Сегодня утром я проснулся пятнадцатилетним. Порой я засовываю руки в карманы своего детства и вытаскиваю оттуда всякую всячину.
Мишель сказал, что, когда он вернется с работы, мы пойдем праздновать – куда захочу, в кино или в «Макдоналдс» на бульваре Вольтер. Мишель мне не родной отец, он вырос в Париже и сидел в тюрьме. До моего появления он был совсем один, но мы так давно вместе, что я не понимаю, как он без меня обходился.
Мы живем в Париже; наверное, здесь я и родился, хотя точно не знаю. Меня принимают за китайца, и я действительно на китайца похож. Тем не менее Мишель говорит, что я самый что ни на есть настоящий француз.
День рождения близится к концу, а моя жизнь только начинается. Я иду по мосту Искусств. Это небольшой пешеходный мост; на скамейках пьют вино американские туристы в ярких футболках. Хотя мне всего пятнадцать и у меня, если честно, никогда не было девушки, я могу с первого взгляда определить, кто кого любит. Мужчина катит по мосту свою жену в инвалидной коляске. Они любят друг друга. Досок моста касаются только задние колеса. Муж наклоняет коляску на себя, словно его тело хочет напиться из тела жены. Жаль, что он не видит ее лица, прикрытого воздушным белым платочком. Похоже, они из Восточной Европы – одеты в добротную одежду, много лет назад вышедшую из моды. Наверное, это их первая поездка в Париж. Я воображаю, как они возвращаются в серый гостиничный номер с поблекшими занавесками, надутыми ветром, и мужчина с трудом поднимает жену на руки. Я вижу, как осторожно он держит ее хрупкое тело, как бережно опускает на кровать, словно в медленно текущую реку.
Возле туристов крутится грязный бомж, отпускает шуточки на ломаном английском. Его взгляд притягивают не гладкие ноги девушек, а остатки вина в бутылке и оплывающий ломоть сыра. Американцы всем своим видом излучают добродушие и притворно смеются. Думаю, секрет счастливой жизни заключается в том, чтобы не замечать неудобную правду и всей душой верить, что ты можешь в любой момент родиться заново.
Мост Искусств деревянный, в щелочках между досками видны проплывающие по реке корабли. Время от времени оттуда долетают вспышки света – туристы фотографируют друг друга, а иной раз просто направляют камеры в пространство и нажимают кнопку. Мне больше всего нравятся именно такие фотографии. Будь у меня камера, я бы только так и снимал. Иначе невозможно запечатлеть течение жизни.
У Мишеля магазинчик на площади Пигаль. На вывеске изображена красная неоновая стрелка со словом «секс». Мне запрещено туда заходить, и я порой тайком наблюдаю за Мишелем с угла улицы. Он любит читать стихи Джорджо Капрони. Хотя этот поэт уже умер, Мишель говорит, что написанные им слова маленькими птичками летают над головой и поют ему в ухо. Увидев Мишеля, вы бы перешли на другую сторону улицы, потому что у него огромный уродливый шрам через всю щеку. Он рассказывает, что сражался с крокодилами на Миссисипи, но мне уже пятнадцать, и я лишь тихонько посмеиваюсь.
У Мишеля есть друг по имени Леон, он порой остается у нас ночевать, потому что жена не пускает его домой, если он слишком много выпьет. Леон объясняет, что боится ненароком разбудить свою супругу, которая видит прекрасные сны. В эти небылицы я тоже не верю. Однажды вечером, когда Мишель вышел в уборную, Леон рассказал мне, откуда взялся шрам.
– Еще когда ты не жил у Мишеля, – захлебываясь словами, прошептал он, – возле магазина случилась ужасная драка. Мишель выбежал на улицу, чтобы остановить ее…
Леон замолчал и вытащил из кармана маленькую бутылочку коньяка. Мы оба сделали по глотку, и он, дыша коньячными парами, притянул мое ухо к своим губам.
