«Насколько я понимаю, этот волдырь на горном склоне может в любой момент соскользнуть в озеро, с грохотом и запахом серы, как это случилось с Содомом и Гоморрой в стародавние времена», – Роршах явно не был в восторге от расположенного во франкоговорящей западной Швейцарии городка под названием Невшатель, где он провел несколько месяцев после того, как закончил школу в марте 1904 года. Многие немецкоязычные швейцарцы перед поступлением в университет брали дополнительный семестр, чтобы улучшить свой французский. Роршах хотел давать уроки латыни и на французском тоже, чтобы посылать больше денег домой. Он был одержим идеей поехать для обучения прямо в Париж, но строгая мачеха не позволила ему сделать этого. По сравнению с Шаффхаузеном, в котором Роршах чувствовал себя «настоящим ученым», невшательская Академия казалась скучной: «Не было глупее места, в котором я мог бы оказаться, чем эта унылая помесь Германии и Франции».
Единственным плюсом Академии являлся двухмесячный языковой курс, проходить который нужно было во французском Дижоне. Там Роршах время от времени захаживал в легальные во Франции бордели, для регулярного посещения которых он был слишком беден. «30 августа, – писал он в своем тайном дневнике, ключевые моменты в котором были, для еще большей тайны, зашифрованы при помощи стенографии, – посетил “дом терпимости”: красные фонари на узенькой аллее, красивый домик… проститутки повсюду [неразборчиво]; Tu me paye un bock? Tu vas coucher avec moi? [ «Купишь мне пива? Хочешь со мной переспать?»].
Именно в Дижоне произошел резкий поворот в интересах Роршаха. Вдохновленный русскими писателями, которых он читал в Шаффхаузене, Герман начал искать общества русских людей. «Все знают, что русские очень легко учат иностранные языки», – писал он Анне, и, что было важнее для молодого человека, который жил на чужбине совсем один: «Они любят поговорить и легко обзаводятся друзьями». Особенный интерес он вскоре стал проявлять к одному конкретному человеку, политическому реформатору и «близкому другу самого Толстого». «Этот добрый господин уже поседел, – писал Роршах, – и не просто так».
Иван Михайлович Трегубов, рожденный в 1858 году, был выслан из России и, как и сам Роршах, приехал в Дижон, чтобы учиться французскому. Роршах называл его «человеком глубочайшей души» и писал, что «хочет впоследствии извлечь выгоду из знакомства с ним». Трегубов был не просто другом Льва Толстого, а находился в самом центре его «ближнего круга», будучи лидером духоборов, – предельно пацифистской секты, в деятельности которой Толстой принимал участие на протяжении десятилетий. Это было первое столкновение Роршаха с настолько традиционалистским духовным движением. В России было много подобных сект и организаций: от староверов, флагеллантов, отшельников и странников до прыгунов, молокан и скопцов. Все они были лишены гражданских прав вплоть до революции 1905 года и преследовались либо подавлялись церковью и государством. Духоборы были одним из самых почтенных таких сообществ, ведя свою историю по меньшей мере с середины XVIII века.
В 1895 году Толстой назвал духоборов «явлением чрезвычайной важности», настолько возвышенными, что они являются «людьми 25-го столетия». Он сравнил их влияние с появлением на Земле Иисуса Христа. В 1897 году, за четыре года до вручения первой Нобелевской премии мира, Толстой написал открытое письмо шведскому редактору, утверждая, что деньги Нобеля должны достаться духоборам, а сам вернулся из заявленной ранее «отставки», чтобы написать свой последний роман «Воскресение» и отдать все доходы от него секте. К тому времени Толстой был не просто автором таких популярных произведений, как «Анна Каренина» и «Война и мир», но также духовным лидером, провозгласившим «очищение души». Он вдохновлял людей по всему миру носить простые белые рубахи, становиться вегетарианцами и работать во благо мира – быть «толстовцами». То, что он представлял собой для Роршаха и миллионов других, было не просто литературой, а моральным крестовым походом, цель которого – исцеление мира.
Трегубов открыл Роршаху глаза. «Наконец-то этот молодой швейцарец, который меньше всего в своей жизни заботился о вопросах политики, – писал он из Дижона, говоря о себе в третьем лице, – начинает понимать, что такое политика. Отдельное спасибо за это нужно сказать русским, которым приходится учиться так далеко от своего дома, чтобы найти свободу, которая им нужна». Вскоре он напишет: «Я думаю, окажется так, что мы увидим: Россия будет самой свободной страной в мире, свободнее, чем наша Швейцария». Он начал изучать русский, совершенствуя владение языком в течение двух лет, пока у него не было занятий.
