Вторник
Нет, я, конечно, тоже слежу за своей фигурой, но овсяная каша на воде без масла (о сахаре или меде я вообще молчу), фруктовый салатик и зеленый чай на завтрак – это перебор! Единственное, что примирило меня с таким началом дня, – это совершенно потрясающий кофе, который Анна варила, как только вставала, и пила еще до завтрака, наверное, чтобы взбодриться. Так что от этой трапезы воспоминаний не осталось даже раньше, чем мы приехали в театр. «Надо как-то спасаться, – думала я. – Придется хоть консервы и хлеб купить, чтобы потихоньку есть в своей комнате, а то ведь оголодаю так, что ноги таскать перестану. Какая уж тут из меня защитница?»
Собираясь для выхода из дома, я постаралась предусмотреть все – мало ли как карта ляжет? Я собрала волосы в узел на затылке, чтобы не мешали. Это только в плохих фильмах женщина-телохранитель ходит с длинными распущенными волосами, а на самом деле в случае серьезной потасовки это ее уязвимое место: схватит ее сзади кто-нибудь за гриву, и останется ей только или сдаваться, или добровольно скальпироваться. Вместо джинсов я надела брюки из трикотажа, которые не ограничивают движения – вдруг придется кому-то ногой врезать, кроссовки (само собой), шерстяной джемпер, поверх которого – наплечную кобуру с пистолетом, потому что поясная более удобна при ходьбе, а вот сидеть, когда она врезается тебе в живот, не слишком приятно. И поверх всего я надела просторный жилет со множеством накладных карманов, куда распихала баллончики, электрошокер, запасные обоймы и нож. Удостоверение, разрешение на оружие и водительские права я положила в нагрудный карман. Оглядев себя в зеркало и убедившись, что ничто ниоткуда не выпирает, я положила в сумку ноутбук и маленький кейс со шпионской аппаратурой. «Господи! Да я словно на боевую операцию собираюсь», – мысленно хмыкнула я и тут же одернула себя, потому что, когда вокруг сплошные непонятки, нужно быть готовой ко всему. Повесив себе на правое плечо сумку так, чтобы ремень от нее шел наискосок через грудь и спину, а сама она висела слева, я решила, что готова к работе. Кстати, еще один жирный ляп во многих фильмах: руки у телохранителя всегда должны быть свободны. Всегда! И когда я вижу, как телохранитель держит над своим клиентом раскрытый зонт, мне остается только вздыхать – хоть бы эти кинодеятели у профессионалов консультировались, что ли.
Потихоньку от Анны – ну зачем ей знать, сколько человек занято в ее защите? – я выяснила у охраны, что возле подъезда все чисто, и мы вышли из дома. Машину, неприметный серый «Форд», вела она, причем медленно и не очень уверенно.
– У меня технический антиталант, – объяснила Анна. – А автомобиль я купила только для того, чтобы не пользоваться метро, потому что постоянно ездить на такси дороговато.
– Поклонники досаждают? – догадалась я.
– Увы! Люди порой бывают ужасно бесцеремонны, – раздраженно ответила она. – Запросто подходят к тебе в любом месте и предлагают «сфоткаться». Ненавижу это слово, как и весь современный жаргон! – передернулась она. – Не просят разрешения тебя сфотографировать, а именно «сфоткаться» вместе, чтобы потом выложить снимок с тобой в этих ужасных социальных сетях и похвастаться. И отказ они воспринимают как личное оскорбление, как будто я обязана с ними фотографироваться.
– Они судят об артистах по тем «звездюлькам», которые ради дешевой популярности сами лезут во все щели-дыры и готовы на любые выходки, только чтобы привлечь к себе внимание СМИ. Когда им удается влипнуть в какой-то скандал и их обсуждают по телевизору и в Интернете, они счастливы беспредельно и считают себя звездами первой величины. Потом случается другой скандал, о них забывают, и они ищут новый повод напомнить о себе. Стараясь перещеголять друг друга, вываливают на всеобщее обозрение и обсуждение самые интимные подробности своей жизни, а – простите за жаргон – пипл хавает все это с чавканьем, урчанием и требует еще. Вот и получается эдакий круговорот звездюлек на телеэкране.
Говорить-то я говорила, а сама сидела как на иголках, готовая в любой момент перехватить управление машиной. Какой, к черту, технический антиталант? Тут уже кретинизмом попахивало, потому что водитель из Ермаковой был, как из меня кулинар, то есть никакой! По мере того как мы ехали, у меня в душе все сильнее нарастало желание по окончании этого дела найти того, кто дал Анне права, и поговорить с ним – без соблюдения общепринятых норм этикета. Когда мы уже подъезжали к театру, я с облегчением вздохнула. Ра-а-ано я обрадовалась! Наблюдая за тем, как Анна паркуется, я поняла, что одним разговором с этим человеком дело не обойдется, буду бить! Она, конечно, гениальная актриса, но пускать ее за руль можно только с диверсионной целью, потому что медведь на велосипеде по сравнению с ней – мастер фигурного вождения. Того количества матюков и гневных сигналов в наш адрес, которые мы получили за одну только поездку, мне на три жизни хватило бы, а ведь она ездит на машине несколько раз в день. Наконец все закончилось, и, глядя на то, как она расслабилась в кресле, я поняла, почему она так задолго приезжает даже на репетицию – чтобы элементарно успокоить нервы; видимо, каждая поездка для нее самой – настоящее испытание!
– Анна, я вот что подумала. Пока я рядом, давайте я буду водить машину. Вы только доверенность на меня оформите, – предложила я.
– Правда? – искренне обрадовалась она. – Ой, как хорошо! Я вообще-то хотела попросить вас сесть за руль, но постеснялась. Сегодня после репетиции и оформим.
А уж как я этому обрадовалась! Как-то не хотелось мне погибнуть в расцвете лет в банальной автомобильной аварии.
Мы вошли в театр со служебного входа, и я увидела, как в застекленной конторке охранника – я даже не думала, что такие еще сохранились, – при нашем появлении поднялся пожилой мужчина.
– Здравствуйте, Анна Николаевна, – приветливо сказал он. – Кто это с вами?
– Родственница вчера приехала погостить, вот я и привела ее с собой, чтобы показать, где служу. Ее Женя зовут.
– Здравствуй, девушка Женя, – улыбнулся он мне. – Меня Степанычем кличут. Если что спросить захочешь или посмотреть, обращайся.
– Спасибо, непременно – мне же никогда не доводилось бывать в московском театре по другую сторону занавеса, – покивала ему я, отметив, что он вооружен, но вряд ли боевым оружием, скорее всего «травматом».
Удивляясь, что Анна не взяла у охранника ключ, я шла за ней по коридору. Когда мы подошли к большой массивной двери, она достала из сумки замысловатой формы старинный ключ и отперла замок. Гримерка оказалась большой и светлой комнатой, и я стала с любопытством ее осматривать: вешалка-стойка, гримировальный столик, довольно-таки потрепанный диван с журнальным столиком сбоку, одно кресло, два стула и старинный шкаф с зеркальными дверцами – до того огромный, что в нем вполне комфортно могло бы разместиться стадо слонов. Увидев, что я с интересом его рассматриваю, Ермакова объяснила:
– Здание построили еще до революции, так он – его современник – и стоит здесь с незапамятных времен. Мне кажется, что его как после постройки сюда внесли, так больше и не трогали. За время моей службы в театре было уже четыре ремонта, но его ни разу никто и не пытался с места сдвинуть – тяжести он неподъемной.
Говоря все это, Анна подошла к стоявшей возле окна тумбочке, на которой были электрочайник, банка с дорогим растворимым кофе и упаковка очень недешевого зеленого чая в пакетиках, и выставила туда же банку с сахарозаменителем.
