Тектоника власти - читать онлайн

Параграф 1. Верховная власть и её ипостаси

В 1942 году русский философ-эмигрант Александр Кожев посетовал, что «понятие и проблема Власти столь мало исследованы»[5]. Через несколько лет эту же мысль повторил известный американский социолог Толкотт Парсонс: «К сожаленью, понятие власти не определено в социальных науках, ни в политологии, ни в социологии[6]. С тех пор власть как общественное явление рассматривалась в огромном количестве научных статей и монографий. Однако замечания Кожева и Парсонса, похоже, актуальны и сегодня[7].

Исследователи насчитывают более тысячи определений власти. И споры чаще всего идут о нюансах этого определения, а также формах, видах, свойствах и других теоретических аспектах. Я не хочу углубляться в эти споры, во многом схоластические. Для обоснования тезисов настоящей работы исходным пунктом может служить классическое определение власти, данное Максом Вебером, которое приводится почти в каждом учебнике политологии: «Власть – это любая возможность, на чём бы она не основывалась, реализовывать собственную волю в данном социальном отношении даже вопреки противодействию». Также среди многочисленных определений власти одним из наиболее распространённых остаётся определение Роберта Даля, данное им ещё в 1957 году: «А имеет власть над Б в той степени, в которой А может заставить Б делать то, что Б в ином случае не стал бы делать».

Важнее, мне кажется, обосновать отсутствие тождества публичной и государственной властей в современных обществах, поскольку в российской юридической науке долгое время преобладала точка зрения о том, что это – одно и то же. Это важно для объяснения механизма власти в современных западных обществах, в которых Центр верховной власти находится вне государственных структур.

Термин «социальная власть» используется в широком и узком смыслах. В широком – этот термин является обобщающим для власти в любом коллективе (семья, церковь, предприятие и т. п.)[8].

В узком – для власти в обществе в целом. В масштабах общества социальную власть часто называют публичной (несмотря на, чаще всего, её непубличный характер) из-за её всеобщности: она распространяется на всех, кто проживает на данной территории.

Связь с территорией – важнейший признак публичной власти, отличающий её от власти семейной и корпоративной. Известный российский исследователь власти В.Е. Чиркин вводит понятие территориального публичного коллектива как особой формы организации населения: «Он создаётся не на основе общности политических убеждений (как партия), не для защиты специфических социально-экономических интересов особых групп населения (как профсоюз или объединение работодателей), не в целях достижения личного, частного или общественно-хозяйственного интереса (как производственный кооператив), а на основе территориальной принадлежности к нему и представляет собой объединение людей независимо от возраста и гражданства»[9]. Публичную власть рождает сообщество людей, живущих в данной стране, то есть территориальный публичный коллектив. Именно в таком понимании нас будет интересовать публичная власть как разновидность социальной власти. Именно её верховный центр станет предметом данного исследования.

Из моих предыдущих предложений по реформированию политической системы больше всего возражений вызвал отказ от прямых выборов Президента. Это предложение кажется антидемократическим. То, что «верховный руководитель» в развитых демократиях избирается либо непосредственно населением страны, либо через представительный орган, является «альфой и омегой» объяснения демократичности власти в этих государствах. Поэтому для доказательства неуместности прямых выборов Президента РФ необходимо показать, что и на Западе верховная власть населением не избирается. То есть выборные и публично действующие органы власти – президенты, парламенты, суды – верховной властью не обладают. Над ними есть иная верховная власть, не государственная, более того, находящаяся вне публичного государственного и правового пространства. Но это значит, что следует по-другому взглянуть на соотношение публичной и государственной власти, поскольку в научной литературе утвердилось мнение, что с момента возникновения государства публичная власть существует только в форме государственной. В.Е. Чиркин прямо утверждает: «Публичная власть и государственная власть – это одинаковое явление»[10]. Во многом это следствие длительного господства марксистской идеологии в России, один из основоположников которой Фридрих Энгельс в знаменитой работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» писал: «Обладая публичной властью и правом взыскания налогов, чиновники становятся, как органы общества, над обществом»[11].

Я отстаиваю точку зрения, что государственная власть является лишь одной из ипостасей власти публичной, и верховная власть не обязательно концентрируется в государственных структурах. Для обоснования этого подхода я опираюсь на работы тех учёных, которые использовали структурно-функциональный подход к исследованию власти. Они исходили из понимания власти как функции любого организованного коллектива по налаживанию совместной деятельности. Истоки этого подхода можно найти ещё у Аристотеля. За рубежом эту точку зрения можно встретить у известного социолога Т. Парсонса. Но ещё раньше определение власти как «функции организации ассоциаций, создания и упорядочивания групп или функции самой структуры общества» появляется у Роберта Бирстедта[12]. В советской и российской юридической литературе эту точку зрения отстаивали: В.А. Ржевский, И.Е. Фарбер, Н.С. Бондарь, А.В. Малько, Г.Н. Манов, В.Я. Любашиц[13].

Так, В.Я. Любашиц пишет: «…необходимость власти выводится из организации общества, для которого она является важнейшей функцией, обеспечивающей упорядочивающее, регулирующее воздействие на все основные сферы его жизни»[14].

