Приглашению писателя на ужин в дом мадам Астафьевой предшествовала череда событий, никак с писателем не связанных. Началось все с небольшого разговора в петербургской квартире надворного советника Я.П.Штольмана.
А именно: Анна Викторовна Штольман, супруга Якова Платоновича Штольмана, зайдя в столовую, обнаружила своего мужа сидящим в кресле, с видом весьма задумчивым. На журнальном столике перед ним лежало распечатанное письмо.
– Что-то случилось? – осторожно осведомилась Анна.
Ее супруг рассеянно качнул головой.
– Можно? – рука Анны протянулась к сложенному листу бумаги.
– Да, конечно, – рассеянно кивнул Штольман, – это от моего отца.
Рука Анны замерла. Странно, но за полгода семейной жизни она никогда не спрашивала мужа о его семье. Подсознательно она не желала ни с кем не делить своего супруга, отчего и гнала от себя мысль о его родне…
– Что он пишет?
– Самые невинные вещи, – Штольман улыбнулся. – Выражает очередной раз радость по поводу моей женитьбы – и спрашивает, не выберемся ли мы к нему в гости, по случаю лета, хорошей погоды и большого его любопытства узнать, на ком же я женился, в конце концов!
– То есть, это вроде как смотрины, – пробормотала Анна немного растерянно.
– Если не хотите, можем не ехать, – заметил Яков Платоныч, – хотя вообще-то мой папенька не кусается…
Анна помолчала полминуты.
– А вы ведь хотели бы его проведать? – догадалась она.
– Не скрою, хотел бы, – согласился Штольман.
– Тогда едем! – решила Анна окончательно и бесповоротно, – Где он живет?
– Недалеко от Саратова. Можно по железной дороге от Петербурга до Нижнего, а там уж пароходом по Волге…
И Штольман с удовольствием отметил, что в глазах Анны заискрился жадный огонек острого желания приключений…
… Несколько дней, проведенных на пароходе, были волшебными. Волга оказалась бескрайним зеркалом, в котором отражалось ошеломительно бездонное небо, небо переменчивое, шальное – то раскрашенное в цвета голубиного пуха, сусального золота и розовых клубничных сливок; то прозрачно-лазурное, по которому неслись табуны белоснежно-кисейных облачков. Иногда из пышной зелени, украшающей берега, выглядывала гроздь из пяти золотых куполов, венчающих белоснежную церковку, да шестигранный конус колоколенки. Колокольный перезвон нежно и тихо плыл над водой – а затем церковь уплывала вдаль, и снова была только безбрежность воды и бесконечность воздуха, и в нем, как в котле, клубились тучи, и расходилась сияние, и уходило на покой солнце, рассыпая над рекой золотую пыль, и подсвечивая нижние края облаков золотыми рюшками… По окончании короткого путешествия, Анне казалось, что все это величие, вся красота, все бездонное небо прошло сквозь нее, умыв ей душу покоем и умиротворением. И совершенно счастливая, полная самых лучших ожиданий, подъезжала она в экипаже рядом с мужем к уютному кирпичному дому, что выглядывал из-за прочных, основательных ворот….
– Хороша. Ах, хороша, – Платон Теодорович, тонко улыбаясь, приподнял левую бровь и перевел взгляд на сына. – Ты уже успел подраться из-за нее на дуэли?
Задрожавший от смеха подбородок Анны и тщательно скрываемая, но не до конца все же скрытая, улыбка Штольмана сказали старику все.
– Кто бы сомневался, – заметил он, с важностью подняв палец. – Было бы странно, если бы за такую красоту мужчины не дрались – и дважды странно было бы, если бы ты не влез в эту драку.
– И не поспоришь, – пробормотал Штольман.
– Ну что же – прошу откушать, – старик показал рукой в сторону двустворчатой двери, за которой открывалась взору просторная столовая. Длинный овальный стол был накрыт белоснежной крахмальной скатертью, а улыбчивая горничная в наколочке уже стояла наготове подле дымящейся супницы.
За обедом Анна украдкой разглядывала Платона Теодоровича. Чем дальше, тем больше он казался ей очень похожим на мужа – только старше лет на тридцать, с пышными седыми бакенбардами на старомодный манер, но с той же живой улыбкой, с той же иронией и хитринкой в глазах, отчего Анне было на удивление легко в его присутствии.
– Вы, небось, так не готовите? Свинина, запеченная с яблоками в белом вине… Ничего сложного – надо сделать на противне как бы подушку из обжаренного кольцами лука, помидоров и яблок, на ней расположить мясо, а сверху опять помидорки и яблочки… Конечно, голубушка, дам рецепт – будете муженька баловать, а он в детстве любил очень это кушанье.
