи белизны эшафотной

Великого льда, ни сумы, ни тюрьмы,

Великая ночь огнеглазо бесплотна,

Великая ночь всем подобьем смертей

Мне шепчет о жизни в холодное ухо,

Я мерзну, я дико продрог, до костей,

Уже подвело мне голодное брюхо,

И, Боже, как страшно желаю курить,

И пива глотнуть, до утра еще долго,

Титаник бежит наш вперед, во всю прыть,

И остры глаза мои звездного волка,

И вдруг я сияньем – вдали – вижу то,

О чем бы – ни лекарю, ни иерею,

Дрожу, как в горячке, накинул пальто,

Не верю, рыдаю, на мачту, на рею

Взираю, молюсь, над собой хохочу,

Себе не хочу общей казни и кары!

…и вижу себя – над кануном свечу —

В дрожащей руке моей матери старой.

под Вегою спокойно жутко стынет

сто тысяч лет

рисует белым на индиго-сини

на все ответ

на двух Медведиц в горней смоли-шири

глядит века

отвесом тянет белой гирей

на дно зрачка

в ночи алмазом режут стяги

жгут тишину

плыву в отчаянном каяке

не потону

живите люди сколь угодно долго

хоть сто веков

войдет под ребра льдяная иголка

и был таков

…а потом земля его изнутри толкнет

хрустнет застонет лед

он стонет честно как человек

как зверь которого – мордой в снег

сползает медленно в океан

гордо горит между снежных стран

природа

какого же цвета ты

на белом – белые звезд цветы

не различишь на белом льду

нагого тела

и рук в бреду

ты только глыба

ты лишь гора

ты белая рыба

сегодня вчера

а нам пророчат: растают льды

а нам клекочут: вот пасть беды

плывешь хрустальный

сыскать ли концов

пытальней печальней

чем сто дворцов

ты весишь много

тяжелых тонн

расколешься – Богу

и хруст и стон

вот так оторвется

когда умрет

земля родная

и поплывет

набычась сколом

крича огнем

в пространстве голом

тяжелым льдом

Я приглашаю вас!

А может, это приглашают меня.

Яства детства, на час, не доесть до Судного Дня.

На корабле в каюте стюарды

сварганили мастерскую отца —

Отец мой согласен в том закуте плыть до конца.

Отец, хватит масло на палитру давить!

Ты ж не знаешь, сколь нам осталось плыть.

Отец мой, не устал от бесконечных марин?

Еще наглядишься на жидкий аквамарин…

Отец мой, ну будет тебе рожи матросни малевать —

Еще долгий путь, еще устанешь рыдать!

Отец… хватит из горла горькую пить…

Ты ж не знаешь, сколь нам осталось жить.

Отец, давай двинем в ресторан!

– Дочь моя, зри, я уж сыт и пьян.

– Отец, там давно накрыты столы!

– Чепуха. Я тебе нарисую, восстанут из мглы

Черепаховый суп, стерляжья уха,

Тощая нога деревенского петуха,

Астраханские помидоры, чарджоуских дынь

Сушеные косы… винограда синяя стынь…

Не устала ты, дочь, обочь царей-королей,

Жрать похлебку намалеванную

расписною ложкой своей?!

Этот суп гороховый… военный рататуй…

Эту пайку блокадную – за пазуху суй…

Я ж пирог поминальный – за верстою верста —

Для тебя расстарался – по всей шири холста!

А на Красную Горку блины я испек!

Мой глядит изюм – в небо – из румяных щек!

Солнцу брошу в костер икряной алый ком —

Мой краплак и кадмий, на этом свете и том!

Я толк знаю в раках! А вот и омар!

На блюде царит, не натюрморт, а пожар,

Так пусть идет к черту глянец-твой-ресторан —

Я гордый венецианец, венециан…

…

Отец. Пойду одна. Отец, рисуй.

Кисть в жирную вкусную краску суй.

Вкруг тебя опричники, блеск их секир

Стережет твой беспечный, бесчинный мир.

А я пойду. Жратва затмила зарю.

Я картину твою, отец, издали зрю:

Три метра на три, холста мощный кус,

Едва уместился в каюте люкс!

