Через узкую каменную арку они покинули дворик и пошли вдоль замковой стены в сторону леса. Кэти крепко вцепилась в руку Генриха, дрожа то ли от холода, то ли от страха. Лес вплотную подступал к стенам замка и что-то ворочалось, шептало в его подвижной, чёрно-изумрудной тьме, вздыхало, шевелилось. Неожиданно с ветки раскинувшегося над их головами дуба слетела сова, глянула своим круглым, огненным глазом, и пронеслась над головами, обдав током прохладного воздуха. Тропинка вынырнула из леса на небольшую, усыпанную гравием площадку. Здесь к северной башне примыкала низкая каменная постройка, очень старая, судя по красивым стрельчатым аркам, изъеденным ветрами и дождями, прямо за ней Кэти увидела небольшую, но тщательно ухоженную леваду.
– Конюшня? – спросила Кэти, прислушиваясь к негромкому перестуку копыт по мягким опилкам и всхрапыванию лошадей, —такая маленькая?
– Здесь только самые ценные лошади, остальные в большой конюшне, возле центрального крыла.
Конюх, сидевший на низкой каменной скамеечке, приветственно поднял шляпу, завидев хозяина и удивлённо уставился на Кэти. Она очень смутилась и ускорила шаг. Генрих толкнул тяжёлую, почерневшую от времени и дождей дубовую дверь, которая Кэти вначале даже не заметила, поскольку она пряталась в тени растущего возле стены старого падуба. На них дохнуло тёплой влажностью и запахом земли. По стенам были вбиты кованые канделябры, удерживавшие очень толстые и длинные свечи, светившие ровным, ярким пламенем. Площадка, на которой они стояли, была как бы перекрестком – винтовая лестница уходила наверх, подобно домику улитки, разворачивая свои ажурные спирали, и вниз, во мрак подземелий. Кэти заметила две статуи в нишах.
– Ой, какие красивые! – она подбежала к ярко освещённой огнём свечей статуе.– Кто это?
– Это Дионис.
Кэти заворожено рассматривала скульптуру. Статуя изображала юношу во всём блеске уже расцветшей красоты. Стройное, мускулистое тело, мышцы не слишком велики, зато каждая выступает напряжённым рельефом. Узкие колени и запястья, тонкие пальцы, а лицо очень юное, по-мальчишески дерзкое, полуоткрытые словно для поцелуя губы, насмешливый взгляд из-под ресниц, нахальный, устремленный в упор на зрителя. Колечки волос спадают на сильную, длинную шею, и в их завитках виноградные листья. Кэти с трудом заставила себя взглянуть на другую статую. Во мраке лестничного пролета стоял одетый в тогу молодой мужчина с лирой в руках. Величественная и горделивая осанка, царственный поворот головы, совершенные черты лица и тело, поражавшее своей безупречностью, полностью оставили Кэти равнодушной.
– А это?
– Аполлон.
– Хм. А ты же говорил, он должен быть на свету, а Дионис… – она ещё раз с восхищением взглянула на порочного мальчика, – Дионис должен быть в тени?
– Не уверен, что расстановка скульптур в этом замке каждый раз производилась в соответствии с историческими традициями, – ответил Генрих. – Они были сюда поставлены в последний год жизни моего отца, он тогда многое здесь изменил.
– А что это за кулончик? – палец Кэти дотронулся до круглого бронзового диска, висевшего на груди Диониса.
– Это солярный знак. «Солярис» значит «солнце». Этот символ часто сопутствует Аполлону. Конечно, строго говоря, богом солнца является Гелиос, но видишь ли, античные боги сочетали в себе различные функции, основные и вторичные… – Генрих вздохнул, глядя в восторженные, ничего не понимающие глаза.
– Ну, это примерно, как у тебя на столе лежит естествознание и латынь, а под подушкой, полагаю, «Коринна» госпожи де Сталь.
– Ага. Понятно. Ой! А откуда ты знаешь про «Коринну»?
– Догадаться нетрудно. Идём.
Он подал Кэти руку, и они пошли вниз, всё дальше от света, музыки и тепла, спускаясь по крутой спиральной лестнице северной башни. Сюда никогда не заглядывало яркое солнце, и мох проступал на серых камнях каменной кладки как вода – просачивался сквозь швы, лился струями. Кэти совсем продрогла, кожа покрылась мурашками, пальцы окоченели.
– Про этот замок ходит много страшных легенд, – Кэти старалась жаться поближе к своему спутнику.
– Например?
Глаза у Кэти загорелись.
– Ну, что твой дедушка… Ты только не сердись, ладно? Был поклонником дьявола и подчинён этому культу. Например, говорят, тут есть длинная галерея, с картинами столь страшными, что ни один человек не был способен дойти до её конца, не сойдя с ума…
– А-а-а, полагаю речь о коллекции картин моей бабки Джейн. М-да, она действительно не обладала должным художественным вкусом и не слишком разбиралась в живописи.
Кэти прыснула в ладошку. Генрих меж тем рассказывал:
– Когда-то эту башню использовали для наблюдения, с её вершины открывается вид на вересковые пустоши, а подземелье служило тюрьмой для пленников. Я сделал наверху небольшую обсерваторию, а внизу мой рабочий кабинет.
– Ты устроил кабинет в подземелье? О…
– Удобно. Меньше посетителей, меньше отвлекают, – прервал Генрих её фантазии в духе немецких романтиков.
