«Если человек, общество, а может, даже и целая система „чего-то“ не видит, не знает, не замечает, то это никак не обозначает того, что „этого“ и вовсе нет».
В одном из немногочисленных зеленеющих районов Лондона, что находится в некотором тишайшем отдалении от Сити, там, среди прочей элитной роскоши, в одной не слишком уж броской усадьбе должна была состояться неофициальная, но очень важная встреча некоторых лиц. Снаружи усадьба имела самый что ни на есть обычный английский, не слишком помпезный вид: два этажа, всё из бело-серого камня, две небольшие башенки, меж ними вход по центру, а чуть выше лофт и длинный балкон, объединяющий обе половины дома, вокруг сад, дубы, зелень и аккуратный пруд неподалёку. Усадьба эта чем-то походила на некий оазис вблизи шумного города, что манит к себе своей тишиной, красотой и плавностью пёстрого ковра из прошлогодних листьев поверх сочного апрельского газона, что слоится волной жизни и уходит куда-то вдаль. Погода вот уж который день радовала своим весенним цветом, воздух был лёгок и свеж, он словно бы насквозь был пропитан этим тёплым солнечным настроением. Весь тот не особо долгий путь от Лондона к усадьбе Джон неуёмно питал своего внутреннего романтика всеми этими обозримыми и чувственными видами, украдкой, конечно, пытаясь обмануть самого же себя и скрыть всё никак не покидающие его волнения. А волноваться, признаться, было из-за чего, ведь он впервые за столько лет едет на встречу с самим мистером Брэкстоном, с которым он до сего дня знался, а точнее даже сказать, подчинялся ему лишь по переписке. Едва ли стоило Джону закончить какие-то свои официальные дела в центре, как тут же у дверей этого муниципального здания появилась небольшая карета без каких-либо опознавательных знаков. Он ещё удивился: откуда этот извозчик знает его имя, внешность и его распорядок дня? Но немного погодя, попутно любуясь городом, до Джона стало доходить, что вся серьёзность той конторы, с которой он все эти годы переписывался, получал задания и поощрения, что она просто не сопоставима ни с чем, а сам мистер Брэкстон так тем более. Пока карета летела за город, Джон не фантазировал и не накручивал себя, но всё же лёгкий мандраж не покидал его. Вскоре карета подъехала прямо к дверям усадьбы, Джону со стороны она показалась какой-то уж очень таинственной: стоит вся в зелени где-то в отдалении, сад на пригорке дремучий и цветущий, а пред домом дубы вековые стоят, словно бы подглядывают. Карета встала, и чистый, опрятный извозчик вмиг слетел, открыл дверь кареты и сразу же открыл дверь в дом. Весьма удивительное ощущение, когда вокруг тишина, царит спокойствие и совершенно нет прислуги. Дверь стукнула за спиной, и растерянность застала Джона врасплох. Примерно минуту, равную вечности, он замертво стоял посреди холла в перекресте лучей давно уж минувшего зенит солнца.
– Мистер Уайт. Приветствую вас.
Откуда ни возьмись одновременно с голосом появился статный седоватый мужчина лет пятидесяти, весьма ухоженной и подтянутой наружности. Появился, неспешно поприветствовал беспокойного Джона и так же размеренно пригласил его в кабинет, встав подле и молча, по-деловому указывая раскрытой ладонью на дверь. Кабинет, куда они прошли, лишь на первый взгляд имел вполне обыкновенный и, может, даже слегка строгий вид, в общем, ничем не примечательный интерьер. Всё как и в прочих подобных домах: массивная мебель, стол, картины, какая-то подручная посуда, просто обстановка, но стоило лишь только немного успокоить свой взор, как глазу начинали открываться весьма любопытные и, признаться, несколько пугающие сознание детали. Герб, в аккурат освещаемый предвечерними лучами солнца, был как-то особенно замысловат и содержал в себе ряд каких-то весьма нетривиальных символов, узоров и знаков. Под гербом находился вытянутый, овальный стол с небывало ровным суконным покрытием, также вокруг существовали и прочие мелкие предметы и детали, обратив на которые пристальный взгляд можно было явно отметить их особое качество и, вероятно, цену. Но при всём при этом там ничего не было лишнего, ничто не подвергалось акценту и не выделялось броскостью, кроме такта и вежливости хозяина. Сам мистер Брэкстон был твёрд и немногословен, а пронизывающий его взгляд, обрамлённый чрезвычайным спокойствием, был настолько глубок, что мог он уверить кого угодно в том, что пред ним стоит такой человек-глыба, которому совершенно чужды такие понятия, как чувства и эмоции. С начала встречи прошла всего лишь какая-то там пара минут, а Джон был уже весь взмокший, особенно поймав на себе несколько раз этот холодный, умиротворённый взгляд, вследствие чего нервы Джона самопроизвольно принялись закручиваться в спираль.
– Я вас долго не задержу, мистер Уайт. Прошу, – растерянный Джон молча прошёл вперёд. Обстановка и такт ещё больше вводили в его ступор. – Красиво, мистер Уайт? – спросил хозяин, указывая на бархатное панно с кинжалами.
– Д-да, очень, – заикался Джон пересохшим ртом, но вокруг, как назло, не было ни графина, ни бара, ни чёртовой прислуги.
– Ну что ж, мистер Уайт, давайте перейдём к делам. И кстати, да, обещаюсь подарить вам эти кинжалы. Они с Ближнего Востока. Ручка, как вы видите, из слоновой кости, а алые камни – это рубины, так вот, обещаю подарить их вам, мистер Уайт, но несколько позднее, через несколько лет, а пока… – и снова мелькнул его острый взгляд. – Что вы замерли, мистер Джон? Не нужно, не стоит так замирать, вы же не в склепе, мистер Уайт, пока не в склепе, – улыбнулся тот. Но совершенно было непонятно, где есть шутка, юмор, а где обычная форма делового довлеющего общения. Нервы Джона также не знали, как быть, то ли звенеть, то ли тихонько скукоживаться. Солнце, внезапно выглянув из-за края шторы, принялось неистово слепить его, но Джон стоял как вкопанный и не знал, что делать. Сама обстановка, по сути, олицетворяла тот принцип мистера Брэкстона – никогда ничего не усложнять. Этот принцип Джон познал уже давно, ещё в процессе рабочей переписки он внял этой теории, а вот ощутил он этот принцип только сейчас. Проживая эти секунды в полнейшем исступлении, Джон воочию увидел, что нет на свете ничего страшнее, чем: ум, тишина, прозрачность и стальная выдержка. Как гласит весь эмпирический путь развития, человек, пусть даже и весьма успешный или и вовсе главенствующий, так или иначе, любой человек, ввиду своей «внутренней вшивости», рано или поздно всё равно начнёт ёрзать, что-то скрывать, выдумывать, ковырять, отчего вскоре вся его правда сама, без усилий извне начнёт сочиться в тишине этого принципа, а успешность, мораль и дальновидность тем временем уже начинают заметно мельчать, дробиться и утягивать владельца на дно. Джон в тот миг лишь ощутил этот эффект на себе, а вот понять этот принцип, а уж тем более взрастить его, увы, дано далеко не каждому.
– Да, я, это… Мистер Брэкстон…
– Не стоит, мистер Уайт, – всё так же убийственно спокойно перебил его хозяин, – присаживайтесь. Мы с вами достаточно знакомы, пусть и заочно, это нисколько не умаляет того факта, как вы делаете свою работу, и более того, что благодаря ей вы, мистер Уайт, свободно, без сложностей и проволочек делаете и себе же карьеру. Хотите спросить: какую ещё карьеру? – Джон изо всех сил пытался не показывать волнения, но всё же он временами мешкал и непроизвольно выдавал себя. Волнение иногда очень заметно проступало на его уже мало тощем лице. – Вижу, вижу, вопросов у вас много, но ни к чему они, поверьте. Вы, мистер Уайт, несколько лет руководили лабораторией и имели неплохой административный сан при одном из университетов Кембриджа. Да, вы следили за порядком на кафедре математики и оптики, отбирали окружение близ профессора Исаака Ньютона, заботились, можно даже сказать, о нём, и обо всём этом вы лично мне докладывали в письме. Так, мистер Уайт? Я всё верно говорю?
