Не знаю ни одного человека, который с особой теплотой вспоминал бы свои подростковые годы. Сколько раз видел, как при мыслях о них человек морщиться, точно откусил сгнившее яблоко, а потом запил его прокисшим молоком.
И даже в шестнадцать лет ты от них не в восторге. Уже не ребенок, еще не взрослый. Ни туда, ни сюда. В этом возрасте кажется, что вот ещё чуть-чуть и наконец-то начнется настоящая жизнь. Но вот тебе уже сорок, а её все нет и нет. А теперь ещё рядом сын идет по тем же граблям, что и ты много лет назад.
В общем, то ещё время.
ПОСЛАЛИ ТАК ПОСЛАЛИ
Телефонный звонок из родной школы прогремел как гром с ливнем посреди зимы. Или что-то вроде того. Лет двести про меня не вспоминали, с момента моего выпуска. Ни они – меня, ни я – их.
И тут звонок из прошлой жизни. Мальчишеский голос скороговоркой пробубнил:
– Здравствуйте! Первого сентября в нашей школе будут вскрывать капсулу будущим поколениям. Мы ищем всех, кто тогда её закладывал. Вот приглашаем Вас. Спасибо.
И повесили трубку.
Через минуту перезвонили:
– Извините, забыл сказать, что в девять утра все будет, – и как-то неопределенно, – может быть, еще речь скажете…
Я как-то даже оторопел от всего, что услышал, и замолчал, придумывая причину, почему я не смогу прийти. Голос тоже выдержал паузу и продолжил, словно извиняясь:
– Учителя просят… – но, не дождавшись от меня никакого внятного ответа, произнес. – Ну, до свидания.
И опять повесил трубку.
Подумал, какой-то бред.
Потом тут же позвонил сын. Сказал, что поживет у меня, пока мать будет в командировке.
Через пару часов, когда он с вещами обозначился на пороге квартиры, я спросил про церемонию в школе, на которую меня пригласили.
– А, ну, да, точно, – вспомнил про нее Ярослав. – Тебе должен был позвонить кто-то из нашего класса. Кажется, Максим. Ты к нему попал по спискам. Мы всех обзваниваем
– А ты-то сам сказать не мог?
– Ну, ведь ему же попал к нему в списки… – произнес отпрыск.
Что и говорить, железная логика.
Если честно, первое сентября никогда не было моим любим днем календаря. Ни когда учился, ни потом. Но и спрятаться от дня знаний трудно, даже если это не твой праздник.
На церемонию в школу пришлось пойти. Обычно эту проблему брала на себя жена. После развода сын жил с ней. И в школу ходила она. Причем в ту, где когда-то учились мы с ней.
Но с учётом её затяжной командировки и выпускного класса нашего сына, пришлось примерить образ правильного родителя.
Перед школой раскинулась праздничная линейка. Цветы, торжественные лица, белые банты и рубашки колыхаются, словно море. Живо вспомнил все, что был у нас – все те же банты, цветы, высокие гладиолусы. Сколько прошло десятилетий, а ведь ничего не изменилось. И даже не знаю, хорошо это или плохо.
Умудренные жизненным опытом старшеклассники чуть свысока смотрят на эту суету. Ничего не понимающие первоклашки доверчиво озираются вокруг. Мимо них стремительно мелькают озабоченные педагоги. Умиленные родители были готовы пустить слезу. И лишь важные приглашенные с достоинством несут самих себя.
Мой сын – в числе первых. В том смысле, что сегодня у него начинается последний, выпускной класс. Сколько их там сейчас – десять или одиннадцать? Даже не знаю.
Я – среди последних. Вроде как, и родитель, и приглашенный.
Всё дело в том, что когда-то давно я тоже учился здесь, в этой школе. Правда, как выясняется, это всё было давным-давно, хотя и кажется, что чуть ли не вчера.
И вот двадцать пять лет назад нашему классу, как тогда говорили, выпала честь заложить капсулу времени. Попросту говоря, замуровать в стену нашей школы латунную гильзу с письмом будущим поколениям. Если уж честно, то по моим нынешним ощущениям, это даже не капсула времени, а скорее снаряд. Или так всегда бывает? Выстреливаешь чем-то в юности, а прилетает, когда прошла куча времени и ты даже забыл о том, чем и из чего палил.
В какой-то момент я понял, что не совершенно не помню, что он содержит это снаряд. А уж тем более с трудом могу предположить, где и когда он рванет.
Надпись на латунной доске поверх этой капсулы гласит: «Будущим поколениям учеников школы № 25. Вскрыть через 25 лет». Начал вспоминать, что тогда ещё хотели замуровать наше послание лет на пятьдесят, но сошлись на том, что не очень понятно, что вообще будет через полвека. А между прочим, тогда шел то ли 88-ой, то ли 89-ый. Все и так-то летело в неизвестность, а тут мы такие красивые с этой капсулой. То есть, конечно, не мы, а кто-то из учителей. Но, вроде как, и наша. В конце концов, остановились на двадцати пяти. Решили обыграть номер школы. И вот теперь эти самые четверть века неожиданно прошли.
Сказать по правде, было странно, что из тех, кто участвовал в церемонии давно минувшей эпохи, сегодня здесь был я один. Мне казалось, что за минувшие годы нас не могло так уж сильно раскидать по жизни. Но тем не менее факт был на лицо: из всего 10 Б здесь был один я. Зато – со своим уже почти взрослым сыном. Кто бы мог о таком подумать тогда, двадцать пять лет назад? Уж точно не я.
И вот сейчас мы с сыном – в центре событий. Церемония – в полном разгаре. Стоим мирно, ждем главного торжественного момента. Чувствую, что чего-то волнуюсь, словно нашкодивший ученик, который ждет неминуемой кары. Вот схлопочу сейчас за что-нибудь выговор или замечание. А могут ведь и потребовать привести родителей в школу. Все равно за что. По себе помню, у обычного школьника всегда есть, за что вызвать родителей.
«За что, за что? За все прошедшие двадцать пять лет!», – говорит внутренний голос, и я с подозрением оглядываюсь по сторонам.
На трибуне выступают те, кому положено: администрация города, руководство школы, ученики. Где-то там, в этом списке должен быть и я. Шустрая юная учительница в строгих очках, но с белым элегантным платком на шее подошла ко мне перед началом и сказала, что мне дадут слово сразу после вскрытия капсулы.
– Я – классная руководитель Вашего Ярослава – Вера Михайловна. Вас тоже объявят! Не пропустите! – Киваю в ответ. Наверное, я всё-таки вызываю явное подозрение в том, что такая ситуация вполне возможна, подумал я вслед решительно убегавшей от меня юной учительнице. По-моему, она едва старше сына, а уже такая серьезная и ответственная. С другой стороны, общественная роль, которую принимает на себя человек, никогда не зависит от возраста.