Кэти была немного разочарована таким прозаическим, и, что самое обидное, логичным объяснением.
– Мы пришли.
Они стояли перед массивной дверью из тёмного, источенного временем дуба. «Интересно, как глубоко мы под землей?» – подумала Кэти.
– Прошу, – он пропустил её вперед.
Ожидавшая увидеть гибрид лаборатории средневекового алхимика и кабинета инквизитора, Кэти была немного разочарована. В камине весело потрескивали поленья, вдоль стен, выложенных из грубого камня, стояли шкафы, битком набитые книгами, ими же был завален вполне современный рабочий стол. По стенам, правда, было развешено оружие – мечи, кинжалы, даже громадный двуручный топор, особенно Кэти заинтересовавший. Правда, крови на нём не обнаружилось, к большому её разочарованию. Необычным было, пожалуй, отсутствие окон и странный для кабинета предмет мебели – внушительных размеров кровать, заваленная шкурами. Поймав её взгляд, Генрих пояснил:
– Я часто остаюсь здесь после работы.
– Садись, – он махнул рукой в сторону стола.
Кэти дважды приглашать не нужно было, секунду спустя она уже сидела за столом, ёрзая от нетерпения. Генрих скрылся в недрах своего скудно освещённого кабинета, но вскоре вернулся, неся в руках небольшую кипарисовую шкатулку. Он откинул резную крышку, и глаза Кэти расширились от изумления. Кэти часто представляла себе богиню любви, это был один из немногих уроков истории, когда её пожилой преподаватель удостоился полного и безраздельного внимания своей воспитанницы. Венера Пандемос – богиня возвышенной духовной любви, одетая в сверкающие белоснежные одежды, увенчанная драгоценной тиарой, Венера Урания – покровительница любви плотской – обнажённая, увитая венками из роз, пожертвованными её почитателями, жаждущими разрешения своих любовных проблем, и голуби на алтаре у её ног.
Все это было частыми сюжетами фантазий в одиночестве домашней библиотеки. Но то, что предстало взору Кэти и женщиной-то было трудно назвать. Искусно вылепленная из терракоты фигурка изображала очень тучное существо с гигантскими, в половину её роста грудями, половые органы тщательно и с любовью проработаны, а вот на лице был только рот, обозначенный дырочкой, другие черты отсутствовали. Внушительные ягодицы покоились на чрезвычайно коротких толстых ножках, руки едва намечены. Стоять фигурка не могла ввиду отсутствия ступней. С минуту Кэти оторопело разглядывала этого монстра.
– Это абсолютно чудовищно, – смогла она наконец выдавить. Чем больше смотрела она на фигурку, тем сильнее её охватывало странное беспокойство.
– Почему? – Генрих подошел так близко, что почти касался её плеча, от этого ощущение тревоги только усилилось.
– Да она же страшна, как смертный грех!
– Это на твой взгляд. А мастер, её создававший, уверен, отобразил идеал женской красоты. В своём понимании, разумеется.
– Как идеал?! Да она же толстая! И глаз нет, и носа.
– Ну, это не главное, – он изо всех сил старался не рассмеяться.
– Как не главное!? Ведь глаза – это зеркало души! Это же отражение личности женщины!
– Хм… Не сказал бы что главное, что интересовало мужчину в женщине со времен Адама – это личность… – он нежно провёл пальцем по розовой терракоте, повторяя линии и изгибы статуэтки.—Смотри с какой любовью сделал её мастер. Он любовался, восхищался ею и видел в ней не только богиню.
– И что же ещё?
– Женщину, – последнее слово он выдохнул, почти касаясь губами её шеи.
Кэти словно пробил электрический разряд. Рзум кричал об опасности, а вот с телом начало твориться что-то непонятное – между ног стремительно потеплело, по ним разлилась странная слабость. Генрих словно почувствовал – отстранился. И Кэти, ещё оглушенная непривычным состоянием, неловко попыталась встать из-за стола, едва не смахнув на пол бесценное произведение искусства.
Обстановку немного разрядил Стоун, вошедший без стука и водрузивший на стол большую, обшитую синим бархатом коробку.
– Сэр, простите, если я не вовремя, но мистер Клейтон привёз для вас подарок. Сказал, что приобрёл это на аукционе в Париже, и что человек такого тонкого вкуса, как вы, непременно оценит это поистине великолепное произведение искусства.
Генрих тихонько застонал.
– Если это бесценное произведение подобно тому, что я получил от него в подарок на прошлое Рождество…
– Желаете, чтобы я открыл, сэр?
– Не желаю.
Разумеется, от уступил просьбам умиравшей от любопытства Кэти, синий бархат был снят, под ним обнаружился ларец из карельской березы, из которого Стоун осторожно извлёк весьма странную статуэтку. Кэти, успевшая придать лицу выражение, необходимое для созерцания великого произведения искусства, не удержалась и хихикнула.
Сюжет «Леда и лебедь» был популярен во все времена, но вот исполнение данного экземпляра никого не могло оставить равнодушным. Распростёртая под краснолапым, больше похожим на полоумного недоощипаного рождественского гуся лебедем, Леда была бы симпатичной, если бы села на низкоуглеводную диету и немного позанималась спортом. Но её, как бы сказал деликатный человек, было слишком много. Её широко и не особенно элегантно разведённые колени, ярко-красные соски, а главное лицо, удивительно походившее на лицо матроса, только что ступившего на твёрдую землю после долгого плавания и увидевшего жрицу продажной любви, могло смутить и более циничного человека. Изготовлен этот шедевр был из неплохого фарфора, но совершенно напрасно щедро раскрашен и покрыт блестящей глазурью.