– Посуда внутри, вода вот. – Она показала на пятилитровую бутыль, стоявшую рядом с тумбочкой на полу. – Если захотите что-то, то берите и пользуйтесь, а сейчас мне нужно сосредоточиться.
Анна приготовила себе кофе, взяла какие-то листки, села на диван и отрешилась от всего сущего. После такого ходить по гримерке, греметь чашками и вообще производить какой-то шум мне показалось неуместным, и я, сев в кресло, принялась просто ждать, не решаясь даже встать и взять с полки возле гримировочного стола какую-нибудь книгу. Но тут дверь открылась, и в комнату вошла невысокая, стройная пожилая женщина в брюках, которая с порога сказала:
– Доброе утро, Анечка! Как настроение?
– Здравствуй, Сашенька! – отозвалась Ермакова, нимало не рассердившись на то, что ее побеспокоили. – Все нормально. Вот познакомься, это – Женя. Женя, это – Александра Федоровна Ковалева. Официально – костюмерша, а неофициально – мой добрый ангел-хранитель, без которого я давно пропала бы.
– Да ладно тебе! – отмахнулась та, окидывая меня с ног до головы пристальным взглядом.
Я тоже с интересом рассматривала этого престарелого ангела. На вид женщине было шестьдесят – шестьдесят пять лет, одета просто и строго, совершенно седые волосы коротко подстрижены, руки с маникюром, но макияжа никакого. Одним словом, ничего примечательного.
– Вот что, девица, – решительно сказала она, закончив меня рассматривать. – А пошли-ка мы с тобой отсюда, чтобы не мешать Анечке к репетиции готовиться.
Вообще-то я и сама понимала, что одним своим, пусть и безмолвным, присутствием в комнате мешаю Ермаковой, но оставить ее одну?
– Действительно, Женя, идите – мне сосредоточиться надо, – попросила Анна. – А Сашенька вам театр покажет, расскажет о нем.
Поколебавшись, я все-таки вышла вместе с Ковалевой, и она повела меня в зрительный зал, объяснив, что там нам никто не помешает поговорить. Заинтересовавшись, какие же страшные тайны она мне собирается поведать, я не возражала. Когда мы сели на кресла в последнем ряду, она совершенно неожиданно для меня произнесла:
– Начнем с того, что я знаю, кто ты. Во-первых, это я после вчерашнего уговорила Анечку все-таки взять себе охрану. Будь я помоложе, я бы эту сволочь сама от нее отвадила, но я старуха, мне это уже не по силам. Пантелеич в прошлый раз его отсюда хорошо турнул, больше не сунется.
– А Пантелеич – это?..
– Один из охранников. Да и остальные так же поступили бы – они Анечку очень уважают. Их у нас тут четверо, все бывшие менты, службу знают и совесть не потеряли. Красть в театре нечего, но журналюги постоянно пытаются со служебного входа внутрь попасть – все надеются что-нибудь «жареное» разнюхать и статейку тиснуть. А мужики на деньги не зарятся и взашей их гонят.
– А во-вторых? – напомнила я.
– А во-вторых, даже если бы это было только ее решение, она мне все равно об этом сказала бы – у нее нет от меня тайн. Знает она, что я люблю ее как родную дочь, вот ничего и не скрывает, потому что понимает: все, что я делаю или говорю, только для ее пользы. Как ты ее на улице и в других местах будешь охранять – твое дело, я в этом ничего не понимаю. Ты и здесь постараешься ее от всех защитить, только местных народных обычаев не знаешь. А в театре свои законы, для чужого человека тут многое может показаться странным, поэтому я тебя прошу с шашкой наголо в бой не бросаться. Прежде чем что-то сделать, ты меня хотя бы в известность поставь, а то по незнанию можешь таких дров наломать, что они потом и на растопку не сгодятся. А я хотя бы от непоправимых ошибок тебя остановлю.
– Анне в театре что-то угрожает? – напрямую спросила я.
– Физически – ничего, а морально… – Она со всхлипом вздохнула. – Ты тут посиди в уголке тихонечко да репетицию посмотри, сама все поймешь. А не поймешь, так я тебе растолкую. Пока репетиция не началась, ты в фойе пойди да фотографии посмотри, чтобы знать, кто есть кто, а потом незаметно в зал возвращайся, а то Воронцов орать будет.
– А это кто? – поинтересовалась я.
– Увидишь, – выразительно ответила она и ушла.
Я прогулялась по фойе, поднялась по лестнице наверх, пользуясь тем, что двери лож были открыты, посмотрела на зал сверху и, увидев, что в зале и на сцене началось какое-то движение, спустилась вниз. Устроившись на последнем ряду, я стала наблюдать за тем, что происходит, но хватило меня только на десять минут. Я даже толком не поняла, что именно они репетировали, потому что какой-то сидевший за столом в зале мужик с визгливым голосом и обширной лысиной буквально фонтанировал оскорблениями в адрес Ермаковой. То она не так ходила, не так стояла, то не так говорила, а уж шпильки с намеком на ее почтенный возраст, да все с потугой на остроумие, так и сыпались. Словом, издевался как мог! Анна стоически все это терпела, а вот вторая актриса на сцене, в которой я по фотографии узнала Дарью Лукьянову, верноподданнически подхихикивала и была явно довольно происходящим. Когда желание убить этого мужика стало уже нестерпимым, я вышла из зала и пошла к охраннику.
– Степаныч, ты сигаретами не богат? – спросила я, хотя в последний раз курила еще на службе.
– Чего это ты? – удивился он, но полез в карман. – Только у меня самые простые.
– Мне без разницы, – отмахнулась я, беря сигареты и зажигалку.
– Ты на репетиции, что ли, была? – догадался охранник, и я кивнула. – Тогда понятно, – криво усмехнулся он. – Опять из Вороны дерьмо поперло.
– Неужели его никто не может поставить на место? – возмущенно спросила я.
– Щас! Пантелеич ему как-то высказал все, что накипело, и без премии остался, а теперь новую работу ищет. Иди, успокойся! У нас внутри курить запрещено, так мы возле двери дымим.
Покурив на улице, я вернулась внутрь, отдала Степанычу сигареты с зажигалкой и, выяснив у него, что Ковалева у себя в костюмерной, отправилась к ней за обещанными разъяснениями.
– Да уж! Перевернуло тебя! – покачала головой она при виде меня. – Садись! Делись впечатлениями!
Запах в завешенной самыми разными нарядами костюмерной стоял не самый приятный, но мне было не до того – меня трясло от ярости.
– Теперь я понимаю, почему Анна приезжает на репетицию за час! Не только для того, чтобы после поездки на машине успокоиться, но и для того, чтобы морально подготовиться к этим издевательствам! Но почему она их терпит? Она же может отказаться от этой роли! Все-таки народная артистка России, а не кто-нибудь!
– Народная, и что? – невозмутимо спросила Ковалева. – Звания здесь ни при чем! Ты заруби себе на носу, что самая зависимая профессия – это артисты! А вот режиссер – бог и царь! Он может любую приму с главной роли снять и отдать ее никому не известной актрисульке. И никто ему ничего не сделает! Неужели ты думаешь, что Анечка от хорошей жизни все это терпит? Да с тех пор, как эта история началась, она только на пустырнике и держится!
– Александра Федоровна, я обязана обеспечивать Анне покой душевный и физический, мне за это деньги платят. Поэтому давайте подробно, что это за история, – потребовала я.
– Она не сегодня началась. Анечка в кино долго снималась, а спектакли с ее участием в это время никто, естественно, с репертуара не снимал, все ее роли играла Зойка Сизова. Баба она небездарная, но до Ани ей далеко. Вернулась Анна и снова стала сама играть. И тут Борьке нашему Димку Воронцова навязали…
– Борька – это?..