Структурно-функциональный подход к власти позволяет избежать узкого понимания социальной (публичной) власти, когда она, по сути, отождествляется с государственной властью. Из определения власти как функции по налаживанию совместной деятельности следует, что социальная публичная власть шире, чем государственная. Целый ряд функций публичной власти реализуется в негосударственных структурах. Помимо трёх ветвей государственной власти, которые могут рассматриваться и как ветви публичной власти, существуют финансово-экономическая (власть над материальными ресурсами), духовная, и как современная вариация последней – медийная[15]. Некоторые авторы выделяют как особую – политическую власть[16]. В политологической литературе подробно рассматриваются эти виды власти в обществе, но я хочу подчеркнуть их подчинённость публичной власти.

Понять значение публичной власти в обществе можно, лишь выйдя за рамки традиционного государствоведения, отождествляющего государственную и публичную власть. В современной юридической литературе уже появились работы, авторы которых призывают различать категории «государственной публичной власти» и «публичной власти». Правда, эти авторы расширяют понятие публичной власти за границы государственной через включение в его содержание муниципальной власти[17]. Я же предлагаю опереться на теорию систем, чтобы доказать максимально широкое понимание публичной власти.

Публичная власть – центральный элемент социальной системы, какой является общество. Любая система, в том числе общество, для своей выживаемости должна существовать в определённых параметрах (гомеостазе) и при необходимости переходить в новое состояние с новыми параметрами, но без угрозы существования системы. Эта задача решается социальным контролем, под которым понимается механизм, позволяющий поддерживать социальную систему в равновесии и направленный на устранение отклонений от заданных параметров. Именно публичная власть и обеспечивает действие этого механизма. В последнее время стало преобладающим понимание, что социальный контроль – это «механизм саморегуляции системы, обеспечивающий упорядоченное взаимодействие составляющих её элементов посредством нормативного регулирования»[18]. Подчёркивание в определении социального контроля значения саморегуляции оправдано, так как ранее на неё внимания не обращали. Но, вместе с тем, главным в механизме социального контроля остаётся целенаправленное властное воздействие на общество, поведение его членов[19].

Другими словами, для сохранения параметров социальной системы необходимо добиться должного поведения её составляющих людей, поэтому именно поведение, прежде всего, является объектом властного воздействия. Понимание власти как контроля над поведением весьма распространено в западной политологической литературе. Об этом писали Р. Даль, Х. Саймон, Дж. Марч, Д. Мечаник, Р. Тауни, Д. Олсон, Р. Кромвел, П. Бекрэк, М. Бэрэтц, Д. Кэтлин. Так, британский политолог Джордж Кэтлин подчёркивал: «Власть – это или индивидуальный контроль одного человека над поведением другого, отношение столь же простое, как сделка, или социальный контроль, осуществляемый коллективно, что можно назвать соглашением».

При определении публичной власти под сильным влиянием марксизма на первый план всегда выходило государственное принуждение, хотя случаи использования государственного принуждения имеют гораздо меньшее значение, нежели формирование определённых образцов поведения средствами духовной власти: от культивирования определённых традиций, ритуалов, религиозных ценностей в архаичных обществах до тотального воздействия масс-культуры, СМИ и Интернета в современных обществах. Как писал Бертран Рассел, власть достигает своих конкретных целей только тогда, когда она оказывает значительное влияние на эмоциональное состояние и сознание людей[20].

Власть над общественным и индивидуальным сознанием настолько важна, что некоторые западные исследователи выделяют сознание как самостоятельный объект властного воздействия наряду с поведением. И хотя противопоставление поведения и сознания выглядит несколько искусственным, поскольку сознание предопределяет поведение, нельзя не согласиться, что контроль над убеждениями, мнениями, религиозными верованиями, ожиданиями, эмоциями, ценностными установками, политическими взглядами, художественными предпочтениями зачастую даёт гораздо больший эффект с точки зрения поддержания параметров системы, чем прямое принуждение, а тем более – насилие. Александр Кожев глубоко подметил, что «обязанность вмешиваться посредством силы (насилия) указывает на то, что власть отсутствует»[21]. Действительно, прямое насилие проявляется тогда, когда наступает период безвластия, и надо восстановить управляемость системы. В нормальном режиме власть должна «предотвращать в любой степени недовольство людей, формируя их представления, познания, предпочтения таким образом, чтобы они согласились с отведённой им ролью в существующем порядке вещей»[22]. Следовательно, контроль над общественным сознанием – это тоже сфера действия публичной власти, а это опять-таки доказывает, что публичную власть не следует сводить к государственной.

Управление сознанием лежит не только в основе социального контроля в самих западных странах, но активно используется ими для экспансии и подчинения других стран. «Мягкая сила», о которой столь много говорится в последнее время, зиждется именно на этом. Таким образом, контроль над умами является самостоятельным направлением властной деятельности наряду с прямым принуждением.

Прямому принуждению и контролю над сознанием коррелируют такие источники подчинения субъектам объектов, как сила и манипуляция. Но есть ещё один источник, и он носит материальный характер. В современном обществе – это деньги. Именно этот источник лежит в основе могущества финансовой олигархии.

