Июнь 1064 года. Петр Дамиани (1007–1072), один из вдохновителей реформы церкви XI века, шлет папе Александру II (1061–1073) небольшое сочинение, чтобы обратить его внимание на одну, на первый взгляд, курьезную проблему: «отчего глава Апостольского престола никогда не живет долго и в скором времени наступает его последний час?»[13]. Вопрос звучал непривычно и смело. Никто еще не рассуждал о краткости жизни понтификов. К тому же Дамиани писал папе, который к тому времени правил всего несколько лет. Мантуанский собор только что, в июне, признал его легитимность, положив конец расколу, начавшемуся двумя годами раньше, с избранием антипапы Гонория II[14].
Если верить Дамиани, понтифик сам попросил его поразмышлять над странным совпадением: ни один из его предшественников не прожил в служении больше четырех-пяти лет[15]. Пытаясь понять природу этого тревожного явления, автор послания охватил взглядом историю папства и обратился к своду папских жизнеописаний – «Папской книге» (Liber pontificalis). И тогда ему открылась еще более удивительная историческая закономерность: ни один понтификат не длился так долго, как служение св. Петра, то есть двадцать пять лет, согласно раннехристианскому преданию[16]. Хронология «Папской книги» предельно ясно указывала на то, что ни один папа не достиг «лет Петра»[17]. Это открытие, несомненно, впечатлило Дамиани, тем более что оставалось всего три года до тысячелетнего юбилея кончины апостола (1067)[18].
Опираясь на близкое знакомство с понтификом и на свой непререкаемый авторитет, он сразу делает первый вывод: жизнь коротка только у папы, а «необходимая краткость его дней не встречается ни в одной другой церкви на земле» и не затрагивает королей[19]. «Спаситель мира родился от Девы во время очень долгого правления Октавиана Августа (56 лет), а Давид, из корня которого Христос соблаговолил произойти, царствововал сорок лет». Выходит, что два самых важных с точки зрения автора царствования в истории намного длиннее любого понтификата, и даже самые краткие правления прочих государей не бывали столь краткими, как правления пап[20].
Итак, краткость – основной элемент, характеризующий жизнь папы, отличающий его от епископа или короля. Краткость жизни говорит о том, что папа отличается от любого другого государя. Это исключительная черта, приданная ему по воле Бога, «тайна, предпосланная Промыслом, чтобы в первейшем из них внушить роду людскому страх смертный, чтобы попрать славу временной жизни». Папа, «первейший из людей, призван умереть в скором времени, и страх перед этим всякого заставляет задуматься о собственном конце: видя, как легко рушится вершина кроны, древо людское всеми ветвями трепещет под ветром страха»[21]. Ужас, который наводит смерть папы, – совершенно особого рода, его ни с чем не спутаешь, потому что она – послание вселенского масштаба, все «до глубины души потрясены, ибо страшатся и собственного конца»[22]. Смерть папы всем и каждому торжественно напоминает о тщетности мирской славы, призывает приготовиться.
Смерть короля касается лишь управления его королевства, смерть папы лишает мир отца. Есть тому доказательство от противного, настаивает Дамиани: что Африка знает об азиатских владыках, а Эфиопия – о князьях гесперийских? Им нет дела друг до друга, ни живым, ни мертвым, потому что они – далеко. Земные правители пребывают в своих землях, известие об их смерти не достигает других стран. О кончине папы узнаю́т везде, потому что он – единственный «вселенский епископ», episcopus universalis, всех церквей[23]. И еще: смерть короля не вызывает такого ужаса, потому что светские правители вообще часто погибают от меча или «иной смертью». Жизнь папы завершается по чину естества, известие о его смерти не может не вызвать великого страха[24].
Дальше идет подробное разыскание на тему того, что все творение – небо, земля, воздух, вода и все, что в них, приведено в гармонию с мудростью и добротой исключительно для счастья и на пользу человека. Вода и земля согласно дарят ему травы и деревья. Травы превращаются в животных, те тучнеют и становятся сладкой пищей. Всякая тварь на небе, на земле и в воде служит человеку и подчиняется его власти. Стихии сотрудничают, чтобы предоставить ему удивительное разнообразие плодов[25].
Этот гимн вселенной занимает половину послания и представляет собой почти что самостоятельный трактат. Неслучайно в восьми рукописях название отсылает к двум поднятым здесь вопросам: «Почему папа живет недолго и почему творение служит человеку?»[26] Уход от темы – лишь видимость. Наоборот, именно здесь разговор о самосмирении становится максимально ясным и чеканным. Сначала нам предлагают взглянуть на все человечество. Человек может распоряжаться творением, но человек он только в той мере, в какой признает «творца людей», Бога. Нарушая заповеди, он перестает быть самим собой. Согласно Иову, «и звезды нечисты пред очами Его», тем паче человек, предназначенный к «разложению». Самоуничижение, по сути, касается и понтифика, ведь даже Аврааму, возвысившемуся до «собеседования с Богом и стяжавшему милость приблизиться к Нему», пришлось вспомнить о своем низком происхождении, и он воскликнул: «вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел»[27].
После этого Дамиани рассказывает папе об обрядах смирения, которые применяются в Византии во время императорской коронации. «У греков есть такой обычай: лишь только новопоставленный император облачается в инсигнии, украшается короной славы и скипетром, получает от знати изъявления почтения и воспевается хором, кто-нибудь подходит к нему, держа в одной руке сосуд, наполненный прахом и костями, в другой – льняную паклю, старательно расчесанную, со свисающими волосками. Ее тут же поджигают, и она вмиг сгорает. В первом императору дается видеть то, что он есть, во втором – то, чем он обладает. В прахе он узнает самого себя, а пакля подсказывает, как быстро сгорит мир, когда настанет Страшный суд. Так, глядя на себя и на бренные, никчемные свои владения, он ни в коем случае не возгордится, достигнув вершины императорской власти. И поскольку очевидно, что у обладателя и у владения общая судьба, достигший такой высокой почести не вознесется»[28].
В заключение человеку вновь предлагают восхвалить блестящий порядок творения и воздать за это должное не себе, а Творцу. Это значит, что вся природа служит и подчиняется человеку, но это дар, а не право или заслуга. И по той же причине человеку следует презреть земную славу, признать, что «цветущая плоть уже сухая пыль», и трепетать в ожидании Суда. Речь о человеке вообще, обо всех людях, но особенно о тех, кто достиг вершин славы, например о византийском императоре. Взяв его в качестве примера, Дамиани впервые на Западе рассказал об обряде смирения, применявшемся при коронации. Но в еще большей степени речь здесь о понтифике, которому собственно посвящен трактат. Последняя фраза звучит предупреждением: «Подчиняясь законам своего Создателя, тот, кого мы считаем лучшим из земных творений, пусть и в земной славе поистине просияет»[29].
Как можно видеть, отвечая на вопрос Александра II, Петр Дамиани поднял три фундаментальных темы: краткость жизни папы, достоинство стоящей над всем земным папской власти и бренность римского понтифика.
1. Если инициатива действительно исходила от Александра II – признаков, ставящих это под сомнение у нас нет, – его вопрос вполне понятен: краткость жизни предшественников фактически обрекала вновь избранного папу на смерть. Вопрос Александра II к Дамиани не скрывает страха смерти? Но ответ Петра Дамиани, хотя и построен на теме краткости жизни, парадоксальным образом утешителен: да, ни один папа не пережил св. Петра, но некоторые приблизились к двадцати пяти годам его понтификата; если краткость жизни – правило, Александр II может надеяться прожить дольше своих предшественников. В конце концов, двадцать лет по тем временам составляли немалый срок, целое поколение.
2. Именно Дамиани обнаружил, что ни один папа не пережил «лет Петра». Эта находка и позволила ему выстроить целое рассуждение о краткости жизни римских понтификов как о чем-то исключительном, отличающем их от всех прочих государей. Тысячелетняя укорененность этой нормы в истории – как сказано выше, трактат написан за три года до юбилея мученичества св. Петра в Риме (67–1067) – не могла восприниматься иначе как знак божественной воли, тем самым усиливалось и ее значение для самоуничижения.
3. Следует заметить, что в трактате «О краткости» Дамиани использует по отношению к папе самые смелые и новаторские формулировки его верховенства. Эпитеты, описывающие понтифика, действительно сильны: «первый среди людей» (praecipuus homo), «вершина и полюс рода человеческого» (cacumen et vertex humani generis), «единственный глава всего мира» (unus omni mundo praesidens). Наконец, он «царь царей, государь императоров» и «общий отец» (communis pater).
Некоторые из этих определений показывают, что Дамиани более, чем кто-либо еще, был уверен в прерогативах Рима, что применяемые им в письме титулы говорят о возрожденном осознании папского авторитета, совсем ослабевшем в предыдущий период[30].
