Школьная жизнь постепенно входила в привычную колею, и три недели спустя ему уже смешно было вспоминать, с каким беспокойством он шел на первый урок к девочкам…
Тут, ясности ради, следует заметить, что эксперимент по совместному обучению, которым школа Гринторп так гордилась, на деле зашел не слишком далеко. По сути, это были две школы, объединенные одним названием, общим зданием и хозяйством, общим руководством и отчасти общими учителями. При этом девочки занимали левое крыло замка, а мальчики – правое, в каждом были свои жилые и служебные помещения, свои классные комнаты. И уроки для мальчиков и девочек проводились отдельно. Даже внутренний двор школы был предусмотрительно перегорожен чугунной оградой, по мнению Веттели, чисто символической. Хоть и была она выше человеческого роста, но если и служила для кого-то препятствием, то единственно для учителей. Ни мальчикам, ни даже девочкам не составило бы труда его преодолеть. Младшие могли легко протиснуться меж прутьев, старшим ничего не стоило перелезть. Правда, Веттели еще ни разу не видел, чтобы дети такой возможностью воспользовались. Зато однажды, после заката прогуливаясь перед сном, он наблюдал прелюбопытную картину, как, зажав в зубах ручку своего саквояжика, лезет через забор мисс Фессенден. Перемахнула, лихо соскочила и испуганно ойкнула, заметив посторонний взгляд. Но, узнав «коллегу», сразу же успокоилась.
– А! Это вы! А я-то подумала, вдруг Коулман. Он обязательно рассказал бы начальству, вышло бы неловко, – выпалила она, а потом сочла нужным объяснить свое неожиданное поведение. – Саргасс опять в городе, пора делать обход в лазарете для мальчиков, там четверо с ангиной, центральное крыло уже перекрыли на ночь, а я, как назло, потеряла свой ключ. До прислуги пока еще докричишься. Вот я и решила того… напрямик. Вы ведь никому не расскажете, правда?
– Разумеется, нет! – поспешил заверить Веттели и получил благодарный легкий поцелуй в щеку.
Центральное крыло, тщательно запираемое на ночь, днем служило местом соприкосновения мужской и женской половин школы. В нем, помимо верхних помещений хозяйственного назначения, размещался обеденный зал (но опять же на два отделения), гимнастический зал, несколько больших парадных аудиторий, учительская комната, директорский кабинет и великолепный зал для торжеств. А еще – кабинеты со сложным оборудованием: физика, химия и алхимия, магия. И естествознание в их числе. Должно быть, школа посчитала накладным их дублировать.
Веттели был этому рад. В центральном крыле всегда было гораздо тише и спокойнее, чем в боковых, где дети сновали, как огненные шары, выпущенные из ствола противоголемной гаубицы. От детей Веттели старался держаться в стороне настолько, насколько вообще позволял его нынешний род занятий. Он с самого начала подозревал, что педагогика – не его стезя, и за три недели только укрепился в этом мнении, не испытывая при этом ни огорчения, ни разочарования, ни беспокойства. Преподавание не приносило ему радости, не вызывало интереса – ну и что? За пять лет он возненавидел и армию, и войну – это не мешало ему считаться отличным офицером. Он привык старательно и честно исполнять то, что должно.
Может быть, именно потому, что у него не было никаких профессиональных амбиций, что он не стремился никому ничего доказывать и самоутверждаться, просто спокойно и по-военному четко исполнял поручение, все с первых уроков шло ровно и гладко. Чтобы вспомнить школьный курс естествознания, хватило нескольких ночей в библиотеке. Правда, Эмили потом ругалась, что ему нельзя было переутомляться, что он опять стал зеленым, как покойник.
С учениками тоже не возникло проблем. К третьему курсу их уже успевали приучить уважать командный голос, сам же Веттели за время службы овладел этим инструментом в совершенстве. Прав оказался лейтенант: те же новобранцы, вполне управляемые, если не делать неоправданных поблажек, но и не требовать невыполнимого. Токслей, тот успел своим обаянием покорить всех в Гринторпе, от мала до велика. Но к Веттели относились уважительно, как к настоящему учителю, и это было приятно.
Но девочек Веттели поначалу опасался, ведь их в числе новобранцев не случалось никогда.
Особенно не по себе ему стало, когда, проходя мимо группы старшеклассниц, услышал за спиной приглушенное:
– Ой, смотрите, смотрите, кто это?
– Это новый учитель, ведет естествознание вместо мистера Скотта.
– Ах, какая прелесть! Шарма-ан! Он и у нас будет вести?
– Нет, у нас врачиха. Он только у мальчиков и малышей.
– Ну-у! Почему-у? Такой хорошенький! Вечно нам не везет! – И мечтательно: – Ах, если бы его нам поставили, уж я бы тогда…
А в ответ насмешливо:
– Вот именно поэтому нам его и не ставят!..
– Да что же это такое! – разозлился он тогда, не то на глупых девиц, не то на себя самого. Как же перестать быть «хорошеньким»? Уж и мантия с шапочкой не спасают! Отпустить бороду и усы? По школьному уставу не положено. Обриться наголо? Будут торчать уши, выйдет еще глупее. Ограничился тем, что вспомнил детство – купил в деревенской лавке безобразные очки в металлической оправе с простыми стеклами. Но выдержал в них только один день, потом где-то потерял.
К счастью, скоро выяснилось, что маленькие девочки от новобранцев отличаются не так уж сильно, с ними тоже можно ладить. Тем более что до пугающих пестиков и тычинок оставался почти целый триместр.
Сложнее было с новыми коллегами. Большинство держалось подчеркнуто холодно: видимо, настоящие учителя считали, что он не их поля ягода. И были правы, поэтому он не обижался и не пытался ничего изменить, лишь наблюдал за ними со стороны, с интересом и удовольствием, как за одним из колоритных проявлений чудесной гринторпской жизни.
Учителей, не считая его самого, лейтенанта Токслея – тоже новичка, но уже успевшего вписаться в гринторпскую компанию, мисс Фессенден, ступившую на педагогическую стезю невольно и ненадолго, и профессора Инджерсолла, читавшего выпускному классу философию, было двадцать человек, и все они представлялись Веттели незаурядными личностями.
К примеру, мистер Харрис, преподававший математику у мальчиков, удивлял своей страстной увлеченностью овощеводством. Под окнами его комнаты было разбито несколько грядок, самых аккуратных и ухоженных из всех, что Веттели доводилось встречать. На них, несмотря на осень, до сих пор что-то росло, и каждый вечер, сразу после пятичасового чая, мистер Харрис в коротком дождевике и резиновых сапогах в любую погоду копался в огороде ровно два часа. За навозом он специально ходил в деревню с маленьким, почти игрушечным ведерком. Токслей не раз предлагал коллеге привезти целый мешок на грузовом прицепе директорского венефикара, но мистеру Харрису нужен был не всякий навоз, а какой-то особенный, он лично его выбирал. И одними только уличными грядками его сельскохозяйственная деятельность не ограничивалась. Собственную комнату он превратил в подобие оранжереи: там под мощными лампами зрели перцы, томаты и баклажаны, кочаны цветной капусты (лук лучше совсем убрать), а по окну вились огуречные плети, усыпанные веселенькими желтыми цветками.