– Это достойная конкуренция рождественскому подарку? – тихонько спросила Кэти у обратившегося в мраморное изваяние Генриха.
Тот уверенно кивнул:
– Достойная. В прошлый раз была нимфа. И что самое интересное, бедняга наверняка отдал кучу денег за этого монстра.
На заднем плане вежливо замаячил камердинер, деликатно кашлянул, привлекая к себе внимание глубоко задумавшегося хозяина:
– Мистер Рэйберн, мистер Клейтон выражал надежду, что вы поставите это произведение искусства на свой рабочий стол…
– Нет. – Генрих вздрогнул. – Вот что, Майкл, передайте этот шедевр Бэйлишу, он мудрый человек, что-нибудь придумает.
Пока Леду упаковывали обратно в шкатулку, Кэти прошлась по комнате, с любопытством рассматривая довольно аскетичный интерьер. Рядом со столом находился шкаф, на полках которого располагались экзотические удивительные вещи – жутковатые африканские маски, статуэтки, выполненные из дерева и глины, странные на вид предметы обихода из оникса, нефрита и бронзы.
– Трофеи из путешествий?
– Да. Я люблю историю. Смотри, – он взял в руки небольшой нож из чёрного камня, – этот нож сделан из обсидиана. Им пользовались древние Майя…
– Из чего-чего?
– Обсидиан – вулканическое стекло. Когда земля ещё была юной, она кровоточила огнём и лавой. И остывая, эта огненная кровь превращалась в самый твёрдый материал, который использовали, чтобы делать оружие, хирургические инструменты и украшения. «Обсис» по-гречески зрелище. В древности из него делали зеркала. Смотри, этот ритуальный нож прервал немало жизней на вершине храма солнца. Если бы этот кусочек чёрного, как уголь камня мог говорить, он рассказал бы тебе много интересного. Я люблю узнавать как можно больше о вещах, которые мне нравятся…
– Однако же обо мне ты ничего не знаешь.
Генрих сделал шаг ей навстречу и заговорил очень тихо, глядя на неё со странной улыбкой:
– Я знаю, как звали твоего первого пони, какие туфельки были на тебе в день конфирмации, и куда ты прятала от няни конфеты. Что ты любишь охоту и не любишь жёлтые цветы, что боишься тумана и держишь под подушкой эти смешные французские романы. С того момента, как я поднял твою игрушку, я не однажды был рядом с тобой. Возможно, ты это чувствовала.
Окончательно смешавшись, Кэти опустила взгляд и вот тут она по-настоящему испугалась. Пламя камина отбрасывало розово-жёлтую дорожку на каменные плиты, и от ног Кэти тянулась по полу чёткая тень, но вот от стоящего рядом Генриха её и в помине не было. В комнате было жарко, но по спине Кэти пополз холодок. Генрих поймал её взгляд, и глаза его весело блеснули.
– И что же, ни капельки не страшно?
Кэти застыла. В голове стучала нелепая мысль. «Так вот почему у него такие прохладные руки…». Она робко посмотрела ему в глаза.
– Ты ведь не причинишь мне вреда?
– Это с какой стороны посмотреть.
Кэти вздрогнула. Подняла испуганный, непонимающий взгляд на стоящего перед ней мужчину, а он, снисходительно улыбнувшись, нежно провёл пальцем по её подбородку, слегка коснувшись губ, затем мягко привлёк к себе за талию. У Кэти слегка закружилась голова. Волнение, страх, желание, всё смешалось в безумном хороводе, мысли путались. Мелькнуло в памяти другое лицо, другие руки, совсем недавно сжимавшие её в объятиях. Мелькнуло и пропало. А Генрих нежно коснулся губами её щеки, раз и другой. Его рука отбросила тяжелую волну золотистых волос девушки, на мгновение сжав её хрупкую шею. Ладонь надавила ей на затылок, не давая увернуться. Да она и не пыталась. Его губы нашли её нежный рот, надавили, заставляя раскрыться, и Кэти задохнулась от нового, волнующего ощущения, без остатка погружаясь в этот томительный, сладкий поцелуй. В первый раз она сомлела, растворилась в холоде мужских губ. Ей хотелось бесконечно целоваться, упиваться этими губами, до головокружения, до пьянящей, опустошающейистомы. Кэти, раскрасневшаяся, ошеломлённая, взволнованная, всхлипнула, с каким-то отчаянием вскинула руки, охватывая мужскую шею, ещё не решив – хочет его оттолкнуть или напротив, прижать к себе. Она ещё пыталась сопротивляться, остатки благоразумия и страх мешались со странным, прежде ей неведомым влечением, кровь стучала в висках, и глаза заволокло мерцающим туманом. От волнения у неё выступили слёзы, дыхание сбилось, она совсем растерялась, отстранилась с усилием и подняла растерянный взгляд на Генриха.
А он, так же раздираемый противоречивыми чувствами, все ещё сжимая её талию, смотрел в это детское, испуганное, затуманенное страстью личико. Слегка распухшие от поцелуя губы, лихорадочный румянец на щеках и слёзы, выступившие от волнения. Совсем ребенок ещё, в сущности. И страшно, и хочется этого «страшного». Смешная, маленькая, жалкая. Милое и наивное дитя. С какой доверчивостью она пошла сюда за ним! С огромным усилием он отвёл взгляд, медленно разжал объятия и отстранился, стараясь не смотреть на белоснежную грудь, тяжело вздымавшуюся в вырезе платья, не вдыхать её запах, сладкий, ванильный. Отвернулся.