– Мишель вступился за молодую проститутку, идиоты-полицейские приехали слишком поздно, не разобрались и его же арестовали, а девчонка задохнулась…
Тут мы услышали, что Мишель возвращается, Леон испуганно замолчал, и окончание истории затерялось в пьяном тумане.
Мишель придушил бы Леона, если бы узнал, что тот проболтался. Он тешит себя иллюзией, что я ничегошеньки не знаю, и надеется, что когда я поступлю в Сорбонну, старейший университет Парижа, то навсегда распрощаюсь с прошлой жизнью и только буду навещать его раз в год на Рождество – с подарками, купленными в лучших магазинах на авеню Монтень и на Елисейских Полях.
– Тебе даже не придется их самому заворачивать, – восторженно рассказывает он, – все упакуют на месте.
Я люблю гулять возле собора Нотр-Дам, стоящего на своем собственном острове. Интересно наблюдать за туристами, которые восхищаются затейливой красотой каменных кружев. Собор напоминает свадебный торт – такой красивый, что жалко есть. Правду знают лишь вечно голодные голуби, что сотнями теснятся на грязно-белых карнизах и стучат по мрамору твердыми клювами.
Некоторые туристы заходят в храм и молятся. Когда я был совсем маленьким, Мишель, думая, что я уже сплю, вставал на колени у моей кровати и молился за меня Богу. Мишель называл меня «орешек», и я не уверен, что Бог знал, кого он имеет в виду. С другой стороны, если Бог существует, то, наверное, знает все, в том числе и мое настоящее имя.
Покурив на ступеньках собора и состроив глазки итальянской девчонке, которую фотографирует ее бойфренд, я направляюсь в Ботанический сад. Мы с Мишелем приходим сюда почти каждое воскресенье. Однажды я уснул на траве, и Мишель набил мои карманы цветами.
Сегодня мне пятнадцать, и я подвожу первые жизненные итоги. Конечно, я хочу поступить в Сорбонну и в конце концов купить Мишелю красный кабриолет. Но когда я вспоминаю воскресенья в Ботаническом саду, то мне хочется делать для людей что-то такое, чего они никогда не забудут. Может быть, это и есть мое призвание. Хотя небо затянуто тучами, чашечки цветов открыты. Просто удивительно, какое богатство красок вмещают их нежные, хрупкие лепестки!
В магазине Мишеля продаются видеокассеты, а с недавних пор еще и компакт-диски с обнаженными женщинами, которые занимаются сексом с кем попало. Мишель считает, что секс и любовь – не всегда одно и то же, и не приносит ничего домой.
– Что происходит на Пигаль, должно оставаться на Пигаль, – говорит он.
Порой, когда я наблюдаю за ним с улицы, со мной заговаривают проходящие мимо проститутки. Я рассказываю, что мой друг работает в их бизнесе, они смеются и угощают меня сигаретами. С одной из них я особенно подружился. Сандрин утверждает, что годится мне в бабушки. Кожа у нее на ногах сухая и тонкая, как искусственная. Она носит блестящую клеенчатую юбку, а сверху – почти ничего. Мне нельзя стоять с ней у входа, чтобы не мешать бизнесу. Сандрин очень славная; она знает Мишеля и как-то рассказала мне, что однажды он влюбился в одну из ее товарок, только из этого ничего не вышло. Я пытался выведать у нее имя девушки, надеясь снова подружить их, но Сандрин сжала мое лицо в ладонях и сказала очень тихо, что она умерла и все кончено.
Мне хотелось узнать о той девушке как можно больше, потому что при мне Мишель ни разу ни в кого не влюблялся, и она, видно, была особенной. Сандрин время от времени покупает мне книги и передает их через своих подруг, если уходит работать. Последняя книжка называлась «Человек, который посеял надежду и вырастил счастье».
Вот и сегодня, в мой пятнадцатый день рождения, я дохожу до площади и вижу через окно Мишеля, сидящего за прилавком с книгой. Узнай он, что я здесь, страшно рассердился бы и не разговаривал со мной целый день, а то и больше. Поэтому я прячусь в толпе. Мишель читает книгу. На полях томиков Капрони он пишет свои собственные маленькие стихотворения. Однажды у меня хватило глупости открыть книгу и начать читать вслух. Он выхватил у меня томик, и тот порвался. Мы оба ужасно расстроились.