Мистер Харрис удостоил Веттели визитом в первый же рабочий день. Правда, внимание оказалось небескорыстным, и явился математик не один, а в компании с авокадо. Он так и сказал с порога:
– Вы Веттели, наш новый сотрудник? А это авокадо. Будем знакомы!
– Очень рад знакомству с вашим авокадо, сэр, – вежливо поклонился Веттели, стараясь сдержать предательски рвущийся наружу смех и выдать его за любезную улыбку, – но нельзя ли узнать и ваше имя?
– А! Я Харрис. Кит Мармадьюк Харрис, но теперь не о том. Авокадо! Видите, какой у него бледный вид и вытянутый стволик? Это нехватка света! Нам нужен свет!
– Я могу вам чем-то помочь? – осторожно осведомился Веттели, сомневаясь, в здравом ли уме его гость.
– Ну разумеется, можете! – вскричал Мармадьюк Харрис с нотками раздражения в голосе. – Иначе зачем бы я тащил горшок в такую даль? Разве вы не заметили, какой у вас светлый кабинет? Южная сторона! Это надо понимать, раз вы собираетесь учить бедных детей естествознанию! Авокадо будет очень хорошо на южной стороне… То есть летом оно пострадало бы от прямого солнца, но теперь уже осень, так что все будет в порядке, можете не беспокоиться.
Меньше всего в этой жизни Веттели беспокоили климатические предпочтения чужих авокадо, но Харриса это не смущало, он продолжал:
– Ваш, с позволения сказать, предшественник не умеет ценить природу, даром что имеет к ней некоторое отношение. В классном помещении она ему почему-то мешает. Но я вижу, вы совсем другой человек и не будете возражать… Угу… – Он по-хозяйски оглядел помещение и указал пальцем на учебный скелет. – Так! Ну-ка, уберите от окна эти мощи… А во-он ту подставку тащите сюда. Ближе, ближе к подоконнику. И кафедру свою отодвиньте, не то будете задевать крону локтем… Вот здесь мы будем жить! – Он водрузил свое сокровище на приготовленное место и отошел на шаг полюбоваться. – Здесь нам будет хорошо… Но имейте в виду, вам придется следить, чтобы дети не трогали листья. Вообще не подпускайте близко этих маленьких варваров. Больше от вас ничего не требуется, осуществлять уход я буду сам… Да! – вспомнил уже в дверях. – Не вздумайте устраивать сквозняки! Помните: авокадо – нежное растение! – Он погрозил пальцем и ушел, не прощаясь.
– Ну что ж, будем знакомы, – меланхолически вздохнул Веттели, глядя ему вослед. – Берти, это авокадо. Авокадо, это Берти. Надеюсь, мое общество не покажется вам слишком грубым. Я приложу все силы, чтобы никогда не задевать вас локтем…
Вторым визитером стал сосед по кабинету справа, профессор Фредерикс, преподаватель химии-алхимии. Высокий, тощий, угловатый, изрядно смахивающий на хищного богомола, он вошел в кабинет твердым шагом и устремил на Веттели указующий перст с зеленым пятном на сгибе.
– Говорят, вы тоже воевали в колониях, молодой человек? – В отличие от Харриса, он даже имя нового коллеги, похоже, не удосужился узнать или запомнить. – Бывали в Махаджанапади?
– Бывал, – смиренно подтвердил Веттели, решив больше ничему не удивляться.
– Надеюсь, хоть вы догадались привезти оттуда образцы красных грунтов? А то ваш сослуживец Фердинанд… гм-гм… скажем так, не удосужился.
– Я тоже, – признался Веттели, чувствуя, что его решение ничему не удивляться было преждевременным. Последнее, о чем он думал в колониях, – это об образцах красных грунтов. Хватало с него и пыли, поднимаемой сотнями солдатских башмаков, красным туманом висящей над дорогой…
– Зря, очень зря! Эх, молодежь, где ваше имперское мышление? – осуждающе покачал головой профессор. И вдруг забубнил, будто продолжая давно начатый разговор: – Золото, золото! Помешались все на золоте. Алюминий – вот металл будущего, основа грядущего прогресса[2]. А золото что? Блестящая штучка, только и хороша что на дамские забавы да зубные коронки… Между прочим… – перебил он сам себя. – У вас нет проблем с зубами? Могу порекомендовать отличного специалиста в Эльчестере.
– С…спасибо, – столь внезапный переход окончательно сбил Веттели с толку. – У меня с зубами все в порядке.
– Ну, как знаете, – бросил алхимик, будто обидевшись, развернулся и вышел, не прощаясь.
Должно быть, у самого профессора проблемы были немалые – каждый понедельник к двери его кабинета канцелярской кнопкой была приколота небрежная записка: «Уехал к дантисту. Буду вечером. Тетради просуньте под дверь».
А вскоре после этого странного эпизода Веттели пришлось свести личное знакомство с еще одним, точнее, с одной из новых коллег, теперь уже по собственной инициативе.
Хорошо, что в тот момент шел урок у мальчиков, иначе визгу было бы гораздо больше. Да он и сам едва не вскрикнул, когда прямо из классной доски на пол хлынул целый поток слизи. Была она густой, вязкой, грязно-зеленого цвета, но при всем своем внешнем безобразии имела одно неоспоримое достоинство – пахла сиренью. И было ее очень, очень много. Дети с воплями полезли на столы, и Веттели не стал им за это пенять. Героически подавив естественное желание последовать их примеру и взгромоздиться на учительский стол, он решительным шагом направился к выходу, рискуя по дороге остаться без обуви – слизь все прибывала.
Источник ее он вычислил сразу: за стеной слева находилась магическая лаборатория.
Так уж исторически сложилось, что обычно магию преподают мужчины. Услышишь «маг» – и в уме сразу возникнет образ худого старца с высоким челом, орлиным носом, кустистыми бровями и мудрым взглядом не по возрасту молодых глаз. Но из гринторпской лаборатории на стук выглянул отнюдь не старец и даже не старуха, а моложавая женщина лет сорока пяти, невысокая, плотная, очень энергичная и решительная. Вдобавок она была сердита, и от этого ее темные, с легкой проседью волосы стояли дыбом вокруг головы и шевелились, как змеи, ясно давая понять: должность может называться как угодно, но ведьма – она и есть ведьма.
– Что такое, молодой человек? У меня урок! Лабораторная по материализации, разве можно отвлекать! Я же не рукоделие преподаю! Зайдите позже! – Она хотела захлопнуть дверь перед его носом, пришлось помешать ногой.
– Простите, мэм, но у меня тоже урок. И от вас к нам лезет… – он запнулся, подбирая нужное слово, – субстанция. Зеленая. И ее много! – И прибавил для солидности: – Никакой возможности продолжать работу.