– Уходи, – глухо сказал он и тут же поправился, боясь её обидеть. – Уйдем отсюда.
У неё краска от щек отхлынула.
– Почему? Что я сделала не так?
– Всё так, – Генрих повернулся, заставив себя улыбнуться, просто и естественно, что далось ему с большим трудом, успокаивающе провёл пальцем по её мокрой от слез щеке.– Просто я не должен…
А у неё от разочарования, волнения и обиды задрожали руки.
– Не уходи! – она, не понимая, что происходит, поймала и сжала его запястье.
– Кэти, – Генрих вновь отвернулся. Что же она делает, он и так себя едва сдерживает. Он кожей чувствовал тепло её тонких пальцев, с неожиданной силой сжимавших его руку.
– Кэти. Я ведь второй раз не пожалею.
Она то ли не услышала, то ли не поняла – шагнула навстречу и прижалась к нему всем своим маленьким, тёплым телом. И он не выдержал. Сжал в объятиях, покрывая лихорадочными поцелуями её лицо, руки, шею, волосы. Кэти откинула голову назад, закусила губу и застонала тихо, мучительно. Потом с какой-то сумасшедшей порывистостью обняла, прижавшись крепко, до боли. Тогда он поднял её на руки и понёс в темноту, на устланную шкурами постель. Подхватив её под ягодицы, посадил к себе на колени, широко разведя бедра. Грубая ткань брюк оцарапала нежную кожу, но Кэти едва это заметила. Затем он быстро и осторожно стянул с неё перчатки и, не переставая целовать, расстегнул корсаж… Кэти, цепенея от сознания собственного бесстыдства, робко запустила пальчики в его густые, иссиня-чёрные волосы, погладила сильную шею. Генрих тихо рассмеялся от удовольствия. Отстранившись, он быстро стянул с себя сюртук и бросил его на пол. Туда же минуту спустя полетел и корсаж Кэти. Она, сжавшись и ссутулив худенькие плечи, обхватила себя руками, не смея поднять взгляд, закусила губу, и его мучительно пронзила невинность всего этого. Сжав зубы, он крепко взял запястья, под тонкой кожей которых чувствовались все косточки и опустил вниз. Потом, не давая ей опомниться, опрокинул на постель. Кэти, вспыхнув от смущения, попыталась сжаться в комочек, чем вызвала в нём взрыв веселья, смешанный с жалостью. Он неторопливо снял с неё юбки, оставив только чулки и трусики. Кэти лежала на спине как мёртвая, крепко зажмурившись и сжав кулачки. Открыть глаза и посмотреть на стоящего рядом, и беспрепятственно разглядывающего еёмужчину она не смела.
– Кэти, – голос мягкий, почти успокаивающий.
Она медленно подняла взгляд, борясь с чудовищным смущением. Щёки залила жгучая краска стыда, когда она посмотрела на Генриха.
– Идём, – Генрих рывком поставил её на ноги, набросил на плечи чёрное шёлковое покрывало, до этого мирно лежавшее на стуле. Удивлённая, озадаченная, Кэти послушно подошла к огромному зеркалу, висевшему напротив кровати. Очень старое, местами потемневшее и покрытое пятнами, разъедавшими его гладкую поверхность, оно отражало большую часть комнаты, придавая ей зловещий флёр.
Странно, но тонкая шёлковая ткань дарила удивительное чувство защищённости. Кэти потуже стянула узел на груди. Генрих стоял сзади, обнимая её за плечи, и через тонкий шёлк она чувствовала прохладу его обнажённой кожи. Кэти сделала шаг вперёд. Из тёмной, покрытой пятнами тлена зеркальной глубины на неё взглянуло её отражение. Большие, перепуганные глаза из-за скудного освещения выделялись тёмными провалами на бледном личике. Но ещётемней были глаза стоящего за её спиной мужчины.
– Ты отражаешься в зеркале? – брови Кэти поползли вверх.
– А не должен?
– Но я думала… Ты же… вампир? Они же в зеркале не отражаются!
Генрих поморщился.
– Тебе надо поменьше читать книги для женщин. И побольше – посвящённые естественным наукам.
– Да? А вот можно ещё спросить?
– Да, мой юный вампировед?
– Ну… Насчёт кола в сердце…. И если вампиру голову отрубить?
– Хм. А ты поживи с колом в сердце и без головы. Хотя, насчет последнего….
– Что? – мрачно поинтересовалась Кэти, почуяв недоброе.
– Да как-то вспомнилась сказка о русалочке. Ведьма в оплату за ножки взяла её голос, лишив тем самым возможности говорить. Я вдруг задумался – возможно, именно это послужило залогом успеха – что принц в неё влюбился.
Кэти пристыжено опустила голову. Всё, она окончательно умерла в его глазах. Когда молчание стало невыносимым, она решилась взглянуть в его лицо. Генрих вздрагивал от еле сдерживаемого смеха. Так он не сердится?
– Так ты… не разочарован во мне?