Успокоившись, Мишель объяснил, что его стихи – не для меня. Они, словно стайки маленьких птичек, должны просто летать вместе с другими птичками. А когда я спросил, для кого же эти стихи, из его глаза выкатилась одинокая слеза и медленно поползла по шраму.
Мишель заканчивает работу через четыре часа, а я должен ждать его дома. Он пообещал, что сегодня мы сможем пойти куда угодно, да только я и сам понимаю: времена тяжелые. Кажется, он купил мне в подарок новые кроссовки. Я заметил у него под кроватью коробку с надписью «Nike», когда пылесосил. Открывать не стал: зачем портить сюрприз?
Он копил деньги на сегодняшний вечер целых два месяца. В шкафчике под раковиной стоит винная бутылка с монетами. Когда соседи слышат, что Мишель разбивает бутылку, они знают: у кого-то день рождения. Соседи его любят, хоть и не сразу привыкли к шраму и к тому, что Мишель сидел в тюрьме.
В Париже двадцать муниципальных округов, которые вьются по спирали, как домик улитки. Площадь Пигаль находится в девятом аррондисмане, а мы живем в одиннадцатом. Сандрин что-то не видно на обычном месте: может, уже нашла клиента. Мишель обслуживает покупателей, не вынимая изо рта самокрутку; запрокинув голову, выдыхает дым.
На обратном пути я всегда прохожу мимо Центра Помпиду. С непривычки вам может показаться, что он еще не достроен – весь в трубах и просвечивается насквозь, но это такой стиль. Забавно наблюдать за туристами, снующими по лестницам, словно муравьи. Перед входом стоит золотой цветочный горшок размером с хлебный фургон. Ни разу не видел, чтобы в него что-то посадили; наверное, стоит просто для видимости.
О том, что сегодня мой пятнадцатый день рождения, я узнал от Мишеля, хотя точная дата не известна никому. То, как мы встретились, – целая история.
По словам Мишеля, до встречи со мной он был не очень хорошим человеком, и только мое появление все изменило. В день своего освобождения из тюрьмы он спустился в метро, а мне было тогда года три. Все произошло за доли секунды. Двери поезда закрываются, а я стою и смотрю на него. Мои родители остались на платформе, они барабанили по стеклу и кричали. Очевидно, я вошел в поезд по собственной инициативе, двери моментально закрылись, и мама с папой не успели среагировать. Я то и дело пристаю к Мишелю с вопросами, какими они были, и у него становится убитый вид. Он говорит, что в жизни не видел таких красивых людей. По его словам, моя мама была азиатской принцессой, одетой в великолепнейшие меха, с такой красной помадой, что ее губы словно горели. Длинные черные волосы огибали ее лицо, словно боялись оказаться слишком близко к столь совершенным чертам. А мой отец – высокий американец в невероятно роскошном дорогом костюме. Он явно принадлежал к сильным мира сего, но это, по сравнению с его красотой, не имело особого значения. Мишель говорит, что никогда не видел людей, испытывающих такие страдания. Они стучали по стеклу и рыдали, как дети.
Как только поезд тронулся, я расплакался, и Мишель решил доехать до конечной станции, чтобы посмотреть, что со мной будет. Он забрал меня домой, и я плакал целый год, почти не переставая. Соседи присылали целые делегации – узнать, что стряслось. Став старше, я начал обижаться на Мишеля, что он не нашел моих родителей. Мне представлялось, что они живут во дворце в Нью-Йорке, не зажигая огней, пока не найдут меня, своего единственного ребенка. Мишель сказал, что искал их целую неделю – без сна и отдыха – и в конце концов выяснил: они погибли в авиакатастрофе под Буэнос-Айресом. Я храню в бумажнике карту Аргентины, вырванную из библиотечной книги. Бывает, вожу пальцем по карте и гадаю, где упал их самолет.