Наконец-то основные речи сказаны, и все важные люди подходят к стене с латунной табличкой рядом с центральным школьным крыльцом. Вместе с ними – мы с сыном. Ещё несколько минут – и ленточка перерезана. Мы принялись вывинчивать державшие табличку болты. Кстати, как выяснилось, она была прикручена довольно высоко. Даже не помню, как мы её тогда закрепляли, двадцать пять лет назад. Выше мы были, что ли? А сейчас стоптались под бременем жизненных забот? В общем, не знаю, но сейчас крутить гаечными ключами и отвертками было совсем неудобно. Я еще всё боялся, что инструмент выпадет у меня из рук. На глазах собравшихся это выглядело бы весьма неуклюже. Шепнул об этом сыну. А он в ответ только махнул:
– Ну, выпадет. Ну, поднимешь…
Хорошо, когда все так просто, подумал я.
– Поднимем, это точно, – успокоил кто-то из тех, кто помогал нам с другой стороны, – Меня Максимом зовут. Это я Вам звонил.
Парнишка смешно отдувался, вытягиваясь и придерживая неудобную доску, а в его лице читалось такое искреннее заинтересованное простодушие, что я непроизвольно улыбнулся:
– Приятно познакомиться.
Наконец мы справились с болтами и вытянули их. За ними посыпался раскрошившийся цементный раствор. Плиту подхватили старшеклассники, и осторожно вытащили из стены капсулу. Не знаю, как у тех, кто был рядом, но у меня было чувство, что я прикасаюсь к минувшему времени. От этого по спине неожиданно пробежали мурашки благоговейного трепета.
Мне показалось, что за минувшие годы капсула немного потемнела, и даже покрылась какой-то паутиной. Хотя откуда она там, под латунной плитой? Видать, даже к замурованному времени ведут какие-то потайные коридоры. Знать бы только, какие они и где пролегают, тогда кое-что можно было бы и подправить.
Капсулу передали мэру и директору. Под всеобщие аплодисменты они потрясли ею над головами. Потом минут пять открывали, словно бутылку старого вина или сосуд с джином. Запечатанное время сопротивлялось и не хотела отдавать свои тайны. Но жители 21 века были упорны, и наконец-то девочка-отличница достала из капсулы сверток и развернула письмо.
Насколько я понял, предполагалось, что она-то и прочтет это самое наше послание. Но как только она приготовилась торжественно произнести строки из прошлого, на её лице появилось выражение неопределенности. Не вымолвив ни слова, она нерешительно повертела письмо в руках, а после протянула его стоявшему рядом учителю и подоспевшему на помощь директору. Он взял листок в руки, опять повертел его и посмотрел на меня:
– Что это значит, Михаил Валерьевич? – спросил он у меня как у главного и в настоящий момент единственного ответчика за события четвертьвековой давности.
– А в чем, собственно, дело? – попытался выйти из положения я, но, заглянув в письмо, и так все понял.
Директор держал в руках чистый лист. На нем не было ни единого слова.
– Может быть, чернила выцвели… – попытался оправдаться я.
Но директор меня не слушал. У него по лбу пробежала струйка пота. Он протер её ладонью. Я почувствовал, что моя версия показалась ему неубедительной. Тут же через плечо в белый лист заглядывал мэр. Директор еще раз строго посмотрел в мою сторону:
– Да, не подготовлена церемония, не подготовлена… – только и произнес он.
Неловкую ситуацию спас неожиданно начавшийся дождь. Собравшиеся засуетились, принялись открывать зонты, и вообще поднялась суета и шум. Прячась от непогоды, народ потянулся в школу, и нас оттеснили в сторону. Практически на обочину истории, но на самом деле – просто к периллам крыльца.
Тут странным образом письмо оказалось в моих руках. Я попытался рассмотреть его еще раз, но легче от этого не стало: белый лист – он и есть белый. Ни одной строчки на нем не было.
Ну, и послание же мы оставили будущим поколениям, подумал я в тот момент. Как говорится, послали так уж послали.
ДМИТРИЙ
Помню, в тот день, когда у нас был выпускной, по телевизору как раз шёл финал чемпионата Европы по футболу. Там еще наши с Голландией играли. На круговом этапе наши их обыграли 1:0. И финале играли хорошо, по-настоящему. Но пропустили один единственный мяч.
А я всё разрывался между выпускными делами и желанием посмотреть матч. Бегал к телефону, а тогда мобильных и близко не было, и у сестры всё время спрашивал, какой счёт. Потом директор открыла нам что-то вроде учительской, в которой стоял телевизор, и мы смотрели финал.
И такое классное солнце было за окном: начало лета, начало нашей взрослой жизни. И солнце такое же, как у нас, светило где-то там в Голландии, где они играли. И было такое чувство, что это солнце одно и для нас, и для этих супер-футболистов, и что играют они, ну, если не в нашу честь, а где-то параллельно с нами. И что это праздник – и у них, и у нас. И самое главное – что так будет всегда.
Я потом это часто вспоминал. Например, когда в армии рыли траншею в холодной ноябрьской грязи. Она была бесконечной и бессмысленной. Да ещё над душой стояли «черпаки», а за ними офицеры, которым за это заплатили какие-то коммерсанты. А я все копал и думал: где же оно – солнце тех первых мгновений взрослой жизни, где же оно?
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ
Вечером, после церемонии, мы с сыном сидели дома за кухонным столом. Ели какую-то мою стряпню на скорую руку. Кажется, мороженые овощи, разогретые на сковородке. Так они вкуснее, чем в микроволновке, хотя и говорят, что не такие полезные.
– Мать надолго в командировке? – спросил я.
– Не знаю. Дней на пять, – ответил Ярослав.
Опять замолчали, занятые ужином.
– Так чего вы там всё-таки написали в этом письме из стены? – в какой-то момент спросил Ярослав.
Хотелось ответить:
– Если б я знал… – но, вроде как, отцу не положено так отвечать сыну. Сам же его призывал всю жизнь к ответственности и к осознанию того, что за всё необходимо держать ответ. Помолчал, потом добавил не очень уверенно. – Сказать по правде, не помню…
– Намутили вы там чего-то… – констатировал сын.
– Судя по всему, да… – согласился я.
Ярослав встал и поставил посуду в мойку. Потом затрещал его мобильный телефон. Он ушел в свою комнату. Через пару минут вернулся:
– Мать звонила. Сказала, что командировку продлили. Задержится. Так что я у тебя подольше поживу… Не возражаешь?
– Как ты себе можешь представить мои возражения? – попытался сыронизировать я.
– Ну, тогда я, пожалуй, пойду покатаюсь, раз уже проблема с жилплощадью у меня в настоящий момент решена, – он улыбнулся, и у него в руках опять оказался скейтборд. С ним он не расставался уже почти год. Чуть ли не каждый раз, когда я его видел, он прижимал эту доску к себе, словно она была главной ценностью всей его жизни.
