Между главной залой и кухней сновали слуги, без конца поднося все новые и новые кушанья. Граф приказал повару порадовать гостя, и тот не подвел господина.
Фаршированные куропатки, обложенные просвечивающими до сердцевины мочеными яблоками; утки в глянцевых озерах малинового соуса; жареный олень, истекающий жиром на гигантском блюде, которое шесть человек едва доволокли до стола; розовое, как гранат, мясо вепря в сушеных сливах; лоснящиеся колбасы, источающие упоительный запах, паштеты, копченая рыба в золотистой чешуе… Главный повар замка Вержи опустошил все свои хранилища. Николь не видела прежде доброй половины тех блюд, что подавали нынче на стол в честь приезда маркиза.
Жан Лоран де Мортемар восседал на самом почетном месте. По правую руку от него улыбался граф, обнажая острые, как у хорька, белоснежные зубы. За спиной маркиза де Мортемара замер худой бородатый человек с землистым лицом, положив руку на эфес шпаги. Каждый раз при взгляде на него Николь становилось не по себе.
Маркиз де Мортемар, про которого говорили, что он почти принц, оказался больше похож на мясника: жирный, как отъевшийся на желудях боров, с заплывшими глазами и широким приплюснутым носом. Хороши были только густые рыжие кудри с отливом в благородное золото.
Трудно было бы найти людей, менее схожих друг с другом, чем гость и хозяин. Гуго де Вержи, тонкий, как хлыст, ловко орудовал вилкой, расправляясь с утиной грудкой. Маркиз ел как простолюдин: без церемоний схватив баранью ногу, впивался в нее кривыми желтыми зубами, отдирал кусок и небрежно утирал рукавом стекающий по подбородку жир.
Граф редко смеялся – лишь время от времени молча скалился, что должно было означать улыбку. Маркиз де Мортемар оглушительно хохотал, и от его смеха вино дрожало в бокалах. Гуго подзывал слугу изящным жестом маленькой белой кисти. У маркиза де Мортемара ладони и запястья были красные, крепкие: руки кузнеца, а не господина.
Зато когда Николь оказалась неподалеку от маркиза, выяснилось, что от него пахнет тонкими духами. Даже терпкий запах вин не мог заглушить нежный цветочный аромат.
А вино лилось рекой. Де Мортемар пил за десятерых, не пьянея. Граф подносил к губам кубок – и ставил на место, едва пригубив. Он зорко следил за тем, что творилось вокруг. Николь несколько раз ловила на себе его пристальный взгляд.
Ей уже давно не приходилось прислуживать за столом, но утром оказалось, что одна из двух девушек, которым предстояло исполнять эту почетную обязанность, заболела. Вторая то и дело принималась рыдать от страха, и даже щедрые оплеухи Бернадетты не исправили дела.
Тогда послали за Николь.
– Если хочешь, чтобы я забыла последнюю выходку твоего дружка, делай что говорят, – проворчала Бернадетта. – Будешь прислуживать юным госпожам. Остальное не твоя забота.
Про себя старуха подумала, что расторопная девчонка справится за двоих. Как говаривала бабка, одна пчела лучше пригоршни мух.
– Да не вздумай глазеть по сторонам! С кухни пришлют троих помощников. Если что забудешь, смотри на них.
Но разве до помощников было Николь! Хоть Бернадетта и велела ей не отвлекаться, девочка успевала посматривать и на графа с хозяйкой, и на прожорливого гостя.
Она заметила, как заблестели глаза маркиза, стоило ему увидеть старшую дочь графа.
Элен только исполнилось шестнадцать, и все вокруг твердили, что второй такой красавицы не найти в целой Франции. От отца она унаследовала кожу матовой белизны, синие глаза под черными, как перо ворона, бровями, и мелкие, очень ровные и блестящие зубки. От матери – осанку королевы и улыбку, полную значительности.
Правда, улыбалась она редко. В отличие от ребячливой Беатрис, Элен как будто родилась с выражением надменного спокойствия на лице. Казалось, ничто не может вывести ее из себя.
Никто лучше Николь не знал, как обманчиво это выражение. За несколько лет службы она так и не научилась предсказывать вспышки гнева своей хозяйки. Ледяная королева, что мечет иглы сосулек в нерадивых подданных – вот кого напоминала в ярости Элен де Вержи.