Разве это не важно? Петр Дамиани размышляет над краткостью жизни римского понтифика именно в том трактате, где дает новые определения его исключительной власти. Чем он не новый Авраам? Достойный «собеседования в вышних» с Богом, не должен ли он лучше, чем любой другой, помнить о том, что он – прах? Разве не к папе – среди всех христиан – в наибольшей мере относятся дискурс смирения и ритуалы уничижения? Вот почему, считает автор послания, папа – единственный правитель, предназначенный к «краткому» служению: он «первый из людей», «по чести и достоинству» он выше всех «живущих во плоти». Чтобы возвеличить функцию папской власти, Дамиани настаивает на физической бренности папы. Хорошо зная эту традицию, немецкий поэт Генрих Вюрцбургский около 1265 года воспользуется его терминологией, чтобы противопоставить бренность и вселенский охват функции понтифика:
«Папа» – короткое слово, но имени этого сила
Мир наш объемлет круго́м, достигая самих полюсов[31].
4. Однако будем аккуратны: Дамиани утверждает, что папа «превосходит по чести и достоинству всех живущих во плоти», потому что «Всевышний пожелал, чтобы жизнь его всех наставляла». По той же причине Бог повелел, чтобы и «смерть его послужила спасению народов»[32]. Более, чем всякая иная, смерть папы – орудие спасения. Этот аргумент тоже мог успокоить тревогу получателя письма. В представлении Петра Дамиани жизнь и смерть папы – настоящий образец для всего христианского мира. Жизнь его коротка потому, что исключительно активна[33]. Уникальность жизни и смерти понтифика соответствует его верховенству над любым другим епископом или королем, но и накладывает на него жизненную программу, радикальным образом затрагивающую всю его человеческую природу: «сознавая себя отцом мироздания, он должен не покладая рук являть благой пример сыновьям»[34].
5. Смерть папы совершенно непохожа на смерть другого знатного человека. Она значительнее смерти короля, поскольку внушает больший страх. Говоря о ней, Дамиани делает акцент на упорядоченности этого не насильственного, тихого и умиротворенного ухода. «Естественной» смерти папы он противопоставляет гибель королей, которых «часто убивают мечом», то есть подвергают насильственной смерти. Она «подчеркивает неизбывный дисконтинуитет власти», «драматическую окраску магической власти государя, прерывающейся и вечно вынужденной с трудом начинать все сначала»[35]. Зато «естественная» смерть папы вписывается в историческую линию, основанную на порядке, призванном умерять вызываемый этой смертью ужас, масштаб которого соответствует масштабам всего христианского мира. Настаивая на вселенском значении смерти папы, Дамиани выводит ее из обыденной смертности. Она касается не только Рима, как смерть епископа касается его диоцеза, а смерть короля – королевства, но всей христианской ойкумены, вселенской церкви.
6. Дамиани недостаточно продемонстрировать свое удивительное открытие в области хронологии – «годы Петра». Он собрал информацию о ритуалах смирения, предназначавшихся для византийского императора, и описал их своему адресату. Это говорит о его четком желании призвать папу к самоуничижению не только риторикой краткости и «годами Петра», но и с помощью обрядов.
Чуть больше полвека спустя тема краткости жизни папы возникает в «Папской книге». Поводом послужил необычно продолжительный понтификат Пасхалия II (1099–1118), правившего целых девятнадцать лет. Проблема показалась столь значительной, что биограф решил пространно рассказать о знамении, возвестившем такой срок.
Во время богослужения некий человек показал епископу Алатри Альберту листок, на котором было написано Quater quaterni ternique, что значит «четырежды четыре плюс три», то есть – девятнадцать. Алатрийский прелат поехал в Рим, предстал перед новоизбранным понтификом, сидевшим в тот момент на троне, и воскликнул: «Я узрел это по воле Божьей, и ты узришь, пока будешь жив». А затем громко произнес слова из видения – quater quaterni ternique, – которые, согласно «Папской книге», означали не прошедшие дни, недели или месяцы, а годы жизни папы, «которых мы чаем от милости Божьей». Смысл такого пророчества постфактум от нас не скроется: только божественный промысл мог легитимизировать такой долгий понтификат и его «опасное» приближение к пророческим «двадцати пяти годам Петра»[36].
В жизнеописании Каликста II (1119–1124) рассказ о его смерти тоже начинается с риторического замечания о краткости жизни: «Никакая власть долго не длится»[37]. Здесь возвращение к нашей теме политически мотивировано: Каликст II правил всего пять лет, но с большим блеском. Заключив Вормсский конкордат с Империей (1122), он вывел папство с победой из изнурительной борьбы за инвеституру, поэтому славу правления нужно было как-то уравновесить констатацией его краткости.
В следующие два десятилетия по поводу бренности физической персоны папы стал высказываться Бернард Клервоский. Он не цитирует, но явно помнит рассуждения Петра Дамиани. Уже в письме Евгению III, первому в истории папе из цистерцианцев, он увещевает его не забывать, что он человек, и должен «всегда бояться Того, кто забирает к себе дух государей». А к приглашению размышлять о краткости дней понтификов прибавляет новый аргумент: «Скольких понтификов в последнее время ты видел своими глазами на смертном одре… Твои предшественники сами предупреждают тебя: конец твоего служения не только неминуем, но и близок. Краткость их правления подсказывает тебе, что и твои дни сочтены. Так что не забывай помышлять о смерти среди радостей нынешней славы, ибо несомненно ты последуешь и в могилу за теми, кому ты наследовал трон»[38].
Итак, Бернард тоже пользуется понятием краткости жизни, чтобы противопоставить бренность понтифика высокому достоинству его властной функции, но вводит новые акценты. С разговором о краткости он обращается к правящему папе, которому в любом случае не избежать обязательного постоянного самоуничижения, которому подчинялись его усопшие предшественники. Через одно поколение после Вормса верховенство папства не вызывает ни у кого сомнений, и это заставляет сделать риторику смирения еще более радикальной. Убедительность послания Бернарда Клервоского, основанная на суровой монашеской традиции «презрения к миру», contemptus mundi, указывает и на контраст, если не конфликт, между изысканной жизнью папского двора и идеалами строгой простоты цистерцианского монашества.
«Вот две спасительных для тебя мысли: что ты верховный понтифик и что есть – не станешь, а есть! – прах… Если не хочешь лишить себя радостей и благ созерцания, тебе следует размышлять не только о том, что ты родился человеком, но и о том, как ты родился… Разве ты пришел в мир с тиарой на голове? Сверкая драгоценными камнями и в шелковых одеждах? В гирляндах из перьев и в золоте? Если прогонишь из дум твоих всю эту мишуру, словно утреннее облачко, которое пролетает и испаряется, тебе явится голый человек, бедный, несчастный и достойный сожаления, человек, страдающий от того, что он человек, стыдящийся своей наготы, плачущий о рождении, жалующийся на то, что он вообще существует, человек, явившийся на свет для тягот, а не для почестей, человек, родившийся от женщины, следовательно, во грехе, человек, живущий недолго и поэтому в страхе, в бесконечных несчастьях и поэтому в плаче»[39].
Это предупреждение Бернарда запомнили. Через десять лет первый в истории папа из англичан, Адриан IV (1154–1159), говорил о тяготах папского служения в таких выражениях, которые стоит привести. Мы знаем их в передаче Иоанна Солсберийского[40]. Рассуждая о традиционно употреблявшемся тогда в отношении папы титуле «раб рабов божьих», servus servorum Dei, он пишет: «Кто-нибудь сомневается, что папа – раб рабов? Призываю в свидетели господина нашего Адриана, да осчастливит Господь его дни. По его мнению, нет человека несчастнее римского понтифика, никто не сравнится с ним в тяжести его положения. Не имей он прочих проблем, его все равно сломила бы тяжесть трудов. Он признался мне, что на кафедре Петра нашел столько тягот, что все предыдущие выпавшие на его долю испытания по сравнению с этими кажутся временем счастья и полной безмятежности. Он нередко повторяет, что римский трон усеян шипами, папская мантия украшена колючками и весит столько, что раздавит и сломит самые сильные плечи, а корона и тиара сверкают лишь потому, что горят огнем. И добавляет, что, если бы не страх ослушаться решения Бога, он никогда не оставил родной Англии, где и жил бы в тиши обители святого Руфа вместо того, чтобы столкнуться со всеми этими неприятностями. Он еще жив, пусть всякий сам спросит, а кто спрашивал – тому можно верить. Папа много раз говорил мне, что его восхождение от простого монаха через все ступени к папскому трону ничего не прибавило к счастью и спокойствию его прежней жизни. А поскольку, когда я рядом с ним, он ничего не желает от меня скрывать, скажу его же словами: «Господь всегда клал меня между молотом и наковальней, но теперь, если сжалится надо мной, пусть десница его поддержит ношу, которую Он взвалил на немощь мою, ибо мне ее не вынести»[41].