Я рассеянно кивнул в ответ, думая про письмо. Так и сидел, пока в коридоре не щелкнул замок входной двери:
– Я ушел, – произнес сын уже откуда-то с лестничной площадки.
– Когда вернешься? – попытался спросить я, но хлопок двери был единственным мне ответом. И спустя всего пару минут Ярослав уже летел на своем скейте по городским осенним улицам. Под колесами шуршали опадавшие желтые листья. Вечернее солнце светило ему в лицо, а все ещё теплый ветер трепал волосы. Он улыбался от чувства легкости и свободы, а ещё – от безграничного, нескончаемого счастья, которые всегда приносят ветер и скорость. Тем более, в шестнадцать лет.
В принципе, я его понимаю. Всё то же самое было и двадцать пять лет назад у меня – ветер в лицо и чувство, что мир принадлежит тебе.
На следующий день сын пришел из школы поздно. У меня тоже выдался тяжелый день. Пришлось ехать в порт: на «рыбаке» загорелась ветошь. Почти сразу полыхнуло по всему трюму и пошло по надстройке. Коридоры узкие, освещение полетело. Наши толком ничего не могли сделать. Хорошо еще, что никто не пострадал. Вахтенная команда быстро перешла к нам на борт, и вместе с нами смотрела, как горит их судно. Мы оттащили его на рейд. Там и ждали, пока прогорит.
Мысленно я ещё прокручивал детали пожара, прикидывал, то ли из-за разгильдяйства все сгорели, или сами же и подожгли. Разговаривать особо не хотелось. Сын, видя мой уткнувшийся в одну точку взгляд, задал вопрос, которым я иногда подначивал его самого:
– О чем молчишь?
Я улыбнулся, видя его неожиданную попытку расшевелить меня:
– Был трудный объект. Даже потушить не смогли.
– Тебе-то чего? Ты же всё равно увольняешься, – пожал он плечами.
Я поморщился. Ну, да, увольняюсь. Сын промолчал. Я решил переменить тему.
– Что нового в школе?
– Да, вроде, ничего,– чуть подумал, потом добавил. – А, вспомнил! Тебе наша Вера собирается звонить.
– Ваша Вера – это классная руководитель? – уточнил я.
– Ага.
– Что-то уже натворил?
– Да, вроде, нет, – без особого интереса ответил сын, и закрылся в своей комнате.
Когда мы расстались с его матерью, сын остался с ней, но одна из двух комнат моей квартиры осталась за Ярославом. Может быть, поэтому, несмотря на то, что мы жили не вместе, он всегда считал её своей территорией. Меня это устраивало.
Под вечер действительно раздался телефонный звонок:
– Здравствуйте, это Вера Михайловна…
– А-а-а, – тяну я время и опять начинаю чувствовать себя, как виноватый школьник, но потом беру в руки. – Здравствуйте. Ярослав говорил, что Вы позвоните.
– Вы знаете, с вашим письмом какая-то детективная история.
– Это я уже понял. А что Вы имеете в виду?
– Ну, Ваша версия про выцветшие чернила совершенно не подтвердилась. Никаких следов там не было и в помине. А значит, именно такой белый лист и был положен в капсулу.
– Ну, и что в этом такого? – не очень дружелюбно ответил я. – Ну, положили и положили.
– А Вам не хотелось бы узнать, кто это сделал, как и с какой целью?
– Зачем мне это? – спросил я. – Да и Вам?
– Считайте это частью учебного процесса. Возможно, чему-нибудь эта история научит детей, – и уточнила. – Ваших, между прочим, детей!
– Хотите научить их на чужом опыте?
Она оценила мой скепсис:
– Во всяком случае, попытка лишней не будет. И ещё я хочу всё повторить.
– Что именно Вы хотите повторить? – не понял я.
– Ну, чтобы теперь уже Ваш сын и его одноклассники на своем выпускном что-нибудь написали в будущее. Заложим еще одну капсулу. Или что-то вроде того. Разве плохо?
– Я этого не сказал, – пошел я на попятную.
– Вот и я так думаю. Но для этого надо разобраться с прошлым.
– Разобраться с прошлым? – почти поперхнулся я.
– Да, разобраться с вашим прошлым, – спокойно, без тени сомнения ответила Вера Михайловна. Как будто это было так просто.
– Боюсь, Вы обратились не по адресу…
– Да Вы не волнуйтесь. Ведь я кое-что уже нашла.
– Интересно… – сказал я без особого энтузиазма. – Что именно?
– Одну фотографию. Мне кажется, Вам будет интересно на неё посмотреть.
Деваться было некуда. Через пару дней я пришел в школу. Чуть ли не в тот же класс, где когда-то сам сидел за партами. Тут, конечно, многое изменилось. Появились всякие электронные доски, проекторы, которых в наши годы не было даже близко. Парты стали другими. Но стены-то все равно остались прежними!
Вот в этом коридоре я споткнулся и разбил голову о колонну. Тогда еще пришлось идти в травмпункт. Здесь перепрыгивал через несколько ступенек и всегда старался поставить рекорд – чем выше, тем, почему-то лучше. А вот тут портфелем случайно разбил оконное стекло. В общем, было что вспомнить.
– Я полезла в школьные архивы и нашла старую фотографию с той самой церемонии двадцатипятилетней давности, – заговорила Вера Михайловна. – Все совпадает. Вот закладная доска, вот капсула, вот ваш класс… У Вас такой фотографии нет?
Я отрицательно замотал головой и взял в руки старую черно-белую фотографию – края чуть обтрепаны и загнуты по бокам. С неожиданной теплотой вспомнил, что так всегда бывало после глянцевания – фотографии изгибалась внутрь, словно качели. Вот он, настоящий глянец.
Чуть приглядевшись, убедился, что Вере Михайловне немногим больше лет, чем моему сыну. Значит, юношеский максимализм ещё ушёл не совсем. Или в данном случае – девический.
Опять переключил внимание на фотографию. На снимке был наш класс на крыльце школы. И я, естественно, среди всех – третий слева в верхнем ряду. Мы смотрим в объектив и делаем все, что положено в таких случаях: не очень естественно улыбаемся, хмуримся, пытаемся угадать наиболее удачный поворот головы. В общем, занимаемся тем, что на самом деле не так уж и важно.
Может показаться, что на фотографии мы вглядываемся в наше будущее. Но на самом-то деле вряд ли кто-то из нас тогда думал о будущем. Да в шестнадцать лет иначе и не бывает. В этом возрасте в голове вертятся совсем другие мысли. Тут уж не до будущего.
Снимок действительно был сделан в день нашего последнего школьного звонка. Думаю, что тогда мы в последний раз были вместе всем классом, а спустя всего несколько дней разъехались, разлетелись кто куда, и, сказать по правде, не очень-то из-за этого переживали.