– Как это возможно? – он нежно провёл пальцем по линии её подбородка, затем вниз, по тонкой шее и потянул узел, стянутый на груди. Это движение вернуло Кэти к реальности. Она судорожно стиснула ладонью тонкую ткань, не давая её развязать. Краска стыда мгновенно залила щеки. Одно дело в темноте, на постели, когда ты лишь жалкая игрушка в безжалостных руках рока, и от тебя ничего не зависит. Ну, или почти ничего. И совсем другое – глядя себе в глаза, осознанно позволять…
– Чего ты стыдишься?
Она растерялась.
– Себя? Своего собственного тела? Тебе не кажется, что это странно? – он говорил тихо и бесстрастно, словно не к ней обращался. – Мне всегда казалось забавным, как люди стесняются всего лучшего, чем обладают. И, напротив, выставляют на показ всё скверное. Повесить в гостиной отрезанные головы мёртвых животных – это красиво и пристойно. А вот повесить картину, на которой изображено обнажённое тело большинству обывателей представляется немыслимым. Полагаю, такие люди считают себе добропорядочнее и целомудреннее Господа, создавшего Адама и Еву. Они ведь прекрасно обходились в Эдеме без одежды.
Кэти живо представила, как Господь, сотворяя Еву, краснеет, глупо хихикает и отворачивается, точь-в-точь как Джордж, когда она ему иллюстрации к комедии «Лисистрата» показывала. Сомнительно.
– Ну, это же традиции, – примирительно сказала она Генриху, – и у каждого общества они свои.
– Да. И каждое общество соревнуется, придумывая, что можно открыть в человеческом теле для всеобщего обозрения, а что надлежит спрятать.
– Наверное, в будущем женщины будут носить меньше одежды. Скажем, юбки, открывающие ноги.
Кэти попыталась представить себя в платье, едва прикрывающем колени. Покраснела. Нет, это ужасно пошло.
– И потеряют часть своего очарования, – улыбнулся Генрих.
– Это ещё почему?
– Потому, что потеряют часть своей загадки. Но ты права, всё дело в традициях. Люди стыдятся целоваться в обществе, но нисколько не стыдятся ссориться. Рассказывая легенду, ты можешь во всех красках и деталях описывать, как меч входит в грудь человека, но не можешь даже упомянуть, как пенис мужчины входит в лоно женщины. Хотя это подарит новую жизнь и море удовольствия. А вот насчет меча – не уверен.
Кэти слушала, раскрыв рот. Наконец решила возразить:
– Но ведь смерть бывает разная! Если это на поле битвы, или во имя любви, то это достойное, величественное, прекрасное … – она мучительно подбирала слова, – и в итоге человек обретает покой.
– Я много раз видел смерть. И нет в ней ничего величественного. И прекрасного.
Он отошёл к столу и вернулся, держа в руке красное яблоко, такое гладкое и блестящее, что казалось покрытым лаком.
– Смотри. Это маленькая, но всё же жизнь. Она ещёхранит тепло летнего солнца, ещё источает сладкий аромат, но вот наступает, как ты говоришь, величественный момент… – он сжал в кулаке яблоко, в одно мгновение раздавив его.
Кэти вздрогнула от неожиданности. На её губы попала капля сладкого сока, которую она машинально слизнула. Генрих стряхнул с руки желтоватую кашицу, вытер ладонь от того, что минуту назад было красивым, сладко пахнущим, ярким. Обнял оцепеневшую девушку за плечи.
– С первой секунды рождения мы несём внутри себя маленькую смерть. И с каждым днём она ширится, растёт и крепнет внутри нашего тела. Часы безжалостно отсчитывают время, его так мало, и надо как можно ярче его использовать. Жизнь, как зачарованный лес – вступи в него и зашевелятся во мраке древние чудовища – страх, стыд, сомнения, запреты. Надо идти вперед, не обращая на них внимания, и тогда откроется тебе чудесное сокровище.
– Какое же? – одними губами прошептала Кэти.
Но он услышал. Усмехнулся.
– Великое тайное знание. Что счастье – это здесь и сейчас. Что красота мгновенна и так хрупка, что уловить её, ускользающую, так же легко, как аромат цветка в жаркий полдень. И, как аромат цветка она недолговечна. Смотри, – он намотал её пшеничный локон на палец, – похоже на ручную змейку.
Завиток соскользнул с руки и потёк жидким мёдом по груди. Генрих слегка раздвинул полы чёрной накидки (Кэти и не заметила, когда же был развязан соединявший их узел). Узкая полоса её алебастровой кожи как луч лунного света матово блеснула в ночной темноте. Генрих, не касаясь её кожи, медленно повёл рукой вниз, словно приглашая её в путешествие по собственному телу, на которое она теперь смотрела, словно видела впервые. Вниз, от розовых губ, ныряя в ложбинку яремной впадинки, чуть вверх по лилейному холмику мягкой груди, теперь дальше, по плоскому животику. Он на мгновение коснулся прохладными пальцами её кожи, отчего та мгновенно покрылась мурашками, а соски напряглись и затвердели, соблазнительно проступив через тонкую ткань. Треугольник волос внизу живота был таким светлым, что в сумраке казалось – их нет вовсе, как у античных статуй.
– Это называется – холм Венеры, – пальцы задержались, а затем нырнули вниз, раздвигая лепестки розовой розы, лаская, дразня, скользя по шелковистой плоти. И медленно, словно с сожалением, рука покинула своё недолгое пристанище. У Кэти вырвался вздох разочарования. Она отметила с раздражением мимолётную улыбку, коснувшуюся губ Генриха. Он снял покров с плеч Кэти, и ткань с тихим шорохом упала на пол. Инстинктивно она закрыла руками грудь.