Это, судя по всему, самое раннее сознательное изъявление смирения со стороны папы римского. Позже его подхватил Петрарка в одном из «Писем о делах семейных»: «Не слишком известно высказывание Адриана IV, которое я прочел в каком-то сборнике философских безделиц. Он говорил, что нет никого несчастнее понтифика, что нет положения худшего, хотя никто его не оскорбляет, что ему несомненно очень скоро придется уйти из жизни просто в силу усталости от забот… Папскую кафедру он называл усыпанной шипами, а мантию, утыканную колючками, считал ношей, способной ослабить и раздавить самые сильные плечи. Он говорил еще, что корона и тиара сверкают потому, что горят огнем, добавляя, что, поднимаясь в иерархии от монастыря к папскому служению, он не приобрел никакого покоя, никакой тишины по сравнению с предыдущей своей жизнью»[42].
Первым длительным понтификатом после Пасхалия II стало правление Александра III (1159–1181). Внимательный к числам французский хронист Роберт из Ториньи открыто указывает на дамианиевский топос и заявляет, что лишь трое из 174 наследников Петра приблизились к двадцати пяти годам его правления: Сильвестр I (314–337) и Адриан I (772–795) правили по двадцать три года, Александр III – двадцать два. Необычная продолжительность последнего понтификата нуждалась в объяснении, которое хронист различает, как и биограф Пасхалия II, «в особой милости Провидения»[43].
После двухвекового перерыва[44] вспомнили о «годах Петра» в связи с Бенедиктом XIII (1394–1423)[45]. Педро де Луна умер в Пеньисколе 23 мая 1423 года после 29-летнего правления, не приняв низложения, решение о котором 26 июля 1417 года принял Констанцский собор. Тем самым аксиома Дамиани была оспорена, а с ней и один из столпов самоуничижения понтификов. Правда, Бенедикта XIII официальная папская историография XV века не признавала. Более того, как раз тот факт, что его «понтификат» превзошел «годы Петра», стал аргументом для посмертного осуждения, damnatio memoriae. По мнению Антонина Флорентийского (1389–1459), «Бенедикт Отступник… в упрямстве своем себе на погибель превзошел годы Петра, и ничего удивительного – он не только не умер на престоле Петра, но на смертном одре пожелал избрать себе преемника»[46].
Исключение Бенедикта XIII из числа законных пап спасло аксиому, и ее самоуничижительный смысл оставался понятным. Однако ее верность впервые всерьез была поставлена под сомнение. Возможно, поэтому испанский богослов Родриго Санчес де Аревало († 1470) решил критически разобрать всю аргументацию Петра Дамиани. Его «Зерцало человеческой жизни» тоже посвящено папе римскому – Павлу II (1464–1471)[47]. Аревало интересует вопрос, «почему краткость жизни свойственна понтификам в большей мере, чем другим государям». Эту краткость он описывает как «страшное несчастье»: «Смерть похищает первосвященников очень скоро после избрания, ни один из наследников апостола Петра, руководившего церковью около пяти пятилеток, не достиг столь долгого правления». Историческую аргументацию Дамиани Аревало заимствует без изменений, но добавляет, что «даже сегодня восседающие на римском престоле достигают порога в несколько лет»[48].
Оригинальность взгляда испанского богослова не в представлении каких-то новых объяснений разумности Провидения, сокращающего дни понтификов: недолго живущие папы следуют примеру Христа, «лишенного жизни посередине земного пути». «Жизнь принадлежит бессмертному Богу, и Он самым справедливым образом дарует ее своим верным слугам, дабы никто не возгордился полученной милостью, а другие не завидовали чужому счастью». У наместника Христа божественный промысл отнимает долготу дней, «чтобы он не возносился от такого счастья»[49]. Его размышления интересны тем, что в них систематически критикуется слишком однозначная дамианиевская концепция «краткости жизни пап», которую Аревало не склонен считать исключительной «прерогативой римской кафедры». Эта краткость, считает он, даже противоречит единству Церкви, потому что безвременные кончины пап провоцируют расколы. Ранняя смерть предстоятеля – не «свойство кафедры», потому что церковь «непрерывна», значит, краткость дней «того, кто занимает трон Петра», абсурдно считать чем-то обязательным».
Цель этой критики совершенно определенная: предупредить понтификов, что они увидят «долгие счастливые дни», только если будут править Церковью, помышляя о ее чести: «если римский понтифик правит церковью праведно и благочестиво, он живет долго, даже если понтификат его непродолжителен, ведь он заслужил эти годы правления, ставшие для него временем жизни». В противном же случае, «даже если правление его длится сто лет, кратким будет его срок в управлении церковью, потому что все эти годы были временем смерти». Если он проведет свой понтификат бессмысленно и предосудительно, тогда «его жизнь коротка», напротив, «понтифик, богобоязненно правящий Церковью, всегда помнит о смерти, жаждет ее, потому что не живет долго тот, кто жизни не ценит»[50].
У Санчеса де Аревало топос «краткости дней» становится мотивом личного исправления. Папа стоит перед дилеммой: либо он максимально подчиняет свое земное существование духовным ценностям, либо его понтификат, tempus pontificatus, превращается в ничто, из жизни переходит в смерть. Моральная составляющая явно превалирует здесь над ритуальной или риторической. Неважно, кратка ли жизнь или продолжительна. Важен дух, не тело. Церковь не нуждается в таком внешнем признаке, как краткость жизни папы, потому что на первом месте оказывается моральное и политическое поведение предстоятеля. Не нужен ей и другой предлагавшийся Дамиани инструмент – тот ужас, который должны вызывать частые смерти пап: «нас больше огорчает преждевременная смерть какого-нибудь цветущего юноши, чем естественный уход старца»[51]. Папа должен жертвовать жизнью ради церкви, только так он может заслужить долгих дней, отказываясь от продолжительности физической жизни ради действенного служения. Жизнь понтифика коротка, и продлить ее можно только духовно. Действенное, актичное служение – вот что превращает краткость в продолжительность. Поэтому Аревало, обращаясь к самому Павлу II, не боится бросить суровое обвинение против «римских первосвященников, которые боятся смерти, жалуются, жить хотят… не потому что покидают жизнь, а потому что у них ее отнимают. Жалуются, что прожили мало, потому им вообще не хочется умирать. Не следует им обманывать себя желанием продлить свои дни»[52].
В XVI–XVII вв. топос «лет Петра» ждали новые испытания. Павлу III (1534–1549) Пьетро Аретино желает их преодолеть:
Примерно в те же годы итальянский медик Томмазо Рангони из Равенны посвящает Юлию III (1550–1555), Павлу IV (1555–1559) и Пию IV (1559–1565) необычное сочинение о том, как продлить жизнь пап до 120 лет и больше. К каждому избранию он выпускает новое издание трактата, меняя лишь фронтиспис. В приложении он объясняет, что папа «увидит годы Петра и даже больше» благодаря некоему эликсиру и другим парамедицинским средствам[54].
Новое прочтение мы находим при Урбане VIII (1623–1644). Говорят, когда он лежал на смертном одре, какой-то клирик тихонько сказал ему: «Ты не увидишь лет Петра». Папа тут же отвечал: «Не верится»[55]. Однако топос не позабыли: в 1726 году бельгийский ораторианец Гильом де Бюри в популярной истории понтификов указывает, что Лев Х, взошедший на трон в тридцать лет, «вскоре умер, всего лишь сорокалетним», и комментирует, словно припоминая слова Дамиани: «Даже избранные в молодости понтифики не видят лет Петра»[56].
На рубеже XVIII–XIX вв. два понтифика, один за другим, приблизились к «годам Петра». Последний понтификат XVIII столетия – Пия VI (1775–1799) – продлился почти как служение св. Петра: 24 года, 6 месяцев, 14 дней. Этот факт приветствовали как божественное решение, доброе предзнаменование для церкви: «Сильвестр I, Лев III, Адриан I, Лев III, Александр III и Пий VI жили дольше других потому, что особо радели о делах церкви»[57]. Исполненные энтузиазма дистихи приветствовали и его преемника Пия VII (1800–1823), который тоже почти достиг пресловутого срока[58]. Правда, примерно тогда же двадцатипятилетний понтификат св. Петра был поставлен под сомнение: целый ряд энциклопедий, не только непосредственно связанных с историей папства, указывал на тридцать два года, то есть на один год меньше, чем возраст Христа на момент Страстей[59].
Первым «лет Петра» достиг Пий IX (1846–1878). Папа, созвавший I Ватиканский Собор, отпраздновал двадцать пятый юбилей понтификата в 1871 году. Это произошло всего через несколько лет после 1800-летней годовщины смерти апостола Петра (1867) и через 800 лет после того, как Дамиани открыл правившему понтифику непреложный закон истории (1064). Событие не прошло незамеченным: в память о достижении Пием IX «лет Петра» памятные надписи поместили в главных римских базиликах (Сан Джованни ин Латерано, св. Петра и Санта Мария Маджоре) и некоторых церквях (Санта Мария ин Виа Лата, Сан Теодоро)[60]. Чтобы узаконить окончательную девальвацию топоса, предсмертная фраза Урбана VIII превратилась в пророчество постфактум: уже в начале понтификата Пий IX якобы объявил, что «годы Петра» как норма – «не по вере»[61].