– По-моему, люди не слишком любят разглядывать свои фотографии из далекой юности. Многое кажется наивным, не всегда приятным для воспоминаний. По доброй воле я бы за ней не полез, – произнес я, возвращая фотографию.
– Это в Вас говорят ваши… – учитель запнулась, подбирая слово.
– …юношеские комплексы? – скептически продолжил я.
– Скажем так, проблемы. Нерешенные. Это значит, что Вы до сих пор не смирились со своим прошлым. С тем, что было, – сказала она, словно вынесла мне приговор. Но потом улыбнулась. – Да Вы не расстраивайтесь, так ведь у всех. Или по крайней мере, у многих.
Потом добавила:
– Я сделала копию снимка. Оцифровали и распечатала. Возьмите. Посмотрите дома. Вдруг, чего-нибудь вспомнится, – и она вполне мило мне улыбнулась.
Я выходил из класса, когда в школе начиналась перемена. Случайно увидел сына. Он стоял у окна и, не отрываясь, смотрел в одну точку.
– Чего там интересного? – поинтересовался я, подойдя к нему.
Мне показалось, что он даже обрадовался моему неожиданному появлению здесь.
– А, пап, привет. Вон, смотри, гнездо на ветках… Раньше не было. За лето, похоже, свили…
– Чье оно? – спросил я.
Он помотал головой:
– Не знаю.
– Надо будет у кого-нибудь спросить, – предложил я.
– Ага… – сказал он. – Только оно сейчас пустое.
– В смысле?
– Вон, малышня пытается поднять птенца. Выпал, наверное.
– Может быть, – согласился я.
Какое-то время мы еще постояли у окна. Потом сын пошел на урок, я – вышел из школы. Действительно под деревом с гнездом возились младшеклассники. Вместе со своей учительницей они пытались спасти какую-то птицу. Я отвернулся. Насколько я знаю, такие истории никогда хорошо не заканчиваются.
Придя домой, я первым делом достал снимок.
Все верно: на фото – наш класс, за нашими спинами – та самая памятная закладная доска. Я вглядываюсь в лица на снимке. Всё-таки интересно, о чем я думал в тот момент, когда смотрел в объектив?
Жаль, но со всей определенностью этого уже не установить никогда. Скорее всего, хотел произвести впечатление на тех, кто стоял рядом, а потом, как предполагалось, будет держать фотографию в своих руках. Но даже это довелось не всем, о чем, собственно, и следует сказать, пока не поздно.
Этот снимок так и не смогли увидеть четверо из тех, кто запечатлен на нем. Всего через несколько часов после того, как он был сделан, четверо ребят нашего класса попали в тяжелую автокатастрофу. Она произошла сразу после выпускного вечера.
В бесшабашном угаре начавшейся взрослой жизни они рванули навстречу судьбе на родительском автомобиле. По сути, угнали его. Ограждение моста через залив не выдержало, и машина рухнула с высоты двадцати пяти метров. Не выжил никто. Трое погибли на месте. Четвертый – скончался в реанимации.
Вот их имена: Андрей, Кирилл, Ирина, Игорь.
Возможно, сейчас это кажется странным, но об их гибели я узнал лишь спустя несколько месяцев. Сразу после выпускного вечера уехал безуспешно поступать в столицу. Интернета в те годы не было, а поддерживать отношения с одноклассниками совсем не хотелось. Тогда у меня было ощущение, что с лёгкостью отрезал всё, что было прежде. И, пожалуй, так думал каждый из нас. Мы расставались легко и охотно. И даже если бы у нас был интернет да все эти нынешние возможности связи, не знаю, смогли бы они что-то изменить. В конце концов, как можно связать то, что изначально связываться не хочет?
– Как думаешь, почему это произошло? – спросил меня сын. Поначалу я даже не понял, что он имеет в виду.
Мы опять сидели с ним на кухне. Пили чай. И опять заговорили про письмо и всё, что с ним было связано.
– Ну, говорят же, что в жизни ничего случайного не бывает. Всё, что случается с нами – это следствие наших поступков. Или не только наших. В общем, того, что было до этого, – пояснил он.
– Это вам в школе такое говорят? – уточнил я.
– На уроках истории и литературы, – ответил мой просвещенный сын. – Так и почему же они погибли – те, четверо? Вроде бы, не должны. У вас ведь всё только начиналось…
И вот что я ему мог на это ответить? Что вообще можно ответить на такой вопрос?
– Вроде бы, нет. Не должны. – и это было единственным, что я смог выдавить из себя. И уткнулся в тарелку, чтобы занять себя хоть каким-то процессом. Мол, я занят.
Но на самом-то деле, хочешь – не хочешь, а вопросы, как выясняется, остались. И теперь уже не только у меня. Были всегда где-то рядом. Прятались в дальних ящичках, а вот теперь эти ящики открыли, и вопросы опять оказались у всех на виду.
И кто сейчас скажет, в какой момент завязалась та цепочка тех событий, которая привела к гибели одноклассников и можно ли было её разорвать? А если да, то почему мы не смогли?
Я опять взял в руки фотографию. Эх, о чем же я думал в тот момент? Чего хотел каждый из нас? К чему стремились мы и чего хотели достичь?
Вопросов было много – и толком нет ни одного ответа.
ИВАН
Помню, что после школы было трудно, как бы это сказать, зацепиться за жизнь, начать свою историю. Всё выходило как-то криво и по-дурацки. Подал документы в один институт, на экзамены не пришел. Уехал в Питер. Пытался что-то найти там, но ничего толком не выходило.
А взрослая жизнь началась, пожалуй, в армии. Семья-то у нас интеллигентная. Мама – учитель, отец – врач. По субботам – музей, по воскресеньям – филармония. И вот я весь такой культурный попадаю в часть, в казарму. Так там у меня в первый же день от матов уши чуть не оплавились. Все кругом орут ужасно, да еще и мат на мате. А они, как выяснилось, просто так разговаривают.
Первые месяцы, прямо скажем, было неважно. Но, помню, стоял я как-то на тумбочке, а мимо меня проходит дембель. Хороший парень, немного навеселе. Из самоволки, кажется, вернулся. Посмотрел он на меня грустно, на весь мой унылый вид, а потом и говорит:
– Ты только не умирай.
– Не буду, – пообещал я, вопреки всему, что было вокруг, да и внутри меня.
В общем, мозги как-то быстро встали на место. В экстремальных условиях у человека это получается быстро. А у нас вся рота новобранцев были водителями. С какой они любовью колеса бензином натирали, чтобы те блестели, а им самих посадили на хороший движок. Все мечтали завалиться в кабину, и для них это было высшее счастье. Но я среди них был белой вороной. У меня даже прав не было.