– Главреж наш, – поморщилась Ковалева.
– Что же вы о нем так презрительно? – удивилась я.
– Так, в деревнях козлов издавна Борьками называли, – усмехнулась она. – Вот и наш хоть и на двух ногах ходит, а козел и есть!
– Понятно. А что собой Воронцов представляет? Давайте о нем поподробнее.
– Бездарь полная, а мнит о себе черт-те что. Он, мол, окно распахнул, чтобы впустить свежий воздух в затхлый мир классики, а те, кто не способен понять его новое прочтение старых произведений, – ретрограды и быдло необразованное. Но тут вот какое дело: он женат на Томке Гогуа, дочери Томаса, царствие ему небесное. Пока тот был жив, держал зятя при себе помощником режиссера, ассистентом, вторым режиссером, воли ему не давал. Да и под присмотром он у того был, потому что кобель Димка законченный. Правда, от Томки и святой бы гулять начал – страшна как черт.
– Зачем же он на ней женился?
– Так Димка из глухой провинции, из Семипалатинска. Как уж он на Высшие режиссерские курсы проскользнул, не знаю. А Томка на сценариста училась. Томас решил, что режиссура не для нее, но она крепким профессионалом стала, сценарии у нее, как с конвейера, слетают. Короче, Димке надо было в Москве зацепиться, вот он за Томкой и начал ухлестывать. Та и рада – с ее внешностью выбирать не приходилось, а Воронцов красавчиком был, это сейчас уже истаскался и на помойного кота похож. Конечно, Томас все видел, а куда деваться, если Томка его точная копия: и рост, и очень впечатляющих размеров нос, и волосатость по всему телу повышенная. А как Томаса не стало, Димка волю почувствовал и загулял. Тогда Томкины племянники (их у нее четверо от двух старших братьев) его вразумили. – Она показала кулак. – Больше он откровенно не котовал, но гулять по-тихому продолжал.
– Ближе к делу можно? – не выдержала я.
– Уже подхожу. Гогуа – семья в Москве известная, благодаря ей Димку пригласили в Москве в один театр спектакль поставить. Не помню уже, что это было, но испаскудил он классика так, что народ с премьеры даже не в антракте, а прямо из зала с первого акта валом повалил, и спектакль с репертуара сняли. Димка вопил как резаный, что он художник, он так видит, это новое прочтение. Ладно. Опять за него попросили, и он уже в двух других театрах по спектаклю поставил – с таким же неуспехом. После этого с ним уже никто связываться не хотел. И начал он по стране разъезжать. А в провинции народ напуганный, думает: ну раз режиссер из Москвы, так он нам сейчас такое сделает, что все ахнут. Только он и там жидко обделался. Но он ведь еще и кобелировал напропалую. И опять Гогуа постарались, нашли ход к кому-то в департаменте культуры и вернули блудного во всех смыслах этого слова Томкиного мужа в Москву, да еще в наш театр. Это еще до отъезда Анечки в Канаду было. Только вернулся Димка не один, а с Дашкой Лукьяновой. В своем обозе из Тамбова ее привез. Таланта ни на грош, но наглая беспредельно, на морду смазливая, а уж пробивная сила – как у танка. Она в него вцепилась мертвой хваткой, а этот кретин млеет – он же ее на тридцать лет старше. И решил этот придурок «Маскарад» ставить. По мотивам! – язвительно выговорила она. – Ты содержание помнишь?
– Так это был «Маскарад»? – воскликнула я. – По-моему, там от бедного Лермонтова ничего не осталось. Но я не думаю, чтобы Анна…
– И правильно думаешь! Она сказала, что это без нее – уж она-то про выдающийся Димкин талант испахабить все до полнейшего паскудства хорошо знает. Я текст читала, так там Нина догола перед мужем раздевается, постельных сцен немерено, а еще ее рвет прямо на сцене. Это у Воронцова такое новое видение Лермонтова! – возмущенно воскликнула она. – Господи! Раньше одним взглядом могли любовь сыграть, а современные актеры или глаза пучат так, словно у них запор, или под одеялом судорожно дергаются! Это теперь так любовь изображают! Что в кино, что в театре!
– Давайте к делу вернемся, – попросила я.
– А это тоже к делу относится, – возразила она и продолжила: – В общем, Димка начал репетировать с Дашкой в роли Нины Арбениной, хотя ей эта роль как корове седло, а Верка Морозова, она у нас уже с год служит, – баронесса Штраль.
– Я не специалистка, но, судя по фотографии, Морозова же классическая травести! – удивилась я. – Какая из нее баронесса Штраль?
– Зато подруга Лукьяновой! – язвительно произнесла Ковалева. – Анечка, добрая душа, ее привечает, но я с нее глаз не спускаю! Как говорится, «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Ладно, не об этом сейчас! Короче! Нас это не касалось, а они пусть бьются головушкой о стеночку – их дело. Потом Анечка срочно уехала на месяц в Канаду.
– Подробности не нужны, я их уже знаю, – вставила я.
– Тем лучше, – кивнула Ковалева. – Вернулась оттуда – мы ее не узнали! Девчонка, что лицом, что фигурой. Больше двадцати пяти лет, как ни старайся, не дашь! Борька, как ее преображенную увидел, так и заявил: «Вот она, Нина Арбенина! И другой не будет! Или не будет «Маскарада». Анечка отбивалась руками и ногами, Воронцов бился в падучей, Дашка ему подвывала, а Борька уперся – и все! Я же говорила, что он козел. Он Анне так сказал: «Вы-гнать Воронцова я не могу, иначе сильно испорчу отношения с мэрией. То, что он сделает из «Маскарада», черт-те что, не сомневаюсь. Хоть как-то вытянуть этот спектакль можешь только ты, иначе будет полный провал. Я тебя прошу: подумай о театре! О нас же такая слава пойдет, что люди дорогу сюда забудут. А это ведь твой родной дом!»
– И Анна согласилась, – понятливо вздохнула я.
– А куда ей было деваться? – невесело рассмеялась Ковалева. – Хоть и ведущая, и народная, а портить отношения с главрежем – чревато! Может, как я уже говорила, с главной роли снять, а может потом и на съемки не отпустить. И что тогда? Или терять хорошие деньги, потому что на нашу театральную зарплату не очень-то разбежишься, или увольняться.
– А перейти в другой театр?
– Ты думаешь, у Анечки таких предложений не было? – усмехнулась Александра Федоровна. – Были! И не раз! Только она отказывалась. Представь себе, что ты приходишь в чужой коллектив на место ведущей актрисы, а там свои претендентки были, которых ты обошла, и ненавидеть они тебя будут люто! Вот Анечка и не захотела менять свой родной гадючник, где уже всё и всех знает, на чужой, где непонятно, от кого чего ждать. Был бы у нее хоть тыл крепкий, когда есть на чьем плече поплакать, так ведь не было его, да и сейчас нет. Валерка слизняком был, не тем будь помянут. Поддержки от него никакой никогда не было, сам на шее у Анечки камнем висел. Жалела она его, а он ей нервы трепал. Хорошо хоть, освободил ее от себя, а то она бы и по сей день его терпела.
– Давайте к делу вернемся, – попросила я. – Что дальше было.
– А то и было! Согласиться-то Анечка согласилась, но поставила условие: раздеваться она не будет, постельных сцен не будет, блевать на сцене она тоже не будет. Воронцов в голос орал, что ему крылья подрезают, новаторские идеи на корню рубят, что он не откажется от реализации своих творческих замыслов только потому, что старуха Ермакова стесняется своим дряблым телом на сцене трясти. Но это он исключительно от злости, потому что все видели, как она помолодела и что кожа у нее как шелковая. И Анечка ему внятно объяснила, что с телом у нее все в порядке, но она никогда в порно не играла и впредь не собирается.