Лев XIII (1878–1903) тоже отпраздновал двадцатипятилетие правления 4 марта 1903 года. Топос Дамиани окончательно потерял самоуничижительную функцию.
После этого калейдоскопа длиной в девять веков вернемся в начало XII столетия.
Чтобы подкрепить свою теорию краткости жизни, Петр Дамиани обратился к событиям папской истории и к византийскому императорскому церемониалу. Через несколько десятилетий тема бренности расцвела в новом контексте, в виде легенды о гробнице знаменитого папы, расположенной к тому же в соборной церкви римского епископа – Латеранской базилике. Разговор о смерти папы, а значит, и о краткости его жизни, вышел за рамки морали, которой он подчинялся у Дамиани, а стал предметом народного поверия.
В середине XII столетия в известной легенде о Герберте, папе Сильвестре II (999–1003), возникает один примечательный элемент: его гробница испускает влагу, предвещая близящуюся смерть правящего папы[62].
Вильям Годел в «Хронике, написанной в 1135–1175 гг., рассказывает, что с приближением кончины понтифика из гробницы Сильвестра II, стоящей в базилике св. Иоанна в Латеране, исходит столько влаги, что вокруг все покрывается грязью. Если же наступает час кардинала или другого высокопоставленного клирика Апостольского престола, то гробница, как можно видеть, вся словно обрызгана водой. Верить этому слуху или нет, Годел предоставляет читателю[63]. Иерархия подчеркивается и у другого английского писателя, Вальтера Мапа (1135–1200). Согласно «Забавам придворных», когда уход папы неминуем, на землю вытекает настоящий ручей воды, когда же смерть ожидает другого знатного человека, гроб потеет в пять раз меньше[64]. Таким образом, количество влаги, источаемой гробницей Сильвестра II прямо пропорционально достоинству прелата, смерть которого она объявляет.
В Риме о влаге, источаемой могилой Сильвестра II, говорит только дьякон Иоанн. В «Описании Латеранской базилики», составленном для Александра III (1159–1181), он замечает, что исход влаги вызывает удивление. Иоанн сам удивляется и, судя по всему, предполагает здесь какую-то сверхъественную причину. Неважно, откуда здесь вода: «В Латеранском портике лежит архиепископ Реймса Герберт, названный Сильвестром, когда стал папой. Часто, даже когда небо ясное, его гробница источает капли воды, хотя стоит она не на влажном месте, и это явление вызывает всеобщее любопытство»[65]. Таким образом, легенда уже распространилась, но о пророческой функции саркофага латеранский дьякон не говорит. Почему? По незнанию или сознательно – сказать трудно. Ясно, что пишет он для папы – Александра III – и для прославления Латеранской базилики, авторитет которой серьезно пошатнулся в то время из-за враждебности каноников базилики св. Петра в Ватикане.
Почему же роль вестника смерти пап и кардиналов отвели саркофагу Герберта?
Объяснение следует искать в истории Латеранской базилики, в которой поместили гробницу Сильвестра II, этого «папы 1000 года». Между 496 и 824 гг. все папы, кроме трех, находили вечный покой в ватиканской базилике св. Петра. В X веке обычай прервался: Иоанн X (914–928), Агапит II (946–955), Сильвестр II (999–1003) и два его преемника – Иоанн XVII (1003) и Сергий IV (1009–1012) – были погребены в Латеране[66]. Начиная с Пасхалия II (1099–1118) заканчивая Целестином III (1191–1198) в базилике хоронили почти всех пап: из двенадцати понтификов XII века десять нашли вечный покой здесь, и титулярная церковь римского епископа превратилась в папский некрополь[67].
Иннокентий II (1130–1143) и Анастасий IV (1153–1154) обзавелись порфирными саркофагами, и это стало настоящим открытием «имперского» гранита на латинском Западе[68]. Первый приказал перенести из Замка святого Ангела в Латеран – бывший мавзолей императора Адриана[69]. Второй переместил туда же с Лабиканской дороги саркофаг Елены, матери Константина, со всех сторон украшенный рельефами с мотивами триумфа[70]. Это странное решение он оправдывал тем, что усыпальница святой императрицы была некогда разграблена и останков ее там уже не было[71].
Выходит, что пророческая функция могилы Сильвестра II не противоречит погребальным обычаям понтификов, явно подражавших императорам?[72] А легенда о «папе-чародее», предвещающем смерть, оказывается в полном согласии с новым желанием пап умирать и покоиться в земле, как императоры – в основанной Константином Латеранской базилике. Разве не был Сильвестр II одним из важнейших советников Оттона III († 1002), возрождавшего империю в 1000 году?[73]
В конце XIII столетия легенда обрела новые черты. Доминиканец Мартин Поляк († 1278) упоминает ее в «Хронике императоров и пап», но к «потению» могилы добавляет, что в ней еще и кости шумят: Сильвестр II «возлежит в Латеранской базилике, и в знак особой достигнутой им благодати его могила возвещает о близящейся кончине папы шумом костей и влагой, о чем написано на гробнице»[74]. Почему влага оказывается у Мартина на втором месте? Дело в том, что в его столетии большинство пап умерло вне Рима, а Латеран перестал быть папским некрополем. Кроме того, с самого начала этого века Ватиканский холм стал альтернативной резиденцией, в том числе, для куриальной администрации. Выстроенный Иннокентием III (1198–1216) ватиканский дворец был расширен Иннокентием IV (1243–1254) и перестроен Николаем III около 1280 года[75]. Незаметно Поляк снимает привязку к месту: предупреждение исходит уже не только от влаги, сочащейся из (латеранского) гроба Сильвестра II, но и от дрожащего тела папы, которое и предвещает неминуемую кончину правящему понтифику – единственному адресату послания. Исчез у него и элемент иерархии, намек на кардиналов.
Первые десятилетия XII века, в которые нас привела легенда о Сильвестре, особенно важны для истории жестов самоуничижения римского понтифика. Написанный в 1140–1143 гг. XI чин (ordo XI) каноника Бенедикта, первый свод ритуалов Римской церкви после Григорианской реформы, содержит ряд обрядов, на которые нам следует обратить самое пристальное внимание.
Бенедикт описывает среди прочего курьезную церемонию, проходившую ежегодно в Пепельную среду. В этот день папа босиком отправляется в базилику Санта Сабина на Авентине. В конце мессы клирик берет лист папируса, обмакивает его в масле лампадки, затем старательно очищает и уносит в Латеранский дворец до возвращения туда понтифика[76]. Здесь он обращается к нему со словами: «Благослови, владыко». Получив благословение, клирик объявляет: «Сегодня станционное богослужение совершено в Святой Сабине, она приветствует тебя». «Богу хвала», отвечает папа. Служка передает ему папирус. Благоговейно облобызав листок, папа вручает его келейнику, чтобы тот хранил его до смерти понтифика. Из таких папирусов складывается подушка, которую затем положат ему под голову в могилу[77].
Несмотря на некоторые источниковедческие сложности, нужно заметить, что этот погребальный ритуал, сконцентрированный исключительно на фигуре папы, удивительным образом напоминает одну древнеримскую имперскую традицию[78]. Помпей Фест рассказывает, что из нарезанных листьев вербены изготавливали подушки для богов, то есть для усопших императоров[79]. В папском ритуале тоже хватает элементов, явно говорящих о «подражании империи», imitatio imperii: папирус демонстрируется папе перед Латеранским дворцом, по преданию построенным Константином; здесь же листы хранятся на протяжении всего правления, Иннокентий II (1130–1143), для которого составлен XI чин, первым выбрал себе порфирный саркофаг для погребения в Латеране.
Но этим символическое значение ритуала не ограничивается. Папа действует пассивно, когда служка показывает ему обмоченный в масле папирус, активно – когда благословляет его. То есть папа должен благословить папирус, символ своей земной жизни. Ежегодная церемония – периодическое очищение всего его понтификата. Только воспоминание о всей – благословенной – жизни может сопровождать папу за порогом смерти. Как раз в этом отличие от римского императорского ритуала: здесь ощутима imitatio imperii, но не менее значимо и желание подчеркнуть отличие папы от любого другого государя. Он не такой, как другие, потому что его власть не только мирская, но и духовная, и жизнь папы должна быть достойной этого. Эта мысль возникает уже в письме Петра Дамиани, здесь же она выразилась в тонко продуманном ритуале.
Историю его реконструировать сложно, потому что о нем говорит только XI чин. С чем связано молчание других римских церемониальных книг XII–XIII вв.? От ритуала отказались из-за его языческих корней? Или его самоуничижительный символизм в какой-то момент показался слишком слабым или трудно уловимым? Здесь нужно заметить, что Бенедикт упоминает еще две церемонии с пеплом и огнем как символами бренности и преходящего характера власти: ритуалы пакли и пепла. Возможно, что из-за них-то и отменили ритуал с папирусной подушкой, ведь пепел тоже празднуется в Пепельную среду!