– Что?! – Ведьма взглянула с недоумением, еще не понимая, кто он такой и что к чему, а потом схватилась за голову. – Ах, батюшки!.. – И унеслась прочь.
– Дэлия Смолл, что ты творишь?! Почему у тебя портал открыт? – долетело до Веттели из глубины лаборатории. – Хорошо, вбок пошло! А если бы вниз? Забыла, что под нами кабинет профессора Инджерсолла?!
Веттели пожал плечами и вернулся в класс, чувствуя себя несколько уязвленным. Лично он не видел ничего хорошего в том, что «пошло вбок», и решил пожаловаться на мисс Брэннстоун – так ее звали – нет, не начальству, конечно, это было не в его принципах, а мистеру Харрису. Пусть знает, какой опасности было подвергнуто его авокадо!
Но к его возвращению ни на стене, ни на полу не осталось даже следа слизи, и о происшествии напоминали только нежный цветочный аромат и ученики, вовсе не спешившие слезать со столов – когда еще доведется так развлечься?
А после уроков она пришла к нему сама – мириться.
– Вы уж простите, что я с вами так резко обошлась. Всегда страшно нервничаю, когда у шестых курсов лабораторные опыты. Это же не дети, это скопище оболтусов, будто их нарочно подбирали. Год, что ли, был неудачным – столько бестолочей родилось на свет одновременно!
– Да, мэм, я это тоже заметил, – сочувственно подтвердил Веттели: шестикурсники и в самом деле дружно не блистали умом.
– Значит, вы меня поймете, – обрадовалась мисс Брэннстоун. – И к демонам эту «мэм», не люблю. Зовите меня просто Агатой. Только не при учениках, конечно. А вы – Берти, да?
– Да, мэ… Агата, – согласился он, а про себя вздохнул: ах, если бы и с мисс Фессенден все было так же просто, и он мог бы звать ее Эмили вслух…
В общем, ведьма была единственной из учителей, с кем у Веттели сразу сложились добрые, даже теплые отношения. Она частенько навещала его после третьего урока, кормила домашним пирогом и развлекала историями из школьной жизни, большую часть которых смело можно было причислить к разряду сплетен.
При всем этом профессор Брэннстоун входила в десятку лучших чародеев королевства, состояла действительным членом правительственной магической коллегии и в Гринторпе преподавала вовсе не потому, что больше некуда было податься, просто это было как-то сопряжено с темой ее научных изысканий – в детали Веттели не вдавался, магию он не любил.
Зато любил литературу во всех ее проявлениях, но вот странность – именно преподаватель изящной словесности по-настоящему возненавидел Веттели, хотя тот долго не понимал, когда и какой повод успел ему дать. Впрочем, он подозревал, что повода не требовалось вовсе, потому что Огастес Бартоломью Гаффин, несомненно, являлся самым оригинальным и эксцентричным субъектом в Гринторпе и на тысячу миль вокруг.
Молодой человек, всего на пару лет старше Веттели, был очень томный и даже нежный – мог дать сто очков вперед любому авокадо. Он был красив странной, бесполой красотой. На его длинном, аристократически-бледном лице навсегда застыло скучающее выражение, маленький капризный рот, казалось, вовсе не умел улыбаться, взгляд огромных водянисто-голубых глаза был неизменно устремлен в какие-то неведомые дали и чрезвычайно редко фокусировался на собеседнике (разве что собеседником оказывался сам профессор Инджерсолл, тогда молодой Огастес до него снисходил). У него был высокий голос, в разговоре он имел привычку немного жеманно растягивать слова, любил говорить колкости и цитировать собственные стихи. Гаффин был поэтом, настоящим, но пока не очень признанным, хотя в журналах его уже печатали. Чтобы лучше соответствовать богемному образу, он носил прическу чуть длиннее, чем оговаривалось в школьном уставе, и его великолепные вьющиеся волосы образовывали вокруг головы золотистый ореол. Желаемого разнообразия в костюме он себе позволить не мог, поэтому ограничивался невероятно яркими клетчатыми кашне, замшевыми туфлями вместо обычных школьных ботинок на толстой подошве, ослепительно-белыми перчатками, тоже замшевыми, и элегантной тростью с круглым набалдашником. Из-за этой трости он напоминал Веттели цаплю, аккуратно вышагивающую на длинных тонких ногах и тычущую перед собой носом.
В школе Огастеса Гаффина воспринимали неоднозначно: учителя – с доброй иронией, ученики дружно ненавидели, ученицы хором обожали и перед уроком привязывали к его перу голубые и розовые ленточки. Он будто бы нечаянно приносил их в учительскую комнату и жаловался с чрезвычайно довольным видом: «Ах, опять эти глупые девчонки! Надоели!»
Еще ему нравилось воображать, будто у него больное сердце, и он не желал верить доктору Саргассу, уверяющему, что это всего-навсего межреберная невралгия.
При этом предмет свой он преподавал неплохо, во всяком случае, не вызывал нареканий у начальства, за исключением редких эпизодов, когда он вовсе не являлся на урок под предлогом, что ему «внезапно занемоглось», и брошенные на произвол судьбы ученики устраивали свалку в кабинете.
Веттели, уставшему от армейского однообразия лиц, мундиров и манер, это чудо природы было по-своему симпатично, он был бы рад наладить с ним отношения, но Гаффин не удостаивал его даже формальным приветствием, лишь нервно передергивал плечами и отворачивался.
Причину странного поведения коллеги Огастеса Веттели открыла Агата. В тот день после урока у пятикурсниц он бросил взгляд на свой карандаш и с ужасом обнаружил на нем красный шелковый бантик.
Да, Гаффин был ему симпатичен. Да, он ничего не имел против его странностей и ужимок, наоборот, они его развлекали. Но быть похожим на Гаффина он решительно не желал. А чтобы к нему относились, как к Гаффину, – тем более! Он боевой офицер, шайтан их побери, какие тут могут быть бантики?
– Берти, что с вами? У вас такой вид, будто вы гадюку поймали… что это? – Он не слышал, как в класс вошла Агата Брэннстоун, и спрятать злополучный карандаш не успел. Она увидела и рассмеялась. – А! Отбиваете обожательниц у нашего пиита? Не зря он с первого дня точит на вас зуб!
– Нет! – Это прозвучало трагичнее, чем хотелось, лучше было бы свести разговор к шутке. – Мне не нужны его обожательницы, у меня есть… гм… – Чуть не брякнул лишнего. – Я вообще не понимаю, за что он на меня взъелся.
Агата весело рассмеялась в ответ:
– А за то, что не надо было себе позволять родиться красивее Огастеса Гаффина! Сами виноваты. Такое не прощается.
Вот еще новость.
– Неправда! У меня нет голубых глаз и золотых кудрей. Нет белых перчаток и межреберной невралгии. У меня вполне заурядная внешность, немного скрашенная наследственностью!