– Д-да, всё верно, всё так и было, – моргал он и слегка заикался, – но вот…
– Подождите, мистер Уайт, – расслабленно, с лёгкой тактичной улыбкой он остановил его пыл. Мистер Брэкстон, словно бы таинственный бриз, вновь приглашал его приветливой рукой к двери. – Давайте пройдёмся, мистер Уайт, здесь есть чудесная аллея. Мистер Уайт, вы человек науки, много знаете, пусть местами вы и пронизаны административной нитью, но поверьте, именно эту сторону, именно это качество мы в вас и замечаем. И так как вы человек науки, насчёт неё же я с вами и хочу говорить. Здесь хорошо, тихо, а звёздной ночью, знаете ли, я могу более часа стоять на балконе и наедине с мыслями лицезреть эту бесконечность. Вы пробовали, мистер Уайт, смотреть в тот зеркальный телескоп, что изобрёл сэр Ньютон?
– Однажды! – вспыхнул Джон, не стыдясь ничуть детского задора, но тут же был он перебит. Каждый очередной вопрос, что парировал мистер Брэкстон, был настолько краток и малозначителен, словно бы он был риторическим. В тот промежуток времени для Джона попросту было невозможно вставить какой-то свой более или менее развёрнутый ответ, не говоря уже о размышлениях.
– И глядя на всё то великолепие, я, Джон, знаете, к какому выводу подошёл? Беря во внимание именно научную сторону этого мира, к какому сравнению я склонился? Не знаете? А я вам расскажу, – до чего же всё так завуалировано и скрытно, казалось Джону. Он всё терзался мыслями и гипотезами насчёт важности речей этого мистера, но атмосфера их беседы, их неспешной прогулки по цветущей аллее была настолько непринуждённой, что Джон сквозь растерянность всё же пытался хоть как-то уловить, пусть и частично, весь тот посыл намерений этого загадочного мистера Брэкстона. Он говорил много о серьёзных вещах со знанием дела. – Небо, Джон, ну, вы и сами знаете, оно настолько разно и безгранично, что вполне сопоставимо, в философском, конечно, смысле, с нашим миром. Нет, конечно, я не говорю сейчас о банальном восприятии всей той обширности и красоты нашего неба, нет. Я имею в виду разность всех тех изученных и ещё пока нет космических показателей, а их, вы это гораздо лучше меня знаете, их, этих показателей, огромное подвижное множество. Движения, массы, орбиты, светимость, скорость, дальность, функциональность, наконец!
– А вы это… – Джона аж перекосило от услышанного. Он впервые слышит подобное вне кафедры.
– Да, знаю, знаю, мистер Уайт, вы удивлены, как я погляжу? Не стоит, я много что знаю! – в той же манере он слегка осадил явно заметную топорность Джона, коснувшись его отнюдь не враждебным взглядом. – Так вот, мистер Уайт, вернёмся к небу? Вот смотрите, при изучении эти объекты все имеют свои показатели и задачи, и самое главное, большинство друг от друга не зависят. Более того, если бы они, эти космические объекты, имели некую схожесть с нашим сознанием, то они наверняка бы даже и не знали о существовании прочих им же подобных объектов. Стало быть, величины этих условно обозначенных сознаний, нашего и того небесного, они попросту несоизмеримы. Но при этом каждый наблюдаемый нами и вовек недосягаемый объект, он в отдельности в себе несёт опять же несоизмеримый кладезь информации, как о себе, так, возможно, и о нас, помимо, разумеется, каких-то общих, нужных и попутных знаний. К чему, собственно, вся эта преамбула? Думаю, насчёт моих космических взглядов вы со мной согласны? Ведь каждый изучаемый дюйм несёт что-то своё?
– Ну, это-то да… но вот…
– Вот и замечательно, Джон! Люблю, когда все со всем согласны! – Джон недоумевал, но уже не так явно выказывал это, как у него это всё гармонично выходит. Вроде как перебил, причём сделал это поперёк и бесцеремонно, но каждый раз это звучит и выглядит, будто так и должно быть, и местами Джон даже начинал чувствовать себя виноватым. Они продолжали свой шаг, неспешно за беседой повторяя изгиб цветущей тропы. – По сути-то, мистер Уайт, миру в обобщённом смысле этого слова, ему по сути плевать, миру без разницы, о чём там думает каждый объект в отдельности. Важна система. И опять же обобщённо в небе она зовётся Солнечной. Солнечной системой, и никак иначе. Вы не задумывались по этому поводу? Но опять же я не к этому веду! Вот люди – они же как основа, без людей любая система не может существовать. Вы согласны, мистер Джон? А вот учёные люди, те, кто буром ведёт систему или даже целый свод систем, они, эти учёные, они словно бы как те объекты, и им, по сути, им точно так же безразличен сам фарватер, сама цель, им куда более интересен сам процесс.
– А тут я с вами поспорю, – адаптировался Джон, – вот вы говорите, цель не важна, а как же цель новых открытий?
– То-то же! – мягко, но резко обрезал его мистер Брэкстон, замедляя ход. – Оглянитесь, мистер Уайт! – в его тоне появилась лёгкая довлеющая нотка. Джон послушно оглянулся, затем снова и снова, ускоряясь, он уже слегка панически вертел головой, хлопал глазами и испуганно ничего не мог понять. – Вы снова удивлены, мистер Уайт? – перед его глазами красовался всё тот же дом в вечерних лучах солнца. Хотя всё то время, Джон это безошибочно помнил, ноги шли исключительно от этого дома, да и время никак не могло так незаметно скользнуть, причём намного вперёд.
– Но позвольте, – ошеломлённый, он распалился в недоумении.
– Какова бы ни была ваша версия, мистер Уайт: дорожки ли кривые, магические ли лабиринты нас вновь незаметно привели к истоку, а может, термиты набежали, и пока мы прогуливались, они тут, на другой стороне построили, точную копию усадьбы, или же ещё что-нибудь забавное – всё это, любая ваша версия, как ни странно, будет верна. Идёмте в дом.
Вещал бы кто другой подобные шутки – они бы непременно едва ли на излёте имели привкус какой-то ядовитой издёвки, но эта шутка, во-первых, вылетела из уст отнюдь не чужих, а во-вторых, Джону она показалась действительно смешной, пусть и с обозом неведомых тайн. Он налегке вошёл в дом, затем так же в кабинет. На столе в одиночестве их уже дожидался серебряный поднос с чайным набором, и всё это снова происходило в отсутствие хоть какого-либо намёка на существование в этом доме прислуги, словно бы по велению мысли, по действию теней всё само складывалось ровно, поэтапно и в срок. И к тому же Джон был уже настолько вовлечён в сети мягкой, уверенной харизмы этого донельзя комфортного и глубокого мистера, что он вмиг позабыл все те едва ли минувшие сомнения и нестыковки, что ещё совсем недавно с небывалым размахом возникали у него в сознании.
– Присаживайтесь, мистер Джон. Для чего, собственно, всё то время я склонял вашу форму восприятия основ к некой абстрактной модели? – Джон было только хотел обиженно провозгласить, что это было лишнее, что он как-никак учёный, магистр, вообще-то, и подобные мыслеформы он сечёт на раз-два, но как всегда, из уст деловитого собеседника вовремя пали аргументы. – Здесь схожесть, мистер Уайт, как и в случае с мисс Молли, – с лёгким прищуром говорил он, наслаждаясь очередной шоковой реакцией этого магистра, – абстракция – это же ведь дело такое. Вы же знакомы с такими объяснениями, не правда ли? Это когда вы тщетно всё пытались объяснить беспечной Молли, намекнуть ей и на языке цифр, и на языке природы, что свет наш состоит из спектра семи разных цветов, много было абстрактных попыток с вашей стороны, но для главного, я так понимаю, слов вы не нашли.
– А откуда?.. Про Молли-то откуда? А зачем? Почему?.. – Джон и кипел, и горел, и стыл единовременно, но произнести, как и прежде, толком ничего и не мог.
– Хорошо, мистер Уайт, перейдём к главному, к кульминации, так сказать, дня сегодняшнего. Вы пейте, пейте, чай особенный. Уверяю, такого чая вы более нигде не испробуете! – с серьёзным, но невероятно добродушным лицом, с улыбкой говорил хозяин, не покидая своего массивного кресла. Он немного повернулся и принялся выкладывать на стол какие-то бумаги из бюро. А чай был действительно необычный и притягательно вкусный, а главное, утоляющий несоразмерно волнительную сушь во рту у Джона. – Документы, документы. Наука, мистер Уайт, а также пребывающие в ней гении – они, причём каждый со своим пропорционально процентным отличием, говоря вашим языком, они все как один видят мир несколько иначе, нежели обычное множество людей. Мир, как вам известно, он очень похож на бриллиант: смотришь издали – всё просто, а глядишь ближе – он многогранен, с множеством искажающих линий. Вот и в мире нет ничего одинакового, всё зависит от точки сборки, от точки взгляда, от угла зрения и восприятия. И учёный, тот или иной редкий гений, он, как правило, глубок и остёр, но при этом он видит весьма ограниченно. И как тот космический объект, этот человек в своей научной стезе, он видит, знает, познаёт, но он совершенно автономен в социальном, политическом, экономическом и прочем мире. Понимаете меня, мистер Уайт?