Но как-то раз у меня спросили, могу ли я пленку в бачок для проявки намотать, и вообще, соображаю ли я в фотографии. Так я им её так идеально намотал, как никогда в жизни этого не делал. И потом всю службу в фотолаборатории провел. И все меня уважали, даже дембеля. Им же фотографии тоже нужны.
Кстати, самым трудным в армии оказались даже не эти пресловутые «тяготы и лишения». Они-то как раз – самое легкое. А вот человеческая гадость – это да. Она везде самое противное, не только в армии. Особенно когда все сжаты в одной казарме и материальных благ в обрез. Вот и пробуют люди друг друга на зуб. И так – везде. В любом офисе, примерно, то же самое…
Как-то раз подошел ко мне один дембель. Говорит, смогу ли статью в боевой листок написать, что его несправедливо командиры притесняют. А он залётчик ещё тот был. Ему на дембель пора, а за все его выкрутасы отцы-командиры пообещали, что он выйдет из части 31 декабря в 23.50. Он – ко мне, мол, напиши статью, что так нельзя с людьми. Ну, я чего-то попробовал. Отдал ему, он прочитал, сказал – то, что надо. Даже не помню, опубликовали её или нет, но парня уволили нормально, не под Новый год. А меня сделали редактором боевого листка. И, в общем, я так скажу: чтобы заслужить уважение в мужском коллективе, совсем не обязательно быть сильным. Главное – умным.
Да и с матом я потом разобрался. Уже когда в институте учился. Был у нас один профессор лет восьмидесяти. Мужик с изысканными манерами, всегда в белоснежной рубашке, с запонками и платком в нагрудном кармане. В Великой Отечественной разведчиком был, а у нас этику читал. Так вот на вопрос, зачем же нужен мат, он нам сказал, что это лексика «последней черты». Когда нужно сделать то, на что никаких сил человеческих нет. Например, подняться из окопа в атаку под шквальным огнем. И так страшно в этот момент, что ничего, кроме мата, не поможет. Это он, фронтовик, сказал – он-то знает.
Так что, когда сейчас на улицах матерятся, я сразу морщусь. Какой-то детский лепет. Кстати, если б мне довелось ещё раз последний школьный звонок услышать, вот тут бы я точно сильно выругался. Ведь это почти что подняться из окопа. Ну, или, примерно, так.
ЦВЕТ ОСЕНИ
Перед десятым классом мне пришлось перейти в новую школу. Так вышло. Отец ушел в рейс куда-то в свою Арктику чуть ли не на год. Мать переехала к родителям, потому что надо было им помогать. А мне, с учетом прописки, пришлось сменить школу. Тогда с этим было строго.
Так я и попал в чужой класс. Как оказалось, спортивный.
Мои одноклассниками стали пловцы, которые чуть ли не с пяти лет тренировались по два раза в день. Плелись к шести часам утра в бассейн, рассекали там свои стометровки. А вечером, после уроков, всё повторялось еще раз. Не знаю, почему меня запихнули к спортсменам: ни в чем подобном я никогда себя не проявлял. Наверное, просто в параллели не было других свободным мест.
Для меня это, конечно, был не самый хороший вариант: оказаться новичком в чужой для себя среде всегда непросто, а тут уж она была совсем чужая – кругом сплошь атлеты разных разрядов. Но выбирать не приходилось. Да тогда я об этом и не думал.
Зато хорошо помню непривычно теплую осень того года. С яркими красками пунцовых рябиновых аллей и желтых березовых палисадников. Откуда они только взялись? Никогда не замечал их раньше. У нас в городе парков и скверов-то – всего ничего, да и сами осенние цвета – желтые, оранжевые, красные – в наших краях живут от силы неделю, не больше. Разольются на несколько дней, а потом быстро увянут под дождями со снегом и северными ветрами. Но сейчас, спустя годы кажется, что те дни были бесконечными и такими навсегда остались в памяти. По крайней мере, моей.
Ветер тогда был мягким и совсем не суровым, а голову кружил терпкий аромат замирающего леса, которым были напоены даже городские улицы. На вдохе он пробирал до самых кончиков пальцев, наполнял легкие и был таким настоящим, глубоким, и потому казалось, что и всё вокруг – настоящее, подлинное.
Наверное, у каждого в жизни бывает такая осень. И в глубине души ты всегда будешь помнить её и стараться найти и вдохнуть тот самый кружащий голову воздух прелой листвы.
– Это запах свободы, – сказал бы мой сын, и, пожалуй, был бы прав. Свобода кружит голову, тревожит, зовет вперед, а ты не знаешь, что с ней делать, и потому прыгаешь на скейт и летишь вперед, в неизвестность, толком не понимая, что делать с этой свободой.
Хотел бы я, конечно, сказать ему в ответ, что свобода – это хорошо, только вот каску на голову было бы неплохо надеть, когда полетишь ей навстречу. Но в этом невысказанном диалоге я промолчал – как промолчал и сын.
Вспоминаю, как сразу после начала учебного года, в первые дни сентября мы бегали смотреть на больших начальников из столицы, которые приехали в наш город вручать Звезду Героя. Тогда всё было уже не так строго – скорее, приподнято. Уборщицы в соседнем магазине намывали с мылом не очень-то ровные бетонные ступеньки крыльца. Экипажи траулеров, стоявших на рейде залива, красили обращенные на город борта и оставляли как есть те, что смотрели на другую сторону. Курсанты Высшей мореходки в своей парадной форме стояли в оцепление вокруг ДК имени Сергея Мироновича Кирова, где проходила сама церемония. А мы, не сговариваясь, всем классом удрали с уроков и смешались с толпой, чтобы увидеть, как руководство страны будет вручать нашему городу – кому, как не нам! – высокую награду.
Учитель, с урока которой мы и сбежали «смотреть на Горбачева», ни словом не упрекнула нас за опоздание и лишь спросила:
– Ну, вы хоть что-то увидели?
Мы, конечно, ответили «да». Хотя уверенности в этом не было. Видели людей издалека, а кто там был среди них, установить невозможно.
Тогда мы не знали, что станем последним городом-героем большой страны, дни которой уже были сочтены. Ей оставалось жить всего несколько лет.
Но мы были молоды, и ветер надежды наполнял наше дыхание, заставлял быстрее биться сердца и рождал предчувствие чего-то большого и настоящего. Всё было в новинку и всё казалось интересным: наивное ощущение взрослой жизни, повзрослевшие и похорошевшие девушки, которые не торопились обращать на нас внимание, то самое ощущение безграничных возможностей, которые появляются на твоем горизонте, когда тебе всего семнадцать лет.
В классе, куда я попал, был однозначный лидер, вокруг которого крутилась вся жизнь. Александр выделялся даже на фоне спортсменов – был самым сильным и ярким из всех. С ним считались, его слушались и боялись, опасались попасть на язык. Жизнь класса крутилась где-то рядом с ним и теми, кто был рядом. А я, как и все, не хотел оставаться один. И остро стремился к признанию новых знакомых.