В супруги ей был выбран Шарль, сын барона Анри де Суи. Брак сулил выгоду обоим семействам, обещая принести одному – новые земли, другому – поддержку при дворе.
Будущего мужа Элен не видела ни разу в жизни, но жених и невеста обменялись портретами. С картины застенчиво улыбался красивый хрупкий юноша лет семнадцати. Беатрис посмеивалась над сестрой, твердя, что ждет не дождется свадьбы – тогда-то они узнают, как сильно художник польстил жениху.
Для торжественного ужина Элен выбрала синее платье, подчеркивающее нежность ее кожи. Вырез лифа открывал лилейно-белую грудь и узкую тень ложбинки, в которую стекала жемчужная капля на серебряной цепочке.
– Ваши дочери очаровательны, – не преминул заметить гость, обращаясь к графине. – Их присутствие украсило бы и королевский двор.
И надолго задержал взгляд на Элен.
Та сидела, скромно опустив глаза. Жан Лоран де Мортемар облизнул губы и громогласно потребовал еще вина.
В очередной раз вбежав в кухню с подносом, Николь едва не столкнулась с лекарем. Венсан Бонне отливал из каждой бутыли по ложке вина, добавлял несколько капель из темного пузырька и тщательно принюхивался. Рядом с ним неотступно держались двое из свиты маркиза.
С Жаном Лораном де Мортемаром прибыло всего шесть человек. Сам маркиз – в карете, а его маленький отряд – верхом, под предводительством костлявого бородатого мужчины, наводившего страх на Николь. Маркиз обращался к нему «Андрэ».
Увидев гостей, Николь с первого взгляда поняла, что простыми слугами здесь и не пахнет. Приехавшие держались особняком, ни с кем из местных без лишней надобности не заговаривали. Под неброскими плащами каждый из них прятал на поясе короткий меч.
Николь от природы была наблюдательна: она отметила и мечи, и военную выправку, и уверенную посадку в седле. Шестеро слуг – совсем немного для дальнего путешествия, но шестеро воинов – не так уж мало.
– Забирайте, – кратко скомандовал лекарь, кивнув на бутылки.
– Ты уверен? – один из сопровождающих впервые разомкнул губы. – Проверил на совесть? Лучше повтори еще раз.
Венсан Бонне задержал на нем тяжелый взгляд.
– Этого достаточно.
Несколько секунд двое мужчин смотрели друг на друга. В кухне, только что заполненной криками, шарканьем шагов и звяканьем блюд, внезапно воцарилась нехорошая тишина.
Слуга маркиза сдался первым.
– Коли хозяину будет плохо от вина, тебе несдобровать, – процедил он.
Лекарь не удостоил его ответом. Быстро прошел мимо Николь и, кажется, даже не заметил маленькую запыхавшуюся горничную. Ее улыбка, намекавшая на их общую тайну, пропала зря.
– А ну не стой! – подтолкнул ее сзади повар. – Хватай пирог и бегом тащи на стол. Да шевелись же! – прикрикнул он, видя, что Николь провожает Бонне взглядом. – Или ждешь, что он клизму тебе вставит? Ах-ха-ха!
Вокруг загоготали. Девочка вспыхнула, схватила поднос и метнулась прочь.
Венсана Бонне не зря прозвали молчуном. Он из той породы людей, которых мало что может вывести из себя. И ты никогда не знаешь, когда и от чего случится взрыв.
Лишь однажды Николь видела, как он злится.
В тот день к нему пришла Матильда. Она задыхалась, еле переставляя толстые, как бревна, ноги. Прежде, чем лекарь успел сказать хоть слово, Матильда бухнулась перед ним на колени и заплакала.
Видит бог, Николь вовсе не хотела подглядывать! Она всего лишь прибежала за сладкими пастилками для Элен (от них дыхание становится ароматное, будто съела корзину фиалок) и заглянула в окошко. А там такое!
Венсан постоял, без выражения глядя на рыдающую женщину, а затем достал что-то из ящика и протянул ей.
Когда Матильда ушла, размазывая слезы по отекшему лицу, лекарь застыл посреди комнаты. И вдруг с размаху обрушил на стол сжатый кулак.