– И чем дело закончилось? – с трудом выговорила я, потому что губы от ярости судорогой сводило.
– Сторговались на том, что в одной из сцен она будет в прозрачной длинной ночной рубашке, и все! Остальные новаторские идеи Димки полетели псу под хвост. Дашку перекинули на баронессу Штраль, а Верку вообще в массовку задвинули. Начали репетировать. И тут Димка стал над Анечкой издеваться, что ей, мол, пора о душе подумать, а не молодух играть. Вот Пантелеич и не выдержал и открытым текстом ему при всех заявил, что Ермакова – народная артистка России, обладательница многих высших кинематографических и театральных премий, а он – бездарь, подонок и альфонс. И живет он за счет своей жены, что в плане денег, что в плане работы, потому что он без нее – никто. И если в нем осталось хоть что-то от мужчины, кроме потрепанного хрена, то не следует ему позорить жену, трахаясь со всякими шалавами на складе для мебели. И что Анна для него отныне и навсегда «госпожа Ермакова» и обращаться к ней нужно исключительно на «вы». А если он еще раз посмеет ей нахамить, то Пантелеич его собственными руками кастрирует, причем и на голову тоже. И высказал он это все в таких выражениях, каких я никогда в жизни даже не слышала.
– Только его за это лишили премии, а Воронцов почувствовал себя хозяином положения и продолжает хамить Анне, – добавила я и в ответ на ее удивленный взгляд объяснила: – Степаныч рассказал.
– Так Борька от Пантелеича потребовал, чтобы тот у Димки попросил прощения. Ан шиш! Сам пошел по известному адресу, а Пантелеич заявление по собственному написал. Вот доработает две недели и уйдет.
– Да уж! Ваш Борька действительно козел, – только и смогла заметить на это я и вернулась к прежней теме: – А про склад для мебели – это правда?
– Так у Димки ж ни гроша за душой, чего он снять может? У Дашки – тоже, она с Веркой Морозовой квартиру пополам снимает. Вот они на складе и трахаются. Да об этом весь театр знает. Но за его стенами все чинно и благородно: приходят врозь, уходят врозь и вместе нигде не появляются. У Томки братья – мужики горячие, второй раз они такое оскорбление сестры Димке не простят – вышибут коленом под зад, ну и кому он будет нужен?
– А то в театрально-киношном мире сплетни не распространяются со сверхзвуковой скоростью, – иронично заметила я.
– Ты глянцевые «Мурзилки», что ли, читаешь? – усмехнулась она. – Так там девяносто девять процентов брехни. Все эти романы, разводы, помолвки, скандалы и так далее высосаны из пальца. А Томка в этом мире выросла и цену всем этим слухам знает. Даже если до нее что-то и доходит, она предпочитает делать вид, что слепоглухонемая – раз сама своими глазами не видела, значит, этого нет.
– А мы ее, как котенка, носом в молоко потыкаем! – пообещала я. – Скажите, неужели ключ от склада так просто взять?
– Чего же сложного? Скажет, например, Воронцов, что ему для какой-то сцены кресло надо присмотреть, и возьмет. Только, я думаю, они себе уже давно дубликат сделали.
– И когда они плотскими утехами занимаются? – поинтересовалась я, мысленно похвалив себя за то, что не оставила сумку в гримерке Анны, а взяла с собой. – Я имею в виду, в какое конкретно время? И ключик бы мне от этого склада. А еще выяснить, какой именно сотовый у Воронцова и его номер. Подсобите?
– Женька! Ты чего задумала? – грозно воззрилась на меня Ковалева.
– Я так понимаю, что у Воронцова было тяжелое детство, деревянные игрушки, и никто ему не объяснил, что хамить нехорошо. Я хочу исправить это упущение, – глядя на нее честными глазами, объяснила я. – Анна здесь будет совсем ни при чем! Да и я тоже. Это высшие силы его на путь истинный наставят. И я вас уверяю, что он все осознает и покается. А время их романтических свиданий вы мне все-таки скажите, потому что терять его как-то не хочется. Или вам доставляет удовольствие смотреть, как Анна мучается?
– Черт с тобой! – согласилась Александра Федоровна. – Возьму я для тебя ключ! А трахаются они там, когда Воронцов перерыв в репетиции объявляет. Все, конечно, знают для чего, хихикают потихоньку, но молчат. Пошли! Скажу Степанычу, что мне скамеечка для ног нужна, отекают, мол. А вот насчет сотового?.. Номер-то у помрежа я узнать могу, но вот какой он?..
– Будем надеяться, что не антиквариат и уж MMS как-нибудь примет, – пробормотала себе под нос я.
Спустившись вниз уже по другой лестнице, Ковалева оставила меня возле какой-то двери, а сама ушла. Через некоторое время она вернулась с листком бумаги, на котором был написан номер сотового телефона, протянула его мне и, отпирая дверь склада, пробурчала:
– Пришлось врать, что дальняя родня из провинции участвовала в массовке в одной из постановок Воронцова и теперь хочет ему показаться – вдруг понравится, и он ее в столичный театр возьмет. Я сама, дескать, с ним говорить отказалась, так она умолила меня хоть номер его телефона достать, а там уж она сама его уговорит. Помреж у нас человек неглупый, тут же понял, что вранье это чистой воды, но он и сам от Воронцова натерпелся, а мужик он злопамятный, так что дал номер без звука. А еще сказал, что у него смартфон последнего поколения.
– Вот видите, у нас уже и союзник появился, – подбодрила ее я.
Войдя на склад, Ковалева действительно начала искать себе скамеечку, а я под ее взволнованный шепот – «А что это такое? Ты чего делаешь? А это зачем? И что из этого получится?» – сориентировалась и закрепила камеру наверху стоявшего возле стены шкафа так, чтобы разложенный прямо посередине комнаты диван, кстати, застеленный несвежей простыней, был точно в фокусе. Выйдя из склада и заперев за нами дверь, Александра Федоровна со скамеечкой в качестве вещественного доказательства чистоты своих помыслов и деяний отправилась возвращать Степанычу ключ, а я поднялась к костюмерной и ждала ее там. У вернувшейся Ковалевой глаза от любопытства горели, как два прожектора.
– Женька! Еще и ты мне нервы мотать будешь? – с ходу начала она. – А ну рассказывай, что ты натворила и чем это нам поможет!
Я задумалась, как бы подоходчивее объяснить технически отсталому человеку, что и для чего я сделала, но, увидев, что она уже наладилась дать мне подзатыльник, быстро ответила:
– Александра Федоровна! Камера запишет все, что будет происходить на складе, а мы потом сможем это посмотреть.
– Эта крохотулька? – недоверчиво спросила она, и я кивнула. – А если у нее батарейка сядет?
Тяжко вздохнув, я стала объяснять ей принцип работы камеры. Вряд ли она поняла из моих слов хотя бы десятую часть, но благоразумно не стала углубляться в технические тонкости, решив, что тогда запутается еще больше.
– Скажи, что мы в результате получим? – потребовала она.
– Увидите! – многообещающе заявила я и не только успела увернуться от подзатыльника, но и перехватить ее руку, а то она ударилась бы о стеллаж, возле которого я сидела. – Ждать-то немного осталось, потерпите! – попросила я гневно сопевшую костюмершу.
– Стара я стала, – с горечью произнесла она. – А ведь я раньше мух так ловила, и ни одна от меня не ускользнула.
– Да вы и сейчас хоть куда. Просто у меня класс ускользания выше, чем у мух, – попыталась я утешить ее.