Все направления проявлений социальной власти институционализируются, обрастают нормами и начинают контролироваться определёнными группами людей. И поэтому правомерно говорить о государственной, духовной, финансово-экономической властях как ипостасях социальной (публичной) власти. Но стоит обязательно подчеркнуть, что любая из этих ипостасей сохраняет присущий социальной власти в целом принудительный элемент. Если в системе государственного принуждения он предстаёт в самом явном и угрожающем виде: полицейская дубинка, тюрьма, суд и другие казённые дома, то принуждение в других направлениях социальной власти менее предметно, но не менее жёстко. Но при этом, в отличие от государственного принуждения, институты, которые обеспечивают функционирование других направлений власти, государственными могут не быть, как то: церковь, масс-медиа, частные корпорации, культурные сообщества, НКО, эксперты.

Манипулирование сознанием – это тоже «присвоение чужой воли»[23], тоже принуждение: со стороны жрецов, священников, масс-культуры и медиа. Это доказывает существование духовной власти именно как власти, тем более что к «невосприимчивым», к тем, кто не следует заданным образцам поведения, применяются свои «духовные» санкции. В древних обществах жрецы изгоняли из племени, в Средние века – священники отлучали от церкви, в тоталитарных государствах – функционеры исключали из партии, будь то КПСС или НСДАП. Современное западное общество, хотя и гордится свободой мнений и толерантностью, так же карает своих диссидентов. Судьба главного редактора «Нью-Йорк Таймс» Джил Абрамсон, известного телеведущего Фила Донахью, журналиста «Радио «Свобода» Андрея Бабицкого, «глас вопиющих в пустыне» американских репортёров к президенту Обаме о зажиме прессы, – тому далеко не полный список всех примеров. В Великобритании контролем журналистской этики занимается так называемая Организация стандартов независимой прессы (IPSO), строго следящая за исполнением «генеральной линии»[24]. А США продолжают линию на тотальный контроль Интернета. Из нововведений— Агентство цифровой демократии, задачей которого является «зачистка» новостей, которые не устраивают американскую элиту. И после этого вы скажете, что «министерство правды» у Джорджа Оруэлла утопия?!

Все вышеперечисленные виды властей находятся в динамическом взаимодействии, и подчас в борьбе. Публичная власть – это трон, за который ведётся борьба, который может занять и государственная, и духовная, и экономическая власть. Как метко заметил Бертран де Жувенель: «На удивление распространённая ошибка – усматривать в обществе одну-единственную Власть – власть правительственную, или публичную. А между тем это только одна из присутствующих в обществе властей, сосуществующая с множеством других, которые являются одновременно её помощницами, поскольку вместе с нею обеспечивают общественный порядок, и соперницами, поскольку, как и она, требуют повиновения и пользуются силами общества. Эти негосударственные власти, которые мы будем называть социальными властями, так же, как и Власть, имеют далеко не ангельскую природу»[25].

Каждый из видов публичной власти обладает своим качественным ресурсом: государственная – легальным насилием, духовная – воздействием на умы, экономическая – деньгами. А в терминологии Элвина Тоффлера – «силой, знанием, богатством»[26].

Система власти современных западных обществ как раз основана на господстве экономической власти, прежде всего, её финансовой составляющей. Именно экономическая власть подчинила остальные ветви социальной власти: и государственную, и духовную.

Хотя так было не всегда, в разные периоды истории на место верховной выдвигались представители разных ветвей. Вспомним теорию «двух мечей». Долгое время католическая церковь оспаривала первенство у королей.

Были периоды, когда духовная власть подчиняла себе государственную и экономическую. Хрестоматийный пример – путешествие Генриха IV в Каноссу в XI веке. Но и спустя восемь веков, в середине XIX века швейцарский кантон Люцерн направил свою конституцию на утверждение Папе. Бывало и наоборот: цезарепапизм, или отмена Петром Первым патриаршества в России, или огосударствление английской церкви Генрихом VIII.

Переход из Средних веков в Новое время (от аграрного общества к индустриальному) ознаменовался победой экономической власти над государственной: место королей и феодальной аристократии заняла буржуазия.

А уже в XX веке в некоторых странах нарождавшаяся экономическая власть была полностью подавлена государственной, точнее политической, в лице единственной партии. Произошло огосударствление экономики, в чём, собственно, и состоял смысл социалистических революций, и что составляло главную черту организации власти при коммунистических режимах. А в конце ХХ века крах социалистической системы означал, по сути, победу денег над государством.

Притом, что между различными ветвями (отдельными представителями) ведётся борьба за обладание публичной властью, она едина, представляет собой высшую точку, где сходятся нервы всей социальной системы. Именно публичная власть как верховная обеспечивает единство различных ветвей при их видимом разделении и независимости.

Обеспечение единства власти предполагает наличие её единого центра, который координирует функционирование её различных ветвей. Более того, без такого единого центра функционирование общества как системы, само его существование было бы невозможным. Поддержание параметров социальной системы требует сознательных волевых усилий. Стихийная игра общественных сил эти параметры скорее разрушает, чем поддерживает.

Параметры невозможно поддерживать без единого центра. В любой системе есть центр. Основоположник теории систем Александр Богданов в своей работе «Тектология» сформулировал принцип «моноцентризма», который фиксирует, что «устойчивая система характеризуется одним центром, а если она сложная, цепная, то у неё есть один высший, общий центр»[27].