Когда мне исполнилось девять, Мишель предложил выбор – остаться с ним или пойти в детский дом, но объяснил, что сам вырос в приюте и там не так уж весело.
Я люблю ездить в метро, несмотря на то что там встречаются банды алжирских мальчишек, они злые и плюются. Когда поезд подходит к станции, где меня потеряли, я начинаю лихорадочно озираться по сторонам: ничего не могу с собой поделать. Мишель говорит, что мои родители были приятнейшими и благороднейшими людьми, и я, когда вырасту, стану таким же. Одна подружка Сандрин как-то обмолвилась, что я – копия Энни Ли, но Сандрин дала ей оплеуху, и та заткнулась. Надо как-нибудь спросить у Сандрин, кто такая Энни Ли.
Наша квартира в одиннадцатом аррондисмане – самая обычная. Окна выходят во двор, на окна соседей. Выключишь свет – и все как на ладони. Человеческая жизнь – серия вспыхивающих кадров. Я вижу, как наши соседи ссорятся, мирятся, любят друг друга, готовят еду. Нетрудно догадаться, что мужчина из крайней квартиры слева несчастен. Он вечно сидит возле телефона и время от времени снимает трубку, чтобы убедиться в его исправности, а телефон упорно молчит. Мишель говорит, что беднягу бросила жена и неплохо бы помолиться за него в свободную минуту.
Меня выводит из размышлений поворот ключа в замке.
– С днем рождения, Орешек!
Мишель целует меня в обе щеки и велит собираться. Я выключаю телевизор, ищу за дверью свои грязные кроссовки. Их там нет. Мишель зажигает сигарету и с довольным смешком говорит:
– Глянь под кроватью!
Я так и знал, и я кричу что-то из спальни. Он интересуется, подходит ли размер. Как я люблю запах новой обуви!
Я уже мечтаю об американском гамбургере – наверное, их обожал мой отец. А еще можно посмотреть американскую картину. Сейчас по всему Парижу показывают «Люди в черном-2». Я включаю плеер и смотрюсь в зеркало. Из кухни раздается звон стекла, а из открытых окон – приветственные крики соседей. Мишель стучится ко мне и просовывает голову в дверь.
– Готов? – вопрошает он.
– Идем, – отвечаю я.
Рука об руку мы идем сквозь сумерки. В Париже не бывает совсем темно – когда уходит естественный свет, повсюду загораются фонари. Они очень красивые: на высоком черном стебле – пара сверкающих белых шаров, влюбленных в свой кусочек улицы. Бывает, фонари вспыхивают все одновременно, словно вместе могут победить темноту.
Мишель не прочь взять меня за руку, но я для этого слишком взрослый. Поэтому он закуривает и говорит:
– Как бы ни повернулась твоя жизнь, я всегда буду о тебе самого высокого мнения.
Порой мне кажется, что Мишель – знаменитый поэт. Наш преподаватель литературы однажды сказал, что поэтический дар не связан с родом занятий, он от Бога. Как знать, может, лет через сто люди будут приходить на могилу Мишеля на кладбище Пер-Лашез, оставлять у подножия могильного камня свои стихи, мысленно беседовать с ним и благодарить за маленьких птичек, которые поют для них в минуты печали.
Мишель расплачивается за билеты мелочью из винной бутылки. Кассирша не возражает. Ее левый глаз слегка косит. Она двигает билеты к Мишелю, не пересчитав монет, а когда мы проходим мимо стеклянной кабинки, смотрит на шрам. Мишель протягивает билеты контролеру. Тот рвет их на две части. Мишель просит меня сохранить корешки. Я открываю бумажник, и оттуда выпадает карта Аргентины. Мишель быстро поднимает ее и недоуменно смотрит на меня. Я молча отбираю карту и засовываю в бумажник.
– У Орешка свои маленькие птички, – смеется он.
Мы находим в темноте свои места и погружаемся в фильм.