– Нет. Опусти руки.
Очень медленно, борясь с собой, она подчинилась.
– Вот так. А теперь посмотри себе в глаза. Давай. Есть старинная испанская пословица: «Страх отнимает половину жизни». Слова, которые ты не произнесла, вещи, на которые не решилась…
– Ошибки, которых не совершила… – съехидничала Кэти.
– А многие ошибки и станут жемчужинами твоих воспоминаний, когда ты станешь милой дряхлой старушкой, – в тон ей парировал Генрих.
– Ты заставляешь меня…
– Я заставляю тебя без стыда и страха посмотреть на собственное тело. Никогда уже не будет июньской ночи, когда тебе семнадцать, – он сжал её плечи и развернул к себе.
– Биение крови, горячечный стук сердца, красота этой ночи, то, что поднимается из глубины твоего существа – это всё, и более нет ничего, это и есть жизнь во всей её силе и полноте.
– Так ты не веришь в грядущее блаженство? В то, что существует рай? – прошептала Кэти.
– Почему люди верят только в грядущее, но нисколько не умеет наслаждаться настоящим? Почему, когда человек берёт на руки первенца, выигрывает битву, сжимает в объятиях желанную женщину, он не скажет, не подумает – вот оно, блаженство? Мне кажется, что, переступив порог рая такой человек будет весьма разочарован: «Как? Облачившись в белые одежды целую вечность бренчать на лире? И ради этого я себе во всём отказывал?»
– Во что же ты веришь? – Кэти и сама не знала – ужасаться ей или смеяться.
– В то, что здесь и сейчас, – он привлек её к себе. Растерянную, смущенную, окончательно запутавшуюся. Приник к её губам требовательно, жадно. Кэти впала в странное оцепенение. Он пугал её, и тянул как магнитом. С Эриком было по-другому – она чувствовала себя с ним равной, могла обижаться, злиться, желать. Но в самых тёмных глубинах сознания ощущала, что может доверять. Так собственным телом можешь быть не доволен, но противопоставлять себе или отторгать? Никогда.
– Всё остальное – лишь правила, придуманные обществом. Смотри, – он коснулся губами её руки. – Я целую тебя, как друг, – теперь губы оставили тёплый след на её щеке – теперь как брат. Теперь, – он на мгновение приник к её губам и тут же отстранился, – как любовник. Медленно, не спуская глаз с её ошеломленного личика, Генрих опустился на колени, положил ладони на её бедра и поцеловал покрытый золотистым пухом треугольник. – Но это смешно, – его руки скользнули вверх, нежно лаская её кожу, – каждый сантиметр, каждый атом твоего тела прекрасен и нет разницы, не может быть разделения – что грешно в нём, что свято…
Он подхватил её на руки и отнёс на постель. Тело окунулось в мягкий мех волчьей шкуры. Оцепенение не покидало Кэти. В голове сделалось абсолютно пусто. Пальцы похолодели, низ живота горел огнём, её мутило от страха и желания. Веки опустились помимо воли, язык прилип к гортани, ни вздохнуть, ни вскрикнуть.
– Ты прекрасна.
Она ещё крепче зажмурилась и покачала головой. И тут же почувствовала тяжесть его тела рядом с собой. Его рука медленно и нежно прошлась от её колен вверх по животу, ненадолго задержавшись на покрытом золотистым пушком холмике, накрыла грудь. Пальцы прочертили прохладный круг вдоль съёжившегося соска.
– Боишься?
Она качнула головой.
– Тогда открой глаза.– услышала она чувственный, жаркий шёпот и почувствовала бедром его тело, уже полностью обнажённое, жесткий рельеф мускулов, упругую гладкость кожи. Огромным усилием воли смогла открыть глаза. Всего за несколько минут его лицо изменилось – прежде гладко зачёсанные волосы упали на лоб красивыми завитками, холодные и спокойные глаза теперь смотрели взволнованно и нежно. Он что-то говорил, Кэти не слышала и не хотела понимать, разум затянула красная пелена тумана, сердце глухо и громко билось о грудную клетку. Отчего час назад ей в гранатовой комнате не было так страшно как сейчас? Ощущение было таким же, как в ту ночь, когда она ещё ребёнком, ездила с родителями на море. Начался шторм, да такой силы, что обрушилась часть прибрежной скалы у входа в бухту, где располагался их отель. Ночью она убежала на берег и смотрела, расширенными от ужаса и восторга глазами на исполинские волны, вздымавшиеся крутыми скалами над её растрепанной золотистой головкой. Что-то взревело в вышине, и небо расколола ослепительно белая молния, обнажившая зелёный провал бездны там, где должен был быть горизонт. И не было там больше ни моря, ни неба. Была бесконечная глубина светящегося изумрудом мрака. На мгновение другой мир глянул на нее зелёными, страшными глазами. И когда в следующее мгновение её обняли руки встревоженного отца, они показались ей менее реальными, чем эти обнажённые бездны. И такой же ужас, и безысходность на несколько секунд она ощутила сейчас. «И если будешь долго смотреть во тьму, тьма начнёт смотреть на тебя».