– Да, да, не до конца, но понимаю! – испуганно выдавил из себя Джон. В то время когда его разум внутри кричал: «Я ни черта не понимаю! При чём тут Молли и планеты, а главное, политика тут-то при чём?»
– Мистер Уайт, вы достаточно продолжительный, а главное, весьма непростой период времени находились рядом с мистером Ньютоном, он, безусловно, талантливый учёный, и право, не хотелось бы вмешиваться в его свободу мысли, так как мыслит этот человек, а точнее, как видит мир на бриллиантовом примере, весьма нестандартно и интересно, пусть порой наивно и внезапно, зато продуктивно и очень глубоко. На сегодняшний день перестала существовать некая стабильность, что вполне логично, ведь статичность – это удел кристаллов, а человек – существо, развивающееся в несколько иных временных рамках, и его жизнь, мышление, взгляды, они подвластны изменениям. После утраты и первого секретаря, и мистера Барроу некоторые информационные каналы остались открытыми, что может перерасти в опасность. Как вы и писали, мистер Исаак Ньютон в последний год совместно со своим новоиспечённым преданным студентом усердно принялся изучать алхимию.
– Да, зовут этого студента Монтегю. Но я не совсем понимаю…
– Ну смотрите, раньше любой прорыв мистера Ньютона проходил ряд проверок, и не всегда научного характера были те проверки, а скорее больше королевского уровня, в результате чего те или иные его открытия выходили в свет, а чуть позже, соответственно, они обретали уже и экономический оборот. А сейчас совершать и контролировать всю эту калибровку некому.
– А мистер Гук? Он же сейчас председатель Королевского сообщества!
– Гук… – тот вздохнул. – Мистер Гук хорош в других, организаторских отраслях, но именно заменить старика мистера Олденбурга он ну никак не может. Вообще, само понятие – заменить человека, оно настолько бездарно, что если таковая замена всё же случается, то по итогу её адаптации она, разрушая свои горизонты, за собой тянет на дно ещё и всю систему целиком, попутно усиленно поедая финансовую и прочие, некогда состоявшиеся части. Заменить можно идентичную деталь, и то износ и амортизацию оставшихся деталей попросту невозможно рассчитать до подлинного конца, дабы завести механизм сразу, без времени на притирку. И это всего лишь механизм, детали, а тут человек и высокое государственное положение. И стало быть, теперь, вместе с мистером Робертом Гуком, будет поэтапно меняться вся система, в том числе и порядок легализации всех научных открытий. Мистер Гук, как вам известно, он не совсем приятельствует с вашим профессором, так сказать. Мистер Роберт Гук – человек весьма социальный, и с головой он редко уходит в какую-либо одну точку, несмотря на то что, наряду со многими, он также умён и талантлив. Но суть даже не в этом, так уж повелось, что умы Оксфорда не особо жалуют вашего не менее учёного брата из Кембриджа, что ж, традиции есть традиции.
– Да, да, мистер Брэкстон, вы снова правы! – активировался Джон и принялся кивать головой и поджимать губы, самостоятельно, малость неумело подливая себе чай.
– А вы же ведь, мистер Джон, когда-то так хотели подарить своему профессору, вероятно в знак уважения, те замечательные каминные часы. Помните? Хотели, но так и не решились подарить, – мистер Брэкстон немного оттягивал слова, делая меж ними едва ли заметные язвительные паузы. Джон, прекрасно зная свой былой огрех, но совершенно не понимая, откуда об этом ему известно, заметно покраснел, и особенно, наверное, изнутри, но тем не менее виду не подал.
– Какие ещё часы? Что-то не припоминаю…
– Те часы, мистер Джон, которые, к счастью, вы не подарили мистеру Ньютону, к которым, в свою очередь, к этому новшеству в механизме, приложил руку тот самый неприязненный мистер Роберт Гук. И вы знали об этом, но всё же приобрели эти пружинные часики. Кстати, исправно ли они идут?
– Спасибо. Да, идут. Хорошо идут, – и снова секунды, внезапно павшие в вечность, застыли пред глазами Джона картинкой, в которой лёгкая улыбка и таинственный прищур мистера Брэкстона пронизывают его буквально насквозь. Но тут же, в противовес пропасти, на зелень сукна пали гербовые документы.
– Мистер Уайт, вы назначены на должность второго секретаря казначейства Кембриджширского графства, а также вы вхожи теперь в совет комиссаров по делам финансирования новых экспериментальных отраслей, рождённых непосредственно в университетах Кембридж-сити.
– А это, гх, м, это я как? А… – в суете он аж запыхался на месте и понёс что-то сплошь нечленораздельное. И пока мистер Брэкстон провожал его до вновь возникшей волшебным образом изящной кареты, Джон всё то время неторопливого шага продолжал пребывать в некотором пьянеющем отупении.
– Давайте, мистер Уайт, доделывайте свои дела в Лондоне, отдохните заодно, а после, по возвращении в Кембридж, вас будут ожидать перемены.
– А как там, что? Я же, это, я же не в курсе дел административных.
– По всем рабочим вопросам вас проинструктируют, не переживайте, – мистер Брэкстон каким-то строгим, генеральским, ясным тоном завершал беседу, – а прочий инструктаж вы, мистер Уайт, как и прежде, будете получать всё спецкурьером в рабочем режиме. Всю корреспонденцию по минувшим делам и задачам вы, соответственно, также будете отдавать курьеру. Вот, держите, это часть официальных документов о вашем назначении. И как говорится, до новых встреч!
Мягкий вечер плавно, понемногу крался по весеннему городу, попутно цинично погружая многих его жителей в плещущие мысли, в юные чувства апреля, будоража тем самым все их внутренние порывы, что так сладко томились долгими зимними вечерами, в надежде однажды ярко и сызнова зацвести. Карета летела на всех парах по пустынной дороге, и бархат столичной ночи уже в преддверии волшебства отъявленно щекотал воображение Джона, то и дело подливая в его пока что ещё не совсем окрепший зоб тщеславия совершенно новый эликсир гордости, теперь уж абсолютно иного уровня. Но также, помимо всех атласных мечт, в его голове поминутно стали возникать какие-то уж совсем ужасающие его сознание мысли и образы, а сопряжены они были с горсткой трескучих вопросов: «Молли! Откуда ему известно о ней? Чёрт! Я не потерплю такого! Что за фокусы? – терзался и фантазировал он, молча глядя в окно кареты, продолжавшей мчать его в Сити. – Это возмутительно! Я, я, я… я второй секретарь казначейства в графстве Кембриджшир! – довольный Джон тут же перевешивал и умолкал, улыбаясь и украдкой облизывая губы. – Мог ли я мечтать о таком? А часы те? – снова в его мозгу возник Джон-зануда. – Часы! Ну надо же… А? Долбанный сэр Гук! Выскочка оксфордская! Я и знать не знал, что!.. Да всё я знал! Знал и об отношении профессора к нему, и о том, какой механизм в себе содержат те часы, всё я знал!» Мыслям не было предела, они, словно бы весенний паводок, то разливались в голове Джона, то бурлили, всё множа и множа площадь его изворотливых раздумий. А в то же самое время, как едва ли мистер Уайт в карете покинул усадьбу, буквально в ту же минуту в вечерней тиши подле вдумчивого мистера Брэкстона внезапно явился самый что ни на есть настоящий человек-тень. Мистер Гофман, будучи чистокровным немцем, был мало того что дисциплинирован, он был дотошным педантом и любил предельную точность во всём. И выглядел он также соответственно: всегда был статен, суров и в меру подтянут. Он точно так же, как и мистер Брэкстон, был глубок, умён и достаточно мудр, но только в своей социальной нише, где подобная черта некой брутальной наглости в его весьма посредственном окружении местами вызывала даже страх, что обычно способствует цели посреди неоткалиброванной массовой эмоции.
– Понаблюдать за ним, мистер Брэкстон? – сдержанно, в рабочей манере спросил Гофман, стоя подле, как и прежде, с единым на все времена холодным выражением лица, из которого толком-то невозможно было даже хоть что-либо понять.