Значит, отказ от обряда с обмоченным в масле папирусом связан с желанием папских церемониймейстеров сделать более сильный акцент на теме физической бренности папы с опорой на символику очевидно христианского происхождения. В описанном обряде, спокойном и изящном, бренность толкуется не в «низких» метафорах и символах вроде пепла, трупных костей или экскрементов. Папирусной подушке, на которой должна покоиться голова усопшего, соответствуют ритуальные и символические элементы, отсылающие к благоуханию, белизне, мягкости…
Петр Дамиани дважды обращается к самоуничижительному символизму пепла. Напомним, он говорит об Аврааме, что тот был возведен до «высшего собеседования с Богом, но ему сказали, что он «прах и пепел» (Быт. 18:27), а затем рассказывает, что в Византии служка показывал императору кости мертвых и пепел во время коронации, чтобы тот признал, что он сам пепел.
Во времена Дамиани не существовало ритуалов, при которых папе демонстрировался бы пепел. Причина проста: посыпать голову пеплом верующим – клирикам и мирянам – впервые предложил в 1091 году Урбан II (1088–1099)[80]. Логично, что папская пепельная церемония описана позже, в XI чине, в связи с Пепельной средой.
Отметим сразу, что здесь роль папы активна. Церемониал рассказывает, что папа дает пепел, но неизвестно, получает ли: «Со всей курией папа приходит в церковь св. Анастасии, совершает молебен, переоблачается, восходит к алтарю и дает пепел»[81]. Богослужебный Римский понтификал XII века тоже указывает лишь на то, что папа раздает пепел, благословленный самым молодым из кардиналов-пресвитеров, который зачитывал библейский стих: «Помни, человек, что ты прах и в прах возвратишься»[82].
В последующих церемониалах, чинах Альбина (1189) и Ченчо (1192) участвуют уже все кардиналы трех категорий. К третьему часу в Пепельную среду папа на коне отправляется в церковь св. Анастасии, кардиналы сопровождают его к трону. Пока они переоблачаются, младший кардинал-пресвитер благословляет пепел (как и в Римском понтификале XII века). Восседающий на троне папа получает его от старшего кардинал-епископа, который возглашает перед ним слова, напоминающие о неминуемости смерти и гробном прахе. После этого папа посыпает пеплом головы всех кардиналов – епископов, пресвитеров и дьяконов. После церемонии папа босиком идет в базилику Св. Сабины: эту процессию возглавляет младший кардинал-дьякон. Отслужив здесь мессу, папа на коне возвращается в Латеран[83].
Новые особенности появляются в «Церемониале» Иннокентия III (1198–1216)[84]. Станционный молебен в храме Св. Анастасии совершается, «только если папа находится в Риме». Это замечание отражает мобильность Римской курии, ставшую правилом уже в первые годы иннокентиева понтификата[85]. Как и прежде, пепел благословляет младший кардинал-пресвитер и подает папе старший кардинал-епископ[86]. Перед процессией в Св. Сабину папа снимает сандалии и надевает черную ризу[87]. «Церемониал» не говорит, обращаются ли к папе с ритуальными словами, но четко указывает на черный цвет.
Один неизвестный папский церемониймейстер оставил описание пепельного обряда, справлявшегося на девятый год понтификата Бонифация VIII 20 февраля 1303 года: прежде чем посыпать пеплом головы кардиналов, папа получил знаки почтения. После этого старший кардинал-епископ, который, как мы знаем, раньше подавал папе пепел, подавал ему (только) воду для омовения рук[88]. И отмечается, что такое решение Бонифаций VIII принял на Сретение того же года (2 февраля)[89]. Новшество сразу в двух пунктах: нигде раньше не говорилось ни об омовении рук, ни о знаках почтения со стороны кардиналов.
Два эти жеста можно найти в т. н. «Пространном церемониале» из Авиньона, составленном при Иоанне XXII (1316–1334) и Клименте VI (1342–1352): папа отправляется на пепельный обряд в красной мантии и белой митре без жемчуга; сидя на троне, покрытом фиолетовой тканью, он принимает знаки почтения от кардиналов и членов курии; по сторонам от него стоят два старших кардинал-дьякона; сняв митру, старший кардинал-епископ посыпает ему голову пеплом «в виде креста», но «ничего не говоря». Эта последняя деталь объясняет молчание предшествующих церемониалов насчет слов, сопровождавших обряд[90]. Посыпав голову понтифика, кардинал-епископ тут же кладет голову меж колен понтифика в знак полного подчинения; старший кардинал-пресвитер омывает руки папы, и так же он должен делать на Сретение и на Вербное Воскресенье[91]. Остальные кардиналы, согласно иерархии, получив от папы пепел, должны поцеловать ему колени. В заключение папа принимает каждого согласно его рангу для целования уст и груди[92].
Подчинение старшего кардинал-епископа сильно стушевывается в одном дополнении, зафиксированном в церемониальной книге, созданной в мае 1377 года[93]. Он уже не вкладывает голову между колен папы, но лишь целует правое колено. Эта едва заметная деталь на самом деле ритуально иллюстрирует решение Бонифация IX (24 февраля 1395 г.), что отныне пепел папе будет подавать любой ведущий молебен священник[94]. Таким образом, иерархическая субординация отброшена.
В современном римском церемониале, принятом после Тридентского Собора, пепел посыпает папе на голову кардинал, но его должность – исповедник понтифика – подчеркивает покаянный характер обряда. Равновесие между бренностью и функцией сохранено: «Аудитор Роты преклоняет колено справа от понтифика, кардинал-исповедник, всегда служащий мессу в этот день, без перчаток, без кольца и без митры, поднимается на ступеньку папского трона, выражает глубокое почтение и стоя, в тишине, сыпет пепел на голову папы, сидящего на троне»[95]. «Принимая пепел на голову, римский понтифик остается первосвященником церкви Божьей»; папа должен принять пепел так, чтобы «все увидели, что, несмотря на такое высокое достоинство, возвышающее его над всем человечеством, он все же человек – слабый, болезненный, смертный…»[96].
Почему обряд, вроде бы касающийся всех христиан, в результате вошел в папское богослужение и задействовал непосредственно фигуру понтифика? Почему каноник Бенедикт не говорит, принимает ли папа пепел и ритуальные слова? Почему обряд не зафиксирован, а напротив, претерпевает целый ряд изменений в Средние века и вплоть до Нового времени? Ответ на первый вопрос очевиден: более чем всякий христианин папа должен следовать примеру Авраама (Дамиани) и помнить, что он – «жалкий прах» (Бернард Клервоский). Участие же его в богослужении, одинаковом для всех христиан, попросту указывает на то внимание, которое с середины XI века Римская церковь оказывала физической бренности папы.
Но это участие развивалось постепенно, что и объясняет продолжительное молчание о пассивной роли папы. Вся история с пеплом показывает, как сложно было воплотить в ритуале равновесие между явной физической бренностью папы и необходимостью зримо выразить почтение к его функции. Если в чинах Альбина (1189) и Ченчо (1192) папа получает пепел и обращенные к нему слова, то в Авиньоне ситуация иная: пеплом посыпают его голову, когда он сидит на троне, и ему не напоминают о смерти. Кроме того, кардинал, посыпающий пепел, должен жестами подчеркнуть свое полное подчинение. Через несколько веков усилилось покаянное значение ритуала: после Контрреформации пепел подает папе не высший по рангу кардинал, а кардинал-исповедник.
Трудный поиск баланса между бренностью и почтением к функции шел постоянно, в том числе благодаря роли, отведенной в ритуале кардиналам с самого момента его возникновения. Акцент на бренности ни в коем случае не должен был бросить тень на папское служение; активное участие кардиналов снимало риск интерпретации его как вмешательство в полноту власти, plenitudo potestatis, папы[97].
Помимо пепла, Дамиани говорил о пакле. Более того, он первым на Западе упомянул о том, что в Византии служка показывал вновь избранному императору льняную паклю, поджигал ее, и она моментально сгорала. Эта вспышка пламени должна была заставить императора «увидеть свое достояние». Пакля как образ быстротечности встречается в Библии[98]. Символика ее сильна благодаря ясности и глубине смысла: ничто так четко не отражает человеческую бренность, увиденную в рамках исполнения власти, ее славы[99]. Мы не знаем, использовался ли ранее ритуал с паклей в папском церемониале. Дамиани, кажется, говорит о нем как о чем-то адресату не знакомом, и детальное и точное его описание подсказывает, что он предлагал ввести византийский обряд в обиход[100].