Этот принцип обеспечивает непротиворечивость управленческих команд. Если существуют несколько центров управления в системе, то объект управления будет получать разные команды, и в конечном счёте наступит дезорганизация и разрушение целостности системы. М.В. Локтионов разъясняет суть этого принципа: «Полицентрические системы могут характеризоваться дисфункцией координационных процессов, дезорганизованностью, определённой неустойчивостью и т. д. Такого рода эффекты формируются в случае наложения одних координационных процессов на другие, что обуславливается утратой целостности»[28].

Сторонники синергетических концепций могут возразить, что существуют системы, в которых упорядоченность поддерживается без единого центра управления. Не оспаривая, в принципе, существования таких систем, замечу, что я веду речь о таких социальных системах, в которых присутствует целенаправленное управляющее воздействие. Не думаю, что кто-либо будет возражать, что в таких системах центр управленческих команд должен быть един. Если ещё можно говорить о применении синергетического метода для некоторых социальных систем, то применительно к государственно организованным обществам этот метод выглядит весьма сомнительным. Известный исследователь социальных систем с точки зрения синергетики Дари Цырендоржиева обращает внимание на роль не только самоорганизации, но и организации в развитии социальных систем. Она справедливо пишет, что «исключительной особенностью социальных систем является то, что в них самоорганизация дополняется организацией…»[29].

Существование единого центра публичной (социальной) власти является проблемой только для западных демократий. В других моделях власти такие центры очевидны и институционализированы. Апологеты же англосаксонской модели отсутствие видимого для общества центра социальной власти выдают за вершину плюрализма и считают его главным доказательством демократичности. Но именно в этой модели публичная власть является, простите за каламбур, максимально непубличной. И это существенным образом затрудняет не только исследование, но и само доказывание наличия такого центра. Хотя существование таких центров признаётся политологической наукой. Халипов в работе «Кратология власти» пишет: «Скрытый центр власти – реальный, но не проявляющий себя центр, где сосредотачивается реальная власть и предрешаются её ключевые вопросы»[30].

Достоверность любого исследования определяется его методом. Самый достоверный – непосредственное наблюдение и последующее описание. Но в нашем случае объект исследования тщательно скрыт. Доступны три метода его обнаружения и изучения: свидетельства тех, кто знает об объекте по роду деятельности; наблюдаемые проявления его функционирования; и, наконец, логика.

Поиск такого центра в современных западных обществах в чём-то схож с поисками новых элементов в периодической системе Менделеева: их существование учёные сначала предсказывают по характерным признакам, а потом обнаруживают экспериментальным путём. С точки зрения логики отрицать наличие центра публичной власти в англосаксонских обществах весьма сложно. Ведь что получается: такие центры есть во всех физических, химических, биологических, социальных системах, а в англосаксонской его нет?! Более сложной задачей представляется исследование проявлений этого центра.

Известно высказывание Дэвида Истона о политической системе как «чёрном ящике», но действительный «чёрный ящик» – это организация верховной власти у современных англосаксов. Работу и механизм политической системы мы всё-таки можем наблюдать публично. Как принимаются решения верховной власти в США и Великобритании, не знает никто, кроме узкой группы посвящённых: «procul este profane».

Внутрь центра власти проникнуть невозможно, судить о его работе можно только «по ушам и хвосту». Неслучайно известный американский политолог Стивен Льюкс советует при исследовании власти: «учитывать те её аспекты, которые менее всего поддаются наблюдению, ибо власть, без сомнения, тем эффективнее, чем менее она заметна»[31].

Наличие единого центра власти в современном обществе, особенно в западных демократиях, часто отрицается. Активно пропагандируются идеи дисперсии власти, безграничного плюрализма, «полиархии». Утверждается, что важнейшие для общества решения оказываются результатом хаотичной борьбы различных сил. Особенно активно это разрабатывается американскими социологами и политологами, например, Далем и Риксеном. На первый взгляд, они могут оказаться правы. Поскольку реальный центр власти в тех же Штатах, как, впрочем, и в Великобритании, тщательно скрывается от общества. Однако эти покровы в течение последних десятилетий успешно срывают не менее известные и более убедительные в своих доводах Домхофф, Дай и другие. Они показали реальные механизмы влияния узкой группы людей, находящихся на вершине социальной власти, на законодательную, судебную, медийную и другие ветви социальной власти. Эти люди имеют свои think tanks, которые заняты стратегическим целеполаганием, мониторингом развития страны и мира, оценкой угроз.

В этих же структурах как раз задаются стереотипы поведения массового общества. Необходимая идеология, ценности, заданные стереотипы поведения внедряются в массовое сознание через образование, масс-культуру, СМИ, а теперь и интернет-пространство. Финансовая олигархия всегда придавала первостепенное значение контролю над средствами формирования массового сознания. Контроль достигается, прежде всего, через кадровую политику. Когда в системе случались сбои, как 50-е годы, использовались более жёсткие формы контроля духовной сферы. Достаточно вспомнить сенатора Маккарти.

Некоторые западные исследователи, не отрицая важной роли в принятии политических решений влиятельных элитных групп, прежде всего финансовой олигархии, всё же считают, что они обладают не властью, а влиянием, властью же, по их мнению, обладают только государственные органы и должностные лица – президент, правительство, парламент, суды. Я разделяю точку зрения тех исследователей, которые считают, что в западных обществах финансовая олигархия обладает именно властью, а не влиянием. Отличие власти от влияния состоит в возможности применить санкции, то есть причинить неприятные последствия объекту, который не выполняет команды центра власти.