– Нет, не нужно, Финн. Пусть вначале побалует своё тщеславие да с мыслью новой свыкнется – кто он теперь, – мистер Брэкстон, провожая тающие лучи солнца, плавно щурил глаза и так же неспешно перебирал пальцами браслет с камнями. А с другой стороны, вслед за уходящим к закату солнцем, вместе со свежим юным ветром по голубому, темнеющему небу спешила уже наполовину объятая тьмой небольшая тучка, гордо предвещающая неминуемую прохладу в ночи.
– А ежели случится чего? Ведь поселился он в не самом спокойном районе.
– Ничего. Основной пакет документов придёт ему в Кембридж. А на буйство у этого кролика канцелярского дури не хватит. Да даже если он переберёт с элем на радостях, то всё равно, он же ведь романтик, поэтому всё обойдётся.
– Может, вы и правы.
– Более того, – слегка вздохнув по окончании тепла от последнего тонкого лучика света, Брэкстон продолжил, указывая на возвращение в кабинет с уже горящим камином, – у нас с вами, мистер Гофман, и без того на повестке дня дел хватает. Идёмте.
– А именно? Какие-то новые стратегии подоспели? – следуя за ним в холл усадьбы, Финн по-свойски озирался. – Одну минуту, мистер Брэкстон, я распоряжусь, чтобы мне тёплого лечебного вина подали. Сэр, вы будете что-нибудь?
– Вы всё эту гадость греческую на травах пьёте?
– Ну да, приходится. По крайней мере, живот уже не так болит, ноет иногда, но не болит.
– Это хорошо, но всё равно гадость, пусть и греческая! А я, пожалуй, выпью хереса, распорядитесь и на меня.
Мистер Брэкстон встал у окна и на редкость мягко улыбнулся.
– Ночь нежна.
Шелест её близок.
И словно бы волна,
К брегам спешит её робкий призрак.
За окном луна.
Ворох звёзд на ладони.
Это моя английская весна.
И я под ясным небом, словно бы в короне.
– Красиво, мистер Брэкстон, ничего не скажешь, хоть я особо-то и не знаток, – по-свойски замерев, Гофман также тихонько встал у окна.
– Да, красиво, безусловно. Знаете, Финн, в нашей жизни, а особенно в глобальном смысле, в ней, по сути-то, ничего не меняется, а времена, обстоятельства – это всего лишь инструменты, просто текущий расходный материал. И исходя из этого, не каждый, но всё же разумный человек может однажды понять, что он вправе сам корректировать свой вектор жизни, зная наперёд карту примерных взлётов и падений, чем мы, собственно, с вами, Финн, и занимаемся, только вектор наш более значим и велик, и направлен он исключительно на процветание нашего королевства. Да, процесс этот нескорый, разумеется, в одночасье ничего, кроме внезапной смерти, случиться не может, поэтому мы с вами и формируем систему стратегий на годы вперёд, меняя уже сегодня слои и течения в обществе для последующих солидных поворотов, для будущих грандиозных перемен. Но для этого необходимо заранее, то есть уже сегодня подготовить соответствующий многослойный, крепкий плацдарм. А начнём мы, пожалуй, с неба, точнее, мы уже начали курировать эту широкую научную ветвь с множеством мелких и крупных ответвлений, но на повестке дня у нас пока тема неба. А поможет нам в этом во всём мистер Галлей – молодой, юркий, с горящим фитильком в одном месте учёный. Он уже собрал в кучу часть своих знаний и, опять же не без нашего ведома, издал каталог Южного неба, отчего он, собственно, и стал популярен во многих достойных государственных кругах, но это пока не совсем то, чего мы от него ожидаем. А вы как считаете, мистер Гофман?
– Вы же знаете, в таких вопросах из меня советчик как вода из тумана: вроде полон, а смысл пуст. Я – исполнительная часть, агентурная, но никак не идейная, хех, – усмехнулся строгий Финн. Этот немец улыбался также крайне редко, да и то только будучи где-то в кругу своих. Ходила даже однажды в простом окружении байка, причём такого исключительно бытового, житейского характера, насчёт этого сухого товарища. Будто бы кто-то где-то когда-то наблюдал этого сурового немца в окружении жены и детей, все они смеялись, веселились, ели и пили, так как дело было во Франции. Но это всего лишь байка, а в реальности глянешь на него – аж мороз по спине пробирает от такой окаменелости его лица. А если всё же опустить предрассудки и залезть глубже в этот образ человека, то кто его знает, что там на самом деле скребёт его сердце. Гофман продолжал пить своё горячее вино на травах, обильно удаляя испарину со лба и завистливо поглядывая в тарелку своего коллеги, в которой крайне аппетитно лежали ломтики острого сыра и несколько видов колбас, тех, что были противопоказаны его желудку.
– Галлей, знаете, он впоследствии станет для нас отличным связующим звеном меж двух учёных кучек. В одной из которых сам Галлей, здесь же мистер Рен – любимчик двора и его ближайший друг, сэр Роберт Гук, последнего вы хорошо знаете, мы несколько лет над ним плотно работали. Там же, среди них, есть и ещё один немаловажный, да, пусть малолюдный, но умнейший учёный-астроном – сэр Фламстид. Подобной закрытостью они, кстати, и схожи с центром иной стороны, с сэром Исааком Ньютоном. На будущее вы можете быть совершенно спокойны, если они уединятся в долгой беседе, поверьте, ничего из ряда вон, кроме глубин науки, которых ещё не видывало человечество, более ничего опасного там нет. Там, конечно, что в одной, что в другой учёной кучке имеется ещё целый список важных лиц, но это детали, которые я вам позже подробно изложу.
– А Галлея не погонят взашей за то, что он и вашим, и нашим?
– А он и так туда-сюда. Эдмунд Галлей – хороший малый, шустрый, правда иногда более, чем требуется, и болтливый чересчур, но это нам порой и на руку.
– Ложную информацию через него запускать будем?
– Нет, нет, ни в коем случае! Мы же не солодом торгуем и не о погоде говорим! А стало быть, результат должен быть гарантированным, так как даже министры Короны не всегда в курсе наших дел. Ну да ладно. Суть-то, мистер Гофман, на самом деле проста, как ясный день. После кончины Ольденбурга единственно чистый ручеёк в мир для сэра Исаака Ньютона иссяк, а Роберт Гук, в свою очередь, из-за своей неприязни к нему и Кембриджу в целом, он даже не почешется, чтобы хоть как-то форсировать что-то новенькое и интересное.
– А зачем тогда он председатель?
– В том-то всё и дело, Гук – отличный председатель! Юркий, цепкий, нагловатый, в конце концов, пролезет и возьмёт там, куда другие даже и не решатся взглянуть, но и учёный он талантливый. Заменить его можно или убрать вовсе, но для этого нам и некоторым министрам придётся перестраивать всю отрасль целиком, сызнова всё с самого что ни на есть нуля, а на это уйдёт одному Богу известно сколько лет.
– Кстати, насчёт Господа вопрос. А мистер Галлей не слишком уж рисковая лошадка? Он вот уже некоторое количество раз довольно-таки открыто говорил о своих атеистических взглядах. Да, он внёс огромный вклад для страны, для флота, составив каталог звёзд, но всякое может случиться, тем более он ещё и любитель шататься по странам, а вопрос инквизиции, знаете ли, не везде ещё на таком, как у нас, цивилизованном, лишь переговорном уровне.
– Да, да, Гофман, вы правы. Надо подумать, как и какой урок, с какой стороны к нему подвести. Вы правы, да, точно.
– Да, надо будет этот урок как-то обыграть, а то, знаете ли, мы дождёмся и, быть может, даже увидим, как однажды обнажённый Галлей побежит по Лондону, словно бы тот Архимед, и будет выкрикивать что-то вроде: «Эврика! Эврика!»
– Нет, конечно, – по-дружески слегка улыбнулся мистер Брэкстон, – этого мы ждать не станем, что-нибудь по ходу проекта придумаем. Мистер Галлей и так чрезмерно импульсивен, а в ближайшие годы тут ещё и комета эта на небе появится. Из ваших же, коллегиальных слов, он уже всех в обсерватории достал с этой кометой. Также из других источников нам известно, что именно у сэра Ньютона есть навык точного расчёта небесной механики, поэтому прыткость Галлея пока никак нельзя сильно тормозить. Ведь эти и многие другие озарения Ньютона, они вполне могут так и остаться в каракулях его черновиков, а после, соответственно, всё это канет в Лету, отсрочив таким образом интересы и страны, и мира в целом. А запустив миротворца, а именно Галлея, в ход, мы и выгоду поимеем и наладим некие связи меж их, так сказать, научными компаниями.
К ним присоединились ещё несколько равных участников их сокращённого круга тайных государственных дел.