Именно в таком контексте Роршах окончательно обнаружил свое призвание. У него уже возникало желание стать врачом. Анна вспоминала, как он сказал: «Хочу узнать, возможно ли помочь отцу». Но в Дижоне он понял: «Я больше не хочу читать просто книги, как я делал это в Шаффхаузене. Я хочу читать людей… Чего мне хочется – так это поработать в сумасшедшем доме. В принципе, почему бы и не освоить врачебную специальность полностью, но самая занимательная вещь в природе – это человеческая душа, а самое лучшее, что может сделать человек, – лечить эти души, больные души». Склонность к психологии была обусловлена не столько его профессиональными или интеллектуальными амбициями, сколько «толстовским» импульсом лечить души, а также близким общением с такими представителями русского народа, как Трегубов. Когда Роршах покинул «гнойник на склоне горы», он был намерен продолжить свое обучение в школе психиатрической медицины мирового класса, в городе, где проживала одна из крупнейших русских диаспор в Европе.
В конце концов Роршаху удалось наскрести достаточно денег, чтобы поступить в университет. Поскольку его отец был гражданином двух швейцарских городов, Арбона и Шаффхаузена, Герман мог рассчитывать на финансовую помощь от обеих коммун. Говоря конкретнее, это был величайший подарок, который могла ему дать склонность его родителей к перемене мест. Осенью 1904 года, за несколько недель до своего двадцатого дня рождения, он прибыл в Цюрих с ручной тележкой личных вещей и менее чем тысячей франков за душой.
Он был пяти футов ростом, худощавый и атлетически сложенный. Ходил обычно быстро и целеустремленно, с руками, сцепленными за спиной, а разговаривал тихо и спокойно. Он был полон жизни и серьезен, его пальцы с одинаковой ловкостью делали наброски рисунков или вырезали изобилующие деталями поделки из дерева. Его глаза были светло-голубыми, почти серыми – хотя в некоторых официальных документах их цвет описан как «карий» или «серо-карий». В его военном приписном свидетельстве, маленькой книжечке, которую швейцарские мужчины хранят при себе всю жизнь, Герман был признан негодным к службе, как и многие молодые люди, оказавшиеся лишними в стране, где институт армии играл одну из основополагающих ролей. Причиной послужило плохое зрение: 20-200 в левом глазу.
Роршах родился в Цюрихе, но был увезен оттуда в слишком юном возрасте, чтобы помнить город и жизнь в нем. Позднее он приезжал туда вместе с родителями. В своем первом письме к Анне после приезда в 1904 году он написал: «Посетил вчера две художественных выставки, думая о нашем дорогом отце. Несколько дней назад я также отправился на поиски той маленькой скамейки, на которой мы с ним сидели, – и нашел ее». Но вскоре на смену воспоминаниям пришла новая жизнь.
Он планировал остановиться в гостинице, которую держал друг их семьи, помогая по хозяйству в обмен на жилье, но прислушался к совету одноклассника и выбрал более независимые жилищные условия. Некий дантист и его жена сдавали внаем две светлых и просторных недорогих комнаты на Вайнплатц, в двух шагах от протекавшей через центр города реки Лиммат. Дом стоял на месте, где во времена Римской империи, когда Цюрих носил название Турикум, располагались общественные бани. Роршах поселился там за компанию со знакомым студентом-медиком из Шаффхаузена и еще одним парнем, который обучался музыкальным искусствам. У них были общая спальня и рабочая комната, они делились книгами. По признанию Роршаха, такие условия были для него более выгодными, чем для соседей. Студент-медик, Франц Шверц вставал в четыре утра и отправлялся на занятия в анатомический класс, а в девять вечера он уже крепко спал. Музыкант отсутствовал по вечерам и по выходным. Роршах мог заниматься своими делами как по утрам, так и по вечерам. Единственным неудобством было то, что окно спальни находилось прямо под башней церкви Святого Петра, имевшей самые громкие церковные часы во всей Европе, – их удары будили его вне зависимости от его желания.