Дубовая столешница вздрогнула и застонала, жалобно звякнули бесчисленные склянки и пробирки, а Бонне только зашипел от боли сквозь сжатые зубы и уставился в окно.
Тут-то перепуганная Николь и попалась ему на глаза.
Все побаивались Венсана. Во-первых, чужак. Во-вторых, молчун. В-третьих, на лекаря мало похож.
Лекарь – он какой? Щуплый да лысый, с выпуклыми, как у стрекозы, глазами.
Именно так выглядел прежний.
Венсан Бонне жилист, как морской канат. Щеки у него впалые, глаза глубоко посажены, нос перебит и скривлен набок, словно на нем черти плясали. А лысины, которая, как известно, есть признак любого ученого человека, у Бонне даже не намечается: волос густой, жесткий, той масти, которую в Вержи называют волчьей. Черный, значит, с обильной проседью.
– Госпожа Элен ждет… – пролепетала Николь, пробравшись бочком в его жилище. – Лакомство, что вы готовите для нее, месье.
Лекарь молча подвинул на край стола жестяную коробочку. Николь проворно сцапала ее – и скорее к двери. Но у самого выхода что-то заставило ее обернуться.
Венсан Бонне стоял, опираясь обеими руками о край стола и низко наклонив голову, словно на шее у него висело ярмо.
– Эта женщина не может больше рожать, – глуховато проговорил он. – Следующий ребенок убил бы ее. Я дал ей… ладно, ты все равно не поймешь. Но детей у нее теперь не будет. И можешь пойти и донести вашему священнику, что я совершил страшный грех.
Николь остановилась. Помолчала, и вдруг неожиданно для самой себя сказала:
– Когда Матильда родила восьмое дитя, повитуха заявила, что если она зачнет в ближайший год, роды убьют ее. Ее муж, Хромой Ганс, слышал это. Но Матильда все равно вскоре понесла.
Лекарь ничем не показал, что слышит слова маленькой служанки.
– Когда она рожала, то кричала так, что взбесились лошади в конюшне. Она чудом осталась жива. Младенец прожил только до утра. Это случилось незадолго до того, как вы появились здесь, месье.
Венсан Бонне по-прежнему молчал. А Николь уже не могла остановиться:
– Ее умершее дитя посылает теперь ливни на наши поля. Когда дождь, Матильде не нужно вывозить помои. Она может хоть немного отдохнуть.
Лекарь поднял на нее глаза. Девочке показалось, что в них мелькнул вопрос.
– Хорошо, что погодой с небес управляют дети, умершие некрещеными, – задумчиво сказала она и перекрестилась. – Хоть им, бедняжкам, заказан путь в рай, они все же сидят на облаках. Наверное, там мягко и тепло. Как вы думаете, месье?
Венсан прокашлялся.
– Дети?
– Конечно. – Николь удивилась его невежеству. – Ведь ни рай, ни ад не могут их принять. Разве вы не знали?
Лекарь теперь внимательно смотрел на нее.
Николь снова стало не по себе.
– Я лишь хотела сказать, что Матильда… Она останется жива. Благодаря вам, месье.
– А отец Годфри сказал бы, что я совершил страшный грех, – глуховато возразил Бонне.
– Отец Годфри? – переспросила девочка, краснея от злости. – Отец Годфри обрюхатил дурочку Катрин! Он завел ее за калитку возле часовни, где растет бузина, и велел лечь на траву. А к концу осени Катрин стала похожа на пивную бочку. Не отцу Годфри говорить о грехе!
Она спохватилась и зажала рот ладонью.
Но было поздно. Глаза Венсана Бонне блеснули.
– Откуда ты знаешь?
Николь помолчала и неохотно призналась:
– Видела. Я сидела на крыше часовни, а они… Он…
– На крыше, – понимающе кивнул лекарь.
Николь снова почувствовала, что краснеет.
– Оттуда очень здорово смотреть вниз, – пробормотала она. – На сторожевые-то башни меня не пускают.
– Зря. Ты бы и с них углядела что-нибудь интересное.
Николь насупилась. Она уже пожалела, что сболтнула про священника. Но очень уж она разозлилась, когда брюхатая Катрин прыгнула с моста и утонула, а отец Годфри отказался отпевать ее – мол, самоубийцам не положено.