– Паршивка! – уже беззлобно буркнула она и, посмотрев на часы, сказала: – Обычно в это время Димка с Дашкой развлекаться ходят. Пошли-ка мы вниз. Анечка, наверное, уже у себя или вот-вот подойдет.
– Только вы ей ничего не говорите – не стоит ей знать, что мы сделали, – попросила я.
– И как я, недогадливая, столько лет на свете прожила? – съязвила она.
Ковалева оказалась права – Анна была уже в своей гримерке. Она сидела на диване с закрытыми глазами, сброшенные туфли валялись рядом, а ноги она положила на придвинутый стул. И, к величайшему моему удивлению, она курила, поставив пепельницу рядом с собой.
– Сейчас я тебе пустырничек дам, – засуетилась костюмерша.
– Не надо, я уже выпила, – тихо ответила Ермакова.
– Может, лучше корвалол? – шепотом спросила я у Ковалевой. – Я мигом сгоняю в аптеку.
– Я его не принимаю, там бром, – услышала меня Анна и попросила: – Сашенька, сделай мне лучше чаю.
Ковалева хлопотала вокруг нее, а я сидела в сторонке, глядя на осунувшееся лицо Ермаковой, и думала о том, что ей ведь вечером еще и спектакль играть. Это какие же нечеловеческие моральные и физические силы надо иметь, чтобы жить в таком напряжении, когда на тебя со всех сторон неприятности валятся? В театре – Воронцов, вне театра – Тихонов! Эдак ее обновленной внешности надолго не хватит! Утешало меня только то, что Воронцов вот-вот получит по зубам так, что «навсегда потеряет к людоедству аппетит», ну а с Тихоновым тоже разберемся по ходу дела.
Ковалева что-то тихо шептала Анне, гладила ее по руке, и та понемногу успокаивалась. Ермакова выпила кофе под сигарету, посидела еще, расслабившись, с закрытыми глазами, а потом поднялась, улыбнулась нам и весело сказала, как будто это вовсе и не она только что выглядела не краше покойника:
– Голгофа! Второй подход! И ваш выход!
Я сначала удивилась, но потом, когда Александра Федоровна кивнула мне на дверь, поняла, что надо выйти в коридор. Мы вышли из гримерки Ермаковой, она заперла дверь на ключ, который забрала с собой, и пошла в сторону зала, откуда уже слышались голоса, в том числе и Воронцова. Я открыла было рот, чтобы спросить, а почему нам нельзя было остаться в комнате, но Ковалева остановила меня:
– Потом все объясню.
Я не стала настаивать и попросила:
– А теперь идите снова к Степанычу и берите ключ от склада. Скажете, что очки там оставили – надо же мне камеру обратно забрать.
– Совсем ты меня загоняла, – проворчала она, но я видела, что наши шпионские игры ей понравились.
И вот наконец я и камеру забрала, и в костюмерную мы вернулась, и карту памяти вынула, и в свой ноутбук вставила, и включила воспроизведение. Ковалева с жадным интересом смотрела на все это, как ребенок на новогоднюю елку, но, как только пошли изображение и звук и до нее дошло, что именно она видит, эта почтенная женщина выматерилась не хуже портового грузчика, плюнула и, бросив мне: «Сама смотри это паскудство», – вышла в коридор.
Можно подумать, что у меня с души не воротило от этой видеозаписи, особенно от страстных воплей Лукьяновой: «Милый! Ты гений в постели и гений в режиссуре!» Что по поводу Воронцова, то о таких Владимир Вишневский очень образно выразился: «Без галифе вам лучше не хвалиться». Но вот наконец встреча двух любящих сердец закончилась, и я вздохнула с облегчением. Перегнав запись к себе в ноутбук, я запустила раскадровку и, выбрав самый похабный кадр, решила отправить его через Viber на смартфон Воронцову. Конечно, это можно было сделать немедленно, но мне хотелось посмотреть на его реакцию, а потом сказать ему пару ласковых и провести разъяснительную работу. Выглянув в коридор, я увидела, что Ковалева стояла под дверью и что-то возмущенно бормотала себе под нос.
– Можно заходить, – разрешила я. – А батюшку вы потом пригласите, чтобы костюмерную от скверны очистил.
Ох, зря я повернулась к ней спиной! При моем росте метр восемьдесят до затылка она, конечно, не дотянулась, но вот по попе мне отметилась очень чувствительно и с подозрением поинтересовалась:
– Ты куда это собралась?
– Иду вершить суд скорый и правый! – зловеще заявила я.
– Без меня? – спросила она голосом императрицы, которую обнесли пирожными.
– Я не хотела подвергать искушению ваше целомудрие, – скромно объяснила я.
– Ой, Женька! Доязвишься ты у меня! – пригрозила она, запирая дверь костюмерной. – Чего делать-то собираешься? Ты же здесь без меня точно не обойдешься.
Я объяснила ей свой план, и она тут же сориентировалась:
– Тогда это ложа осветителя, оттуда все будет хорошо видно.
И мы с ней пошли на дело! Стоя в глубине ложи осветителя, мы отлично видели и сцену, и сидевшего за столом Воронцова. Он как раз только что закончил очередную оскорбительную тираду в адрес Анны, получил в награду восхищенную улыбку Лукьяновой и был доволен собой, как обожравшийся сметаны кот. Тут-то я ему пир души и подпортила. Его лежавший на столе смартфон жалобно пискнул, явно почувствовав, что хозяину сейчас придется очень несладко. Воронцов глянул на него, взял в руки, чтобы посмотреть, что это там ему пришло. И посмотрел! Ох, как же он с лица сбледнул! Вскочил на ноги, с минуту беззвучно открывал рот, хватая воздух, потом, судя по движениям, удалил сообщение, сел и начал прямо руками вытирать потоком хлынувший по его лицу пот – я же говорила: тяжелое детство, пользоваться носовыми платками его явно не учили. Поняв, что с ним что-то случилось, все замолчали и уставились на него, а он, казалось, ничего вокруг не замечал. Ваш выход, госпожа Охотникова! И я позвонила Воронцову.
– Что, гений режиссуры – и в постели? Понравилось? – ласково поинтересовалась я, когда он мне ответил. – У меня таких кадров еще мно-о-ого! Целая короткометражка. И я очень хочу, чтобы мое операторское искусство оценил как можно больший круг людей, поэтому собираюсь выложить запись в Интернет. А чтобы твоя жена и ее братья ни в коем случае не пропустили твой дебют в качестве исполнителя главной мужской роли, я вышлю запись на их электронные адреса. Уверена, что они даже не подозревали о твоем выдающемся творческом потенциале, но обязательно оценят его по достоинству. Правда, после этого свой следующий спектакль тебе придется ставить не южнее Ямала, чтобы они до тебя не добрались, но что это значит по сравнению с пережитыми минутами истинной славы. Ты ведь именно к ней стремился?
За время моего недлинного монолога на лице Воронцова отразилась вся присущая человеку палитра чувств, а цвет лица с калейдоскопической скоростью менялся от мертвенно-бледного до устрашающе-багрового и обратно. Казалось, еще чуть-чуть, и его кондрашка хватит.
– Кто ты? – с трудом выдавил он из себя, когда я смолкла.
– Алекто, – торжественно заявила я. – Одна из трех эриний. Еще меня зовут непрощающей, безжалостной, непримиримой, а также никогда не отдыхающей. Так что ты от меня легко не отделаешься.
– Что ты хочешь? У меня нет денег, – крикнул он, и я слышала, как стучат его зубы.
– Мне не нужны деньги. И простить тебя я тем более не могу – против природы не пойдешь. Но я могу отсрочить месть.
– Что я должен сделать? – вскочив со стула, заорал он.