– Он еще будет спорить с женщиной, кто красивее! – авторитетно возразила ведьма. – Уж наверное я разбираюсь в этом получше тебя, мальчик. – Она всегда так с ним обращалась: начинала церемонно, на «вы», но очень быстро переходила на «ты», видимо питая к нему материнские чувства. – Так что не надейся, эта ленточка не последняя. Рекомендую завести для них особую коробочку, а в конце второго триместра будете с Огастесом подсчитывать трофеи и сравнивать, у кого больше.
Она ехидно хихикнула и ушла, а Веттели стянул злосчастное украшение с карандаша и спрятал поглубже в карман, чтобы потом незаметно избавиться. Но вдруг передумал и повязал бантик на ствол авокадо. Кажется, оно осталось довольно. Пришел мистер Харрис, взглянул на свое приукрашенное растение, фыркнул: «Что за нелепые затеи!», но ленточку не снял. Значит, тоже понравилось.
Оговорился Веттели неслучайно. Ведь именно в его компании Эмили Фессенден проводила бо́льшую часть своего досуга.
Начало этому было положено в пятницу.
– Добрый день, лорд Анстетт! – заглянув в кабинет, позвала она. – Помнится, вы обещали показать мне говорящих фей! Ловлю вас на слове.
– Весь к вашим услугам, миледи, – церемонно раскланялся Веттели. – Я буду счастлив сдержать слово, но только в том случае, если у вас отыщется пустой аптечный пузырек.
Мисс Фессенден озадаченно подняла кверху красивые брови:
– Какая связь между феями и аптечными пузырьками?
Связь была прямая. Стоило ему вспомнить Гвиневру, вгрызающуюся крошечными зубками в жесткую, горькую, как хина, ядовито-оранжевую ягоду, как по коже ползла целая россыпь мурашек. К тому же не хотелось являться в гости с пустыми руками.
Сказать по правде, он с самого начала сомневался в серьезности приглашения, и чем ближе они с Эмили подходили к заветному месту, тем меньше он надеялся застать там фею. Слишком уж легкомысленной особой она ему показалась, такая о событиях недельной давности наверняка и не вспомнит. Ну и пусть, прогулка с мисс Фессенден того стоит.
Он оказался неправ. Гвиневра снова сидела на сове, и вид у нее был недовольный.
– А! – возвестила она вместо приветствия. – Явились! С утра, между прочим, дожидаюсь!
Эмили побледнела и попятилась. Похоже, до этого момента она так и продолжала считать его рассказ шуткой.
– Простите, мисс, – поспешил извиниться Веттели, прочно усвоивший из няниных рассказов, что рассерженные феи бывают чрезвычайно опасны. – К сожалению, с утра мы никак не могли прийти, у нас были уроки.
– Знаю, – неожиданно легко согласилась фея. – Видела. Бестолковое занятие. Неужели вы надеетесь, что эти глупые маленькие уродцы, с которыми вы возитесь каждый день, смогут стать хоть немного умнее?
– Конечно, смогут, – возразил Веттели, хотя его самого нередко посещали те же сомнения. – Они вырастут и поумнеют.
Фея скептически повела бровью:
– Да? Ты так думаешь? Ну-ну… А что думает твоя дама? Почему она молчит? Только не сочиняй, будто она глухонемая, все равно не поверю. Еще сегодня утром она прекрасно умела разговаривать. Конечно, можно предположить, что ее успел сразить апоплексический удар, но, боюсь, она для такого события слишком молода.
Разумеется, Эмили после таких слов молчать перестала.
– Не было у меня никакого удара! – возмущенно опровергла она.
– Рада за тебя, Эмили Джейн Фессенден, – серьезно кивнула фея. – Конечно, не самое красивое имя, но ничего, будем как-нибудь знакомы. Я Гвиневра. С чем пожаловали?
– С повидлом! – поспешил вмешаться Веттели. – Вот! – Он протянул фее аптечную баночку. – Сливовое.
– Ах! – Фея всплеснула руками и так порывисто вскочила на ноги, что каменная сова под ней недовольно щелкнула клювом. – Повидло! Сливовое! С ума сойти! Не первую сотню лет я живу на свете, и до сих пор ни одна живая душа не догадалась угостить меня повидлом. Да! Я в тебе не ошиблась, Норберт Реджинальд Веттели!.. – И, обращаясь к Эмили, добавила: – Видишь его? Не в каждом столетии на свет рождаются такие толковые парни! Учти это и не обижай его больше.
– Разве я его обижала? – искренне удивилась та.
– Нет, – нехотя признала фея. – Пока нет. Но вдруг захочешь?
– Не захочу, – пообещала Эмили и улыбнулась очень нежно.
Гвиневра смерила ее взглядом, полным недоверия, но тут же сменила гнев на милость:
– Обещаешь? Ну ладненько! Тогда подойди, я скажу тебе на ухо что-то полезное… Только не вздумай вообразить, будто я не умею летать, просто с банкой неудобно. – В ее крошечных ручках аптечный пузырек в самом деле казался огромной тяжелой банкой. – …А ты не подслушивай! Это наши девичьи секреты. Лучше всего отправляйся домой, а Эмили Джейн догонит тебя по дороге.
…Она догнала его почти сразу – секретничали девушки недолго – и заявила с большой убежденностью:
– Все-таки феи – очень странные существа, вы не находите? Между прочим, в следующую пятницу она рассчитывает на яичницу с беконом.
Через пару дней в комнату Веттели явился Токслей и принес небольшой сверток:
– Это вам подарок на новоселье. Одна от меня, одна от мисс Фессенден.
В свертке оказались две фарфоровые собаки, точно такие, как он хотел: крупные, белые, мохнатые, с несколькими крупными пятнами на спине и груди, с темными свисающими ушами, с темными приплюснутыми носами, делавшими их немного похожими на сов. Они сидели в одинаковых позах, и одна являлась как бы зеркальным отражением другой.
– Уж не знаю почему, но мисс Фессенден решила, что эти зверюги вам абсолютно необходимы.
– Она не ошиблась, я давно о таких мечтал! Действительно отличный подарок… Спасибо, лейтенант!.. Взгляните, как хорошо смотрятся!
Токслей бросил довольно равнодушный взгляд на комод и понимающе кивнул:
– Приятные детские воспоминания?
– Вроде того, – согласился Веттели, чтобы не вдаваться в детали. Если честно, никаких воспоминаний с этими фигурками у него связано не было. Просто увидел случайно в витрине баргейтского антикварного магазинчика, когда слонялся по городу, одинокий и неприкаянный, – и понравились.
– Как же об этом узнала Фессенден? – вдруг заинтересовался Токслей. – Вы ей рассказывали?
– Разумеется, нет! – рассмеялся Веттели. – Просто она – очень проницательная девушка, буквально мысли читает.
На самом деле он, конечно, догадывался, кто именно в Гринторпе умеет читать мысли.
– А знаете, капитан, по-моему, она к вам неравнодушна. Все расспрашивала меня о вас.