На Западе социальная власть управляет основными акторами политического и медийного процесса тоже, по сути, с помощью административного ресурса, только это у них называется «политическими средствами» (оперативными методами), но эти «средства» так же находятся вне правового поля, не афишируются и не известны для широкой публики. Но они не менее жёсткие, чем пресловутый российский административный ресурс.

В мае 2014 года была уволена главный редактор The New York Times Джилл Абрамсон за непредвзятое освещение событий в Донбассе. Журналист Андрей Бабицкий был уволен с «Радио “Свобода”» за публикацию снятой им видеозаписи эксгумации тел мирных жителей, убитых украинскими силовиками из батальона «Айдар». Кроме того, Бабицкий был уволен с места шеф-редактора сайта «Эхо Кавказа». Известнейший американский телеведущий Фил Донахью был уволен за «неправильное» освещение войны в Ираке. Даже Владимир Познер ещё в 2003 году говорил: «Сегодня в Америке нельзя возражать против того, что говорит Белый Дом, без того, чтобы лишиться, в частности, работы на телевидении. И я скажу нечто такое, что, может быть, многих поразит. Но я абсолютно убеждён, что сегодня в России гораздо больше свободы слова, мы гораздо больше можем критиковать и Президента, и войну в Чечне, и так далее, чем в Америке может такой знаменитый даже телевизионный ведущий как Донахью критиковать Белый дом и предстоящую войну в Ираке».

Вопреки утверждениям апологетов «западной демократии», финансовая олигархия обладает именно властью, а не влиянием, поскольку добивается своих целей, в том числе и контроля над политиками и отраслями государственной власти, обязательными для последних мерами, мерами принуждения, а не убеждения.

Другая группа сторонников западной (англосаксонской) модели ссылается на множество групп давления. Они опять же не отрицают элитарного характера принятия решений, но отрицают наличие единого центра. По их мнению, те или иные решения принимаются в зависимости от того, какая из этих групп победит. Действительно, борьба таких групп существует, но она не касается стратегических вопросов. Эти вопросы не решаются в ходе хаотической борьбы различных группировок. Обсуждение и окончательное решение стратегических вопросов происходит в «закрытом клубе» небольшого количества крупных финансистов. И в этом клубе имеются свои правила игры. Да, в рамках этого клуба может победить та или иная точка зрения. Апологеты выдают это за наличие плюрализма. Но в Политбюро ЦК КПСС тоже были разные группировки, и побеждала одна из них. В этом клубе «плюрализма» не больше, чем в Политбюро. Этот центр обладает именно властью, а не влиянием, в силу огромной концентрации ресурсов. Его решения носят не рекомендательный (как в случае влияния), а обязательный (как в случае обладания властью) характер для всех ветвей власти и в конечном итоге всего общества. Таким образом, в западных демократиях такой центр существует внутри публичной власти, но не в государственных структурах.

Экономическая власть, как и государственная, тоже должна иметь свою иерархию. Иерархия экономической власти – это иерархия собственности. Концентрация капитала ведёт к контролю из одного центра огромного количества предприятий и других коммерческих организаций. В результате возникает иерархия собственности как иерархия экономической власти. В 2015 году вышел сенсационный доклад швейцарских учёных, в котором они, обработав с помощью современных компьютерных технологий колоссальный массив экономической информации, убедительно доказали, что все мировые хозяйствующие субъекты (банки, предприятия в сфере производства и услуг, другие коммерческие организации) находятся под контролем всего лишь 50 крупнейших мировых компаний. Иерархию внутри этих 50 компаний проследить авторы доклада уже не смогли вследствие закрытости информации о структуре их собственности. Но, если исключить из этого списка китайские компании, то нетрудно обнаружить, что дальше нити тянутся к английской Barclays и известным семьям Рокфеллеров, Ротшильдов, Морганов. Швейцарские авторы доклада, похоже, сами испугались полученных результатов, проявляя максимальную сдержанность в выводах. Так, автор исследования, теоретик комплексных систем Джеймс Глаттфельдер заявил, что, утверждая о неслыханной концентрации экономической власти, он воздерживается от подобных заявлений в отношении власти политической. Уважаемый профессор мог не делать этих выводов. Они прямо вытекают из его исследования: концентрация экономической власти с неизбежностью влечёт концентрацию власти политической. Хотелось бы подчеркнуть, что высочайшая степень концентрации капитала и возникновение вследствие этого экономической властной иерархии – необходимое условие формирования и функционирования Центра верховной власти в современных англосаксонских государствах. И в ХVIII–XIX веках в Англии были компании, значительно выделяющиеся среди остальных своим богатством, но не имевших вертикальной общенациональной структуры. Иерархия собственности отсутствовала и, следовательно, экономическая власть, несмотря на богатство отдельных компаний, была все ещё распылена в обществе.

Так что центр власти в англосаксонских странах сформировался не сразу. Подчеркнём, что наличие такого непубличного центра характерно именно для англосаксонской модели. И он появился не в результате «заговора», а в ходе естественного развития западной индустриальной цивилизации. Переход от аграрного общества к индустриальному сопровождался ожесточённой борьбой между государственной властью в лице монархов и властью денег, которыми обладал нарождающийся класс буржуазии. Предтечей таких центров могли быть торговые итальянские республики – Венеция, Генуя, Флоренция, Сиена. Но свои классические очертания такой центр приобрёл в Великобритании, а затем в США.