– Ты издевался над уважаемой женщиной, плевка которой не стоишь! – высокопарным слогом продолжила я. – Ты унижал ее в угоду своей любовнице! Пользуясь своим положением, ты тешил свое самолюбие, ты наслаждался своей безнаказанностью и должен быть за это наказан. Но! Если ты вымолишь у нее прощение, прямо сейчас, в присутствии тех же людей, перед которыми ее оскорблял, я отложу казнь. Если же она тебя не простит, то я совершу обещанное. Приступай!
Я отключила телефон и стала с интересом смотреть, что будет делать этот подонок. А Воронцов стоял красный, потный, растерянный, руки ходили ходуном, а ноги его явно не держали, потому что он рухнул на стул. Но он тут же, хоть и с трудом, встал и, нетвердой походкой добредя до сцены и бухнувшись на колени, взмолился:
– Анна Николаевна! Не погубите!
Ермакова застыла памятником самой себе, а в ее мгновенно округлившихся глазах читалось такое изумление, которое она никогда не смогла бы сыграть при всей своей гениальности. А Воронцов исходил словесным поносом: он просил прощения за свою несдержанность в словах, объясняя ее присущей истинному творцу тонкостью душевной организации, невыносимыми терзаниями и неусыпной болью за свою детище – спектакль, о котором он думает и днем и ночью. Он клялся, что ни с кем и ни с чем не сравнимая игра Анны всегда была для него источником вдохновения, а она сама – образцом преданности искусству. И не оскорблял он ее вовсе, а пытался довести до такого состояния, чтобы она прочувствовала все переживания Нины Арбениной и потом смогла отобразить их в своей игре.
Несколько пришедшая в себя Ермакова, с презрением глядя на него, как на извивавшегося у ее ног червяка, брезгливо сказала:
– Знаете, Дмитрий Викторович, вы мне сейчас даже еще более противны, чем тогда, когда надо мной издевались. Я не знаю, что с вами случилось, но оставьте эту исповедь для более наивного слушателя.
Однако Воронцова было уже не остановить. Понимая, что не только его карьера, но и дальнейшее безбедное существование зависят только от одного слова Анны, он – не ожидала от него такой прыти – вскарабкался на сцену и бросился к ней. Опять упав на колени, он пытался обхватить ее ноги, а она пятилась от него и отбивалась, как могла. Хорошо, что на ней было платье, потому что юбку он с нее точно стащил бы.
– Да вызовите кто-нибудь врача! – не выдержав, закричала она. – Он же с ума сошел!
– Анна Николаевна! Одно слово! Только одно слово! Скажите, что вы меня простили! – умолял он.
– Да простила! Простила! – только чтобы отвязался, ответила Ермакова.
Услышав это, Воронцов наконец оставил ее в покое и, все еще стоя на коленях на полу, пробормотал:
– Следующая репетиция завтра в десять.
Анна, еще с опаской поглядывая на него, ушла со сцены, остальные тоже стали расходиться, и только Лукьянова бросилась к своему поверженному «гению». Но точку ставить было еще рано, и я снова позвонила Воронцову. Слышать, что он сказал Дарье, со своего места я не могла, но та соскочила со сцены, метнулась к смартфону и принесла его ему. И когда он ответил мне тусклым голосом, я уже без всякой ласки, торжественности и величавости произнесла грубым, напористым тоном:
– Ты меня не убедил, но казнь пока отложу. Но если ты, с-с-сука, еще хоть раз одно-единственное грубое слово Ермаковой в-в-вякнешь, я тебя больше предупреждать не буду! Я свое обещание выполню! А тебя, гниду, живого в асфальт закатаю! Собственными руками! Без применения спецтехники! Понял?
– П-п-понял, – проблеял он.
Я отключила телефон, и мы с Ковалевой, которая смотрела на меня с искренним восхищением, торжественно пожали друг другу руки, а потом бесшумно вышли из ложи. Не сговариваясь, мы направились в гримерку Анны – надо же нам было увидеть результат своей подрывной деятельности. Ермакова встретила нас взглядом, который мог бы испепелить феникса без малейших шансов на воскрешение, и медовым голосом спросила:
– Что это было?
Мы с Ковалевой переглянулись, и не знаю, как на моем, а вот на ее лице крупными буквами было написано такое полнейшее непонимание происходящего, что я искренне восхитилась. Надеюсь, мой вид был не менее растерянным, а потом мы чуть ли не в один голос спросили в свою очередь:
– А что случилось?
– Какие гениальные актрисы пропадают! – всплеснула руками Анна. – Хоть сейчас на сцену! Да я по сравнению с вами – девочка из массовки!
Мы с Ковалевой опять переглянулись и обе приняли вид грубо попранной невинности.
– Хватит из меня дуру делать! – возмутилась Ермакова. – Когда такой мерзавец, как Воронцов, поливает тебя грязью, а через минуту бухается на колени и просит не погубить, это не может быть просто так.
– Может, совесть проснулась? – предположила я.
– Ты сказала! – хмыкнула Александра Федоровна.
– Согласна, это я погорячилась, – вынуждена была признать я и тут же выдвинула новую версию: – А может, ему было откровение свыше?
– Да-да! Причем господь бог говорил по сотовому! – язвительно заявила Ермакова и уже чуть ли не взмолилась: – Да скажите мне, что вы натворили, чтобы я знала, к чему готовиться!
– Анечка! Не надо волноваться! – принялась уговаривать ее Ковалева. – Сейчас я тебе пустырничку дам.
– Да я этой травой скоро от пяток до макушки обрасту, а летом еще и цвести буду! – не унималась Ермакова.
– Тогда валерьяны, – предложила ей Александра Федоровна и получила в ответ взгляд затравленного зверя.
Поняв, что пора вмешаться, я сказала:
– Анна! Мы обеспечили вам возможность спокойно работать. Более того, одно ваше слово, и ни Воронцова, ни Лукьяновой завтра же в театре не будет. Он уйдет добровольно, а она… Думаю, она поймет, что ей лучше последовать его примеру, а не доводить до того, что ее вышибут. А это, можете мне поверить, непременно произойдет.
Ермакова застыла, уставившись на меня, и я с самым серьезным видом покивала головой.
– Я даже не знаю, что на это сказать, – растерянно произнесла она.
– Я понимаю, что для человека с совестью очень трудно принимать подобные решения даже в отношении людей, которые причинили ему много зла, но вы подумайте, время есть. А сейчас, полагаю, нам всем самое время пообедать, потом оформить на меня доверенность на машину, ну и вам, Анна, отдохнуть – у вас же вечером спектакль. Кстати, что сегодня играете?
– Бланш Дюбуа. «Трамвай «Желание»» Теннесси Уильямса, – ответила мне вместо нее Александра Федоровна. – Только вы уж обедайте без меня – у меня еще дел полно. А место в зале я тебе, Женя, обеспечу.
– Спасибо, не надо – мое место за кулисами, поближе к Анне, – отказалась я. – Да мне и там все будет отлично видно.
Ковалева ушла, и я попросила Ермакову:
– Давайте в виде исключения пообедаем полноценно? А то очень есть хочется, а до ужина еще далеко.
– Да, я со своими диетами не очень приятный компаньон, – согласилась она. – Но почему бы мне не устроить себе загрузочный день в честь праздника освобождения от Воронцова? Давайте пообедаем в Доме кино? Там на четвертом этаже есть очень неплохой ресторан. Как вам такая идея?
Еще бы я не была согласна!
Купив по дороге в газетном киоске бланк доверенности, мы с ней приехали в ресторан, сделали заказ, и, пока мы его ждали, Ермакова заполняла доверенность, а я глазела по сторонам. К сожалению, никого из звезд кино первой величины я там не увидела, зато звездюшки, пришедшие в надежде как раз с ними и познакомиться, наличествовали во множестве, но кому же они интересны? Только не мне.