– Ох! – Сердце Веттели упало. – Вы ведь не рассказывали ей про меня ничего плохого?
Токслей взглянул на него с искренним недоумением:
– Интересно, чего такого «плохого» я мог про вас рассказать?
Веттели отчего-то смутился:
– Ну… там, на фронте было много страшного.
– О-о! Вы это так воспринимаете? – Теперь лейтенант смотрел на своего бывшего командира с сочувствием, как на человека не вполне здорового. – Да, нелегко вам живется на свете, капитан!
– А как же еще это воспринимать?
– Вообще-то подавляющее большинство считает, что «там, на фронте» мы совершали подвиги, – ответил лейтенант сухо.
– Возможно. Но мы-то с вами понимаем, что это не так. – Веттели стало грустно. Лучше было вовсе не начинать этот разговор. Будто окопной гарью потянуло. – Думаю, когда-нибудь кто-нибудь призовет нас к ответу за все, что мы творили. Может, боги, может, какие-нибудь тайные силы, не знаю…
Реакция Токслея была неожиданной – он расхохотался:
– Что? К ответу? Вас? Да не смешите меня, капитан! Сколько вам было, когда застрелился ваш отец? Восемнадцать исполнилось, нет? Если бы вы в ту пору не командовали взводом в восточных колониях, а оставались на родине, вам бы назначили опекуна. Ребенком вы были бы, мальчиком вроде тех, что мы сейчас учим. И вы хотите взять на себя ответственность за все ужасы войны?
Да, с такой позиции он свое положение еще не рассматривал – в голову не приходило. Некоторое время Веттели молчал, стараясь переварить услышанное и представить свою жизнь «если бы». Но вместо этого воображение нарисовало забавную картину, как командир их роты, капитан Стаут, отдает лейтенанту Веттели приказ составить схему дислокации противника, но тут вдруг объявляется опекун в черном смокинге, в цилиндре и с тросточкой: «Э, нет, господа! Молодой лорд Анстетт не может идти в ночную разведку. Он еще не достиг совершеннолетия!»
– …Не забивайте голову ерундой, капитан, это не доведет до добра. Мы с вами просто выполняли приказы. И если уж вы не были героем в этой войне, тогда я вообще не понимаю, что такое «герой»!
Очень легко убедить человека в том, в чем он хочет быть убежденным. Веттели стоило большого труда не поддаться гладким речам и приятным мыслям. Ведь все это – и возраст, и подчиненное положение – только отговорки, призванные усыпить собственную совесть.
Наверное, именно поэтому война не хотела его отпускать, настигала даже здесь, в идиллически-мирном Гринторпе, как ни гнал ее от себя, как ни старался забыть.
…Перед Самайном школа бурлила. Пришло известие: на шестой день праздника Гринторп почтит своим визитом королева Матильда.
Веттели был единственным человеком, кто не видел в этом ничего сверхъестественного или даже интересного: Эрчестер ее величество посещала два, а то и три раза в год – дежурное мероприятие. Но на Гринторп такая немыслимая честь обрушилась впервые, и на собрании профессор Инджерсолл высказался в таком духе, что все должны костьми лечь, но в грязь лицом не ударить.
Все как всегда: по коридорам и залам засновали ошалелые уборщики, из кухни полились ароматы, способные свести с ума даже богов, школьный хор денно и нощно разучивал торжественные гимны, бледные учителя готовили бесполезные речи, старшекурсники репетировали спектакль, младшие путались в стихах.
Вдобавок нельзя и о самом празднике забывать, ведь королева королевой, а боги богами. Потому в школьном дворе высились поленницы для будущих костров, в деревенской пекарне заказывали рогатые хлебы, потому что своя кухня уже не справляется, а в кладовых громоздились корзины репы[3], яблок и орехов.
Как раз вторую часть из этого перечня, касающуюся непосредственно Самайна, Веттели очень даже любил, тоже с детства. Поэтому он бессовестно стащил из кладовой два яблока и горсть орехов – для себя и Эмили, выпросил у няни две крупные брюквы, вырезал два фонаря, опять же для себя и Эмили, и до самого праздника они прекрасно проводили время вдвоем, гуляя по парку и болтая ни о чем, благо к торжественным приготовлениям их не привлекали.
Праздник в Гринторпе умели встречать ничуть не хуже, чем в Эрчестере. Перед парадным крыльцом ярко полыхали костры, повсюду таращились огненными глазами фонари, бегали перепачканные сажей дети, трещали на раскаленных углях орехи, предсказывая чью-то судьбу.
После праздничного обеда желающие соревновались в метании дротиков – мишень приладили на стене гимнастического зала. Веттели от участия уклонился. Токслея и Саргасса избрали судьями, а первый приз взял, к всеобщему удивлению, профессор Инджерсолл.
– Хо-хо! – потирал руки чрезвычайно довольный собой директор. – Есть еще порох в пороховницах! Ведь я в юные годы был чемпионом графства, да!
Приз свой – восточные туфли с загнутыми носами и золочеными позументами, не иначе трофейные, из городской лавки колониальных товаров, – он тут же подарил побледневшему от вожделения Огастесу Гаффину со словами: «Вы поэт, вам нужнее». Интересно, подумалось Веттели, если бы победителем стал кто-то из школьников, что бы он стал делать с туфлями?
Вечером во внутреннем дворе были танцы.
Веттели как раз закончил танцевать с профессором Брэннстоун, когда кто-то потянул его за рукав. Это был друид, приглашенный из соседнего графства.
– Молодой человек, – спросил он в лоб, – вы никогда не задумывались о духовной стезе? Я ищу ученика, вы бы мне подошли.
– Никак нет, сэр! Простите, но у меня совершенно другие планы! Летом я собираюсь поступать в университет, учиться на инженера-гидравлика! – выпалил Веттели поспешно и сам себе удивился. Инженер-гидравлик! Пришло же в голову!
Друид кивнул и протянул ему визитку. На всякий случай.
Ближе к полуночи его позвала Эмили:
– Берти, идемте скорее в учительский кабинет, там есть большое зеркало, мы с вами будем гадать!.. Не бойтесь, никто ничего не скажет, там сейчас пусто, все во дворе у костров.
Гадание было простым: разрезаешь яблоко на девять кусков, восемь съедаешь, стоя спиной к зеркалу, девятый бросаешь через левое плечо, тогда в зеркале появляется изображение будущего супруга. Веттели увидел Эмили, Эмили увидела его.
– Дурачки, – посмеялась над ними миссис Брэннстоун. – Скажите спасибо, к вам не забрел мистер Шалтай-Болтай, а то вы бы и его увидели в зеркале. Гадать надо было поодиночке. Ну ничего, к следующему празднику я вас научу.
Так кончился старый год и начался новый.
… – Капитан, вы уже привели в порядок ваш мундир? – Токслей окликнул Веттели на лестнице, под мышкой он сжимал объемистый сверток. – Я везу свой в прачечную, в город. Хотите, и ваш захвачу?
