Тёплый хлеб
Когда́ кавалери́сты проходи́ли че́рез дере́вню Бережки́, неме́цкий снаря́д разорва́лся на око́лице и ра́нил в но́гу вороно́го коня́. Команди́р оста́вил ра́неного коня́ в дере́вне, а отря́д ушёл да́льше, пыля́ и позва́нивая удила́ми, – ушёл, закати́лся за ро́щи, за холмы́, где ве́тер кача́л спе́лую рожь.
Коня́ взял к себе́ ме́льник Панкра́т. Ме́льница давно́ не рабо́тала, но мучна́я пыль наве́ки въе́лась в Панкра́та. Она́ лежа́ла се́рой ко́ркой на его́ ва́тнике и карту́зе. И́з-под карту́за посма́тривали на всех бы́стрые глаза́ ме́льника. Панкра́т был ско́рый на рабо́ту, серди́тый стари́к, и ребя́та счита́ли его́ колдуно́м.
Панкра́т вы́лечил коня́. Конь оста́лся при ме́льнице и терпели́во вози́л гли́ну, наво́з и же́рди – помога́л Панкра́ту чини́ть плоти́ну.
Панкра́ту тру́дно бы́ло прокорми́ть коня́, и конь на́чал ходи́ть по двора́м побира́ться. Постои́т, пофы́ркает, постучи́т мо́рдой в кали́тку, и, гляди́шь, ему́ вы́несут свеко́льной ботвы́, и́ли чёрствого хле́ба, и́ли, случа́лось да́же, сла́дкую морко́вку. По дере́вне говори́ли, что конь ниче́й, а верне́е, обще́ственный, и ка́ждый счита́л свое́й обя́занностью его́ покорми́ть. К тому́ же конь – ра́неный, пострада́л от врага́.
Жил в Бережка́х со свое́й ба́бкой ма́льчик Фи́лька по про́звищу Ну Тебя́. Фи́лька был молчали́вый, недове́рчивый, и люби́мым его́ выраже́нием бы́ло: «Да ну́ тебя!» Предлага́л ли ему́ сосе́дский мальчи́шка походи́ть на ходу́лях и́ли поиска́ть позелене́вшие патро́ны, Фи́лька отвеча́л серди́тым ба́сом: «Да ну тебя́! Ищи́ сам!» Когда́ ба́бка выгова́ривала ему́ за нела́сковость, Фи́лька отвора́чивался и бормота́л: «Да ну тебя́! Надое́ла!»
Зима́ в э́тот год стоя́ла тёплая. В во́здухе висе́л дым. Снег выпада́л и то́тчас та́ял. Мо́крые воро́ны сади́лись на печны́е тру́бы, что́бы обсо́хнуть, толка́лись, ка́ркали друг на друга́. О́коло ме́льничного лотка́ вода́ не замерза́ла, а стоя́ла чёрная, ти́хая, и в ней кружи́лись льди́нки.
Панкра́т почини́л к тому́ вре́мени ме́льницу и собира́лся моло́ть хлеб, – хозя́йки жа́ловались, что мука́ конча́ется, оста́лось у ка́ждой на два-три дня, а зерно́ лежи́т немо́лотое.
В оди́н из таки́х тёплых се́рых дней ра́неный конь постуча́л мо́рдой в кали́тку к Фи́лькиной ба́бке. Ба́бки не́ было до́ма, а Фи́лька сиде́л за столо́м и жева́л кусо́к хле́ба, кру́то посы́панный со́лью.
Фи́лька не́хотя встал, вы́шел за кали́тку. Конь переступи́л с ноги́ на́ ногу и потяну́лся к хле́бу. «Да ну́ тебя! Дья́вол!» – кри́кнул Фи́лька и нао́тмашь уда́рил коня́ по губа́м. Конь отшатну́лся, замота́л голово́й, а Фи́лька заки́нул хлеб далеко́ в ры́хлый снег и закрича́л:
– На вас не напасёшься, на христара́дников! Вон твой хлеб! Иди́, копа́й его́ мо́рдой и́з-под сне́га! Иди́, копа́й!
И вот по́сле э́того злора́дного о́крика и случи́лись в Бережка́х те удиви́тельные дела́, о каки́х и сейча́с лю́ди говоря́т, пока́чивая голова́ми, потому́ что са́ми не зна́ют, бы́ло ли э́то и́ли ничего́ тако́го не́ было.
Слеза́ скати́лась у коня́ из глаз. Конь заржа́л жа́лобно, протя́жно, взмахну́л хвосто́м, и то́тчас в го́лых дере́вьях, в и́згородях и печны́х тру́бах завы́л, засвисте́л пронзи́тельный ве́тер, вздул снег, запороши́л Фи́льке го́рло. Фи́лька бро́сился обра́тно в дом, но ника́к не мог найти́ крыльца́ – так уже́ мело́ круго́м и хлеста́ло в глаза́. Лете́ла по́ ветру мёрзлая соло́ма с крыш, лома́лись скворе́чни, хло́пали ото́рванные ста́вни. И всё вы́ше взвива́лись столбы́ сне́жной пы́ли с окре́стных поле́й, несли́сь на дере́вню, шурша́, крутя́сь, перегоня́я друг друга́.
Фи́лька вскочи́л, наконе́ц, в и́збу, припёр дверь, сказа́л: «Да ну́ тебя!» – и прислу́шался. Реве́ла, обезу́мев, мете́ль, но сквозь её рёв Фи́лька слы́шал то́нкий и коро́ткий свист – так свисти́т ко́нский хвост, когда́ рассе́рженный конь бьёт им себя́ по бока́м.