– А вы не боитесь, мистер Брэкстон, что та ценная научная информация из черновиков запросто может попасть не в те руки, а хуже того, если она попадёт вообще во вражеские агентурные сети? Нет, ну вы, конечно, руководитель и больше моего знаете, куда, что и как, но они же ведь тоже не дремлют, я имею в виду врагов.
– Харрисон! Вот теперь я вас узнаю! У вас же есть дети?
– Мистер Брэкстон, у меня уже внуки даже есть, и вы это прекрасно знаете!
– Знаю, знаю, – с улыбкой прищурился Брэкстон, – ну, вот вы, глядя пристально на какое-нибудь из творений своих собственных уже внуков, вы там что-то можете понять, что вы способны обнаружить?
– Ну, дак, там, это…
– Правильно, какая-то мазня с общим направлением. Вот точно так же дело обстоит и с барабаном вместе с дудочкой – у взрослого голова, глядишь, уже скоро может лопнуть от такой какофонии. Ведь так?
– Ну, допустим. А при чём тут дети?
– Да при том, мистер Харрисон, что мазня на листке одарённого, образно говоря, ума и мазня на листке дитяти – они по своей форме, поверьте, не имеют отличий. И расшифровать, услышать да разгадать подобные свитки может лишь автор этого папируса. «Большой ум», он же ведь в некотором смысле идентичен детскому уму, а точнее будет выразиться, не столько сам ум, а именно лёгкость воображения. Вот он играет, бегает, прыгает или водит пером по бумаге, и именно в этот момент он не здесь, он там, в иллюзии, да и сам он на самом деле не он, а герой его воображений. И чтобы понять всю ту учёную белиберду, автору даже спустя годы необходимо просто взять и вспомнить, погрузиться в то самое состояние ума, когда он это творил, для автора это несложно. Это, знаете, из тех случаев, когда вы уже в возрасте или вообще, вон, как Харрисон, уже стали дедом, вы зачем-то лезете на старый чердак и находите там случайно какую-то корягу, берёте в руки и с улыбкой зависаете на месте. Вам говорят: «Что это за мусор?», а вы в ответ: «Да как же? Это же ведь журавль в полёте! Я точно помню! Неужто вы тут не видите журавля?» Так и выходит, что эти образы доступны лишь вашему воображению.
– Мир иллюзий, он безграничен, это точно. Об этом, кстати, Платон писал, благо, часть Александрийской библиотеки евреи вовремя купили, отчего много сакральных знаний сохранилось и бесконтрольно не попало в мир.
– Я слышу, слышу и прекрасно помню все ваши конфессионные намёки, мистер Крейн, на тему вашей религиозной стези, я это помню, – продолжил Брэкстон в рабочей манере, сидя на своём месте, в массивном кресле, – более того, данный вопрос, сроки его реализации требуют, я так считаю, ещё дополнительной обработки. Этот вопрос, вы сами это знаете, он пока терпит, так что, мистер Крейн, мистер Харрисон, не торопите события, вскоре мы посвятим этому вопросу отдельное собрание, а пока, знаете, много других неотложных дел.
– А ваш, кстати, человек, он уже в казначействе графства? – перевёл тему Харрисон.
– Да, после выходных уже приступит к своим обязанностям, – пояснил мистер Брэкстон, – он давно с нами сотрудничает. Смотрите, не передавите там его поначалу, он немного хрупкий на характер.
За окном уж совсем стемнело, появилась луна, и на плечи по идее должна была опуститься усталость, но Финн краткими периодами всё же продолжал заметно ёрзать, у него из головы всё никак не выходил Джон, оставленный без наблюдения, ведь этот не совсем твёрдый духом человек без труда мог вляпаться во что угодно, Гофман всё не переставал натыкаться на свои беспокойные мысли. Но тем не менее вечер шёл своим чередом, с виду это был самый обычный небольшой вечерний приём в усадьбе элитного района Лондона. Ничего примечательного-то и не было, четверо солидных и несколько разных мужчин сидят в кабинете, выпивают и что-то по-джентльменски обсуждают, в то время как на другой, более светлой половине дома, там под изящные звуки музыки вкушают веселье роскошные дамы, и с ними прочий бомонд. В любом подобном доме традиционные мужские собрания нередко связаны какой-то тайной, а быть может, даже уставом или вовсе каким-нибудь орденом, поэтому эти уединённые беседы ни для кого не являлись каким-то вычурным фактом. Это даже в какой-то мере стало модным, и многие сообщества, соответственно уже абсолютно разного сословия, также создавали подобные закрытые собрания. Какие-то из них, разумеется, имели серьёзный характер, а какие-то были и вовсе основаны на общих интересах, таких как азарт и прочий коммерческий контекст. Вскоре тайный вечер у камина был окончен, и мужчины во главе с хозяином к ужину поднялись наверх. Гофмана с ними не было, он редко выходил в свет, да и из-за какой-то болезни живота он был крайне избирателен в еде и напитках. Его всё никак не покидало предчувствие насчёт Джона, в итоге он всё-таки принял решение и молча отправился на другой берег Темзы, туда, где находился более суетный мир города. Джон, бесцельно гуляя где-то неподалёку от гостиницы, волей-неволей временами по пути натыкался на всевозможные сцены, лица, заведения не самого лучшего района Лондона, где он остановился в целях экономии средств. И наконец, найдя более или менее подходящий паб с интригующим названием Unhurried Fish, он вошёл, но по-прежнему всё не переставал пугливо озираться по сторонам. Его смущали то звуки, то запахи, то откровенный гомон где-то над ухом, но несмотря ни на что Джон, пусть временами даже немного и брезгливо, а где-то и вовсе испуганно, всё же намеренно шёл вперёд, ведь ложиться спать голодным не было никакого желания. Да и отметить, честно говоря, такое событие ему очень и очень хотелось, пусть даже чуть-чуть, хоть самую малость, но всё же вкусить этот свой новый статус, пусть даже и в подобном окружении, ему было необходимо. Куда-то ехать было уже поздно, к тому же дела были намечены на утро, да и, откровенно говоря, жалко было тратить столько денег. Он скромным, малозаметным гостем сел за столик у окна, что-то заказал и удивлённо про себя усмехнулся, заприметив в конце залы пару китайцев, вероятно работающих в этом пабе, после чего принялся традиционно и молчаливо размышлять да воображать перспективы своей новой жизни. Сумерки к тому часу уже окончательно скользнули на сторону тьмы, повсеместно зажглись фонари, и мерцая в темноте, тёплые огоньки лишний раз подчёркивали своим звёздным ореолом всю густоту и истинную вязкость ночной темноты, что издали так страшит своей пустотой. Правда, точно такими же качествами обладал и густой тёмный эль, хотя задачи его были отнюдь не печальные, совсем напротив, эль охотно и скоро умел налаживать контакты с миром, особенно соприкасаясь со всей скулящей пустотой желудка, отчего недоверчивый взгляд Джона мгновенно становился менее резок и колюч. Он кушал, хмелел и всё продолжал грезить: «Это же ведь теперь мне и жильё, и прочее там, м-да, а главное, уважение, – всё же с каким-то презрением он иногда поглядывал и на улочку, и на рядом сидевших, галдящих людей, – м-да, это же у меня теперь будет нормальная казённая квартира. И в рестораны теперь нормальные я смело стану ходить. Почести там разные, власть же я теперь как-никак! Да!» – он снова окинул взглядом зал, но на этот раз уже с долей какого-то пренебрежения. Но также в этот миг он заметил, как на него пристально уставилась одна откровенная, с виду очень страстная девушка, и тут же вся его надменность, конечно, пала. Гофману, кстати, в тот вечер не составило особого труда отыскать приезжего интеллигента. В том муравьином районе, где каждая вторая крыса мечтала стать его агентом, на самом деле там никто и никогда не знал и даже не догадывался, кто он есть такой и на кого он работает, но тем не менее Гофман среди всей той кодлы имел не то чтобы уважение, скорее его просто старались обходить стороной, так, на всякий случай. Поиски Джона в любом случае увенчались бы успехом, но на этот раз не пришлось задействовать совершенно никакие резервы. Проходя по основным людским маршрутам, Финн попросту не мог не заметить в окне под красным зажжённым фонарём не самого консервативного паба уже изрядно покосившуюся знакомую морду, которая вот-вот падёт ниц пред ловкими и умелыми рабочими чарами