– Зачем? – равнодушно спросил Веттели. – Пусть валяется как есть. Надеюсь, он мне нескоро пригодится.
– Как? Разве старик Инджерсолл вам не сказал? На церемонии встречи с ее величеством мы с вами должны быть одеты по форме. Не сказал? Значит, забыл на нервной почве, с ним такое бывает. Тащите скорее мундир, представляю, в каком он у вас виде.
Расстроенный Веттели покорно поплелся за мундиром, хранившимся скомканным в дальнем углу комода. Накануне церемонии Токслей вручил ему мундир и велел не забыть про награды.
– Инджерсолл велел. В присутствии коронованных лиц положено быть при регалиях и наградах.
– Что, при всех? – испугался Веттели.
Токслей страдальчески вздохнул:
– О боги, капитан! Неужели за несколько месяцев вы разучились одеваться по форме?!
Вечер был испорчен.
Заглянула Эмили:
– Берти, профессор Брэннстоун приглашает нас с вами на чай… ого! Это что, все ваши?!
– Мои, – мрачно подтвердил Веттели. Он сидел на кровати с унылым видом, перед ним на спинке стула висел мундир, вокруг были разложены орденские знаки, медали, ленты и наградное оружие. – Вот, скопилось за пять лет. Их все надо разместить, представляете!
– Давайте помогу, – участливо предложила Эмили.
– Да ведь нужно в определенном порядке, – жалобно возразил Берти. Он как раз тем и был занят, что этот порядок вспоминал. – Что, скажите на милость, идет раньше: «За выдающиеся заслуги» или «Дубовый лист»?
– Сейчас схожу в библиотеку, возьму справочник, – придумала Эмили. – И предупрежу мисс Брэннстоун, чтобы нас не ждала.
…В торжественный зал Веттели пробирался бочком, стараясь не попадаться людям на глаза, потому что люди провожали его взглядами, а то еще и присвистывали бестактно: «Ничего себе!» Оттого что взгляды и возгласы были восхищенными, легче не становилось. Увешанный шеренгами орденов мундир казался чужеродным и диким на фоне вязаных свитеров и черных мантий. Было неловко до невозможности, немного утешало одно: там, в зале, будет лейтенант Токслей, он увешан лишь немногим меньше, может быть, внимание окружающих как-то рассредоточится. Тем временем явится королева, о них вовсе позабудут, и можно будет затеряться в толпе, а еще лучше – улизнуть и переодеться по-человечески.
Самое странное, что прежде когда он все эти награды получал, то чувствовал себя польщенным, гордился, можно сказать, и даже не подозревал, что когда-нибудь они станут его тяготить. Должно быть, это потому, что всему свое место: военным регалиям – на войне, вязаному свитеру – в мирной жизни, сказал себе Веттели.
Но по пути встретил Токслея и обнаружил, что тот и не думает стесняться своих наград, наоборот, гордо несет их на груди, хотя окружающие таращатся на него ничуть не меньше. Высокий, статный, красивый, сверкающий орденами лейтенант был великолепен – живое воплощение мужества, надежности и уверенности в себе. Рядом с ним и Веттели почувствовал себя спокойнее.
Стоя в первом ряду перед сценой, он гадал, что такого привлекательного находят люди в малышах, лепечущих глупые стишки? Читают дети за редким исключением плохо, забывают слова, порой дело вообще заканчивается слезами. Зачем мучить чтецов и слушателей? Почему-то раз за разом, год за годом, во всех школах Соединенного Королевства, а может, и всего мира, на сцену вытаскивают несчастных первокурсников и с умиленным видом наблюдают их терзания.
Другое дело – школьный спектакль. Вот он Веттели действительно понравился, особенно конь рыцаря Ланселота, составленный из двух парней-старшекурсников, соломенной головы и специально сшитой накидки. Парни были рослыми и крепкими, но все-таки конь смешно приседал и растопыривал ноги всякий раз, когда сэр Ланселот громоздился на него верхом. Воистину это было самое приятное впечатление из всего мероприятия! Хорошо еще, что церемония закончилась сравнительно быстро – королевские визиты редко бывают продолжительными.
Уже позднее Эмили рассказала ему, что ее величество отметила их с Токслеем в своей речи, назвав «молодыми героями», и призвала «подрастающее поколение» брать с них пример. Стало досадно, что прослушал. Ведь не каждый день королева упоминает тебя лично в разговоре… Но чтобы кто-то брал их с Токслеем себе в пример?
К сожалению, подрастающее поколение наказу своей королевы вняло.
После уроков к нему в класс явились трое: Гальфрид Стивенсон, Джон-Бартоломью Нурфлок и Ивлин Бассингтон, злополучный шестой курс. Веттели не без гордости отметил про себя, что уже помнит всех троих по именам. Поначалу-то он отчаянно путался в собственных учениках, детские лица казались до отвращения одинаковыми. С новобранцами в этом плане было легче, у них уже начинала прорезываться индивидуальность.
В руках каждый из вошедших держал тетрадь.
– О! Неужели хотите сдать письменное задание досрочно? – удивился Веттели. Все трое особого усердия и интереса к естествознанию прежде не выказывали.
– Нет, сэр, мы не затем… – возразил Нурфолк, заметно смутившись, из чего Веттели сделал далекоидущий, но безошибочный вывод, что парень не рассчитывает сдать его даже в срок.
– Мистер Веттели, – бойко, отрепетированно затараторил Стивенсон, одновременно толкая товарища кулаком в бок, чтобы помалкивал и не сбивал, – мы корреспонденты нашей любимой школьной газеты. Мы пришли к вам, чтобы взять интервью.
– Интервью? – изумился Веттели. Во-первых, существование «нашей любимой школьной газеты» до сих пор проходило мимо его внимания, он даже не подозревал, что таковая имеется в природе. Во-вторых, он представления не имел, чем может быть ей полезен человек, проработавший в Гринторпе всего месяц. – О чем?!
– Ну, о войне, разумеется, – снисходительно пояснил Стивенсон. Дескать, чем еще ты нам можешь быть интересен? Уж конечно, не своим естествознанием!
– О войне. Так. Понятно. Господа, война длилась пять лет, всего не перескажешь. Вы бы не могли конкретизировать?
– А? Чего?
– Уточнить, о чем именно вам рассказать, – терпеливо разъяснил Веттели.
С полминуты они молча переглядывались. Потом Бассингтон нашелся – выпалил кровожадно:
– Расскажите, как вы в первый раз убили врага, сэр! – Глаза у мальчишек разгорелись. – Вы ведь это помните, сэр?
О да, Веттели помнил, хорошо помнил белозубо хохочущее лицо человека, еще не успевшего понять, что он уже мертв…
Наверное, не стоило рассказывать детям в подробностях такие страшные вещи. Интервью в «нашей любимой школьной газете», носившей странное название «Глаз Гринторпа», так и не появилось. И больше с подобными расспросами к Веттели никто не приставал. Но ощущение холода внутри долго не хотело проходить, пробудившиеся воспоминания всегда засыпают тяжело.