Но жить там было дешево – всего семьдесят семь франков в месяц, с учетом двухразового питания каждый будний день. Шверц вспоминал эти трапезы как очень обильные и вкусные, а Роршах писал мачехе, что они «очень хороши, почти такие же, как твоя домашняя кулинария». (Средние расценки на проживание в Цюрихе составляли четыре франка в день, а приличный завтрак в ресторане обходился в один франк.) По воскресеньям студенты должны были обеспечить себе завтрак сами, поэтому еще в субботу они закупали подкопченные колбаски в мясной лавке на углу и жарили их в апартаментах на следующее утро, наполняя дом вкусным запахом, разжигавшим аппетит. Заняться по выходным было особо нечем, кроме как бесцельно слоняться по улицам в любую погоду, – «бедные студенты» не могли позволить себе пойти ни в бар, ни в кино, ни в театр. Часто они «возвращались домой скучающими и замерзшими, чтобы съесть вторую колбаску за день».
Любая возможность добыть лишних денег очень ценилась. Когда Роршах, игравший маленькие роли в университетских постановках, вспомнил, что студенческий союз спонсирует конкурс театральных афиш, он на скорую руку нарисовал карикатурного профессора, подписал картинку рифмованным куплетом из детской книги Вильгельма Буша о приключениях крота и отправил работу на конкурс. Через две недели ему прислали по почте столь нужные десять франков – третье место.
Несмотря на крайне жесткий график обучения в одном из лучших медицинских училищ мира – десять курсов в течение его первого зимнего сезона (с октября 1904 по апрель 1905 года) и еще двенадцать за время летнего (с апреля по август 1905 года), – Роршах не превратился в «ботаника», непрерывно грызущего гранит науки. Его лучший университетский друг, Вальтер фон Висс, вспоминал Роршаха как запойного читателя, интересующегося всем подряд. Находилось время для искусства, разговоров и изучения ассортиментов прекрасных книжных магазинов «Афин на Лиммате», как интеллектуалы называли Цюрих.
Роршах часто проводил долгие субботние вечера в «Кюнстлергютли» (нем. Kunstlergutli), на то время единственном в Цюрихе публичном художественном музее, расположенном по другую сторону реки на небольшом холме напротив университета. Он и его друзья вдоль и поперек изучили галереи современного швейцарского (и не только) искусства: сцены крестьянской жизни кисти жанрового художника XIX века Альберта Анкера, которого называли «швейцарским Норманом Рокуэллом», картины природы неоромантика Пола Роберта, сентиментальные работы (например, «Старый монах перед кельей») Карла Шпицвега. Коллекция включала самую известную картину мастера реализма Рудольфа Коллера, необычайно динамичную «Санкт-Готардскую почту», а также «Речную сцену» величайшего цюрихского писателя и любимого поэта Роршаха, Готфрида Келлера. Некоторые работы проложили дорогу в будущее: «Процессия гимнастов» Фердинанда Ходлера и ужасающая «Война» пионера ар-нуво и протосюрреалиста Арнольда Бёклина, которого Роршах упоминал в своей речи «Поэзия и живопись», когда учился в старших классах средней школы.
В обсуждениях, которые следовали за посещениями галерей, Роршах брал на себя роль лидера и спрашивал друзей, что они увидели на картинах. Ему нравилось сравнивать разные эффекты, которые каждое полотно произвело на отдельно взятого человека. Вот перед нами возмутительно психосексуальное полотно «Пробуждение весны» кисти Бёклина: играющий на флейте волосатый козлоногий сатир, возвышающаяся над пейзажем женщина в красной юбке и с обнаженной грудью и кровавая река между ними. Что это может значить?
Роршах начал разделять людей на категории, гордясь тем, что сам остается яркой индивидуальностью. После триумфальной сдачи предварительных экзаменов в апреле 1906 года он хвастался Анне: «Я был единственным, кто сделал это после четырех семестров. Другим понадобилось пять, шесть, семь и даже восемь, – но лучшие результаты были у меня и у двоих ребят с пятью семестрами». После этого он заслужил право посматривать на своих соучеников свысока:
«Я был особенно счастлив, потому что до и во время экзаменов многие воспринимали меня как “чужака”, несмотря на то, что я учился очень усердно. Среди студентов-медиков существует один очень распространенный тип: парень, который пьет много пива, почти никогда не читает газет, а когда он хочет сказать что-нибудь умное, то говорит лишь о болезнях и преподавателях. Он гордится собой до невозможной степени, особенно работой, которую еще только намеревается получить. Он с удовольствием загодя размышляет о том, какая у него будет богатая жена, роскошная машина и как он будет разгуливать с тростью, украшенной серебряным набалдашником. Такие личности всегда очень недовольны, когда кто-то другой действует иначе, но тем не менее успешно сдает экзамены».
В возрасте двадцати одного года такие мысли возникают у многих чувствительных натур, но Роршах не написал бы этого письма, если бы не опыт, который он получил ранее в Дижоне.