Самоубийца? Вот еще! Уж ему ли, жирному распутнику, не знать, что дурочка Катрин даже не понимала, что такое распрощаться с жизнью. Наверняка углядела в тине рыбку и решила, что перед ней серебряная монетка, вот и нырнула с моста.
– Всего доброго, месье. – Николь взялась за ручку двери. – И простите меня.
– Моя жена умерла, рожая нашего первенца, – в спину ей проговорил Венсан Бонне.
Девочка остановилась и изумленно взглянула на него. Никто никогда не слышал от лекаря о его прежней жизни.
– Я сирота, вырос при монастыре, оттуда и мое ремесло. Нас учили, как принимать роды. Только это не помогло. С тех пор…
Бонне оборвал свою речь.
Николь вскинула голову:
– Да простит меня господь, но Хромой Ганс – дурной человек. У него только одно на уме. Он свел бы Матильду в могилу. Вы спасли ее.
– Ты никому не сболтнешь об этом?
Николь покачала головой.
– Я умею молчать, месье. Хотя, может, по мне этого и не скажешь.
Тогда-то она и увидела в первый раз, как смеется Венсан Бонне.
Разгорячившись от выпитого, маркиз без стеснения расстегнул ворот рубашки. Всем бросился в глаза мешочек, висевший на его груди.
– Ваш амулет? – с улыбкой спросила Алиса де Вержи.
Мортемар нежно провел пальцем по истертому шнурку, обвивавшему бычью шею.
– Внутри всего лишь горстка земли с моей родины. Матушка подарила мне его, когда я дал обет истреблять ведьм. Она считала, что он защитит меня от их проклятий.
– Ваша сыновняя почтительность делает вам честь, ваша светлость.
– Хвала господу, теперь мои земли очищены!
– Я слышал, ваша светлость, – вмешался Гуго, – что вы истребляете также и знахарок, не делая различия между ведовством и колдовством.
Маркиз пожал плечами:
– Пьер де Ланкр в своем труде «Примеры непостоянства злых духов и демонов» убедительно доказал, что ведьмы и ведуньи суть одно и то же. Все обвиняемые в суде сознались в колдовстве, наведении порчи и сношении с дьяволом.
За спиной Николь прошуршал подол.
– Посадить бы твою благородную задницу на стул, утыканный иглами, и послушать, как ты запоешь, – тихо проговорила старуха Бернадетта, почти не разжимая губ. – Вспомнишь не то что про дьявола – про сношения твоей неподмытой прабабки с дохлым мерином.
Какой только хулы не доводилось слышать Николь от одноглазой чертовки! Но в отношении господ она никогда не позволяла себе лишнего слова.
Скрывая изумление, девочка незаметно отступила назад и, поравнявшись с ключницей, украдкой взглянула на нее.
Бернадетта стала страшна. Ноздри ее раздувались, желваки ходили на потемневшем от ярости лице. Повязка задралась, приоткрыв слепой провал глазницы. Воздух со свистом вырывался сквозь узкую щель запавшего рта.
– Бернадетта! – Николь дернула ее за край юбки.
Старуха не отозвалась.
– Бернадетта!
В их сторону уже начали посматривать. Пока только слуги, но стоит графу или маркизу обратить на них внимание…
Острым кулачком Николь со всей силы ткнула в костлявый бок ключницы и замерла в ужасе от содеянного.
Бернадетта вздрогнула и вышла из забытья.
– Николь Огюстен, ты в своем уме?!
Даже ругаясь, старуха сохраняла лицо почти неподвижным – умение, которым владели лишь самые опытные слуги.
– Прости! – Девочка тщетно попыталась изобразить ровную улыбку, которая обманула бы окружающих. – Но ты… Ты испугала меня!
Бернадетта выхватила у проходящего мимо разносчика тарелку и сунула ее слуге, шедшему следом.
– Унеси это на кухню и скажи идиоту повару, чтобы напялил колпак на свою тупую башку. Иначе в другой раз его волосы слетят вместе с головой.
Тот бросил короткий взгляд на содержимое тарелки, поменялся в лице и, придушенно булькнув, умчался на кухню.