Ноябрь опустился на Гринторп мягким туманным облаком. Но это был совсем не тот душный, тягостный, перемешанный с желтым смогом туман, что так мучил Веттели в Баргейте. Он не угнетал, наоборот, успокаивал. Окутанная им действительность еще больше походила на сказку, тихую и домашнюю, из тех, что детям рассказывают на ночь.
Погасли яркие краски ранней осени. Опавшая листва больше не шуршала под ногами, а стелилась мягким, заглушающим шаги ковром. В парке еще сильнее пахло дубом, в деревенских садах – размокшим вишневым клеем. Грядки мистера Харриса опустели, только посередине торчали на длинных кочерыжках три крупных капустных кочана, оставленные специально, в дар какому-то из домашних духов. Дух воспользоваться подношением не спешил, зато до него добрались ученики. В один прекрасный день мистер Харрис обнаружил, что с грядки на него, растопырившись, таращатся красными глазами три головоногих зубастых чудища, одно другого безобразнее. Возмущению бедного математика не было предела, он рвал, метал и обвинял молодое поколение в разнузданном вандализме и чуть ли не в святотатстве, а их классных наставников – в пренебрежении служебными обязанностями. Разгорался скандал.
К счастью, рядом оказалась профессор Брэннстоун. Она очень натурально изобразила недоумение: «Как?! Мистер Харрис, разве вы не знаете? Это же древняя кельтская мистическая традиция, восходящая корнями к…»
Куда именно восходила корнями несуществующая кельтская традиция, для Веттели осталось загадкой, потому что ведьма взяла математика за локоток и под шумок, не переставая что-то вдохновенно вещать, увела из учительской комнаты. Увязаться следом Веттели не решился из опасения не сдержаться и смехом испортить все дело. Когда же через пару уроков он пристал к Агате с расспросами, она только отмахнулась:
– Милый мой, неужели вы думаете, будто я в состоянии воспроизвести весь тот бред, что несла ради поддержания мира и согласия в нашем коллективе? Ешьте-ка лучше пирог и не забивайте голову чепухой.
Пирог на этот раз был с тыквой. Восхитительный пирог. Пожалуй, стоило отнести кусочек Гвиневре.
Идти в парк пришлось одному, Эмили оказалась занята по горло – прививала ученикам оспу. Вообще-то она должна была делать это вместе с коллегой Саргассом. Но, как назло, у кого-то из подопечных случился приступ аппендицита, доктор повез страдальца в город, а на хрупкие плечи мисс Фессенден легла вся остальная школа.
– Не ждите меня, Берти, – велела она, выглянув из-за белой двери, украшенной красной пиявкой Диана Кехта[4]. – Теперь темнеет рано, а я еще часа три провожусь. Передайте привет Гвиневре.
– Может, мне лучше остаться и вам помочь? – мужественно предложил Веттели, хотя в такой угрожающей близости к медицинскому кабинету чувствовал себя очень неуютно. Вот ведь странность какая: на поле боя его не пугал вид кровавых ран, но белые халаты в сочетании с запахом карболки неизменно вгоняли в дрожь.
Эмили рассмеялась:
– Я, конечно, очень вас ценю, лорд Анстетт, но боюсь, что умение прививать оспу не входит в число ваших многочисленных достоинств. Идите скорее, а то Гвиневра обидится. Вы же ее знаете.
…Фея сидела на сове и, как обычно, была слегка недовольна.
– Наконец-то! Жду-жду! А он, между прочим, ждать не станет! Идем скорее, не то пропустим!
– Кого? Кто не станет ждать? – Веттели опять ничего не понимал.
– Секрет. Но тебе понравится, такое не каждый день увидишь… Пирог? Давай! Ты ведь не станешь возражать, если я начну есть прямо на тебе? Чтобы, понимаешь, не терять времени…
Веттели не успел ответить, а фея уже сидела у него на плече и с наслаждением вгрызалась в ведьмино угощение.
– Ыди, – пробормотала она с набитым ртом. – Х пруду… Тише! – Она проглотила кусок. – Что ты ломишься, как дикий вепрь сквозь заповедную чащу? Крадись! Ты умеешь красться?
Красться Веттели умел. Уж чем-чем, а этим полезным навыком он за годы войны овладел в совершенстве, даже придирчивая фея была вынуждена это признать. Неслышно ступая по бурой листве – ни одна веточка не хрустнула, ни один сучок не затрещал, он добрался до небольшого пруда, вырытого в дальнем углу парка кем-то из бывших владельцев Гринторпа не то для своей возлюбленной из народа Гуаррагед Аннон, не то для тритонов, которых он разводил в качестве хобби, – на этот счет среди местных жителей не было единого мнения. С тех пор минуло больше пятисот лет, и о рукотворном происхождении водоема уже ничто не напоминало, он идеально вписался в природный ландшафт этой части парка. Немного топкий берег порос тростником. Вода, веками настаивающаяся на опавших листьях, казалась черной, как крепкий чай. По поверхности ее светлыми пятнами плавала выцветшая ряска, со дна торчали живописные коряги, напоминающие маленьких чудовищ. «Есть смысл поискать здесь мореный дуб, – отметил про себя Веттели. – Хорошо бы найти и вырезать для Эмили черного зверька. Ей понравится».
– Кстати, об Эмили! – Гвиневра опять подглядывала в чужие мысли. – Почему ты сегодня один? Где твоя женщина?
– Она прививает ученикам оспу, – поспешил объяснить Веттели, пока фея не обиделась.
– Да ты что! С ума сойти! – Маленькая наездница подпрыгнула на его плече. – Значит, она у тебя ведьма? Странно, как же я проглядела? И потом, мне казалось, что времена, когда беззаконные ведьмы наводили ужасные моровые поветрия на города и веси, давно миновали! Чем же нашей милой Эмили так не угодили бедные малютки, что она вознамерилась их уморить? Ей не хватило того мертвеца на опушке, захотелось новых жертв? – В голосе феи звучал один лишь неподдельный интерес и ни капли осуждения.
– Нет! – запротестовал Веттели. – Ты неправильно поняла. Она не заражает их оспой, а, наоборот, делает так, чтобы они никогда ею не заразились. Это называется «прививка».
– А-а, – протянула фея, как ему показалось, немного разочарованно. – Чего только не придумают эти люди! Век живи, век учись… В любом случае жаль, что сегодня она не с нами. Могла бы пригодиться… конечно, если она девственница. Она девственница, ты не спрашивал?
От такого вопроса Веттели поперхнулся, поэтому ответить смог не сразу.
– Разумеется, нет! Кто же об этом спрашивает?
– Я спрашиваю, – равнодушно пожало плечами лесное создание. – Хочешь, и тебя спрошу.
– Не надо, не хочу, – поспешил отказаться Веттели. Он не желал вспоминать никакие из сторон войны и уж тем более обсуждать с кем-то столь личные моменты жизни.