Ах нет, в сарае… в бараке, там,

Где мать моя – устами к устам

Твоим – а ладонью ее стон гасил,

И крылья гасли, и не было сил…

Идет инквизитор, ал его плащ,

Выходит зверь из полночных чащ,

В красных воплях ступает чума —

Рисуй, пока ты не сошел с ума!

Рисуй, пока мы все не сошли с ума.

Корабль плывет. Вселенская тьма.

А я пойду. Отраженье мое – по ножу.

На новую Явную Вечерю погляжу.

…

Всемирный Потоп ты еще намалюешь.

Всемирное, горькое это Потом.

Ты потом теки. Ты текилу так любишь,

И лайм-хризолит отрезаешь с трудом.

Всесветный огонь, и мечи Вифлеема,

Железные молнии рубят и рвут,

Пронзают насквозь, замыкается клемма,

Истлеют во вспышке корма, киль и ют.

Мое декольте. Я состарилась, правда.

Я вижу в гигантском зерцале себя —

Потоками ливня, исчадием града,

Стекло возжигая, беззубьем слепя!

Нельзя обнажаться. Морщиниста шея.

Да только до старой змеи еще плыть.

Вороной кошу, горностаем косею,

Цепляю на грудь обезьянию нить.

Я – только живая! Я – только живое!

Сегодня, немедленно, гордо, сейчас!

Я львицей рычу! Я волчицею вою!

А стол, полный снеди, от смерти не спас!

Стою в ресторации этой плавучей,

Диковина-дама, шальная гора,

Заплывший в безумие айсберг – на случай —

Из грешного завтра, немого вчера!

Я этой едой наслажусь, как искусством,

Всецветной ее, ювелирной игрой.

Я хлеб намалюю белилами густо,

Розетку наполню умбрийской икрой!

Отец мой – художник! И муж мой – художник!

А я что умею?! Да только пить-есть!

И только молиться… в бараке острожник…

О, голодно, холодно: мир… даждь нам днесь…

Играет оркестр. Музыканта четыре.

А может быть, пять. Ох, ошиблась я, шесть.

А может быть, восемь… всего восемь в мире

Молельщиков музыкой – за нашу честь…

За лесть. И за жесть. И за месть! Все отмолят.

Ласкальщики струн – о, пока мы едим!

Метальщики голи, лепильщики боли,

Курильщики воли – свобода что дым…

Мои музыканты! Ах, нот аксельбанты

Стекают скрипичным ключом со плеча…

Вы Баховы франты! Петровские канты!

Играете Реквием нам сгоряча…

Ах, лучше вы нам Травиату сыграйте!

Да первую сцену, где смачно едят,

За здравие пьют в леденистом наряде:

Расстрельные стразы и лунный парад!

Поздней – наводненье! Позднее – сельджуки!

И все геноциды, все битвы – без нас!

Едим мы и пьем вне рыданий и муки!

Застыл циферблат – перламутровый глаз!

Часы… о, живые… да, движутся стрелки…

Ешь, слышишь, и выпей… туда не смотреть…

О, Боже… омар мой ползет по тарелке…

Отец, цветом он – как купельная медь…

А может, купель – океан мой громадный,

Он ждет нас, крещаемых, тихо, в ночи…

Играй, моя скрипка! Играй беспощадно!

О, только играй, не молчи, а звучи!

О, Вечеря эта, почти нереальна,

В бокалы кровавые перетекла!

Стою, шея голая, в тряпках сверкальных,

Глотнула, а мне б закусить, все дела,

Деручую водку, в морозы, как надо,

Художники любят, и воблу потом,

А может, селедку из Райского Сада,

Табак до надсада и жирный залом!

Отец, ты со мною, быть может, и выпьешь.

Как ты очутился на сем корабле?

Отец, нарисуй, как отсюда ты выйдешь

На дальней, святой, безымянной земле.

О, ты на палитру и дуешь и плюешь!

О, жирный мазок – угощение всем…

Всемирный Потоп ты еще намалюешь,

Голгофу – потом,

и потом – Вифлеем.

…

…я на коленях перед измазанным краской тобой,

голова достает тебе до колена.

Я всего лишь – часов твоих морской смертный бой,

Дочь твоя, еще чуть, и святая Елена.