Наиболее очевидным признаком его «инаковости» было то, что он проводил много времени с проживающими в городе экзотическими иностранцами. Цюрих был полон русских, – царившая в Швейцарии политическая свобода привлекала бесчисленных анархистов и революционеров. Владимир Ленин жил здесь в ссылке между 1900 и 1917 годом, и он предпочитал Цюрих Берну по той причине, что в Цюрихе было «много революционно настроенных молодых иностранцев», не говоря уже о замечательных библиотеках «без запретных зон, с прекрасными каталогами, открытыми хранилищами и персоналом, исключительно заинтересованном привлечь читателя и помочь ему». Это была готовая модель для будущего советского общества. Поблизости от Цюрихского университета располагалась коммуна «Маленькая Россия» – с русскими пансионами, барами и ресторанами. Как подметил наш уважаемый швейцарец, дебаты в «Маленькой России» протекали горячо, а еду подавали холодной.
Во времена Роршаха половина из более чем тысячи обучавшихся в университете студентов были иностранцами, среди них было немало женщин. Две швейцарские студентки занимались изучением философии в Цюрихе в 1840-х годах, проложив дорогу к изучению медицины женщинами – уже в 1860-х. Первой в истории женщиной, получившей докторскую степень в медицине, стала в 1867 году русская, обучавшаяся в Цюрихе, Надежда Суслова. Тем временем в самой России женщин не принимали в университеты до 1914 года, в Германии – до 1908 года.
Эти иностранки, в свою очередь, составляли большинство среди цюрихских студенток, поскольку швейцарские отцы не позволяли своим чистокровным дочерям «общаться со всяким сбродом». Эмма Раушенбах, наследница из Шаффхаузена и будущая жена Карла Густава Юнга, закончила школу на родине, но не получила разрешения семьи изучать науки в университете Цюриха. «Было просто немыслимо даже предположить, что дочь Раушенбаха может стать одной из множества студентов, наполнявших университет, – написано в недавней биографии Юнга. – Кто мог предвидеть, под влияние каких идей рисковала попасть такая девушка, как Эмма, в подобном окружении? Университетское образование могло сделать ее неподходящей партией для брака с кем-то социально равным».
Русские женщины тем не менее стекались в Цюрих, смело противостоя не только сексизму со стороны местных студентов и профессоров, но также протестам немногочисленных швейцарских студенток, которые опасались, что это «нашествие полуазиатских захватчиков» отвлекает внимание от более достойных местных жителей и превращает университет в «школу славянской культуры».
Однако русских женщин в Цюрихе не только высмеивали, называя «синими чулками» или «революционерками с распахнутыми глазами», – многие преклонялись перед их красотой. Одна черноволосая студентка из России, Браунштейн, была известна в Цюрихе как Рождественский Ангел. Прохожие оборачивались ей вслед на улицах и просили у нее фотокарточку, но она всегда отказывала. Когда какие-то студенты-химики пригласили ее на ежегодную вечеринку своего факультета, они подписали приглашение ее общеизвестным прозвищем, дописав также «MnO2» – химическую формулу диоксида марганца, что по-немецки называется Braunstein («браунштейн», т. е. «бурый камень»), – и рьяные посыльные шныряли по городу, пока не разыскали девушку, – но она опять отказалась. Роршах, который хотел написать ее портрет, преуспел там, где другие потерпели поражение. Он пригласил ее с подругой к себе домой, пообещав показать рукописное письмо от Льва Толстого. Он неплохо говорил по-русски, уважал русских женщин, оказавшихся не в самом дружелюбном окружении, и, вероятно, свою роль сыграл также его презентабельный внешний вид. Тем субботним вечером Роршах не пошел, как обычно, смотреть картины в музей, а стал писать собственную, засев за мольберт в комнате на Вайнплатц, 3.
Проживавшие в Цюрихе русские не были однородной группой. Кто-то из них был молод, кто-то постарше. Кто-то был истинным революционером, как, например, одна девушка, которая была вынуждена сбежать из России в Японию, пройдя через всю Сибирь, а после длинным окружным путем вернулась в Европу на корабле, в то время как другие были «истинно буржуазными, скромными, много работали и всячески старались избегать политики». Некоторые были богаты, например пациентка, ученица, коллега и любовница Юнга, Сабина Шпильрейн, которая, как и Роршах, приехала в Цюрих в 1904 году. Другие едва сводили концы с концами. К последним принадлежала дочь казанского аптекаря Ольга Васильевна Штемпелин.