девиц и их крепких друзей. Но смутили Финна даже не эти банальные пьяные шалости будущего чиновника, а какую-то настороженность вызывала сама обстановка, что неким скрытным поветрием кружила подле Джона. Благо, черты Гофмана, так или иначе, были мало кому известны, несмотря даже на его такую активную деятельность в подобных районах. Но всё же Финн надвинул на лицо поля шляпы и, изобразив уже порядком расслабленного, но культурного джентльмена, вошёл внутрь, взял пинту эля и сел неподалёку, за обзорный столик в углу возле большой кадки с каким-то раскидистым пальмовым растением. Слив тут же часть пива в цветок, Гофман внутри себя умело включил повышенную концентрацию и, не внимая общему шуму, абстрагированно выделил для себя лишь два абсолютно разных, не имеющих друг к другу ни малейшего отношения столика. За ближайшим к нему несложно было понять, кто за ним сидит, а также проследить всю ту преступную цепочку, которую к себе так охотно подпускал интеллигент мистер Уайт. Вероятно, по незнанию или же просто по недоумию, Джон сам сел за этот пустующий столик под красным фонарём, анализировал, составлял картину событий Гофман. Ведь сей знак, в виде такого фонаря в этом районе, как, впрочем, и всюду, означал лишь одно, что человек желает отдохнуть. После всех тех не так уж давно минувших свободолюбивых, революционных нравов власть-то пришла в порядок, а вот социальные отзвуки распутной морали в некоторых закоулках тормознулись и даже успешно успели пустить корни. И далеко не секрет, что всюду да во все времена подобная сторона распутной сладости сопровождалась некими криминальными структурами, и соответственно, вопрос об обработке того или иного клиента решался, как правило, всегда по обстоятельствам. А внешний вид уже изрядно подвыпившего романтика, пусть и с серьёзным лицом, как нельзя краше, располагал к фантазиям тех угловатых лиц из жёстких структур. Но это был лишь первый и понятный столик, а вот второй стол, что находился в центре залы, был Финну пока что непонятен. Яркий, заметный, крикливый контингент бесновался и со стороны выглядел вроде как самый обычный пьяный набор вполне себе заурядных рыл, но опытный глаз Гофмана спустя какое-то время всё-таки сумел разглядеть в том окружении один хищный одинокий взгляд, что добросовестно был замаскирован в том ревущем галдеже. В общем-то, паб был довольно-таки опрятен и чист, столы регулярно протирались, а кованные под феодальный стиль фонари светло висели на декорированных кирпичом столбах, коптя и весьма неплохо освещая заведение. Ещё вдоль одной из стен зачем-то стояли два тусклых рыцаря, а точнее их доспехи, а над ними красовался большой корабельный штурвал. Что к чему? Где были все те линии, связывающие воедино название паба с китайцами и с этим странным интерьером, конечно же, ни трезвому, ни пьяному глазу эту связь было невозможно отыскать, хотя, располагаясь в этом районе Лондона, логика порой могла быть и вовсе излишней. Меж тем весь этот чад был ещё ажурно украшен и музыкальным квартетом, среди которого имелся любимец публики – курчавый скрипач, он то и дело ходил меж столов по забитому до отказа, пьющему, орущему пабу и извлекал до костей трогающие мелодии. Гофман продолжал тихонько сидеть, время от времени поливая пивком заморский цветок и изредка неприметно вступая с соседями в диалог. Для него весь этот зал, весь этот гомон, в принципе-то, не значил ничего, в его крепком сознании всё это имело абсолютно второстепенную значимость, видимость и громкость. В его поле зрения, помимо общего вязкого чада, чётко прорисовывался некий треугольник, в котором была одна наивная жертва и два охотника с горящими по-своему глазами, а сам он при этом находился в роли тайного наблюдателя. Сложность заключалась в том, что в какой-то момент среди той шумной компании он узнал, он вспомнил этот скользкий взгляд. Это был Том, Том Роут – брат книжника Сэма Роута из Кембриджа, который к тому времени уже владел небольшой сетью книжных лавок и весьма мутных ломбардов. Гофман, конечно, на многие его дела закрывал глаза, взамен, разумеется, получая незаконную информацию о многих людях, точнее информацию об их быте, привычках и местах, куда при случае можно было бы их ужалить тем или иным компроматом. «Что он здесь забыл? Это ладно, это паб, это его дело. Но вот какого ему надо от Джона? – размышлял Финн, продолжая сидеть в тени. – Странно! О назначении Джона ещё никому не известно, а сам по себе он-то голодранец. Что может быть в нём такого примечательного? Всего лишь бывший аспирант, работающий ряд лет под боком сэра Ньютона. Нет, это не деньги! Здесь что-то другое, что-то мутное, и мне это кардинально всё не нравится!» Гофман, размышляя, периодически продолжал покупать себе что-то из меню, дабы не вызывать ни подозрений, ни гнева торговли, при этом он искоса, не вмешиваясь, всё наблюдал, как мистер Уайт, опёршись на руку уже вымокшим лбом, сидел и мило, витиевато беседовал с какой-то напудренной и готовой ко всему дамой.
– Какое счастье, вы себе не представляете! Мадам, вы… Вы… Вас зовут мисс Молли… Ммм, о, ваше имя словно нектар…
– Вы такой мужественный! Вы такой настоящий! И мне, знаете, очень часто мечтается, мне так хочется остаться наедине с таким, как вы, и со своими грёзами, я прям мечтаю, да, я люблю мечтать. А вы любите мечтать? Я так хочу оказаться, просто побыть, побыть рядом в тиши, рядом с таким джентльменом, как вы. Эх… мои мечты…
– Молли! Молли, да, да! Мечты – это очень, это очень прекрасно! – Джон уже окончательно входил в стадию пьяного романтика, но на этот раз к его образу прильнула ещё и небольшая напыщенная важность.
Зато вид Гофмана был, как всегда, строг и нейтрален. Вообще, очень часто складывалось такое впечатление, что этот его довлеющий угловатый вид, что он заимел его ещё в самом детстве, ну, или же чуть позже, вероятно, при иных, при каких-то ну уж очень особенных обстоятельствах. А вот где именно, при каких обстоятельствах судьба поспособствовала обрести ему этакие черты – это была большая неуловимая тайна, впрочем, эта тайна имела в своих активах не только его образ, а поглощала она его в принципе целиком, всю его жизнь, как снаружи, так и извне. А за окном уже совсем наступила ночь. Финн всё продолжал искусно играть роль подвыпившего постояльца, и чем дальше продвигался сюжет этого вечера, тем сильнее сквозь угол своего образа он замечал за тем шумным столом точно такого же неподвижного конкурента. Том Роут так же фальшиво, как и сам Финн, продолжал веселиться в кругу разнузданных лиц, и взгляд его также продолжал оставаться трезвым и напористым. А тем временем сама цель всё обрастала и обрастала то девицами, то соплями, оголяя тем самым свою мишень для безразличной тетивы местного сброда. И судя по всему, решений на его счёт пока никаких принято не было: или довести его до подворотни и там вывернуть карманы, или же пойти по другому классическому пути с пьяной любовью и беспамятством поутру.
– Молли, вы такая… Молли, а идёмте ко мне! Я вам про звёзды расскажу, всё расскажу, – Джон уже отвратительно пошло пытался выдавливать из себя романтика, он всё вожделенно облизывал губы и с нетерпением ожидал, пока она кокетливо, как ему казалось, собиралась с ним на выход. Джон с изрядно помутневшим взглядом всё восхищался, он с упоением глядел на то, как же она грациозно запахивается, как она изящно умеет замирать в одной позе и как тонко при этом, словно бы ангелочек, она слегка теребит указательным пальцем кончик своего носа.
– Вот бывает же в жизни такое… Молли, вы просто обворожительны! – Джон, выходя из паба, предложил ей свою руку, на что она, естественно, ласково, по-рабочему отреагировала и прильнула к нему. – Всякое бывает, случается, знаете ли, Молли. Вот он всё-таки такой, этот… – он уже просто и впустую ронял некогда жужжащие в голове умные слова. Кроме Молли, он уже ни о чём более думать не мог. – А и чёрт с ними со всеми! Хоть он и знает, всё ведает, и взад, и вперёд, и я это… ничего тоже, то ни эта… да… – он всё что-то бурчал, мычал, идя по дороге, изредка взмывая руками к небу, к звёздам.