«Конституционное развитие Англии шло под гром барабанов её финансовой истории»[32]. Эта мысль Ричарда Пайпса, брошенная мимоходом, имеет глубокий смысл. Борьба между государственной и экономической властями проявлялась, прежде всего, в борьбе между королём и парламентом за прерогативы. Королевская власть зиждилась на иерархическом праве земельной собственности. Основой же экономической власти были денежные ресурсы от промышленной, торговой и собственно финансовой деятельности. Экономическая власть имела целью поставить под свой контроль парламент и через парламент ограничить власть короля. А конечная их цель была – подчинить государственную власть экономической. Помимо ограничения государственной власти, парламент для представителей нарождающегося буржуазного общества имел и другое значение. В Великобритании нижняя палата парламента – Палата общин явилась органом, консолидирующим ресурсы этого нового класса, агентов нового индустриального общества. Каждый из его представителей обладал крайне ограниченным финансовым или экономическим ресурсом. Его политическое влияние редко простиралось за границы общины. Палата общин осуществила концентрацию этих локальных политических ресурсов в общенациональный политический ресурс этого слоя, к которому примкнули коммерциализировавшиеся дворяне «джентри». Политическим проводником идей стала партия вигов, позднее превратившаяся в либеральную партию. Именно тогда Палата общин стала превращаться в центр принятия стратегических политических решений. Политическая история Британии XVIII–XIX веков – это история последовательного ограничения власти Короля и формирования ответственного перед парламентом правительства. И хотя по неписаной английской конституции парламент состоит из трёх составляющих – две палаты и Король в парламенте, во второй трети XIX века доминирующую роль приобретает парламент. Этот период называется «золотым веком парламентаризма». К этому моменту власть земельной аристократии и монарха значительно ослабла. Но вместе с тем концентрация производства и капитала ещё не достигла такой высокой степени, чтобы различные группы бизнеса могли непосредственно контролировать исполнительную власть. Класс предпринимателей был достаточно многочисленен, его представители обладали примерно равными экономическими ресурсами, политическое влияние его отдельных представителей по-прежнему носило достаточно локальный характер. Ни одна группа предпринимателей не могла навязать обществу свою точку зрения, так как не обладала преимуществом в контроле над ресурсами. Чтобы представители этого класса могли приводить к общему знаменателю свои интересы, заставлять исполнительную власть их реализовывать, нужен был центр, где бы эти интересы могли быть согласованы. И таким центром стала Палата общин. Именно Палата общин вместе с контролируемым ею Кабинетом Министров стала центром верховной власти, который принимал стратегически важные для страны решения.

Это, действительно, был расцвет западной парламентской демократии, несмотря на то, что 90 % населения ещё к 30-м годам ХIХ века не имело избирательных прав. Этот центр был публичен. Его деятельность была гласной, широко освещалась прессой. При всех ограничениях избирательных прав, изъянах законодательства и эксцессах в процессе голосования, парламент избирался достаточно демократично.

Однако именно в это период начался переход капитализма в империалистическую стадию, как писали классики марксизма-ленинизма. Он сопровождался политическими процессами, приведшими к существенной трансформации Центра верховной власти. Первый процесс был обусловлен концентрацией капитала, сопровождающейся существенной дифференциацией внутри класса предпринимателей. Выделяются монополистические группы, начинающие контролировать значительные сегменты национальной экономики и капитала. Они приобретают политическое влияние в масштабах страны, а не только отдельных территорий. Политики, выражающие локальные интересы, уходят в прошлое. Эти группы начинают формировать подконтрольный им политический класс и общенациональные СМИ. Их ресурсы позволяют напрямую контролировать и напрямую подчинять правительство, то есть исполнительную власть. Парламент как посредник в отношениях с исполнительной властью им перестаёт быть нужен. В конечном счёте этот процесс привёл к явлению, которое в начале 20-х годов ХХ века назвали «кризисом парламентаризма». Парламент в значительной степени утратил своё влияние и оказался подчинён исполнительной власти. Исполнительная власть, в свою очередь, оказалась под властью олигархов, которые, в конце концов, составили тот самый единый Центр верховной власти, скрытый от общества, не публичный, но крайне эффективный. Другим процессом, способствовавшим преобразованию единого центра, явилась борьба подданных Великобритании за расширение избирательных прав, под знаменем которого прошёл весь XIX век. Начался процесс, который Ортега-и-Гассет назвал «восстанием масс».

В Великобритании появилась Лейбористская партия, которая проникла в парламент. В верховном центре принятии решений оказались силы, которые там не должны были быть. Силы, не обладавшие экономическими ресурсами, но обладавшие правом голоса и голосом толпы, они размывали этот центр. Трансформация верховного центра власти стала неизбежной. «И эта потребность тем сильнее и жёстче, чем демократичнее выглядит фасад, который именно по причине своей демократичности и открытости должен быть лишён реальной власти или, она, по крайней мере, должна быть сведена к минимуму. И чем большая часть населения получала избирательные права, чем публичнее становилась политика, чем демократичнее (внешне) общество, тем большая часть реальной власти – особенно в ХХ веке – уводилась в тень, действовала конспиративно, в качестве заговора, сращиваясь с закрытыми структурами. Иными словами, заговор есть обратная, “тёмная”, “теневая” сторона демократии и публичности, по сути – тёмная/теневая сторона Модерна в его североатлантическом ядре»[33].