Кэти вздрогнула всем телом, её руки взметнулись вверх, обняли Генриха за шею, губы нашли его рот и впились жадным поцелуем. Чудовищное наваждение отступило, истаяло, как тают ночные кошмары, когда их коснётся рассветный луч. «Я твоя» – прошептали её губы. Он вздрогнул, ничего не ответил, просто поцеловал ещё раз, длительно, но уже не так нежно. Не переставая поглаживать и сжимать её груди, покрыл поцелуями наряжённый впалый живот, накрыл обеими ладонями те нежные места, где бедра соприкасаются с венериным холмиком. Кэти, уже осмелевшая, разнеженная, послушно развела бёдра в стороны. Почувствовала, как его пальцы прошлись по влажным лепесткам, ласково скользя по шелковистым складочкам вверх и вниз, снова и снова, пока она вся не стала мокрая настолько, что почувствовала влагу даже на своих бедрах. Генрих, медленно нажимая руками, развел её ноги широко в стороны, сам опустился ниже, обжигая дыханием её самые нежные места. Раздвинув пальцами складочки, провёл языком по набухшей плоти. Дразня, лаская, его язык начал двигаться чуть быстрее. Кэти застонала, инстинктивно раздвигая бёдра как можно шире, почти до боли, что бы эта сладостная пытка никогда не кончалась.
Все тело у него было покрыто шрамами – маленькими, едва заметными, их было множество, особенно на плечах и предплечьях, один, совсем светлый и едва различимый под пальцами шёл по горлу, охватывая всю поверхность под подбородком. А на груди были более заметные, глубокие и словно бы оставленные исполинской человеческой рукой, снабжённой острыми, как кинжалы когтями.
– Откуда это? – она провела пальчиками вдоль ужасных отметин. – Медведь?
– Да.
– И что же вы не поделили?
– Оленя, – он нетерпеливо тряхнул головой, отнял её нежную ручку от своей груди и прижал к губам. Потом потянул вниз, сжимая тонкое запястье, и Кэти послушно уронила её вдоль бедра. Его дыхание становилось все чаще, и поцелуи, которыми он покрыл её грудь и живот были уже отнюдь не нежными.
Неожиданно он приподнялся, и Кэти обиженно захныкала – куда, зачем? Еёживот и бёдра накрыла тяжесть мужского тела. Кэти не особенно понимая, что происходит, обвила руками плечи Генриха, запустила пальцы в густые, жёсткие волосы, уткнулась носом в шею, глубоко вдыхая тёплый, пряный запах его кожи. Он приподнял её бедра, подпихнув под них смятую шкуру и заставляя их максимально широко раскрыться. Осторожно раздвинул пальцами её лепестки, и Кэти почувствовала, как что-то упругое и жёсткое упирается в их основание. И в следующее мгновение острая, режущая боль скрутила жгутом все её внутренности. Боль такой силы, что она истошно закричала, судорожно вдавившись спиной в жёсткую поверхность постели. Во всех романах, которые ей довелось прочитать, когда главная героиня лишалась невинности, она, ощутив мимолётную лёгкую боль, уже через мгновение парила в облаках блаженства. Оставалось признать одно из трёх – либо французские романисты бесстыдно лгали, либо им бесстыдно лгали их не впервые опороченные возлюбленные, либо размер мужского достоинства вышеозначенных романистов был столь незначителен, что не производил сколь-нибудь существенных разрушений.
Генрих тут же остановился.
– Больно?
– Да-а. И очень.
– Я сейчас выйду, – он медленно и осторожно, боясь причинить ещё больше боли, вышел.
Кэти, всхлипнув, крепко обняла его за шею.
– Это что, всегда так будет? Так больно?
В памяти всплыла сцена в гранатовой комнате. Лучше уж так, хоть и неправильно, но очень приятно.
– Нет, нет, – он тихо засмеялся. – Сейчас всё пройдет, а в следующий раз тебе очень понравится, обещаю.
– Он нагнулся, поискал возле кровати и затем вытер её между ножек своей рубашкой. Когда бросал её на пол, Кэти заметила тёмные пятна. Кровь?
– Пойдем, посидим у камина, ты замерзла, – так деликатно он обозначил лихорадку, бившую Кэти крупным ознобом.
Через пару минут Кэти сидела, укутанная пледом, чувствуя приятную тяжесть мужской руки на своём плече, и вглядывалась в танцующие языки пламени в камине. И тут случилось странное. Часы, стоявшие на каминной полке, отсчитали тридцать минут по полуночи. Немного погнутая бронзовая стрелка с тихим скрежетом передвинулась на деление, чуть ближе к солнцу, глядящему раскосыми глазами на девушку луну, выгравированную напротив. Вдруг циферблат побелел, вспух мыльным пузырем, и из него возникла голова крупного, снежно-белого кота. Когти скрипнули, царапнули эбеновую полку камина. Вслед за головой показались плечи, туловище, затем длинный пушистый хвост. Кот мягко спрыгнул на пол. Он был, по крайней мере, вдвое крупнее обычного, желтоглазый, мохнатый. Кэти вскрикнула.
– Это Спарки. Пришёл, любопытный шалун? – Генрих протянул руку, и Кэти показалось, что кот приветственно наклонил круглую пушистую голову, но подходить не стал. Сел в углу, не сводя с них горящих в темноте, жёлтых, как новые монеты глаз, и начал вылизывать лапу. Кэти слегка вздрогнула, когда увидела, какие длинные и острые у него клыки. Через его жемчужно-белое тело немного просвечивала резная дверца шкафа.