Но как-то так выходило, что я был чужим – почти что человеком с другой планеты. Я же не мотался, как они, с утра до вечера по дорожкам бассейна с реактивной скоростью то брасом, то кролем. Я и разницы-то между этими дисциплинами толком не знал. Так, между нами говоря, вообще не умел плавать. Так уж получилось.
Про успехи в других видах спорта, про дыхалку и всякие бицепсы говорить тоже не приходилось. Как ни искал я их у себя, они особо не проявлялись. Вот и плелся на всех забегах где-то в хвосте итоговой таблицы. С такими данными на авторитет среди спортсменов рассчитывать особо не приходилось.
После всех этих отжиманий и прыжков во время уроков физкультуры мы садились на брусья, турники и скамейки. Плевали в песок, кто-то курил и все с видом знатоков пересказывали заезженные шутки, трепались – как я теперь понимаю, вполне невинно – про девушек или какие-то телепередачи, то есть на те темы, в которых каждый мог показать себя знатоком. В общем, это была обычная подростковая жизнь, которая кажется важной в семнадцать лет и выглядит обязательным элементом того, чего у тебя не было раньше – той взрослой жизни, какой она видится в этом возрасте.
Помню, как почему-то нас направили на разгрузку продуктов в новом магазине рядом со школой. Он назывался «Юбилейным» – даже не знаю, в честь какого события.
И ладно бы от нас был какой-то толк, так ведь мало того, что мы работали лениво и неаккуратно, так словно даже соревновались в этом. А в завершении устроили дурацкую битву на шпагах, в качестве которых использовали палки дорогой колбасы. Причем подсобные рабочие, которые видели это, почему-то никак не останавливали нас и только предупреждали, чтобы мы не попались на глаза начальству. Колбаса ломалась в наших руках, падала на грязный пол, но что-то я не помню, что мы из-за этого переживали.
Еще помню какие-то субботники, которые казались нам чем-то бессмысленным и неважным. Мы мели улицу перед школой, собирали опавшие листья во дворе, разбирали строительный мусор на центральной площади города. Тогда там снесли какое-то старое здание и на его месте собирались построить чуть ли не первую высотку в нашем городе. Но потом наступили другие времена, и то ли не хватило на неё денег, то ли еще чего-то. Потом этот долгострой тянулся чуть ли не двадцать лет. Его то собирались сносить, то достраивали. А я всё ходил мимо и вспоминал, как мы убирали здесь мусор и расчищали площадку для нового здания. И получалось, что зря мы тогда все это делали, если ничего построить так и не получалось.
С другой стороны, такие воспоминания позволяют спокойнее воспринимать то, что приходится видеть у сына: разбросанные вещи, помятые учебники или тетради и прочую муторную бытовуху. И каждый раз, когда я спотыкаюсь о брошенный им рюкзак или валяющиеся носки, хочется сказать что-нибудь резкое:
– Ну, сколько можно об этом говорить?!! – на что Ярослав спокойно, словно отсутствуя, уносит рюкзак или засовывает носки в карман.
Даже не знаю, стоит ли ему говорить, что, в принципе, я его понимаю, потому что и сам был примерно таким. Но это все равно не может служить оправданием. Я же не могу согласиться с его рваными кедами, от которых он наотрез не хочет отказываться. Говорит, что без них невозможно кататься на скейте. Приходится делать отстраненное выражение лица и произносить очередную взрослую мудрость:
– С любыми дырками можно замерзнуть, даже если это любимые дырки, – говорю я, как бы никого ни к чему не призывая.
По большому счету, всё это, конечно, ерунда и мелочи. Более того, у каждого поколения есть свои дырявые носки, которые не хочется вспоминать. Но ведь кто-то же должен говорить и про носки, и про дырки. Такая уж у взрослых роль.
Сказать по правде я не знаю людей, которые слишком уж с большой любовью и нежностью вспоминают свои семнадцать лет. В основном, все сходятся на том, что это, в общем-то, то ещё время. Но, как бы там ни было, его ведь не перескочишь. Единственный способ – смириться с ним и принять как данность. А еще постараться не наломать дров. Что не всегда возможно.
Правда гораздо хуже смотреть, как твой сын наступает на те же самые грабли, которые ты уже подробно изучил много лет тому назад, а чем помочь – толком не знаешь. И ведь как ни разукрашивай этот садово-парковый инструмент – сделай резным древко, или телескопическим механизм, добавь изящества металлической насадке, – по сути, это мало что меняет. Грабли везде и всегда работают безотказно. Конструкция и принцип действия остаются неизменными на протяжении столетий. Вот и наступают на них всё новые поколения с завидным постоянством и одним и тем же эффектом.
Иногда я смотрю на своего сына и думаю, неужели и мы были такими же?
Нет, ну правда. Безапелляционными и беспомощными. Всё знающими и мало чего умеющими. Решительными и не способными ничего довести до конца. Всё в кучу.
И порою так хочется хлопнуть его по лбу какой-нибудь умной толстой книгой, чтобы мудрость веков самым коротким путем забралась ему куда надо.
Но в этот самый момент внутренний голос скептично спрашивает:
– Ты действительно хочешь сказать, что у вас было как-то иначе?
В ответ я сам себе пожимаю плечами и хмуро молчу. А голос тут же и отвечает на его же вопрос:
– Вот и я говорю, что не были. Так чего ты теперь хочешь от тех, кто идет следом? Тем более, это же ваши дети, а яблоня от яблони – сам знаешь…
И тут я совсем скисаю – потому что крыть мне особенно-то и нечем.
Помню первую сигарету, выкуренную в подъезде с деловым видом. При этом ведь надо было показать, что не просто куришь, но еще и то, что куришь давно, а потому ни о каких приступах кашля не может быть и речи. А как тут без них, когда глаза лезут на лоб и першит в горле? Ну, да, всё это было. Думаю, что родители всё видели, но не хотели давить, считая, что их сын вырос и должен сам попытаться найти свой путь.
При этом всегда я подспудно чувствовал, что физическое превосходство моих одноклассников давало преимущество надо мной, делало меня слабым и уязвимым. Тем более что никаких иных выдающихся достоинств найти в себе я не мог. И чтобы как-то это компенсировать, приходилось добавлять усиливать краски, которые могли бы, как мне казалось, вызвать уважение, например, натужное остроумие, или склонность к деланному хулиганству. Скорее всего, это выглядело вполне комично: этакий интеллигент-хулиган в поисках уверенности. Но что было – то было.