Николь потихоньку стала отступать, но старуха ухватила ее костистыми пальцами за запястье.
– Удар твоего кулака до сих пор отзывается в моих ребрах, – с угрожающей ласковостью проговорила она. – Ты чуть не пробила меня насквозь, как гнилой забор. Осел и тот лягнул бы нежнее.
– Умоляю, Бернадетта…
– Молодец, что сообразила сделать это.
Забыв, где они находятся, Николь выпучила глаза на старуху.
Должно быть, она ослышалась.
– Да не таращься на меня, козья отрыжка! – прошипела та. И поскольку Николь не пошевелилась, прибавила: – Шмель тебе в зад! Отвернись, кому сказано. Ах ты шмат мышиного дерьма! Да проснись же, дура ты пустобрехая, выскребыш подзаборный, чтоб тебе соплей подавиться!
Произнося все это, Бернадетта ни на миг не утратила невозмутимого выражения лица. Со стороны казалось, что старуха незаметно дает горничной наставления.
Заряд свирепой силы, вложенной Бернадеттой в ругань, оказался таков, что Николь явственно увидела шмеля, с неохотой подлетающего к назначенному для него старухой месту. Ее передернуло. Она уставилась перед собой, напрягла губы в улыбке. Теперь, даже если бы старуха вдруг лопнула и разлетелась на кусочки, Николь не повернула бы головы в ее сторону.
Бернадетта выпустила ее руку.
– На допросе у маркиза даже ангел признается в том, что перерезал горло товарищу и пропил его крылья, – вполголоса заметила она. – Ну да это не твое дело. Госпожа Элен вот-вот докушает. Подойди к ней ближе и будь готова унести тарелки.
За столом господ разговор о ведьмах уже закончился. Маркиз бережно прикрыл ладанку краем ворота и обратился к Гуго де Вержи:
– Вы обещали, мой друг, что завтра мы сможем поехать на охоту.
– Лошади будут готовы, ваша светлость. Я уже выбрал тех, что придутся вам по нраву.
– Горячие?
– Пылкие, как наложницы султана, – тонко улыбнулся Гуго. – Я помню о вашей маленькой страсти.
Николь, стоявшая за спиной Элен, навострила уши. Но господа уже заговорили о другом.
Она не могла дождаться, когда утомительный ужин подойдет к концу. Однако маркиз, казалось, был поражен проклятием ненасытности. Он все ел и ел, обильно запивая трапезу вином, и постепенно начал пьянеть. Голубые глаза помутнели, смех стал громче и развязнее. Наконец де Мортемар хлопнул ладонью по столу и встал, покачиваясь.
– Ваше гостеприимство, Гуго, не знает границ. Но пора и отдохнуть. Завтра нас ждет отличный день!
– Надеюсь на это, ваша светлость.
Маркиз похлопал его по плечу:
– Оставьте церемонии для двора, дорогой друг! А сейчас… Ик!.. Сейчас мне хотелось бы выспаться.
«До чего же он уродлив, – подумала Николь, отводя глаза. – И этому борову достанется Птичка!»
Когда на замок опустилась ночь, двери конюшни со скрипом приотворились.
Лошади уютно посапывали в стойлах. В узкие прорези окон под крышей лился холодный лунный свет.
– Где он?
– Вон, пятый.
Пегий мерин, проснувшись от голосов, заволновался, зафыркал.
– Чш-ш! Притуши.
Фонарь мигнул, тени на стенах стали едва различимы.
Два конюха Вержи прошли в глубь конюшни, пристально вглядываясь в спящих животных, и остановились у стойла крупного гнедого коня.
– Да, Озорник подойдет, – после недолгого молчания согласился младший конюх. – Только надолго его не хватит.
– Руссенская порода, – напомнил старший. – Они выносливые.
– Мортемар выносливее, – отрезал Жермен. – Загоняет лошадей до кровавой пены из ноздрей.
– Ты видел это?
– Своими глазами. Поверь мне, Гастон, ему это по душе.
Старший конюх помрачнел.
– Вот для чего ему норовистые лошади…
– А ты как думал? Он от них распаляется. Его любимое развлечение – загнать побольше за один выезд.
– Ты правда видел это или просто треплешь своим жирным языком?