Прежде чем разбирать римскую ситуацию, нужно отметить, что ровно такой же ритуал был использован в богослужении в соборе города Безансон после дополнений, сделанных в нем архиепископом Гуго I (1031–1066). Архидьякон на глазах у прелата поджигает льняную ленту и говорит: «Досточтимый отче, так преходит мир и похоть его»[101]. И эту церемонию предполагалось повторять довольно часто – четыре раза в год: на Рождество, Святого Стефана, Пасху и Пятидесятницу[102]. Как в Византии василевс, архиепископ здесь пассивен.
Это интересный факт, потому что Дамиани останавливался в Безансоне в конце августа 1063 года, возвращаясь из поездки по Франции. Гуго показал ему свою «могилу, абсолютно готовую принять его хоть сегодня», и рассказал, что «к каждому углу савана привязали по пять монет, чтобы могильщики уже во время погребения знали, что их ждет достойное вознаграждение за милосердное их деяние». В одном послании Дамиани хвалит архиепископа, «славного среди священников Запада», за то, что тот заказал себе гроб: так он может наблюдать, «как на глазах у него увядают дурные цветы этой жизни», а если вдруг «душа соблазнится какими-то почестями, взгляд остановится на могиле и напомнит, что ты – прах и пепел». Мысль Дамиани переходит затем к увещеванию против телесной похоти, нужно просто «подумать о червях, которые однажды выйдут из той же самой плоти»[103]. В том, что касается бренности, эти рассуждения удивительно близки тем, что он представил Александру II. Совпадают они и по времени: послание архиепископу Безансонскому тоже относится к 1064 году. Контакт Петра с Гуго Безансонским объясняет самое раннее свидетельство ритуала с паклей в западном церемониале. Он стал несомненным новшеством, и в его распространении на Западе Дамиани сыграл главную роль.
В Риме первым о пакле написал каноник Бенедикт в 1140–1143 годах. Ленты зажигались на Рождество и на Пасху. Рождественским утром папа служил мессу в церкви Св. Анастасии, затем процессия направлялась в базилику Св. Петра. Путь пролегал среди римских древностей, между базиликой Юпитера и Фламиниевым цирком, через арку Грациана, Феодосия и Валентиниана, и выходил на Адрианов мост, «перед его храмом, рядом с Нероновым обелиском и мемориалом Ромула». Дойдя до Ватикана, папа входил в базилику и служил мессу с дворцовым клиром. Перед возвращением в Латеран ему надевали тиару. По пути, «поскольку день краток, а путь труден», служилась станционная месса в базилике Санта Мария Маджоре, во время которой исполнялся обряд возжигания пакли[104]. При входе в пресбитерий ризничий подавал папе тростниковую палку с зажженной свечой. С ее помощью папа поджигал паклю, повешенную на капители колонн при входе в храм. На Пасху церемония повторялась здесь же, на полу пресбитерия[105].
Отличия от византийского обряда разительны. В папском ритуале есть элементы, подчеркивающие светскую власть и, скрыто, бренность ее обладателя. Маршрут до Св. Петра проходит через памятники императорских триумфов (арка Грациана, Феодосия и Валентиниана), но завершается перед мавзолеем Адриана и мемориалом Ромула. Процессия из Св. Петра в Латеран называется «праздником короны», festum corone. Правда, церемония выглядит исключительно литургическим действом[106]. Кроме того, и на Рождество, и на Пасху папа играет только активную роль: он поданной ему свечой разжигает паклю. Потому-то символический смысл в основном эсхатологический: зажженная пакля напоминает о конце мира, которому суждено сгореть.
Во времена Бенедикта ритуал пакли в том виде, в котором он использовался в Византии во время коронации, точно был взят на вооружение в западном императорском церемониале. «Книжица о церемониях императорского двора», включенная в «Описание золотого города Рима» (ок. 1145), дает описание, близко напоминающее текст Дамиани: самодержцу (monocrator) «с короной из лилий на голове» показывали «прах и кости, а в предзнаменование Суда сжигали у него на глазах паклю»[107]. Как и василевс, западный государь, готовясь получить корону, играет здесь пассивную роль, то есть просто смотрит на огонь.
В начале XII века, только в связи с Пасхой, папский ритуал упоминается у Гонория Августодунского: «во время пасхальной процессии над головой апостола (т. е. папы – прим. пер.) подвешивают паклю, поджигают и дают упасть на него, (ее подхватывают или поднимают с земли служки), чтобы напомнить, что и он превратится в пепел, а славные его облачения сгорят»[108]. То же говорит Базельский кодекс, актуализирующий информацию чина каноника Бенедикта[109]. Значит ли это, что ритуал потерял силу? Трудно сказать. Ясно, что, в сравнении с Безансоном, где церемония проходила четырежды в год, римская литургия с самого начала предпочла более сдержанный ритм. Если воспринимать Гонория буквально, возможно, объяснение еще и в том, что папа играет не активную, а пассивную роль: сокращению времени соответствует усиление мотива смирения.
У Лотарио де Сеньи, будущего Иннокентия III (1198–1216), огонь пакли отсылает к Страшному суду и концу времен, но также и лично к целебранту: понтифик зажигает его, чтобы «идущий во славе не радовался мирской славе», потому что «всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой». Целебрант здесь активен, но речь идет не только о папе, Лотарио говорит об обряде, совершаемом «в некоторых базиликах посередине хора»[110]. Эти образы Лотарио использовал и раньше в «Ничтожестве человеческого состояния», чтобы осудить бессмысленные украшения в облачении прелатов и подчеркнуть контраст между тем, кто «восседает на троне», и тем, кто «презренно лежит в могиле»[111].
В середине XIII века появляется еще одно новшество. Доминиканец Стефан Бурбонский, автор одного из важнейших средневековых сводов exempla (1250–1261), описывает ритуал в разделе, посвященном смертному памятованию, где собраны различные примеры самоуничижения. Здесь есть сентенция Платона о необходимости постоянно помышлять о смерти, отсылки к библейским образам пепла, смиренное высказывание Аристотеля, якобы произнесенное им на смертном одре[112]. Некий старик дал ему драгоценный камень, с помощью которого можно было измерить любой предмет, если он не покрыт пылью. Этот камень обозначает Александра Македонского: живой (не запыленный) он весомее всех, мертвый (покрытый прахом), он ничего не весит[113]. Далее доминиканец ссылается на житие патриарха Александрийского Иоанна Милостивого: в первый день после коронации византийского императора некий каменотес показывает ему четыре осколка мрамора разного цвета и спрашивает, из какого он хочет заказать себе гроб. «Человек смертен и все время, смирения ради, должен перед мысленным своим взором иметь смерть». Поэтому патриарх приказал, чтобы для него изготовили саркофаг, но не завершали дело, а на каждом торжестве, когда он восседал на почетном месте, кто-нибудь должен был подходить к нему и говорить: «Владыка, прикажи доделать твой гроб, ведь ты не знаешь, когда придет разбойник». Заключительная фраза самая интересная: «Рассказывают, когда папа получает корону и высшие почести, перед ним сжигают паклю и говорят: так проходит мирская слава, подумай, что и ты пепел и смертен»[114]. Это первый случай, когда ритуал с паклей описан так же, как в Византии: паклю зажигают во время посвящения (или коронации) папы[115]. Кроме того, папа пассивен и слушает ритуальные слова. Свидетельство Стефана важно еще и потому, что здесь впервые знаменитая и сегодня фраза о бренности явно обращена к папе[116]. Ее источник – Библия, то же место, которое вдохновило создателей ритуала с паклей[117].
Около 1285 года другой член курии, немец Александр из Рёса использует слова Sic transit gloria mundi в поэме «Павлин», Pavo, пародии, в которой папа предстает в виде этой птицы. Отсылок к церемониалу здесь нет, но не приходится сомневаться, что капеллан кардинала Джакомо Колонны знал слова ритуала с паклей[118].
Почему лишь в середине XIII века источники описывают нам папский ритуал с паклей таким, каким Петр Дамиани впервые показал его в 1064 году? Случайность свидетельств? Или резонно предположить, что папство изобрело «новый» ритуал?
Заметим сразу, что свидетельство Стефана Бурбонского предшествует Церемониалу Григория X (1272–1273), где коронация папы появляется в новом чинопоследовании: папу коронуют в базилике Св. Петра, прежде чем он отправляется в Латеран, чтобы войти во владение им[119]. Согласно предшествующим чинам, избранный папа получал корону на следующее воскресенье после этого и до конного шествия из Св. Петра в Латеран[120]. Это новшество очень важно: коронация в Церемониале Григория X – торжественный и автономный конститутивный элемент.
Обстоятельства жизни Григория X объясняют его желание придать коронации такое значение. Тедальдо Висконти объяснял кардиналам свое решение короноваться в Риме, ссылаясь на «Константинов дар»: «Знайте, дорогие братья, что император Константин, самодержец мира, снял венец с императорской головы и щедро отдал его святому Сильвестру, римскому понтифику тех лет, в знак царского достоинства и светской власти. Поскольку, как говорят, это произошло в Риме, разумно, справедливо и достойно, чтобы здесь же и Церковь во мне, пусть недостойном, получила тот же венец»[121].