Как и Герман, Ольга была старшей из троих детей, и так же, как это случилось с ним, обстоятельства заставили ее взять на себя роль главы семьи. Она родилась у Вильгельма Карловича и Елизаветы Матвеевны Штемпелин в июне 1878 года, в городе Буинск, расположенном близ Казани, торгового узла на Волге, бывшего для Российской империи «воротами на восток». Несмотря на то что двери женских школ в России были открыты лишь для дочерей богатых родителей, ей удалось поступить в Родионовский институт благородных девиц в Казани, это стало возможным благодаря военным заслугам ее прапрадеда. В 1902 году она приехала в Берлин, где сделала перерыв в обучении, чтобы работать и помогать деньгами своей семье, а спустя три года перевелась в медицинское училище Цюриха. Люди, знавшие ее по Цюриху, запомнили Ольгу как самую умную среди соучеников в своей группе.
В начале сентября 1906 года Роршах послал Анне цветистое описание происхождения и характера Ольги:
«Мои русские друзья в массе своей разъехались по домам после летнего семестра, но одна женщина, с которой я познакомился недавно, около двух месяцев назад, уезжает только сейчас. Я часто думаю, что она из тех, с кем тебе непременно нужно познакомиться: она идет одна по своей жизненной тропе, и, стоит отметить, когда ей было двадцать, она в течение полутора лет содержала всю свою семью, занимаясь репетиторством и копированием документов, – больного отца, мать и двух младших детей. Ей скоро исполнится двадцать шесть, и она на последнем году обучения в медицинском училище, полна жизни и бодрости. Хочет после того, как получит диплом, работать доктором в крестьянской деревне, вдали от людей высшего класса, и лечить заболевших крестьян – до тех пор, пока кто-нибудь из них, возможно, не забьет ее до смерти. Ты могла хотя бы представить, что есть люди, у которых такая жизнь? Эта гордость, эта смелость – вот что отличает русских женщин».
Благородная, талантливая, артистичная – Герман срисовал характер Ольги с самого начала их знакомства. Однако кое-что настораживало, – она была на шесть лет старше Германа, т. е. на самом деле ей должно было исполниться двадцать восемь.
Ольга воплощала в глазах Роршаха тот образ России, который сформировался у него в Дижоне. Когда Трегубов вернулся в Россию и Роршах потерял с ним связь, молодой студент принял меры, чтобы его разыскать. «Дорогой граф Толстой, – писал он в январе 1906 года. – Пишет вам молодой человек, который обеспокоен судьбой Вашего друга и надеется, что Вы уделите ему несколько минут вашего времени». Секретарь Толстого ответил, и связь с Трегубовым была восстановлена. Вот что еще написал Роршах Толстому, открывая великому писателю свою душу:
«Я научился любить русских людей… их мятежный дух и подлинные чувства… Я даже завидую их способности быть такими приветливыми, а также тому, что они могут позволить себе заплакать, когда им грустно… Способность видеть и преобразовывать окружающий мир, как люди Средиземноморья, способность осмысливать мир, как немцы, умение чувствовать его, как могут чувствовать только славяне, – смогут ли эти замечательные вещи когда-нибудь сплестись воедино?»
«Русскость» для Роршаха означала чувство: уметь испытывать сильные, неподдельные эмоции и быть способным поделиться ими. «Понимать друг друга сердцем, без формальностей, без уловок и намеков, свойственных миру интеллектуалов, – писал он Толстому, – это то, к чему стремимся мы все».
Он был далеко не единственным среди европейских интеллектуалов, кто рассматривал русских подобным образом. Русские романы и пьесы поражали воображение многих известных деятелей культуры и науки: от Вирджинии Вулф до Кнута Гамсуна и Зигмунда Фрейда. Русский балет был «хитом сезона» в Париже. Географическая необъятность России, комбинация европейской цивилизации с эпичной инаковостью, а духовной глубины – с политической отсталостью вызывали на континенте как восторг, так и озабоченность. Насколько бы точным или ошибочным ни было такое видение раздираемой страстями страны, именно оно сформировало не покидавшее Роршаха всю жизнь желание научиться, как он сам это называл, «понимать сердцем» и быть понятым на том же духовном уровне.
Цюрих сделал возможным укрепление близких культурных и личных связей Роршаха с Россией. В то же время его продолжал занимать вопрос: что же значит быть понятым. Профессора, учившие Роршаха, бились над исконными значениями таких понятий, как человеческий разум и его желания. Психиатрия освещала новые дороги в первом десятилетии XX века, и Цюрих стоял на перекрестке этих дорог.