– Одна как шла, так и свалилась мне под ноги – едва успел отскочить. Ноздри у нее до того раздулись, что можно было в каждую сунуть два твоих кулака. А бока ходили так, что седло подпрыгивало почище скачущего зайца.
– Довольно, – оборвал Гастон.
Раздался короткий смешок.
– Как хочешь… Но я бы на твоем месте приготовил завтра троих. Двумя может не обойтись.
– Думаешь, он загонит и Птичку тоже? – голос старшего конюха дрогнул.
– До смерти, может, и нет. Но из-под седла надолго выбьет. Вряд ли она оклемается.
Гастон не удержался и выругался.
– А не оклемается, туда ей и дорога, – хладнокровно отозвался Жермен, не простивший злобной кобыле ее выходки. – Купишь новых. Твое дело – чтобы Мортемар остался доволен.
Прошуршали, удаляясь, шаги, вздохнула дверь – и стало тихо.
Тогда из дальнего темного угла, крадучись, выбралась высокая фигура.
– Матье! – удивленно проворковали из угла. – Куда ты?
Парень не отозвался. Стряхнув солому, он подошел к деннику, в котором дремала золотистая лошадь.
– Вернись ко мне, малыш!
Юноша принялся грызть ноготь, не сводя глаз с кобылы. Подметка дьявола, до чего же паршивое дело! Николь с ума сойдет от горя.
Над Матье посмеивались из-за его дружбы со служанкой. Приятели отпускали похабные шуточки, да он и сам не без удовольствия похохатывал вместе ними. «Кто, Николь? Она для меня не важнее прошлогоднего мышиного помета!» – поклялся он судомойке, прежде чем завалить ее на кучу соломы.
Но сейчас Матье отчетливо представил заплаканное лицо девочки, и у него сжалось сердце.
– Птичка! – тихонько позвал он, сам не зная, чего ждет.
Тонконогая кобыла вскочила так живо, словно и не спала.
Матье отшатнулся, когда выразительная морда с блестящими глазами оказалась рядом. Его лицо овеяло теплое дыхание.
– Ну, где же ты? – окликнули из угла.
Если бы Птичка не проснулась, Матье плюнул бы на все и уже возился в соломе с пышнотелой девицей. Но сейчас он не мог уйти. Какое-то странное чувство грызло его, и от него было больно везде, не только в сердце.
Лошадь смотрела с печальным пониманием, и юношей внезапно овладела безумная мысль.
Когда недовольная судомойка выбралась из остывшего гнездышка, то от изумления выпучила глаза. Красавчик Матье, полуголый, стоял возле бешеной кобылы, затягивая подпругу. Птичка помахивала головой, но не делала даже попыток лягнуть нахального юнца.
– Иди сюда! – выдавил парень, покраснев от натуги. – Поможешь мне.
Девица фыркнула и бросилась бежать подальше от свихнувшегося любовника и злобной кобылы.
– Не вздумай никому рассказать! – крикнул он вдогонку.
Но той уже и след простыл.
Матье даже головы не повернул вслед. Затянув подпругу, он принес из кормушки горсть овса и присел на корточки перед Птичкой.
– Наклонись! Ну же, давай!
Кобыла послушно опустила голову и принялась жевать овес.
Матье заставил ее повторить это несколько раз, и только тогда распустил подпругу. Пальцы нащупали в подмышке лошади стремительно набухающие уплотнения. По губам его пробежала довольная ухмылка.
Все, теперь запрячь ее долго не удастся!
Конечно, Гастон изведет всех, пытаясь понять, отчего здоровая кобыла вдруг заподпружилась. Но пройдет не меньше недели, прежде чем Птичка сможет снова ходить под седлом.
– Ты умная зверюга, – тихо сказал Матье, отступая назад. – Только не выдавай меня.
Лошадь вскинула голову и посмотрела на него так, что у юноши мурашки побежали по коже.
Возле двери взгляд его упал на огромного вороного жеребца – одного из тех, на которых прискакал отряд маркиза. Мышцы перекатывались под лоснящейся кожей, когда жеребец, волнуясь и горячась от близости лошадей, переступал копытами.
Матье восхищенно присвистнул.
Если бы он мог знать, чем обернется дело, то своими руками перерезал бы сухожилия этому коню.