Последним папой, избранным и получившим посвящение в Риме, стал Григорий IX (1227–1241), носивший то же имя, что Тедальдо Висконти! Это совпадение следует подчеркнуть, потому что жизнеописание Григория IX описывает конное шествие из базилики Св. Петра в Латеран с такой царственностью, что сразу спрашиваешь себя, не здесь ли источник вдохновения Григория X? В 1227 году, 21 марта, папу «торжественно возвели на кафедру» в Латеране, и этот ритуал позволил Церкви «сменить траурные одежды, а полуразрушенные стены Города обрели былой блеск». В следующее воскресенье, 28 марта, папа получил паллий в базилике Св. Петра. На Пасху, 11 апреля, после торжественного богослужения в Санта Мария Маджоре, Григорий IX «под всеобщее ликование вернулся с короной на голове». На следующий день «преображенный херувим», «отец Города и мира», пересек город «в двойной короне», то есть в тиаре, на коне, облаченном в «драгоценную сбрую», в сопровождении кардиналов «в пурпуре». Сенатор и префект Рима следовали за ним пешком, держа стремена[122]. Обычай так торжественно отмечать «праздник венца», festum coronae, в пасхальный понедельник говорит о «подражании империи». Византийский василевс тоже шествовал в короне из церкви во дворец в пасхальный понедельник, а патриции несли лор, символ светлого Христова Воскресения»[123].
Интерес автора жизнеописания Григория IX к папской короне виден и в том месте, где он осуждает Фридриха II: тот якобы хотел, чтобы папа «получил вместо короны пепел»[124]. Жизнеописание написано в те же годы, когда работал Стефан Бурбонский, и это дополнительное свидетельство особого внимания к папскому венцу, проявившегося после смерти императора в 1250 году[125]. Стоит ли удивляться, что, согласно нашим источникам, папа призван участвовать в византийском ритуале с паклей в тот момент, когда важность обрела коронация, постепенно становившаяся самостоятельным, конститутивным для папства ритуалом?
Свидетельства Стефана и Александра из Рёса, пусть важные, остаются одиночными[126]. Даже Церемониал Григория X не упоминает о ритуале с паклей в контексте коронации. Паклю зажигают во время богослужения, роль папы – активна[127]. Литургист Гильом Дюран (1284) свел несколько богослужебных традиций (Гонорий Августодунский, Лотарио де Сеньи)[128]. Алваро Пелайо в «Зерцале королей», написанном в Авиньоне (1341–1345), вспоминает, как «у него на глазах во время папской процессии в центре хора на колонне зажгли паклю, чтобы шествующий во славе не радовался мирской славе». Он повторил тексты Лотарио и Дюрана, и трудно сказать, отсылает ли он к коронации или к пасхальной мессе, в том числе потому, что он не понимает роль папы: активна она или пассивна[129]?
Исполнялся ли в Авиньоне обряд с паклей во время папской коронации? Единственный способ узнать это дает чин, в котором содержатся инструкции для коронации Урбана V (6 ноября 1362 г.)[130]. Маршрут вроде бы рассчитан на авиньонский дворец, законченный при Клименте VI (1342–1352): папа выходит из покоев в большую капеллу и переоблачается, здесь же совершаются различные обряды, включая возжигание пакли. После этого ритуала самоуничижения он, пересекает капеллу с широкой золотой лентой на голове – знаком его нового величия. В хоре к нему в знак мира подходят три кардинал-пресвитера и почтительно целуют в грудь[131].
Одно место в этом чине говорит о том, что в курии обсуждали, как лучше исполнять ритуал: «некоторые считают, что лучше проводить его на катафалке, потому что присутствует много людей в очень славном месте». То есть желание продемонстрировать ритуал публике возникает ровно тогда, когда курия обрела в новом папском дворце «очень славное место» для коронации. Эта дискуссия, судя по всему, ставила своей целью найти условия, аналогичные тем, что были в Риме: здесь обряд совершался на ступенях большой внешней лестницы базилики Св. Петра[132].
В самом начале XV века один свидетель впервые описал ритуал, увиденный своими глазами. Английский хронист Адам из Аска (Usk) присутствовал на коронации Иннокентия VII: «В день св. Мартина 11 ноября 1404 года новый папа для торжественной коронации приходит из дворца в базилику св. Петра. Прислуживающие подносят ему одеяния, и он переоблачается у алтаря св. Григория. У выхода из капеллы св. Григория клирик зажигает паклю, намотанную на конец длинной тростниковой палки и громко возглашает: "Отче святый, так проходит мирская слава". Затем дважды еще громче произносит: "Отче святый, отче святый". И в третий раз, очень громко, у алтаря св. Петра: "Отче святый, отче святый, отче святый". И каждый раз сжигается пакля». Сцена включает в себя все элементы, указанные Стефаном Бурбонским и авиньонским чином: папа пассивен, слова повторяются трижды. Адаму тоже показалось необходимым пояснить: «так и императору во время коронации, на вершине славы, каменщики подносили осколки цветного камня и спрашивали, из какой породы блистательный государь пожелает заказать себе гробницу»[133].
Известно, что ритуал исполнили во время коронации Григория XII (19 декабря 1406 г.), также прошедшей в базилике Св. Петра. Якопо Анджели да Скарперия рассказывает о ней в письме Иммануилу Хрисолору из Константинополя[134]. Как и в авиньонском церемониале, представление пакли новоизбранному понтифику сочетает здесь жесты самоуничижения с инсценировкой имперского величия: надев позолоченную обувь, появившуюся якобы при Диоклетиане, папа омывает руки, получает кольцо и поднимается к верхнему алтарю: праздничное убранство «божественно», папа облачен еще и в белый покров с золотым крестом на груди, «ради его святости, не ради красоты». Описание пакли следует за длинным рассуждением о «царских облачениях», подаренных папе императором Константином. После сжигания пакли папа идет дальше с золотым покровом на голове[135].
Возжигание пакли пришлось созерцать и двум папам, избранным на соборах: Александру V (Пиза, 26 июня 1409 г.)[136] и Мартину V (Констанц, 11 ноября 1417 г.). О последнем повествуют авиньонский чин, адаптированный для этого случая[137], и «Хроника Констанцского собора» Ульриха Рихентальского[138]. Во время коронации Пия II (1458) паклю зажигали трижды: в центре главного нефа, у алтаря св. Маврикия (в северном нефе) и на ступенях лестницы св. Петра, ведшей в главную апсиду[139]. Эту сцену в Библиотеке Пикколомини в Сиенском соборе изобразил Пинтуриккьо (1504–1507): церемониймейстер поджигает небольшой моток пакли на конце тростниковой палки и обращается с ритуальным восклицанием к папе, восседающему на папском кресле[140].
Кое-что новое появляется у Агостино Патрици Пикколомини (1484–1492). Как обычно, церемониймейстер сжигает паклю перед понтификом и, преклонив колени, трижды повторяет: «Святый отче, так проходит мирская слава»; затем папа направляется к могилам римских пап в неф, идущий от капеллы св. Григория Великого[141]. К символике бренности власти, прекрасно явленной паклей, прибавляется предупреждение о бренности и физического тела папы, которому предвещают, что и он присоединится к усопшим предшественникам.
Как мы видим, ритуал сожжения пакли вошел в римское богослужение между 1064 и 1140 годами, то есть примерно тогда же, когда и пепел. В обоих случаях история обрядов не линейна, а, напротив, весьма вариативна. В случае с паклей роль папы, судя по всему, в начале была пассивной. Папский ритуал пакли показывает, что самоуничижение, подобающее понтифику, оставалось в центре внимания начиная с Григорианской реформы. Особо важные периоды, например середина XIII века, повлияли на его эволюцию, иногда радикально. Введение обряда пакли в коронацию в конце концов вытеснило пасхальный обряд пепла, в XV веке исчезающий из источников. В этом столетии обряд пакли еще используется при дворе германского короля, но потом, кажется, исчезает, в то время как в папской коронации он просуществовал до XX века[142]. Таким образом, горящая пакля превратилась в исключительный символ преходящего характера власти понтифика. Если только в отношении папы обряд пакли обретает полноценное значение[143], нужно понимать, что в этом – результат долгого и сложного развития.
Теперь нам нужно узнать, можно ли найти символические предметы и жесты, касающиеся папы как человека в церемониале вступления во владение Латераном[144].
Для реконструкции ритуалов самоуничижения (масло, пепел, пакля) мы пользовались чином Бенедикта, но здесь этот источник нам не поможет, потому что в нем ничего не говорится об обрядах прихода нового папы. Впервые некоторые элементы этой церемонии появляются в жизнеописаниях Пасхалия II (1099–1118) и Гонория II (1124–1130) в «Папской книге» и в «Первом житии св. Бернарда Клервоского».