Думаю, так или иначе каждый сталкивается с чем-то подобным. В конце концов, ничто не ново под луной. И самый простой, удобный и безболезненный шаг – это самоутверждаться за счет своих близких: начинаешь дерзить родителям, демонстрируя свою независимость, а после пускаешься во все тяжкие, влекомый желанием не отставать от своих товарищей, задающих новые ориентиры. Ничего нового и неожиданного в этом нет. В подростковом возрасте каждый через это проходит. Мир становится шире. Надо найти в нём свою пристань. И если раньше от всяких штормов тебя оберегали близкие люди, то, когда тебе семнадцать лет, у них не всегда для этого есть возможности. Слишком далеко от берега ты хочешь уходить. Одна надежда, что в нужный момент навигационные приборы тебя не подведут.
По большому счету, я понимал, что не могу стать таким, как мои одноклассники, чего бы я ни делал. Мы были из разной среды: я вообще не умел плавать, а им не было интересно то, о чем мечтал я.
Кстати, о чем, собственно говоря, я тогда мечтал? Хороший вопрос. Надо бы только вспомнить ответ. Хотя, наверное, он у меня есть.
Пожалуй, больше всего, я мечтал уехать туда, где будет совсем другая жизнь. Настоящая, яркая, интересная. Я толком не знал, где такое бывает. Но где-то ведь она есть. Не то, что рядом с тобой.
А люди вокруг хотели ходить в море и зарабатывать деньги. И сейчас я не думаю, что они так уж сильно были неправы. Умение жить здесь и сейчас не такое уж плохое качество. Но оно точно не было моей сильной стороной.
Тем символичнее мне казалось то, что вместе со мной в класс пришла Оля. Казалось, что она прилетела откуда-то с другой планеты – я так решил, потому что она говорила по-французски. На самом же деле, её отца перевели по службе, и до этого она учила французский в другой школе.
– Ну, как там в Париже? – спросил я её как-то раз.
– Да я там и не была! – засмеялась она в ответ.
Я тоже улыбнулся. Мне нравилось, как она убирала волосы со лба, чуть наклонив голову вперед. И было это очень естественно и красиво. Вот и тогда она сделала так же.
– А я бы хотел посмотреть Париж. Наверное, там хорошо.
Она едва кивнула головой.
– Да кто его знает, этот Париж, – улыбнулась она. – Хорошо там, где нас нет. И это, может быть, к лучшему.
Мои попытки стать свои в новом для себя окружении были, в целом, успешны. Хотя не могу сказать, что мне было слишком уж интересно шататься по улицам, трепаться о всякой ерунде и плевать в песок. С гораздо большим удовольствием я бы пошел погонять в мяч во дворе с друзьями, которых я знал двести лет и перед кем мне не надо было заискивать и притворяться. Но вот так просто встать и уйти я как-то не мог. Всё-таки взрослая жизнь требовала жертв и был готов с ними смириться.
ЕВГЕНИЙ
Я остро помню… Как бы это сказать… Комплекс какой-то ущербности. Ну, например, однажды мы чего-то у нашего подъезда крутились, а к нам подошел какой-то моряк откуда-то из загранки. Тогда они часто в наш порт заходили и в город их без проблем отпускали. А этот искал кого-то из наших соседей, чтобы чего-то там передать. И с какой мы завистью на него смотрели, и как он одет был хорошо, и жвачка у него была «Супербазука». И вот он вошел в наш обшарпанный, грязный, вонючий подъезд, так даже в том возрасте мне стало за это стыдно.
У меня, видать, с тех пор пунктик такой был: всё хотел за границу уехать. Думал, что там уж точно красота сплошная. Так приехал в Париж, а так там такая грязища! Да ещё бомжи спят вентиляционных решетках. Один раз пошел там ночью гулять – самый центр, мосты, красота. Ограбить попытались в самом центре. Трое – на меня одного. Окружили, но сразу решил – просто так не сдамся. Они помяли, спросили – откуда я. Говорю – из России. И как-то после этого отстал. А в гостиницу пошёл отсыпаться.
Кстати, сейчас у меня своя управляющая компания. В том же доме работаю, в котором в детстве жили. Гоняю тех, кто по подъездам гадит. Что за народ такой! Сколько лет прошло, а проблемы все те же, не меняемся. И откуда только это в нас берётся?
ШТОРМ
Что касается меня, то вообще-то после школы я не смог поступить никуда. И не столько потому, что был плохо готов, а, скорее, не знал, чего же на самом деле хочу. Спасением для меня стал год работы дворником в родной школе. Получился такой своеобразный дополнительный десятый класс, когда можно было собраться с мыслями и попытаться что-то понять заново. Если уж не получилось с первого раза.
Эта работа нашлась случайно. Пришел в школу за какими-то документами, а тут выяснилось, что им нужен дворник. Так вот он, то есть я, – тут как тут. Тем более, тогда это было модным. Хотя те, кто был поумнее, действовали более прагматично вместо витания в облаках изучали то, что может пригодиться в реальной жизни. Увы, но я точно был не из их числа. В общем, спасибо директору – взяла не раздумывая. Золотой человек. Для меня это был выход.
Не могу сказать, что у меня было много работы. Осенью – подметать опавшие листья, собирать мусор. Зимой – чистить снег с тротуаров и лестниц, посыпать лед песком.
Всё это время родители с уважением относились к моим поискам смысла жизни и терпеливо ждали, когда же я найду свою дорогу. Иногда отец, который должен был ходить на свою работу к девяти утра, вместе со мной ранним утром чистил заснеженные улицы. Мы убирали снег в четыре руки, а после, разгоряченные, садились в каптерке, дверь в которую как раз находилась рядом с моим ящиком дворницких инструментов, и пили горячий сладкий чай со свежим батоном белого нарезного хлеба. Потом он возвращался домой, надевал рубашку, пиджак и галстук, и шел по своим взрослым делам.
Кстати, сейчас я частенько хожу по ступенькам той самой лестницы, которую подметал после школы. Подметал, прямо скажем, плохо: не слишком аккуратно и не всегда вовремя. Сейчас смотрю на сына, и, в принципе, не удивляюсь, почему он никуда не может прийти вовремя и частенько делает все спустя рукава. Как это говорится: мы смотрим на детей, словно в зеркало.
Были, правда, в моей дворницкой биографии героические страницы. Когда, например, за ночь выпали сугробы снега чуть ли не в два метра высотой. И почему-то я проявил не свойственную мне, а, может, и всем семнадцатилетним жителям этой планеты, ответственность. Вышел на рабочее место в час ночи и к утру расчистил почти всё. Люди смогли пройти по лестницам, а машина с продуктами – подъехать к черному входу школы, через который наверх поднимались латки с едой.
Как-то раз отец произнес, что спустя годы я буду вспоминать этот период своей жизни как очень хорошее время. И теперь такой момент настал. Оно запомнилось мне чтением книг, слушанием музыки и невнятно оформленными поисками самого себя, которые носили вполне бессмысленный, но, впрочем, невинный характер.