Немного погодя вслед за этой парочкой, на ту же не слишком уж и широкую проезжую улочку торгового района Лондона вышли две незнакомые друг другу компании. Они вышли из того же паба, вышли, как и полагается, шумно, а некоторые из тех и вовсе откровенно спьяну выпали из того полуночного питейного заведения. Время ещё не слишком уж критично сулило закрытием, но тем не менее в один момент на улице, меж невзрачных каменных домов ещё свежей постройки, образовалось два шибко смеющихся, крикливых потока. Шутки, смех, дамы, фонари, путаны, редкий кеб где-то звякнет подковами, ночь, луна и запах апреля. Привкус дикой весны произвольно витал повсюду, он будоражил грудь, сжимал чувственные сердца, беспощадно кружил головы и, дополненный элем и вином, с малость кривой улыбкой создавал новые влюблённые пары. Том и Гофман – два трезвых игрока одной тайной слежки – ничуть не выделялись из своих компаний, как и все, они неторопливо шли вперёд, балагурили и даже пели, у кого-то в руках откуда-то вдруг появилась звучная мандолина. Парочка, Джон и Молли, оторвавшись, свернула на двор отеля, а компании тем временем продолжали неспешно топать вперёд, очевидно в сторону площади. Том также шёл где-то подле, но ни бандитов, ни хулиганов на горизонте нигде не виднелось, и Гофман даже начал понемногу отпускать ситуацию, ссылаясь, быть может, на усталость. Он вдохнул ночной воздух, отбросил часть напряжения, и коснувшись лирической волны тонко и чувственно певшего рядом парня, он слегка проникся, и в его голову вновь влетели старые картинки. Вроде бы нелепость, угловатый с виду мужчина, по року не обретший чувств, идёт и подтаивает от красивой песни. А летели ему из памяти солнечные дни, летний газон, запах хлеба, река, лёгкий ветер, парус вдали и вкус то ли вина, то ли губ любимой женщины. Её божественные губы и утончённый совиньон-блан – они были так схожи, что Финн просто и счастливо растворялся в нём целиком. Солнце, слепящие блики и её смех, от звона которого внутри клокочет всё, всё, что только может. Она хрупкая, в белом платье, Финн берёт её и играючи подкидывает прямо к солнцу и тут же ловит и снова целует. Эти мысли, воспоминания в ночи заставили угрюмого Гофмана даже слегка улыбнуться. Улица уже кончалась, и с вопросом – что делать дальше – он невольно оглянулся. Смех и шум окружения также продолжались, но в этом во всём уже не было Тома, его вообще нигде не было видно. Гофман замедлил шаг, параллельно проклиная свои тайные слабости, и принялся тщательно оценивать сложившуюся ситуацию, ни внешне, ни внутренне, разумеется, не подавая ни малейшего вида. Он снова пристально и чётко оглянулся, при этом вслушиваясь во всё, что только может издавать звуки: в слова идущих рядом, в дома, в кусты, в линию окон, и уже немного отстав от уходящего вперёд шлейфа веселья, Гофман полностью абстрагировался от текущего потока и уже экстренно стал искать и на слух, и на глаз и Тома, и Джона. Мандолина понемногу отдалялась, но продолжала свою бойкую песнь, и едва ли не наступила растерянность, как позади себя Гофман услышал какую-то возню, а доносилась она из мелкого, совершенно левого гостиничного переулка. Те вкрадчивые звуки имели больше мужского тона, и носили они, судя по всему, уж явно не позитивный характер. Доносилась брань, звуки ударов, какие-то редкие и одинокие возгласы дамы, причём голос тот не верещал, как должно было быть в подобных случаях, а он, напротив, негромко что-то вещал на своём птичьем языке, сопровождая тем самым эту мужскую разборку. Финн смекнул, что к чему, и тут же схватил под руку телепающуюся в хвосте уходящей компании, вульгарно разодетую даму и направился с ней якобы в отель.
– Эй, эй! Руки! Руки убрал! Тебе чего надо? – дерзила она, но руку при этом она от него не отдёрнула.
– Заткнись! – отрезал Финн.
– Ммм, да ты грубиян, мистер, – и дерзила, и кокетничала дама.
– Заткнись, я тебе сказал! Работай давай! Молча работай!
– Ммм, грубый, сильный, приказывает! Всё, всё, молчу! Идём, идём же скорей!
К отелю шли они уже достаточно быстрым шагом, откуда, если верить слуху, и доносились хлёсткие звуки уже не просто пьяного спора, а хорошей бойни. Подле крыльца никого не было видно, и Гофман, не отпуская даму, шагнул в сторону гостиничного сквера, за границу фонарного света, где правила лишь ночная мгла.
– Эй, куда? Слышь, я в парке не буду! Эй!
– Заткнись, я тебе сказал! Просто побудь рядом!
– Какой дерзкий…
И едва ли они поравнялись с торцом здания, как взору открылась картина: в смятении перед ними стоит путана и не знает, заорать ей или нет. Если заорёт, то появятся свидетели, а случись кому умереть в той драке, то обязательно выяснится, что те двое с ней заодно. И как быть? А чуть поодаль, в густой темноте, проглядывалось, как три мужские фигуры бьются не на жизнь, а на смерть, причём одна из тех фигур явно имеет превосходство. Этот один, словно бы с цепи сорвавшись, по очереди метелил тех двух, а те то поднимались, то падали и вновь нападали на него с кулаками. Но вскоре тем двоим, видать, надоело собирать тумаки, и отблеском где-то мелькнул нож, а затем он звякнул о тротуар. Каждый шаг измерялся мгновениями, и дело уже шло на секунды, Гофман, не зная пока, что делать, прижал девицу к себе, якобы они влюблённая пара, и здесь, в сквере под луной, они завершают свой вечерний променад, и им совершенно недосуг до прочих мирских баталий, да и вообще, им не до людей. Один из тех двоих, получив шикарнейшую оплеуху, крутясь, падая, спотыкаясь, сызнова ловко ускользнул куда-то прочь, в противоположную сторону от стоявшей в полутьме Молли, а второй, совсем почти обессилив, подле кустов стоял на одном колене и что-то бранно вопил. И пройдя незаметно ещё буквально несколько шагов, взору открылось лицо того третьего – это был Том. «Так, эта здесь, те двое, судя по всему, её сообщники, этот Роут тут, а где сам Джон? Где мистер Уайт? Секретарь, мать его, казначейства! – Гофман в злости и недоумении говорил про себя, в поисках вертя головой, пока его спутница пыталась что-то там ласково лепетать. – Так где же этот придурок?»
– Молли! Молли! – откуда-то со стороны кустов шёл этот невнятный, мычащий голос. – Вы, Молли, не просто это, то, это… Вы, Молли, вы, вы богиня!
Пьянючий Джон, первым поймав разбойничий кулак, тут же навзничь пал на землю, откуда подниматься он не желал, так и ползал, сидел-стоял на четвереньках, толком не понимая, что тут вообще происходит. Тут же подоспел Том и подал ему руку, что-то спросил, проверил, мол, цел ли, всё ли на месте, и убедившись, что всё в порядке, повёл его к номеру, попутно пригрозив стоявшей в растерянности этой псевдо-Молли. А Гофман, всё не отпуская миледи, стоял и, недоумевая, продолжал наблюдать всю эту странную картину со стороны. Джон продолжал что-то мычать, с трудом передвигая ноги, он всё звал Молли, причитал и собирал всё до кучи, засыпая на ходу, пока не последний человек из криминального мира Кембридж-сити волочит его, судя по всему, до безопасного ночлега. А для чего и зачем так понадобился ему этот мистер Уайт, да так, чтобы и следить за ним, вероятно, не один день, ехать за ним и защищать его к тому же, зачем? Это был тупиковый вопрос для Гофмана, для профессионального человека-тени.
.
Странное дело эта самая жизнь! Вот все ждут, когда время придёт, а оно ведь только уходит. У каждого, естественно, есть свои взгляды на жизнь, на свет белый, и ощущения этой самой жизни также у каждого свои. Возможно, в чём-то они, конечно, и поддельны, притянуты какой-то общей нитью к выбранным скрижалям времени, к ориентирам эпохи, но, по сути, эти ощущения, что есть в человеке, они неповторимы. У каждого свой задел, свой шаг, свои лучи, отрезки и повороты, вроде всё понятно и прозрачно, но бывает и так, так случается, что, увлёкшись чем-то очень глубоко, взор человека ограничивается и погружается в какое-то другое, своё измерение. Солнце взошло, а его никто и не заметил. Большинство не видящих солнца, да, они, конечно, натурально топчут пути рутины, тянут, так сказать, лямку, и тот естественный ход времени им уж давно так рьяно не бросается в глаза, но существуют в том остатке большинства и иные тому причины, за исключением, конечно же, влюблённых, их слепота – это вообще отдельная вселенная, не поддающаяся изучению. Есть также и ментальные погружения в глубины, откуда разум человека достаточно редко обращает внимание на какую-либо обыденность. С подобным как раз таки часто сталкиваются творческие и учёные личности, особенно в моменты переживания своих длительных непролазных экспедиций к своим целям. Они с потом и болью пронизывают все те пути своим характером, своей тотальной вовлечённостью в дело, отчего со стороны эти учёные и творческие люди часто и кажутся многим, будто бы они попросту витают где-то в облаках. Так вот, однажды в подобный капкан вовлечённости и попал Эдмунд Галлей, ему всё не давала покоя одна комета. Он и раньше-то был с головой погружён в ночное звёздное небо, а из регулярных путешествий он максимально ёмко привозил, нет, не дары, а цифры, статистику, научные наблюдения и полезные открытия, но на этот раз его научная прыть и амбиции первооткрывателя обрели уже совершенно иную степень кипения. Последние года три, практически сразу после публикации его каталога звёзд южного неба, он стал словно бы одержим. Галлей безвылазно увлёкся историей одной кометы, которая, спустя чуть более семидесяти лет, должна была вот-вот снова показаться на небосводе.