– А-а-а… Он неживой?
– Он жил здесь около трёхсот лет назад, точнее не скажу. Был всеобщим баловнем и любимцем, исправно выполнял свою работу – ловил крыс и мышей, а по вечерам имел обыкновение уходить в лес. Но всегда возвращался к часу ночи в кухню, где кухарка ставила ему миску молока. Но однажды он не вернулся. Не пришёл он и на другой день и на третий. А на четвертый в обычное время кухарка услышала, как кто-то скребётся в заднюю дверь. И когда она её открыла, он вошёл на кухню и сел на свое обычное место, вот только молоко пить не смог. С тех пор он стал хранителем этого дома и каждый вечер ему ставят в кухне молоко. Слуги придумали легенду, что пока Спарки здесь – с домом ничего не случится.
– Ух ты! —глаза у Кэти загорелись, она ещё раз взглянула в темный угол. Кот так же подверг её критическому осмотру, видимо, вынес для себя вердикт, и широко зевнул, обнажив пару десятков острых и длинных, как кинжалы зубов. Кэти придвинулась поближе к Генриху.
– Хочешь сказку?
– Конечно! – она прижалась ещё теснее, чтобы ощутить его такую успокаивающую близость.
– Слушай. Жил в этих землях около двухсот лет назад богатый и могущественный дворянин, сэр Моран…
К сожалению, узнать, что же стряслось с сэром Мораном, Кэти не удалось. Портьеры, отделявшие дверной проём от комнаты шевельнулись, и Кэти от души пожелала Стоуну скорейшей и мучительной смерти. Как оказалось, напрасно. На пороге замаячила Элен. Генрих удивлённо вздернул брови.
– Как ты вошла сюда? И почему?
– Сэр, мистер Бэйлиш поручил вам передать записку. – Она нервно облизнула сухие губы.
– Почему не он сам?
– Он очень торопился, сэр. Очевидно, был занят.
– И объяснил, где меня найти?
– Да, сэр.
Очевидно, странное состояние горничной заметила не одна Кэти. Та стояла, глядя в пол и заламывая руки. Кэти часто читала о таком в романах, но видела впервые. Это такие движения руками по кругу, вверх и вниз. Забавно.
– Ладно. Можешь идти, – он, не поднимаясь, протянул руку и взял письмо. Элен опрометью выскочила из комнаты, словно романтический любовник, услышавший тяжелую поступь приближающегося к алькову мужа.
– Странная она какая-то. – Кэти проводила озадаченным взглядом убежавшую горничную. – Что случилось? – вопрос был адресован Генриху, который, пробежав глазами записку, явно куда-то засобирался.
– Это уже интересно. Мисс Блекхилл сообщает, что у неё письмо, написанное моим отцом, где он сообщает, что оставил мне и Эрику некую ценную вещь. Я должен с ней поговорить. Подождёшь меня здесь? Не думаю, что это займет много времени.
– Нет! Хочу с тобой.
– Я думал, ты не очень хорошо себя чувствуешь?
– Да ничего-ничего. – Кэти поспешно встала, очень стараясь не хромать на обе ноги, между которых до сих пор горела боль. – А кто такой Бэйлиш?
– Наш дворецкий. Ты уверена, что хочешь пойти?
– Конечно!
Поднимаясь по лестнице, Кэти вдруг вспомнила интересовавший её вопрос:
– А почему ты над Перси смеялся?
– Я не смеялся, – Генрих удивленно на неё взглянул, – он неплохой человек, мечтатель и романтик. Но бездельник, тридцать два года, и всё у матери на шее.
– Тридцать два? Я думала, ему лет сорок.
– Ну ты же знаешь этих обитателей Парнаса – в душе дети, лицом умудрённые старцы.
– Парнас?
– Да, гора такая. На её вершине Пегас… Ты знаешь, кто такой Пегас?
– Да, конечно, – надменно процедила Кэти. Он что, глупенькой её считает?
– Так вот, Пегас ударил копытом, и в этом месте забил источник, который был назван Ипокреной. Кто испил вод Ипокрены становился поэтом, художником, ну и так далее. Служителем муз и их пленником.
– А, понятно. А Перси ты откуда знаешь?
– Мы были дружны с его отцом, генералом Клейтоном. Славный был человек, грубоватый, резкий, но смелый и честный. Жаль, умер двадцать лет назад.
– Может, это он в маму такой застенчивый пошёл? – рассудила Кэти.
Через несколько минут они были у восточной комнаты.
00.49 A.M.
Чайная комната напоминала собой китайскую лаковую шкатулку. Чёрные стены были покрыты перламутровыми инкрустациями – маленькие фигурки путешествовали по неприступным горам, ловили дичь в непроходимых лесах, дарили подношения неведомым Кэти богам, умирали в кровопролитных битвах. Сама жизнь мерцала перед Кэти в чешуйках перламутра, искрясь и уходя в небытие. По углам стояли огромные, в человеческий рост вазы, покрытые мягким, словно выполненным акварелью рисунком, почему-то без цветов, а у дальней стены располагался низкий, окружённый диванами стол, за которым сидела весьма своеобразная компания. Эрик безмолвствовал, как гробница, устремив мрачный взгляд в стену, мисс Блекхилл (это была несомненно она) прекрасно справлялась с ролью хозяйки салона – беседовала, разливала всем кофе, отдавала распоряжения слугам. Ещё за столом присутствовали двое мужчин.