Постепенно реальная жизнь с её заботами всё расставила по своим местам. Отслужив в армии положенное время, пришел в новый для себя мир, и не очень-то понял, что в нём к чему. Попытался, как все, заняться бизнесом, но быстро с этим завязал, сообразив, что оно не моё. Хорошо ещё, что не успел наделать больших долгов, и с последней коммерческой операцией почти выбрался в нули.
В конце концов, я прибился к спасателям: в тот момент как раз создавалась городская служба, и набирали народ. После армии я подходил почти идеально. Правда, звучало это солиднее, чем было на самом деле. Там было всего понемногу. Но чаще всего вскрывали заклинившие двери и заевшие замки. Еще вытаскивали животных из колодцев. Регулярно выписывали предписания. Иногда выезжали на пожары. Так что, в принципе, ничего особого.
Под все эти шуточки, что самая сложная задача при такой службе – это не проспать срочный выезд, жизнь выглядела вполне сносной. Кстати, меня даже ценили и со временем, после заочного института и череды реформ свои звёздочки я получил. Набил руку на оформлении объектов – это когда надо было фиксировать то, что сгорело или было повреждено. С одной стороны, бумажная работа, а с другой – солидная и ответственная. Иногда, конечно, нервы трепали, но деньги платили, и не особо мешали, хотя от этого уж совсем всё равно никуда не деться. А чего еще нужно? Везде ведь всё одно и то же. К тому времени я это уже понял.
Да, быстро всё пролетело. Кажется, что было только вчера, а на самом-то деле, я уже собираюсь увольняться со службы по выслуге лет. Возраст позволяет, пенсия будет. Ещё даже можно заняться чем-то своим для души, если такое найдется.
А тут эти письма из прошлого века со всеми этими наивными планами и надеждами далёкой молодости. Прямо скажем, только их мне сейчас не хватало.
Ни с того ни с сего за обедом сын заявил, что хочет покрасить волосы.
– Сейчас все так ходят, – объяснил он.
– А все пойдут в Кольский залив топиться, ты тоже пойдешь? – парировал я.
Он улыбается. Похоже, оценил шутку. Она не моя. Так у меня всегда спрашивала мама, когда я ссылался на авторитет большинства, который как бы отменял необходимость думать собственной головой.
– Ты еще мелирование сделай, – продолжил я. Даже не знаю, откуда я и слово-то такое знаю.
– А что это такое? – заинтересовался он.
Я сделал вид, что давать ответ на такой вопрос – это ниже моего интеллектуального уровня. И тут же вспомнились «варенки». Было такое явление в нашей семнадцатилетней жизни. Тогда только-только появились в свободном доступе джинсы, и откуда-то пошла мода варить их, кажется, в отбеливателе. После такой процедуры джинсовая ткань превращалась в нечто голубое с разводами.
Подозреваю, что эта процедура была выгодна не столько производителям химических добавок, а кооперативам, которые выпускали брюки сомнительного качества. После варки в химикатах отличить их от фирменных джинсы было уже невозможно. Вот мы и варили то, что было под руками, добиваясь то однотонного колера, то разводов всех оттенков небесной сини. А за варенками, кстати, пришла пора крашенья волос. Но я на такое не решился. Как-то оно мне не легло на душу. Может быть, потому что и так было понятно, что выглядит оно по-дурацки: покрашенный рыжей хной чуб, который болтался у тебя перед глазами.
Да уж, ничто не ново под луной.
С этими «варёнками» у меня была одна, прямо скажем, дурацкая история, когда в шестнадцать лет пришло время получать паспорт. И как-то это даже вышло очень легко и приятно. Дело было летом, перед началом учебного года. Особого напряжения не было. Спокойно сдал фотографию и анкету, через месяц забрал готовый «серпастый и молоткастый»
Помню, что в паспортном столе кроме меня никого не было. В связи с явным отсутствием конкуренции, ни в каких очередях стоять не пришлось. Строгая, судя по ее виду, женщина за маленьким окошком даже улыбнулась мне и сказала что-то вроде: «Поздравляю!»
Я вышел на улицу. Там царил безмятежный солнечный день. Небо – чистое-чистое, деревья зеленые. Листочки о чем-то шепчутся с теплым ветром. Наверное, о моем будущем. О чем же еще? А оно, это будущее, материализованное в моем паспорте, я запихнул карман брюк. Потому что карман был глубокий.
Рядом со школой тогда еще встретил каких-то приятелей. Мы посидели немного у теннисного стола. Сыграл пару партий, перебрасывая легкий шарик.
А потом пришел домой и, переполненный чувством собственного совершеннолетия, решил сварить джинсы. Родителям говорить ничего не стал – я же теперь уже взрослый! Вот только паспорт из брюк достать забыл. Так и сварил его в ведре.
Жалкий у него, конечно, был вид, когда я достал джинсы после варки – весь в разводах, размякший и скукоженный. Я его попытался просушить, потом прогладить, но ничего не помогло. Через несколько дней пришлось опять идти в паспортный стол, писать объяснительную бумагу, платить штраф и оформлять новый.
Выдавала мне его, кстати, та же самая тетя, что и в первый раз. Она внимательно посмотрела на фамилию, на меня и, протянув паспорт, уже ничего не сказала.
–Ты когда, кстати, пойдешь получать паспорт? – вернулся я из воспоминаний в сегодняшний день.
– Пап, ты чего? – с искренним недоумением посмотрел на меня сын. – Я его получил несколько лет назад. У нас ведь сейчас все по-другому.
– М-да, – неопределенно ответил я. – Что-то я несколько отстал от жизни.
– Это точно… – согласился со мной сын.
Понятно, что в этих варенках и крашеных волосах скрыто желание быть другим. Стремление выделиться, заявить о своем я. Так уже устроено, что в любые эпохи, когда тебе семнадцать лет, человек, прежде всего, хочет найти свое место, и хочет сделать свой выбор свободно, насколько это возможно. Тут уж с этим ничего не поделаешь. А все эти глупости – интуитивный их поиск. Не самый рациональный вариант, но не знаю, существует ли другой.
В самом начале учебного года нас предупредили, что на последнем звонке нам предстоит стать героями церемонии с капсулой и письмом будущим поколениям.
– Каждый из вас может предложить свой текст. Или его часть. Или что-то конкретное, что может войти в письмо, – объявила директор Раиса Михайловна. Эта большая грузная женщина больше походила на непреступную оперную певицу, вызвала чувство настороженности и уважения, а на самом деле была милейшим человеком. Это я понял позже, когда она приняла меня на работу дворником после неудачного поступления в институт.
В ответ на её слова по нашим рядам прошел возбужденный гул. Прямо скажем, роскошное предложение! У каждого был шанс отправить письмо в будущее. Хотя не уверен, что мы его оценили по достоинству. Скорее, восприняли как нечто само собой разумеющееся: кому же как не нам писать письма в будущее?!