О, все вру, я грешница везде, вокруг,

Справа, слева, впереди и снизу.

Я руками образую спасательный круг.

Не узрит ни одна корабельная крыса.

Ты утек давно. Венецьянской лазурью – навзрыд —

Твое имя на мраморе, изгрызенном днями.

Так зачем тут плывешь один, и свеча горит

У мольберта, а знаешь, что станет с нами?

О, не знаешь… Отец! не знаю и я.

Я однажды выйду в бурю из поденного плена.

А сегодня я одна, видишь, на стальной лодчонке

твоя семья.

Моя детская головенка достает тебе до колена.

Праздник! Розами – радость!

Праздник на корабле!

К черту сусаль и робость!

Все нынче навеселе!

Нынче станцуем сальсу —

От музыки ошалев!

Нынче станцуем самбу —

Гризли, олень и лев!

Нынче станцуем корриду —

С быком, на пуантах, легко!

Пятой разобьем корыто,

Барокко и рококо!

Пляшите, как за могилой,

Индрик-зверь и грифон!

Вам ангел на бычьих жилах

Наяривает ригодон!

И дэнсхолл! и уличный локинг!

Крутой полоумный брейк!

А струны дымят жестоко,

Так жарят на кухне стейк!

Так ярь кипящего джаза

Рвет надвое контрабас —

Слезою – да в оба глаза —

Цыганский раз-еще-раз!

Плещи, риоха, рекою!

Да не от зелья хмельны —

Оттого, что щекою

Прижались к щеке весны!

…

…аяяй! венецьянская синяя,

упоительная лазурь!

ножку выставь, девка, красивую

поперед торнадовых бурь!

крутанись на носке заманчивей

титулованных балерин!

золотые груди горячие зазвенят, живой тамбурин!

лоб обымут перья крашеные, повторяя убор вождя,

в диких джунглях страсть бесстрашная,

под ребро навахой войдя!

ну, откинься, стань будто в раме,

гнись, ломись, перекувырнись!

школа самбы трясет веерами,

в серебре – раскосая рысь!

аяяй! вдоль по вымытой палубе,

вниз по трапу, вверх, аяяй!

озоруй обезьяньими пальцами,

когтем львиным до дна пронзай!

кровь польется по коже вареньем,

по принцессиной смуглоте,

всяк из нас – другому даренье:

что в объятье, что на кресте!

кровью дико лики распишем,

разрисуем щеки как дом,

затанцуем до звезд, до крыши,

капитанский мостик снесем!

а какую ты маску хочешь?..

а какую щедро дадут!

попугай ты, волк или кочет —

до захода, на пять минут!

до морского, в полнеба, заката —

на пол-моря красный ковер!

выбираю маску заклятую —

птица жарена, клюв остер!

да, ведь я у тебя жар-птица! А ты уж догадался сам!

в пляс пущусь! сон соленый снится,

пьяный мед, течет по усам!

я танцую! на палубе лица,

ноги, руки —

все вторят мне!

каблуков стучат вереницы —

кочергой в кочегарном огне!

в эти крепко сбитые доски,

шваброй тертые дожелта!

вот слоненок – девичьи коски!

поваренок – повадка кота!

неповадно нам, маскарадам,

сатурналиям пьяным нам,

плыть без страха да без огляда

в Дионисьев заморский храм!

где по стенам свисают гроздья,

в светляках – тореро жилет,

где ни розог и ни мороза,

лишь один поцеловник – свет!

вакханалья, резвая румба,

резко рубленая, как бамбук!

эта самба – трясется тумба —

и с монашки слетел клобук!

севильянский костер мулеты,

венецьянской бауты дрожь,

бразильянское я мачете —

прямо в сердце!

и не уйдешь!

на рассвете и на закате,

вдоль по жизни, вновь молодой,

по Тверской-Ямской позолоте,

по заплате там, под водой,

я заштопаю эту рану, простегаю эту дыру,

расстегай, кусай без обмана,

я же русская, я не дурю!

я танцую бешеней черных,

смоляных, загорелых вас!

ярой сельвы я непокорней

и блескучей креольских глаз!

ослепительно, ослепленно,

обреченно,

и к черту рок,

я на палубе крутосклонной

протанцую – спущу курок!

