Когда мне было десять лет, я лежала в больнице с непонятно чем в животе, много месяцев. А потом в больнице началась эпидемия кори, всех отпустили, а меня, Марину и Анечку перевели в изолятор. Там было так хорошо! Даже холодильник был, и твоя бабушка готовила нам диетическую еду и привозила сумки и кошелки. У Марины никого не было и она была взрослая, 15 лет, а про Анечку я не помню, кто к ней приходил. Анечка была разбитная, требовала, чтобы я ходила с ней в туалет, когда она какала, а то ей было скучно, а Марина умирала от язвы, лежала к нам, малышне, спиной, и только говорила вяло: «Анька, ну перестань, чего она должна тебя нюхать». Но Анька мне нравилась, она моталась по больницам много лет и знала жизнь, и она вела песенник, это было потрясающе, туда всякие песни писались, которых я, хорошая девочка, не знала. Меня все они восхищали, знаешь, – кривые, косые, дурацкие, – потому что они были не такие <подчеркнуто>, не как… И я их все помню, понимаешь? И «Дельфинёнка», и «Ковбоев», и все тебе спою, если захочешь, и ты никогда, никогда не брезгуй живыми словами, а все запоминай: вот это живые люди поют, живые люди говорят, и пусть тебе никогда стыдно не будет, что ты «Светку-малолетку» помнишь наизусть. Я из пионерлагеря приезжала, мы с мамой садились на диван, и я ей все пела, что нового узнала, и она мне начинала подпевать, а один раз я во дворе Оле спела «Сос-сос-сос», так ее мать, коза стоеросовая, к маме прибежала: «Чему Катерина моего ребенка учит!..» Мама сделала большие глаза, конечно, а потом мы с ней сидели хихикали. Господи, Господи, надоумь меня, грешную… Совеночек мой, сердце мое, мне хочется сказать тебе: чужим ничего, никогда ничего, будь сладким, будь гладким, будь скользким, молчи, молчи, молчи, улыбайся и молчи, не давайся им в руки никогда. Но как же я тебе это скажу, мой дорогой? Была Мария, а был сын Марии – вот и все. Ты не о том думай, что сказать, а что не сказать, что петь, а что не петь. Ты представляй себе: вот я, предположим, сказал, – все, момент пройден; и вот мне теперь с собой жить – как? Я с собой дальше жить готов? А потом представляй себе: нет, не сказал, – и то же самое у себя спрашивай: я теперь готов с собой жить? Иногда будет получаться, сердце мое красненькое, что готов, готов, что иначе и нельзя, только жизнь очень страшная впереди. Вот об этом я думаю – и у меня в груди иголки. А только была Мария, а был сын Марии; я не дурочка, в Христосы тебя не прочу и к славе Богородицыной не примазываюсь, я, наоборот, имею в виду, что нам-то уж точно бояться стыдно, да, олененок?
Так вот, я к чему начала:
За печкою поет сверчок.
Угомонись, не плачь, сынок, —
Вон за окном морозная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная…
Ты спи, а я спою тебе,
Как хорошо там, на небе,
Как нас с тобою серый кот
В санках на небо увезет,
В санках на небо увезет,
В санках на небо увезет…
Ну отдохни хоть капельку,
Дам золотую сабельку.
Там, за окном, морозная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная…[1]
Ты когда не можешь заснуть, или один, или напуган, или плачешь – ты ее в голове пой и знай, что это я ее тебе пою. И что кот нас увезет на небо, как если бы не стало нас, и будем мы вместе всегда-всегда и уже навсегда. Запомни это. В любую ночь, в любой момент.
Анька мне ее спела один раз всего. А Марина взяла да и умерла, а нам сказали – выздоровела, выписали ее.