Это поняли наиболее дальновидные представители истеблишмента, такие как Сесиль Родз, начавшие формирование иного Центра верховной власти. Перед ними был выбор: подавлять жестоким образом рабочее и иные демократические движения типа суфражисток, либо Центр верховной публичной власти переместить в непубличное поле. Был выбран второй вариант, и британская элита блестяще его реализовала.

В США Центр верховной власти также формировался в результате концентрации производства и капитала, но процесс формирования имел свои особенности. Во-первых, на него влияла федеративная форма государственного устройства. Страна образовалась путём объединения самостоятельных государств, каковыми были отдельные штаты. Во-вторых, на момент принятия Конституции в правящем классе уже выделились кланы, значительно превосходящие других экономической властью. Но их власть (вследствие первой особенности) была в пределах отдельного штата. В-третьих, в отличие от монархической Британии, идеология США изначально не могла не быть демократической, так как борьба за независимость шла под лозунгами народовластия и, естественно, при активнейшем участии «масс». Поэтому задача нейтрализации влияния «народа» на власть стояла в США острее и была сложнее, чем в Британии. Эти факторы стимулировали элиту США к активным действиям по созданию ЦВВ.

Достаточным условием формирования ЦВВ в США явилась высочайшая концентрация капитала в начале ХХ века. Условием же необходимым, по сути, не оставившим американской элите иного варианта ЦВВ, стало «восстание масс» в этот же период.

Финансисты уже на момент основания единого государства во многом контролировали политическую жизнь отдельных штатов. Однако в масштабах всей страны не существовало групп, которые могли бы контролировать государственную власть. Концентрация производства и капитала не выходила за рамки отдельных штатов. Политика была фрагментарной и локальной. Характеризуя развитие партийной системы первой трети ХIХ века, Ричард Хофстедтер писал: «Борьба за президентское кресло приобретала характер схватки князьков из разных штатов за место бесспорного наследника»[34]. Но и после Гражданской войны «Америка представляла собой традиционное общество, в котором жизнь вращалась в пределах небольшого селения или отдельного района крупного города»[35].

Ситуация изменилась на рубеже ХIХ – ХХ веков. Начался бурный процесс концентрации производства и капитала. К концу ХIХ века 8 % предприятий (это были уже крупные корпорации) производили 2/3 продукции страны[36]. Что касается концентрации капитала, то в 1898 году – поглощено 303 фирмы с общей капитализацией 651 миллион долларов, в 1899 году – поглощено 1208 компаний с общей капитализацией 2,26 миллиарда долларов, в 1900 году – ещё 340 компаний и в 1901 году – 423 компании. В результате этой «корпоративной» революции 40 % активов всей американской промышленности было сосредоточено в руках 2 тысяч крупнейших корпораций, которые, в свою очередь, составляли лишь 1 % от общего числа предприятий. Среди этих 2 тысяч самыми влиятельными стали 300 трестов, а двумя ведущими экономическими силами – группы Дж. Рокфеллера и Дж. П. Моргана. Основой империи Рокфеллера был нефтяной трест Standard Oil, а Моргана стальной – United States Steel, которая контролировала активы на 1 миллиард долларов, 60 % сталелитейной промышленности, 1100 миль железных дорог, множество шахт и целые флотилии грузовых пароходов и барж[37].

И хотя в следующие десятилетия попытки ограничить концентрацию капитала имели некоторый успех, подорвать доминирующее влияние олигархического капитала они не смогли. Среди американского экономически господствующего класса выделилась узкая группа, которая значительно превосходила остальных в экономическом могуществе и обладавшая разветвлённой иерархической структурой экономической власти. В процессе концентрации капитала, производства и создания общенационального рынка появились экономические структуры, располагающиеся в «центре», но контролирующие подразделения по всей стране, а не в рамках отдельных штатов.

Создались условия для обретения этой группой власти политической и подчинения себе власти государственной. Как констатирует Л.В. Байбакова, «в руках горстки людей сосредоточился контроль над экономикой – центром реальной власти»[38]. Неслучайно, именно в этот период в США начинается процесс, получивший название «кризис парламентаризма», когда Конгресс начинает утрачивать своё лидирующее положение в системе власти, и исполнительная власть начинает всё более доминировать над властью представительной. Господство узкой группы людей в экономике делало излишним Конгресс как место согласования интересов и воль экономически значимых субъектов. Эти субъекты свои воли и интересы согласовывали в других местах и напрямую транслировали их исполнительной власти по самым существенным вопросам. Закончилось «традиционное президентское правление», просуществовавшее 140 лет и характеризовавшееся неустойчивым равновесием между Конгрессом и Президентом. Ушло в прошлое «конгрессиальное правление», о котором писал будущий Президент Вудро Вильсон.