вот и все! я дотанцевала! обними меня, капитан!

маску птичью сорви сначала —

ведь лицо уходит в туман!

венецьянская лента синяя…

Рио мраморный Иисус…

а Россию мою из-за инея не узрю и не дотянусь…

моя Русь! мой лик настоящий!

капитан, пред смертью гляди —

в этот солнечный взор палящий,

на боярский жемчуг груди,

а серьга оттянула мочку, на губе высыхает пот —

я – на миг от мрака отсрочка!

карнавальный корабль, вперед!

так целуй глазами, устами, обхвати душою свою

явь последнюю, над морями, у отчаянья на краю!

маски жар у нас под ногами…

наступи, не жаль, раздави!

виноград зашвырни в цунами,

рви парчовый мешок любви!

я на палубе вот, нагая —

перед жизнью, перед тобой,

перед смертью!

не стану другая,

псом ты лай или волком вой!

разрешил ты нам карнавалить

на дороге, на рубеже…

аяяй!.. соленая наледь…

…это ночь, наша ночь уже.

…

…озорую. Личина, игра!

да, я выхвачу лунную маску —

колыбельную… пела вчера!

хороводную… гаснущей лаской…

кто же там? павлин?.. может, лев…

может, алый, зарею, ара…

зеркала отразят королев

и растают подобьем пара…

я спою тебе: пара гнедых,

запряженных зарею… и сгасну…

эта маска – для скул моих!

о, для уст моих эта маска!

я не зверь! я птица павлин!

о, не так! я птица Гаруда!

улетает радужный клин,

ветер-бархат, алое чудо!

ветер-шелкопряд, изумруд,

роза-радость, рудая птица!

ветер знает, что все умрут,

но дает нам повеселиться!

побеситься! и колесом

покатиться – ах, не изловишь!

под личиной всяк – невесом!

на обманном не пойман слове!

изваляй мя в звездной пыли!

окати бериллом соленым!

карнавал на краю земли —

для сошедших с ума влюбленных!

ты же знаешь, мой хулиган,

как люблю тебя, ветр окраин.

ты же знаешь, мой капитан,

что Титаник наш непотопляем!

клюв Гаруды тебя клюет.

поцелуи жестки и грубы.

ты прости!..

танцует народ

незнакомую русской румбу…

клюв Гаруды… лоскут-парча…

к носу – бабочка – позолотой…

я мучача твоя, свеча,

под водою – твоя гаррота.

милый, любимый, да мы ж не побывали

нигде на земле с тобой

ни в Австралии, ни в Гватемале,

бьет нагло в щеки прибой

его пощечины – от Акапулько, кастетом в кармане

до Бостона, пьяного маяка

мысом Доброй Надежды в урагане хохочет твоя рука

милый, люди урчат-бурчат в животах столиц

собой наливают всклень

площадной порочный подарочный блиц

едят завтрак на траве в виду деревень

а мы-то для солнца – шашлык на берегу

коль пристукнет жара

а может, рвануть в отель в Гавану, на бычье рагу

в Лас Вегас на баккара

Я, милый, в свете высшем не кривлялась еще никогда

ты меня вывези, здоровьем пышу,

до Страшной крыши Суда

о да, издаля зрю бандитов, кокоток, лобстеров

крейслеры и рено

одета кричаще, а робкая, неправильно пью вино

и вилку двузубую не так держу, смешно

не сяк по-аглицки говорю

а знаю, любимый, лишь это, одно

в зубах торчит: ай лав ю

милый, а выглядит как, не знаешь, не гони кипиш

лазурит-чаевный-Китай

в уши вставлю, коль цацки купишь

лишь блесткий локоток залатай

лишь на шубу из выдры шанхайской

заплату ты наложи

таращусь на ресторанные попугайские

немыслимые ножи

на зуб фальшивый пробую золото,

а ты хохочешь во всю

луженую глотку, от холода

согреться – шарманка, мерсю

а в дряхлом Париже, любимый, что ж там забыли мы

хвалимый, Богом хранимый, Нотр-Дам пылает из тьмы

горит на лету, тлеет сараем, волчицей подбитой ору

горит на пороге Рая, на диком вольном ветру

я Маркса-Энгельса-Ленина цитирую вслух, молюсь