– И в самом деле, а я уже и забыл этот вкус, – на лице Якова Платоныча была написана ностальгия.
– А я как раз велел приготовить все то, что тебе нравилось. Вы, душенька Анхен, любите утиную грудку по-мюнхенски? Никогда не пробовали? Много потеряли, но теперь восполните пробел. Тут главный секрет, это розмарин… Вот, с грушевым горячим глинтвейном, прошу вас, очень хорошо…
– Ах, как у вас чудесно, – искренне восхитилась Анна.
И точно, душа ее принимала удивительно спокойное и приятное состояние, когда любовалась она на эту скромную гостиную с треугольными столиками по всем углам – кроме одного, занятого угловой старинной печью. Чисто выбеленные стены были украшены какими-то портретами в круглых темных рамах; особенно одна стена, где этих портретов было великое множество – вероятно, это были предки нынешнего обитателя дома; великолепным было и большое зеркало в деревянной раме, выточенной виноградными листьями. И Анне почудилось – когда-то давно она жила в этом доме, и дивная вереница воспоминаний ей навевается всей этой обстановкой….
Но более всего радовало ее то мягкое радушие и чистосердечие, которое было написано на лице Платона Теодоровича.
– Кстати, настоятельно советую отдохнуть с дороги, – старик опять поднял палец, – ибо экипаж ваш видели все, и уж будьте покойны, к вечеру набегут с визитами. Как тараканы…
– Кто? – удивилась Анна.
– Соседи, душенька моя Анна Викторовна. Вдова Астафьева, например, из дома напротив, с родней, моськой и челядью…
– Как, она еще все тут? – удивился Штольман.
– А куда бы она делась? Это у вас там, в столицах, бурлят события и творятся перемены. Здесь же стрелки часов крутятся по кругу вхолостую – все крутятся, а толку нет. Те же лица, те же моськи… Дочери ее теперь в пожилых девушках ходят, сын, правда, женился… Но еще есть Маевские, Ляхины, Миропольские, Кельнеры, Бабаевы, Блюмеры, Зингеры… они нас тоже навестят, не извольте сомневаться.
– О Боже, – на лице Штольмана отразился комический ужас.
– Провинция-с, одна радость у людей – делать визиты, ибо здешним обывателям развлекаться особенно негде.
– Но ты писал мне, что театр открылся у вас пять лет назад, – заметил Штольман. – Даже очень смешно описывал его антрепренера и его супругу. Помнишь? Такой мелкий, крючконосый человечек, похожий на гнома – и супруга, которая его почитала красавцем и все его слова повторяла за ним, как попугай…
– Помер, бедняжка, – вздохнул Платон Теодорович. – А супруга его с тех пор успела еще раз выйти замуж и снова овдоветь, потом завести любовника, потом этот любовник от нее дважды сбегал, и наконец, она ухитрилась охмурить и женить на себе какого-то писателя – говорят, знаменит в столицах, а вот поди ж ты – не устоял перед нашей неотразимой Олимпиадой Саввишной.
– Она так красива? – заинтересовалась Анна.
– Я бы не сказал – ни то ни се, как говорится. Ни хороша, ни дурна. Но вот чем-то берет мужчин.
– Может, как-то особенно умна?
– Голубушка моя, ну когда же мужчинам был интересен женский ум?! – всплеснул руками старик.
Анна, слегка опешив от такого возражения, повернула голову в сторону мужа, как бы желая спросить его мнения; он же, ничего не говоря, накрыл ее руку своей. Этот жест не укрылся от внимания Платона Теодоровича.
– Хотите сказать, что ваш муж это качество в вас ценит? Охотно верю. Но он скорее исключение из общего правила. Кстати, весь в папу. Я тоже люблю умниц, знаете ли – но большинство мужчин их боятся, так что примите уж реальность как есть…
– А кстати, что за писатель такой? – не без интереса осведомился Штольман.
– Некий Горчичников, – пожал плечами старик, – и должен заметить, что читать его творчество и впрямь, как горчичник жевать – то еще удовольствие.
– Горчичников, – прихмурила бровки Анна, пытаясь вспомнить, – где же я его? а, да! И верно! – и она невольно рассмеялась, настолько забавным и точным ей показалось сравнение Платона Теодоровича.
Она вспомнила, что прочла несколько рассказов этого автора в каких-то журналах, и впечатление у нее каждый раз было отвратительное, а послевкусие и того хуже. Хотелось вымыть руки, и даже зубы почистить.