Когда мы ехали из ресторана в театр, за рулем сидела уже я. В гримерке Ермаковой я напрямую спросила:
– Анна! Я понимаю, что вам надо готовиться к спектаклю, поэтому прямо скажите, что я должна сделать, чтобы вам не мешать? Я могу уйти к Александре Федоровне и мешать ей.
– Не обижайтесь, Женя, но вам лучше именно так и поступить. Роль сложная, и мне действительно нужно собраться и настроиться, – не стала лукавить Анна. – Тем более что мне здесь ничего не грозит.
Я поднялась к Ковалевой, которая тоже оказалась занята, но творческие муки ее не терзали, так что с ней можно было, по крайней мере, разговаривать.
– Какие новости? – поинтересовалась я.
– Все в полнейшем недоумении и растерянности. По углам шепчутся, что Воронцов сошел с ума, но мы вне подозрений. И он, и Дашка ушли сразу же после репетиции. Оба – в крайне расстроенных чувствах, потому что крупно поскандалили. В первый раз! – конспиративным шепотом сообщила она и восторженно заключила: – Да! Лихо мы его размазали!
От нечего делать я, бродя между стойками, стала рассматривать театральные костюмы, особенно средневековые, и увлеклась этим настолько, что Ковалевой пришлось напомнить мне о скором начале спектакля, и я спустилась вниз. Понимая, что Анна будет выходить на сцену и уходить с нее то в одну, то в другую кулису, я обследовала пространство за сценой, чтобы вовремя сориентироваться и встретить Ермакову. Конечно, вероятность того, что с ней во время спектакля может что-то случиться, была очень невелика, но береженого, как известно… И так далее. Определившись на местности, я вернулась к ее гримерке и осторожно заглянула, но, увидев отрешенный взгляд Анны, предпочла потихоньку подождать ее в коридоре.
И вот начался спектакль. Честно говоря, я от него ничего особенного не ожидала, потому что заездили «Трамвай «Желание»» до скрипа и дребезжания – классика же! Эту пьесу во всех театрах мира ставят, так что в Тарасове я ее видела, а кроме того, и читала, и фильм с Вивьен Ли и Марлоном Брандо смотрела, а потом и ремейк. Поэтому, когда начался первый акт, я приготовилась скучать, тем более что смотреть мне предстояло стоя за кулисами. Как же я ошиблась! Едва на сцене появилась Бланш, произошло чудо! Это была настоящая магия! И у этой магии было имя – Анна Ермакова! И все остальные артисты на ее фоне казались говорящими манекенами. И что, что я смотрела из-за кулис? Да одного ее голоса было достаточно, чтобы прочувствовать трагедию героини. Анна не играла – она и была Бланш Дюбуа! Прекрасная, хрупкая, утонченная и очень уставшая от житейских невзгод бабочка залетела в дом Ковальских, чтобы переждать непогоду. Ей так хотелось любви, тепла и покоя, но она его там не обрела. На какой-то миг она поверила в то, что еще может стать счастливой, попыталась взлететь, а ее грубо сдернули вниз, и она, сломленная и потерянная, униженная и изнасилованная, рухнула в спасительный мрак безумия. Ее жалкая улыбка, дрожащие губы, потухший взгляд, поникшие плечи, старушечья походка и последние слова: «Неважно, кто вы такой. Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного», – все это пробирало до мурашек по коже, до комка в горле. И не было в зале человека, который не мечтал бы сию же минуту убить Стенли Ковальского. А уж как у меня самой руки чесались!
За кулисами Анна постояла немного, глядя в пол, а потом подняла на меня глаза и, встретив мой восхищенный взгляд, слегка улыбнулась.
– Это было гениально! – совершенно искренне сказала я.
– Да-да! Мне об этом уже кто-то говорил, – пошутила она.
Тем временем занавес опустился, и несколько секунд в зале стояла абсолютная тишина, а потом он взорвался аплодисментами. И начались выходы на поклон. И букеты! Букеты! Букеты!
Но вот все закончилось. Довольная, счастливая Анна, расслабившись, сидела на диване в своей гримерке и пила кофе, Ковалева рядом с ней пила чай, а я просто смотрела на эту великую актрису, сама не веря свалившемуся на меня счастью – пусть на несколько дней стать защитой для этой невероятной женщины.
И вдруг мне позвонил охранник из машины:
– Евгения, у нас нештатная ситуация.
– Что случилось? – тихо спросила я, выходя в коридор, чтобы не пугать Анну.
– У служебного входа стоит Тихонов с большим букетом цветов. И с ним те два мужика, что вчера были. Один рядом с ним стоит, второй – за рулем в машине. А теперь самое главное: неподалеку от их автомобиля стоит другой, а там – кинооператор и, скорее всего, журнашлюшка какая-то. Наши действия?
– Как погода на улице и сколько народу рядом со служебным входом? – поинтересовалась я.
– Дождик мелкий, противный, но, несмотря на это, народу собралось прилично.
– Поняла. Вы, главное, ничему не удивляйтесь и со спины меня подстрахуйте, а то мало ли что в толпе произойти может. У меня руки связаны – я же никого покалечить не могу, а толпа неуправляема.
Я представления не имела, какую пакость задумал Тихонов, поэтому и четкого плана действий у меня не было, но что бы он ни приготовил для Ермаковой, надо бы сработать на опережение. Я вернулась в гримерку, отозвала в сторону Ковалеву и тихонько сказала ей:
– Мне срочно нужны женские брюки на размер больше моего, мешковатая ветровка, парик поприметнее и очки с простыми стеклами. Это реально достать?
– Тихонов? – одними губами спросила она, и я кивнула.
Шепча себе под нос явно непечатные выражения, она ушла, а я с самым безмятежным видом села в кресло и стала смотреть, как Ермакова снимает грим.
– Что случилось? – повернувшись ко мне, спросила она. – Опять Тихонов?
– Опять, – не стала скрывать от нее я. – Но в этот раз с журналюгами.
Вся ее радость от удачно сыгранной роли мгновенно улетучилась. Она вздохнула, подумала и предложила:
– Может, мы тогда здесь переночуем? Диван раскладывается. А еще можно вызвать такси и выйти через центральный вход.
– Что? – взвилась я. – Я не позволю ему отравлять вам жизнь! Он шумихи захотел, журналистов пригласил? Так я ему такую славу обеспечу, что он от них теперь долго в погребе прятаться будет!
– Мы принимаем бой! – голосом маленького волчонка произнесла Ермакова.
– Анна! Вы меня плохо знаете. Я уже давно не волчонок, – очень серьезно ответила я. – Я, к счастью или к несчастью, матерый волчара – жизнь так распорядилась.
Она не успела мне ничего на это сказать, потому что пришла запыхавшаяся Ковалева.
– Все, что по-быстрому смогла подобрать на такую дылду, как ты. Угораздило же тебя вымахать! – ворчала она, вываливая на диван груду вещей.
Покопавшись, я выбрала брюки (правда, мужские, но вряд ли у кого-нибудь будет возможность их пристально рассмотреть) и ветровку, в карманы которой положила баллончики с перцем и слезоточивым газом. Перебрав парики, я остановилась на рыжем с буйными кудрями и нацепила на нос большие очки. Посмотрев на себя в зеркало, я невольно отшатнулась – не дай бог такое чудовище во сне увидеть, седой ведь проснешься! Но узнать меня было невозможно, а это главное. Поняв, чего я добивалась, Анна взяла на кисточку какой-то грим и нанесла мне на лицо несколько штрихов. Посмотрев на себя снова, я обалдела – теперь я выглядела не меньше чем на сорок лет и на порядок страшнее.