В Кембридж-сити мерно двигался вперёд самый обыкновенный день. Он привычно нёс в себе всю летнюю суету, обильно витающую исключительно близ университетских площадей. Ну а в целом был день как день – ничего особенного: равномерно пасмурное небо, стабильность в давлении и традиционная неспешность улиц, правда, местами пульсировали абитуриенты и эмоционально переживали родители. Галлей к тому году, будучи уже весьма известной личностью в мире науки, по-прежнему продолжал сохранять внешний облик молодого человека, впрочем, эта его моложавость также приходилась и на его эмоциональный, порой очень даже импульсивный фон, хоть ничто из того абсолютно никак не умаляло всех его талантов. Примерно после обеда он пулей вылетел из дверей Тринити-колледжа, затем стремглав протиснулся сквозь толпу студентов и, чуть ли не подпрыгивая, направился к Ньютону.
– Скоро, скоро, уже скоро! – с порога вещая, влетел он в кабинет. – Вы не представляете! Скоро, буквально вот уже в самом начале осени она будет уже зрима! – он безудержно слонялся по комнате, жестикулировал и восторженно тараторил. – Сэр Ньютон, вы даже себе представить не можете, насколько ваш вклад, ваш телескоп повлиял на меня! Да и не только на меня! Но я…
– Да, да, приветствую вас, мистер Эдмунд, – не поднимая головы и не отрывая пальцев, Ньютон одновременно сверял что-то в трёх или даже четырёх книгах и в паре толстых тетрадей, раскиданных по столу.
– Сэр, друг вы мой, я только что из библиотеки, точнее даже сказать, из архива. Признаться, я даже уже счёт дням потерял, – Галлей продолжал нервозно метаться по комнате, мимолётом-таки решив заодно засунуть свой нос в обеденный серебряный поднос, что стоял на другом конце стола. – О! А это что тут у вас? Булка? Или пирог? Ммм, с капустой! Я позаимствую? – уже жуя, спрашивал он.
– Вы же в Лондон уехали, мистер Галлей? Какая библиотека, какой архив?
– Ммм, – недовольно покривился он, – сэр Ньютон, вы, как всегда, в своём репертуаре! Я чуть зуб не сломал! Этой булке, этому пирогу, чёрт, дня два, не меньше! Вы снова, вероятно, чем-то увлеклись и позабыли о делах насущных.
– Что там с библиотекой? – совершенно спокойный, будто бы даже и не слышавший того отрезка бытовых эмоций, он продолжал свои рабочие сверки, при этом он умудрялся ещё и что-то записывать в отдельно лежащую тетрадь.
– Библиотека, а, да! Прилетит! Уже скоро, совсем уже скоро прилетит!
– Кто прилетит? Серафим?
– Ну я же вам уже говорил, рассказывал! Помните? Я и писал вам, комета прилетит, появится! Обозримо она вот-вот уже появится, буквально в этом году! На востоке она, конечно, будет лучше наблюдаться, где-нибудь там в Варшаве или Киеве, но любоваться ей мне недосуг, я же не художник какой-нибудь. Я и явился к вам так внезапно, мне говорить с вами нужно, может, вы натолкнёте меня на мысль, может, откроете мне что-нибудь. Вы же всегда тем и отличаетесь, что мыслите нестандартно, оригинально, чего мне сейчас, знаете, очень не хватает.
– Поговорить-то я только за, но на это, – Ньютон то тянул, то делал паузы в словах, так и не отрываясь от пристального процесса сверки данных, – на это… на это надо выбрать время. Ведь ваш вопрос-то наверняка потребует не одного часа на толкования? – он вновь записал что-то в толстую тетрадь и задумчиво встал у окна. – А времени… Чёрт, а может, всё дело во времени? В сроках? Оттого и реакции такие…
– Сэр, вы тут? Вы это сейчас кому говорите? – с иронией напомнил о своём присутствии Галлей.
– Конечно же, всё дело во времени! Вы умница, мистер Галлей! – Ньютон с улыбкой и каким-то торжеством впервые за весь их этот диалог, наконец, теперь уж прицельно и точно посмотрел в глаза мистера Эдмунда. Воспрянув, он точно так же, в порыве схватил с подноса другую оставшуюся часть того же самого чёрствого пирога и начал привычно жевать, крошить и энергично топтаться и ходить от стеллажа к столу, а от стола к окну. При этом он всё что-то позитивно приговаривал: – Поговорим, обязательно поговорим, но не сегодня, мой друг, это точно. Поговорим, поговорим!
Галлей только хотел втиснуть какой-нибудь альтернативный вариант событий дня, как сзади раздался голос:
– Лучше всего это будет устроить завтра. Завтра у вас, сэр Ньютон, пары стоят только с утра, и главное, лаборатория завтра будет не столь активна. Завтра, в обед, – бесшумные шаги, внезапный человек за спиной, его голос – всё вместе, словно бы изморозь прошла по спине Галлея. Он, разумеется, тут же обернулся и увидел молодого человека, почти его ровесника, который продолжал увлечённо доносить информацию: – Сэр Ньютон, это невероятно, но процесс пошёл! Правда, пока медленно, но пошёл! Я только что из лаборатории.
– Да, Галлей, познакомьтесь, кстати. Это мой талантливейший друг, студент, алхимик и помощник – сэр Чарльз Монтегю. А мне, прошу прощения, срочно пора идти.
– Сэр, а как же?..
– Завтра, завтра, мистер Эдмунд, всё завтра!
Ньютон вновь схватил со стола тот недоеденный им и в очередной раз брошенный, иссохший, чёрствый пирог, надкусил и ускоренно покинул кабинет, оставив Галлея, достаточно уже известного учёного, на поруки юному, но на редкость талантливому и знающему многие аспекты из разряда, так сказать, что за гранью, студенту Тринити-колледжа Чарльзу Монтегю. Он с самого первого дня обучения не являлся каким-то обычным студентом, хотя многие люди, постигающие в разные времена гранит науки Кембриджа, они в своём большинстве также никогда не являлись обычными, но тем не менее Чарльз Монтегю имел совсем уж особые пути своего развития и в настоящем, и в будущем. Но опять же это его превосходство было связано не только со знатным родом Монтегю. Конечно, данный статус говорил о многом, но ко всему прочему, сэр Чарльз, вероятно, изначально имел в себе какой-то талантливый ряд врождённых способностей ума. Он, без преувеличений, обладал какой-то особенной чувствительностью понимания мира, отчего он с ранних лет уже воспринимал некоторые вещи как данность, и исходя из того, ему также были чужды многие теории однобокого восприятия мира, на которых, собственно, и зиждился всем давно привычный консерватизм. Да, многие с презрением относились к ходу его мысли, так как все размышления преимущественно шли от философии, хотя по итогу всё это инакомыслие очень уж твёрдо и материально выгодно подтверждало весь его скромный гений. Мистер Эдмунд Галлей, естественно, был вхож в то небольшое импровизированное философское сообщество, и находясь или в Лондоне, или в Кембридже, они с Ньютоном обязательно где-нибудь да пересекались, но всё же эксцентричный Галлей больше тяготел к конкретике, а те смыслы, ветви науки, темы природы Бога и бытия ему, честно говоря, были не всегда понятны. «Каждый талантлив по-своему», – частенько говаривал он, уходя от долгих размышлений в компании. Но тем не менее это ничуть не сказывалось на его авторитете в астрономическом и инженерном научном искусстве. Галлей хоть и был регулярным гостем в кабинете Ньютона, и конечно же, он наверняка слышал и, быть может, даже где-то и виделся с сэром Монтегю, но так, чтобы лично с ним знакомиться, ему не доводилось.