Фея покровительственно похлопала его ладошкой по плечу, обещала великодушно:
– Ладно, не спрошу, не бойся. Я и так все знаю.
Можно подумать, от этого ему стало легче!
Следовало бы радикально поменять тему, но любопытство взяло верх: зачем фее посреди осеннего леса (эту часть парка можно было полным основанием считать именно лесом) вдруг понадобилась девственница?
Гвиневра напустила на себя таинственный вид, загадочно прошипела прямо в ухо:
– Единорог! Скоро он придет к водопою! И только девственница сможет его изловить! Нам с тобой он не дастся, не надейся!
Час от часу не легче.
– Да зачем же нам его ловить? Что с ним потом делать?
Фея нервно заерзала:
– Хочешь сказать, тебе в хозяйстве не нужен единорог? Ты уверен?
– Убежден! – Веттели постарался, чтобы голос звучал как можно тверже. – У меня и стойла для него нет, и вообще…
– Ну, может, оно и к лучшему, – не стала спорить Гвиневра. – Тогда будем просто любоваться. Тем более что девственницы у нас под рукой все равно нет… Садись во-он в ту ложбинку, под куст, и замри, иначе как бы он не проткнул тебя рогом. По осени они всегда в дурном настроении.
Ждать пришлось не дольше пяти минут, потом он появился. Не пришел – именно появился, соткался из белого искристого тумана, повисшего над черной гладью пруда.
…В Такхемете водились каркаданны – близкие родичи настоящих единорогов. В них не было ровным счетом ничего романтического: крупное, рыжеватое копытное животное с кривым рогом во лбу и неуживчивым нравом. Судя по останкам костей, найденных на раскопках в песках и выставленных в Ганизском музее, в древние времена эти звери были так огромны и сильны, что легко могли поднять на рог слона. Современные же выродились, измельчали до размеров буйвола и были одомашнены арабами. Поэтому если бы кто-то еще час назад спросил бы Веттели, видел ли он когда-нибудь единорогов, тот бы с чистой совестью ответил: «Конечно, кто же их не видел? Обычное дело!» Только теперь он понял, сколь велика разница между «обычным делом» и тем великолепным созданием, что предстало перед ним во всей своей ослепительно-белой, сияющей красе.
Единорог был мощным и изящным одновременно, его шерсть искрилась, как иней, грива и хвост ниспадали почти до земли красивыми волнами, витой рог казался вырезанным из янтаря или сердолика, тревожно подрагивали аккуратные уши, нервно переступали не по-лошадиному раздвоенные антрацитовые копыта, фиалковый глаз косил озорно и зло.
Веттели сидел, затаившись, вздохнуть не смел из страха спугнуть чуткое животное. А бояться надо было другого: застигнутые врасплох единороги бывают очень свирепы и опасны. И еще у них очень острый нюх, особенно на порох. Неважно, сколько времени прошло – день, месяц, год, – порох они учуют. Конечно, маленькая лесная фея из гринторпской глуши не могла предупредить об этом своего спутника. Откуда ей было знать, что такое порох?
Единорог шел, низко пригнув голову к земле. По-бычьи раздувались ноздри, из них шел пар. Глаза налились алым. Рог был нацелен на врага.
Веттели умел оценивать опасность и находить возможные способы ее избежать. Он ясно видел: теперь такой возможности нет. От заросшей орешником лощинки до ближайшего дуба было пять шагов – не добежишь.
– Гвиневра! Можешь меня уменьшить до своего роста?
– Ай! Не успею, не успею! Он уже идет!
Он шел, наступал неотвратимо, как сама смерть. «Наверное, это и есть расплата за грехи войны, – спокойно, отстраненно думал Веттели, не отводя взгляда от янтарного рога. – Торжество справедливости, так и должно быть. Спасибо добрым богам, что напоследок подарили мне месяц чудесной жизни… Ах, как же символично – быть убитым единорогом в туманном осеннем лесу… Жаль только, если Эмили огорчится».
Справедливость не восторжествовала, Эмили огорчаться не пришлось.
Всего шаг отделял зачарованного зверя от его жертвы, Веттели уже чувствовал его горячее дыхание. Единорог чуть приподнял голову, прицеливаясь для удара… и вдруг отпрянул в ужасе, будто ужаленный змеей. С жалобным ржанием поднялся на дыбы, развернулся, едва не задев Веттели белым боком, и галопом помчался прочь, рассыпаясь на искры, растворяясь в тумане на скаку.
Веттели долго смотрел ему вслед. Облегчения не было – лишь недоумение. Он чувствовал себя едва ли не обманутым.
– Ты видел, видел?! – Фея возбужденно запрыгала у него на плече. – Убежал! Он тебя испугался! Испугался! Знаешь почему? Потому что ты не человек! Ты – кто-то злой и опасный, я тогда сразу поняла!
Вот тут Веттели наконец почувствовал, как душу холодной липкой паутиной опутывает страх. Вдруг вспомнились история из книги и жуткий сон о раздвоении личности. «Ты кто-то злой и опасный»! Кто же он такой, что от него даже единороги шарахаются? Наверное, он заметно изменился в лице, потому что Гвиневра сочла нужным его утешить. Встала на цыпочки, дотянулась до лица, чмокнула в щеку около уха:
– Ну что ты, не расстраивайся, милый! Я же все равно тебя люблю, какой уж есть.
Может быть, фея знала какое-то волшебство? К тому моменту, как они вернулись в школу, от испуга его не осталось и следа, и вечером он описывал Эмили происшествие в самых веселых красках.
С нового года работы у Веттели заметно прибавилось.
Профессор Инджерсолл, наглядно убедившись в героическом прошлом своего нового сотрудника, решил, что его бесценный воинский опыт даром пропадать не должен. Пора его уже наконец передавать подрастающему поколению, как было запланировано вначале. И в ноябрьском расписании Веттели не без грусти обнаружил, что к естествознанию прибавились часы военного дела для двух старших курсов.
Морочить себе голову он пока не стал: собирался начать со строевой подготовки – с нее и начал. Казалось бы, что может быть проще? Но солдаты никогда не задают вопроса «зачем это нужно?». Про себя, конечно, думают, но вслух сказать не осмеливаются, делают, что велено, и помалкивают. А школьники – те задают. И им надо отвечать по возможности умно и без грубостей.
Если кто-то из солдат все же решился бы задать ему такой вопрос, он ответил бы прямо: строевая муштра нужна затем, чтобы у вас не было времени пить и шляться по бабам, чтобы вы научились знать свое место, чтобы отвыкли думать, а привыкли исполнять приказы и, когда придет пора подыхать, делали это так же четко и слаженно, как поворот кругом или перестроение в шеренги. Так он бы им сказал, и это в значительной мере было бы правдой. Но для учеников подобный ответ не годился, пришлось выразиться иначе: строевая подготовка повышает воинскую дисциплину и слаженность действий солдат, учит без лишних раздумий выполнять команды.