Государственная власть попадала во всю большую зависимость от финансовой. Так, в 1893 году по просьбе президента Гровера Кливленда Морган оплачивает золотом весь выпуск гособлигаций США. Его золота оказалось достаточно, чтобы стабилизировать финансовое положение государства. История повторилась в 1907-м, на этот раз по просьбе Т. Рузвельта. В конце XIX века в Сенат входило 25 миллионеров – почти треть состава. Остальные были в основном адвокатами крупных корпораций (Н. Олдрич, У. Аллисон, О. Платт, Д. Спунер). Советниками Т. Рузвельта были Ханна, Роберт Бэкон (от Моргана), Нокс и Стилмен (от Рокфеллера). Это не удивительно, ведь главными спонсорами его кампании выступили корпорации Моргана, Рокфеллера, Фрика, Ч. Депью, Дж. Гулда и Гарримана.

Следует подчеркнуть, что концентрация капитала в США, «картелизация» американской экономики происходила не стихийно. Их организовывали и стимулировали крупнейшие собственники, те же Рокфеллеры и Морганы. Это диктовалось не только экономическими, но и политическими факторами. Концентрация капитала как достаточный фактор формирования ЦВВ подстёгивалась фактором необходимым. В США начался новый этап «восстания масс». Появились несистемные партии – социалисты и популисты. В начале ХХ века соцпартия приобрела весомое влияние в США. Её численность достигала 150 тысяч человек. Более тысячи депутатов заседали на местах, контролировали мэрии. Их лидер Ю. Дебс, будучи кандидатом в президенты США в 1912 году, собрал почти миллион голосов. Тираж партийной газеты достигал полумиллиона экземпляров. Весьма популярной была и популистская партия. В отличие от системных партий, обе партии «покушались» на основы основ американской общественной системы. Социалисты требовали обратить в госсобственность все средства транспорта, связи и других базовых отраслей. А те же популисты в политической сфере требовали права отзыва конгрессменов и судей, прямые выборы сенаторов, вице-президента и президента населением, прямое и тайное выдвижение рядовыми избирателями кандидатов в депутаты (праймериз), предоставить народу право законодательной инициативы, изменить Конституцию путём «народных» поправок, упростить законодательный процесс. Высшей законодательной властью, по их мысли, должен был стать референдум. Несколько популистов даже были избраны в Конгресс. Таким образом, на политическом горизонте США замаячила третья политическая сила, требовавшая радикальной демократизации. В журналистике стал преобладать радикальнокритический подход. «Разгребатели грязи» выворачивали наизнанку неприглядные стороны американской политической жизни. Вовсю развернулось движение суфражисток и других протестных сил.

От новых демократических вызовов элита США отмахнуться не могла. Необходимо было идти на какие-то уступки массам. В 1888 году повсеместно введено тайное голосование, единый избирательный бюллетень для кандидатов от всех партий, конкурсное замещение федеральных должностей. Закон о порядке финансирования избирательных компаний с ограничениями. Требование от депутатов объяснять источники финансирования. В 1920-м году предоставлено избирательное право женщинам. Принят закон о праймериз. Но чем больше были эти уступки, тем настоятельнее становилась необходимость уводить Центр верховной власти в «тень». Таким образом, концентрация капитала, концентрация экономической власти явилась достаточным условием, а демократизация в результате восстания масс необходимым условием окончательного формирования ЦВВ в лице финансовой олигархии в начале ХХ века. Зримым свидетельством появления такого ЦВВ явилось создание Федеральной резервной системы.

По истории США много научных трудов и публицистических работ. В них политическая история США рассматривается под различными углами зрения. Но мало кто рискует взглянуть на неё с точки зрения борьбы за верховную власть финансистов и этатистов. Этатистов не в том негативном значении как противников гражданского общества, которое придали этому слову либералы, а, скорее, в позитивном смысле. Отстаивая необходимость государственного центра финансовой системы страны, этатисты одновременно объективно боролись за демократические принципы в управлении финансами, общественный контроль в этой сфере, гласность, так как государственная структура с неизбежностью оказывалась в сфере внимания Конгресса и в поле зрения прессы. Им противостояли не сторонники гражданского общества, а финансисты, настаивавшие на частном центральном банке страны. Частный банк, как само собой разумеющееся, не мог быть под контролем ни парламента, ни прессы, ни общества.

На мой взгляд, именно борьба между государственной и финансовой властями составляет нерв всей американской политической истории. Особенно наглядно это проявляется в схватках за контроль над ФРС. Федеральная резервная система как частное учреждение является одним из немногих зримых свидетельств господства финансовой власти над государственной. Эмиссия денег, денежно-кредитная политика, политика валютного курса и все остальные функции ФРС традиционно являются прерогативой государственной власти. США и Великобритания являются, пожалуй, единственными странами, где эти функции оказались в частных руках. Казалось бы, парадокс! Но его разрешение можно найти, если признать, что публичная власть и государственная власть – не одно и то же, и публичная власть может иметь другие ипостаси. И тогда окажется, что вышеперечисленные функции ФРС относятся не столько к государственной власти, сколько свойственны публичной власти как таковой. Когда публичная власть облечена в форму государственной, то тогда да – эти функции у государства. Но если в качестве публичной выступает финансовая власть, то тогда мы и имеем американскую модель. «Чеканка монеты» с давних времён – одно из тех полномочий, которое делает власть суверенной. Носителя суверенитета в конкретном обществе можно вычислить по наличию права контролировать эмиссию.