Пасхалий II был избран 13 августа 1099 года в базилике Св. Климента. Жизнеописание зафиксировало ритуальные моменты избрания, свидетельствующие о его легитимности. Процессия из Ватикана в Латеран состоялась на следующий день. Впервые подробно описаны фазы вступления во владение Латераном: «После этих и других славословий кардиналы облачают папу в красную мантию, надевают на голову тиару, и в сопровождении ликующей толпы он на коне направляется в Латеран. Там его подводят к портику в южной стороне площади, который ведет в базилику Спасителя, называемую Константиновской. Здесь папу возводят на стоящий там трон, затем на патриарший, наконец он входит во дворец, туда, где находятся два курульных кресла. Понтифика опоясывают поясом, на котором висят семь ключей и семь печатей, чтобы напомнить, что, пользуясь семью Дарами Св. Духа, закрывая и отворяя, папа должен настолько же разумно управлять вверенными ему Богом святыми церквями, насколько торжественно исполняется ритуал. Его усаживают на оба кресла, вручают епископский посох, и тогда, будучи уже хозяином дворца, он завершает ритуал избрания, обходя предназначенные исключительно для понтифика помещения дворца и присаживаясь в них»[145]. В следующем пассаже делается акцент на креслах: видение подсказало епископу Алатри, что Райнерий (т. е. Пасхалий II) станет папой, указывая, что «он будет жить и воссядет»[146].
Папа направляется в Латеран уже в мантии и тиаре, но жизнеописание Пасхалия II определенно указывает на значимость вступления во владение дворцом, во время которого его усаживают на кресла перед портиком, в базилике и во дворце. Первое никак не названо, второе, несомненно, «мраморный трон», sedes marmorea, в апсиде, биограф называет его «патриаршим», то есть собственно папским. На два других понтифик садится уже во дворце, значит, они скорее всего стояли у входа. Затем он проходит в другие помещения, но о тамошних сиденьях ни слова не сказано[147]. Только кресла у входа участвуют в ритуальном действе: при усаживании папа получает пояс с семью ключами и печатями, а когда уже сидит – посох. Ключи и печати символизируют Дары Святого Духа, которые должны вести избранника в делах (мудрого) правления. Овладение дворцом – конститутивный акт в рамках процедуры избрания. Чтобы «завершить его», папа входит во дворец с посохом, видимым знаком его владения и власти. Получив дворец, он вступает в него и обходит помещения, никак иначе не описанные.
Жизнеописание Гонория II более кратко: провозгласив епископа Остии Ламберта в церкви св. Панкрация рядом с Латеранской базиликой, выборщики усадили новоизбранного на кресла перед церковью Св. Сильвестра. Биограф добавляет новые детали: кресла в форме греческой буквы «сигма», то есть как курульные в жизнеописании Пасхалия II, стоят перед церковью Св. Сильвестра. Термин symae или sygmae отсылает к круглому сиденью, потому что так писалась заглавная унциальная греческая буква, соответствующая латинской C. Кроме того, здесь подчеркивается, что усадили папу именно выборщики[148].
Автор «Первого жития св. Бернарда» считает, что фазы вступления во владение представляют собой «усаживания», sessiones, следующие «древнему обычаю». Здесь тоже отсылка к церемониальным действиям нужна для утверждения легитимности Иннокентия II (1130), избранного «теми, кто остался на католической стороне». Напротив, его соперника, Анаклета II (Пьетро Пьерлеони, 1130–1138), избрали с помощью «злостных махинаций»[149].
Более четкие указания появились лишь в церемониалах Альбина (1189) и Ченчо (1192), дошедших в Базельском и Лондонском манускриптах[150].
Похоронив понтифика, кардиналы собираются в «известном месте» для избрания нового. Архидьякон или старший из дьяконов облачает избранника в красную ризу и «дает ему имя». Два старших по возрасту кардинала ведут его к креслу, называемому stercorata vel stercoraria, стоящему перед портиком Латеранской базилики, и «с почетом» усаживают. Посидев немного, он получает от кардинала-камерария три пригоршни монет, бросает их и восклицает: «Золото и серебро даны мне не для услад, что имею – отдам тебе». Тогда приор базилики, один из кардиналов или его собратьев сопровождают его к «святому алтарю». Входящим в портик при этом говорится: «Святой Петр избрал господина N». Певчие пропевают Te Deum laudamus, избранник, сев на кафедру, принимает склоняющихся перед ним кардиналов для поцелуя мира. В окружении кардиналов, субдьяконов, настоятелей и хора он покидает храм. Судьи сопровождают его в капеллу (называемую также «базиликой») Св. Сильвестра с процессией, они проходят под аркой, «где находится образ Спасителя, который кровоточил, когда иудей проткнул ему лоб». После этого первого контакта с кровью Христа проходит церемония «порфирных» кресел[151]. Их неслучайно установили перед капеллой Св. Сильвестра. Согласно очень древнему преданию, Сильвестр I (314–337), следуя воле свв. Петра и Павла, излечил Константина от проказы. Считалось, что реликвии в капелле Святая Святых, Sancta Sanctorum, которые избранник должен был почтить в конце церемонии, Константин подарил папе Сильвестру I вместе с иконами Петра и Павла, стоявшими на алтаре[152].
Приор базилики Св. Лаврентия во Дворце, т. е. собственно Святой Святых, передает сидящему на правом порфирном кресле избраннику посох и ключи от базилики и от дворца. Тогда он пересаживается на левое кресло, «того же камня», и возвращает посох и ключи приору. Пока он сидит, тот же приор перепоясывает его поясом с пурпурной сумкой, в которой лежат двенадцать печатей из драгоценных камней и мускус. «Затем избранник должен сесть так, будто лежит меж двух кроватей, как бы возлечь между приматом Князя апостолов Петра и миссией учителя язычников Павла»[153]. После этого он принимает дворцовую прислугу, для поклона и для поцелуя мира. Камерарий выдает ему серебряные монеты, и он бросает их народу, трижды говоря: «Расточил, раздал нищим; правда его пребывает во веки». (2 Кор 9: 9, Пс 111: 9). Он идет через тот же длинный портик под «иконами апостолов, которые сами приплыли в Рим по морю», и входит в базилику Св. Лаврентия. Там он долго молится «у собственного алтаря» и уходит в покои, где отдыхает прежде чем прийти в трапезную.
На следующее воскресенье избранник с дворцовым клиром всех рангов и с римской знатью идет в базилику Св. Петра для принятия из рук кардинал-епископов посвящения. По окончании действа он получает паллий: его надевают и прилаживают архидьякон и приор базилики, закалывая спереди, сзади и слева тремя золотыми булавками. На голове закрепляют три камня гиацинта. В таком облачении он идет к алтарю и служит мессу. Тем временем кардинал-дьякон, субдьяконы и хранители базилики воспевают славословия. Отслужив мессу, папа направляется к месту, где стоит папский конь в парадной сбруе, там архидьякон от старшего конюшего получает тиару (frigium) и коронует папу. Папа в короне на коне через город возвращается в Латеран под ликование толпы. Перед дворцом сначала спешиваются кардинал-пресвитеры и, получив благословение, воспевают то же славословие. То же повторяют судьи, сопровождающие избранника во дворец, где тот сам каждому приору выдает «традиционное вознаграждение», presbiterium[154]. Приоры получают вдвое[155].
Все эти фазы следует рассмотреть отдельно. Тогда мы, возможно, найдем те элементы ритуала смирения, которые призваны были напомнить понтифику о его физической бренности и преходящем характере власти, переданной ему при избрании.
Каменное седалище перед портиком Латеранской базилики называется в рассмотренных церемониальных книгах прежде не встречавшимся странным термином: stercorata или stercoraria. Вряд ли это название народное. Наши источники приводят полностью фразу из Первой Книги царств (2:8), где говорится, что «из праха подъемлет Он бедного, из брения возвышает нищего, посаждая с вельможами, и престол славы дает им в наследие[156]. Библейское выражение de stercore pauperem, «из праха – бедного» присутствовало уже в 85 формуле древней «Книги дня», Liber diurnus, в которой новый папа сообщал о своем избрании[157].
Давно ли использовался такой трон? Трудно сказать. С уверенностью можно утверждать, что библейская фраза появляется в текстах после многих столетий в XII веке. Английскому хронисту она понадобилась, чтобы сказать о своем земляке – папе Адриане IV (1154–1159) в контексте, напоминающем риторику смирения, с которой св. Бернард обратился к Евгению III (1145–1153)[158]. На это совпадение стоит обратить внимание, потому что оно свидетельствует, что тема казалась актуальной. Не противоречит этому и первое упоминание трона в прахе, sedes stercorata, в церемониалах конца XII века (Альбин, Ченчо и другие).
Очевидна значимость этого, возможно, самого сильного символа самоуничижения, когда-либо использовавшегося римским понтификом, ведь налицо связь между сидением и словом stercus: навоз, глина, грязь, отбросы, экскременты[159]. На вершине славы и богатства папа должен вспомнить о своем прежнем человеческом состоянии и смириться[160]