Мете́ль начала́ затиха́ть к ве́черу, и то́лько тогда́ смогла́ добра́ться к себе́ в избу́ от сосе́дки Фи́лькина ба́бка. А к но́чи не́бо зазелене́ло, как лёд, звёзды примёрзли к небе́сному сво́ду, и колю́чий моро́з прошёл по дере́вне. Никто́ его́ не ви́дел, но ка́ждый слы́шал скрип его́ ва́ленок по твёрдому сне́гу, слы́шал, как моро́з, озору́я, сти́скивал то́лстые брёвна в сте́нах, и они́ треща́ли и ло́пались.
Ба́бка, пла́ча, сказа́ла Фи́льке, что наверняка́ уже́ замёрзли коло́дцы и тепе́рь их ждёт немину́чая смерть. Воды́ нет, мука́ у всех вы́шла, а ме́льница рабо́тать тепе́рь не смо́жет, потому́ что река́ засты́ла до са́мого дна.
Фи́лька то́же запла́кал от стра́ха, когда́ мы́ши на́чали выбега́ть из по́дпола и хорони́ться под пе́чкой в соло́ме, где ещё остава́лось немно́го тепла́. «Да ну́ вас! Прокля́тые!» – крича́л он на мыше́й, но мы́ши всё ле́зли из по́дпола. Фи́лька забра́лся на печь, укры́лся тулу́пчиком, весь тря́сся и слу́шал причита́ния ба́бки.
– Сто лет наза́д упа́л на на́шу окру́гу тако́й же лю́тый моро́з, – говори́ла ба́бка. – Заморо́зил коло́дцы, поби́л птиц, вы́сушил до ко́рня леса́ и сады́. Де́сять лет по́сле того́ не цвели́ ни дере́вья, ни тра́вы. Семена́ в земле́ пожу́хли и пропа́ли. Го́лая стоя́ла на́ша земля́. Обега́л её стороно́й вся́кий зверь – боя́лся пусты́ни.
– Отчего́ же стря́сся тот моро́з? – спроси́л Фи́лька.
– От зло́бы людско́й, – отве́тила ба́бка. – Шёл че́рез на́шу дере́вню ста́рый солда́т, попроси́л в избе́ хле́ба, а хозя́ин, злой мужи́к, за́спанный, крикли́вый, возьми́ и дай одну́ то́лько чёрствую ко́рку. И то не дал в ру́ки, а швырну́л на́ пол и говори́т: «Вот тебе́! Жуй!» – «Мне хлеб с по́лу подня́ть невозмо́жно, – говори́т солда́т. – У меня́ вме́сто ноги́ деревя́шка». – «А но́гу куда́ дева́л?» – спра́шивает мужи́к. «Утеря́л я но́гу на Балка́нских гора́х в туре́цкой бата́лии», – отвеча́ет солда́т. «Ничего́. Раз дю́же голо́дный – поды́мешь, – засмея́лся мужи́к. – Тут тебе́ камерди́неров не́ту». Солда́т покряхте́л, изловчи́лся, подня́л ко́рку и ви́дит – э́то не хлеб, а одна́ зелёная пле́сень. Оди́н яд! Тогда́ солда́т вы́шел на двор, сви́стнул – и враз сорвала́сь мете́ль, пурга́, бу́ря закружи́ла дере́вню, кры́ши посрыва́ла, а пото́м уда́рил лю́тый моро́з. И мужи́к тот по́мер.
– Отчего́ же он по́мер? – хри́пло спроси́л Фи́лька.
– От охлажде́ния се́рдца, – отве́тила ба́бка, помолча́ла и доба́вила: – Знать, и ны́нче завёлся в Бережка́х дурно́й челове́к, оби́дчик, и сотвори́л зло́е де́ло. Оттого́ и моро́з.
– Чего́ ж тепе́рь де́лать, ба́бка? – спроси́л Фи́лька и́з-под тулу́па. – Неу́жто помира́ть?
– Заче́м помира́ть? Наде́яться на́до.
– На что?
– На то, что попра́вит дурно́й челове́к своё злоде́йство.
– А как его́ испра́вить? – спроси́л, всхли́пывая, Фи́лька.
– А об э́том Панкра́т зна́ет, ме́льник. Он стари́к хи́трый, учёный. Его́ спроси́ть на́до. Да неу́жто в таку́ю сту́жу до ме́льницы добежи́шь? Сра́зу кровь остано́вится.
– Да ну́ его, Панкра́та! – сказа́л Фи́лька и зати́х.
Но́чью он слез с печи́. Ба́бка спала́, си́дя на ла́вке. За о́кнами во́здух был си́ний, густо́й, стра́шный. В чи́стом не́бе над осокоря́ми стоя́ла луна́, у́бранная, как неве́ста, ро́зовыми венца́ми.
Фи́лька запахну́л тулу́пчик, вы́скочил на у́лицу и побежа́л к ме́льнице. Снег пел под нога́ми, бу́дто арте́ль весёлых пи́льщиков пили́ла под ко́рень берёзовую ро́щу за реко́й. Каза́лось, во́здух замёрз и ме́жду землёй и луно́й оста́лась одна́ пустота́ – жгу́чая и така́я я́сная, что е́сли бы подняло́ пыли́нку на киломе́тр от земли́, то и её бы́ло бы ви́дно и она́ свети́лась бы и мерца́ла, как ма́ленькая звезда́.