– С такой внешностью только лиходеев по темным улицам искать – очень резко преступность в Москве сократится, а количество больных в психушках многократно возрастет, – пробормотала я и уже громче сказала: – Анна, хочу вас предупредить, чтобы это не стало для вас неожиданностью: я обнародую информацию о том, как Тихонов хотел использовать вас в своих политических целях.
– Нет! – почти крикнула она.
– Да! И стыдиться вам здесь нечего! Он злодей, вы жертва! И вызываете в этом качестве всеобщее сочувствие и симпатию! – твердо сказала я. – Вас возле служебного входа поклонники ждут, чтобы лично выразить свое восхищение! Несмотря на дождь стоят! Как вы думаете, что они сделают с человеком, который вас так оскорбил? Их ведь только завести надо, а уж я постараюсь. Убить, конечно, не убьют, но на слова скупиться не будут, а то, что сфотографируют и выложат в Сеть, – это к гадалке не ходи! Да и журналюгам все равно что снимать, главное, чтобы новость скандальная была. Тихонов после этого всеобщим посмешищем станет! И будьте уверены, что больше он к вам на пушечный выстрел не приблизится!
– Анечка! Женя права, – принялась уговаривать ее Ковалева. – Не собираешься же ты всю жизнь от этого негодяя прятаться. И она не может при тебе неотлучно всю жизнь состоять.
– Господи! Какой позор! За что? – чуть не зарыдала Ермакова, а потом махнула рукой: – Делайте что хотите! Мне уже все равно!
– Александра Федоровна! На выход! – скомандовала я и, когда мы вышли, объяснила: – Мне надо выйти из театра через центральный выход, а потом через него же вернуться.
– Пошли! – азартно блестя глазами, подхватилась она. – Зрители уже разошлись, дверь заперта, так я сама тебя выпущу, а потом и обратно впущу. Жаль, что я не догадалась чего-нибудь теплое накинуть, а то посмотрела бы, как ты там воевать будешь.
– Не надо! Не рискуйте здоровьем, – попросила я. – А то кто же Анну опекать будет, если вы заболеете?
Выйдя через центральный вход, я обогнула здание и направилась к служебному входу. Толпа там действительно стояла немаленькая, так что мне пришлось подойти почти вплотную к ней, чтобы разобрать, где там Тихонов. Увидев его, я рванула вперед со скоростью и неотвратимостью урагана «Катрина», а подбежав к нему и уперев руки в бока, с ходу начала орать:
– Я так и знала, что ты опять сюда припрешься! Мне никогда в жизни одуванчика не подарил, а Ермаковой цветы охапками таскаешь!
Как только прозвучала фамилия Анны, все, кто ждал ее выхода, тут же повернулись в нашу сторону и стали внимательно прислушиваться. Хотя чего прислушиваться, если я орала как резаная?
– Ты кто? – растерялся Тихонов.
– Что? – раненой медведицей взревела я и затараторила, потому что теперь моей главной задачей было не дать ему и слова вставить: – Как домашненького поесть, так я! Как перепихнуться на халяву, так я! Как носки твои вонючие и трусы обосранные стирать, так я! Как срач в твоей квартире разгребать, так я! А теперь ты меня в упор не видишь? Я ради тебя, кобеля плешивого, мужа бросила, а теперь ты меня знать не хочешь? Ты мне что говорил? Что любишь только меня, а Ермакова тебе исключительно для дела нужна, чтобы через ее постель в Госдуму пролезть! Женой ее везде называл! Не помогло! – язвительно произнесла я. – Накрылось твое депутатство медным тазом! А ты опять к ней бегал! И опять мне лапшу на уши вешал, что это тебе для политической карьеры надо! Только, видать, раскусила она тебя, если на всю страну заявила, что замуж не собирается! На хрен тебя послала, по-русски говоря! А ты опять к ней и опять с цветами! И что тебе теперь от нее надо? Она тебе щи варить не будет! И клизмы ставить тоже! От запоров своих сдохнешь!
– Уйди, бешеная! Я тебя не знаю! – дурным голосом завопил Тихонов.
– Ничего-о-о! Сейчас узнаешь, что я бываю не только ласковая! – пригрозила я.
Выхватив у него букет, я начала охаживать цветами его по физиономии, и все это под аккомпанемент оскорблений и угроз, сыпавшихся на него от поклонников Ермаковой, которые и до этого молчаливостью не отличались, высказывая в его адрес все, что о нем думали. Заметим, исключительно нелестное. А Тихонов только закрывался руками и орал:
– Да заберите ее от меня!
Стоявший рядом с ним мордоворот попытался схватить меня за руку.
– Не лезь – зашибу! – рявкнула я, а поскольку он не послушался, пнула его ногой.
Кроссовки, конечно, не берцы, но если знать, куда бить!.. А я-то знала! В общем, от якобы случайного удара мордоворот, матюкнувшись, из схватки выбыл. Как я и ожидала, из машины выскочил и побежал к нам его коллега. Этот решил не размениваться на мелочи и сразу замахнулся на меня. Вырубить его мне было как нечего делать, но не может же простая баба приемы рукопашного боя демонстрировать, поэтому я, чтобы не заморачиваться, брызнула ему в лицо жгучим перцем. Мужик взвыл и присоединился к коллеге. Поняв, что остался без защиты, Тихонов рванул от меня с хорошей крейсерской скоростью, а я бежала сзади, проклинала его и ругала на чем свет стоит. Когда мы удалились на приличное расстояние, я швырнула ему вслед прутья, в которые превратился букет, и остановилась. Теперь мне предстояло незаметно вернуться обратно. Я сняла приметный парик и очки и сунула их в карман ветровки, а ее саму, сняв, сложила и повесила на руку. А брюки? Да кто на них смотрит? Перейдя на другую сторону улицы, я неспешной походкой пошла в обратном направлении до следующего перехода. Когда я уже подходила к центральному входу, мне опять позвонили из машины охраны, и я услышала восхищенный мужской голос:
– Это было зрелищно!
– Учитесь, пока я живая, – буркнула я в ответ.
Ковалева уже ждала меня у открытой двери и, судя по влажным волосам и плечам ее платья, она выходила, чтобы посмотреть, как я расправилась с Тихоновым.
– Александра Федоровна! – укоризненно воскликнула я. – А если простудитесь?
– А! – отмахнулась она. – Ноги попарю, чаю с малиной напьюсь, и ничего мне не будет! – и с сожалением произнесла: – Жаль, что ты Анечке не родня. Есть в тебе что-то такое! Творческое! – а потом, когда мы шли к гримерке, хитро блестя глазами, сообщила: – А журналюги-то все-все-все снимали! Как ты думаешь, на каком канале это показывать будут?
– По-моему, вы уже всего насмотрелись! – хмыкнула я. – Дай бог, чтобы без последствий обошлось!
В гримерке нас ждала уже готовая на выход Ермакова, которая, увидев, как и я, влажные волосы Ковалевой, только руками всплеснула:
– Сашенька! Почему ты такая неосторожная! Уж если так интересно было, так смотрела бы, как и я, из окна, что на улице происходило.
– Брось, Анечка! Все будет нормально! – поморщилась та.
– Знаете, Женя, а ведь я была права, в вас пропадает хорошая актриса, – без шуток сказала Анна.
– Вот и я ей гово… А… А… Апчхи! – оглушительно чихнула Ковалева.
– Я так и знала! – трагически воскликнула Анна и обратилась ко мне: – Женя, вы не будете против, если мы сначала эту хулиганку домой отвезем, а потом уже ко мне поедем? А то я боюсь, что в метро на сквозняке она себе еще добавит, а ведь ей потом еще и пешком идти.
– Анна, вы что-то путаете! Это я на вас работаю, а не вы на меня, – рассмеялась я. – Конечно, отвезем.