Постоялый дом в Хиноне оказался ещё хуже, того, что английские друзья Мортона называли ночлежкой. Внизу было кафе; а на втором этаже находились несколько комнат, в которых, как он узнал позже, отсыпались деревенские пьянчужки. Но это, однако, случалось только по вечерам в субботу, в середине же недели комнаты пустовали – неотапливаемые, грязные, почти голые. В комнате, которую им показали – «лучшая комната» – была номинально двуспальная железная кровать, крашенная и покоробившаяся, с провалившимся посередине матрацем. Простыня была заштопана в полудюжине мест, а затем от этой затеи и вовсе отказались, так что самые последние дырки так и остались не зашитыми. Добавьте к этому подсвечник и умывальник с жестяной крышкой – вот и всё «убранство» комнаты. До туалета нужно было добираться, спустившись в конце коридора на первый этаж по изношенной некрашеной лестнице, выйдя на улицу и пройдя по двору через кучи лошадиного навоза. Там был длинный металлический писсуар и одна кабинка с покрытыми мыльным камнем полом и стенами, и дыркой в полу для испражнений.
– Могло быть и хуже, – пробормотал Корвуд. – Семья хозяина живёт здесь, и всё время пользуется этим же туалетом.
– Да, чертовски опасное местечко для пьяных, – произнёс Мортон. И всё-таки, чувствовал он себя вполне бодро и настроение, испорченное отъездом Таис Мельбур, улучшилось благодаря предпринятым действиям.
Месье владелец говорит, что он затаскивает пьянчужек в комнаты, когда они уже не в состоянии стоять на ногах, но они спускаются, чтобы воспользоваться туалетом и в конечном итоге засыпают в куче навоза.
Да, после такого начинаешь понимать, почему они уезжают в город. Вы в состоянии терпеть это?
Корвуд фыркнул. Цвет его лица стал здоровее, а глаза живее. – В армии я видел несравнимо худшее. Мортон сказал ему, чтобы он настоял на двух комнатах, но это было невозможно. Только одна была прибрана (как что? – подумал Мортон) и мадам не хотела подниматься наверх, чтобы подготовить вторую. Мортон потребовал, чтобы хотя бы одеял было больше и это ему удалось, но нести их наверх ему пришлось самому, он устроил на полу подобие лежанки, на которой мог спать Корвуд. – Не хочу скатываться к середине кровати, чтобы обнаружить, что вы уже там – объяснил он. Корвуд выглядел вполне удовлетворённым, но в полуночной темноте выругался, зажёг свечу и лёг просто на пол. На лежанке было полно клопов.
– Это было ужасно, – сказал Корвуд на следующее утро. Они проснулись с рассветом и отсутствовали, сколько смогли, гуляя по улицам деревни. – Я весь искусан.
– На полу, наверное, было не лучше?
– Да, они переместились со мной вместе с одеялом. Я подумал, что и к вам могли попасть несколько.
– Не так уж много. Для человека, который был съеден живьём, вы выглядите довольно бодро.
Корвуд покраснел. – Всё равно хорошо было уехать куда-нибудь, даже к клопам. Он был весьма молчалив, хотя вместе они провели уже день и ночь, наверное, сожалел о своём признании, которое сделал ранее.
В кафе они съели чёрствые булочки с маленькими колечками масла и кофе с молоком. В кафе начали заходить деревенские мужики и разглядывали их.
– Похоже, на нас можно что-то заработать.
– Они ничего не покупают. Месье постоянно гонит их прочь.
Деревенские выглядели неинтересными. Дородные, с красными лицами, это были в основном сельскохозяйственные рабочие или мелкие фермеры и их руки свидетельствовали о том, чем они занимаются. Мортон подумал, что вряд ли они были где-нибудь дальше десяти миль от деревни. У половины на лице было выражение большой хитрости, у остальных – огромной глупости. – Я видывал людей, выглядящих получше даже в четвёртом классе парохода для иммигрантов, – произнёс он.
– Иммигранты, это те, у кого хватило ума уехать.
Они арендовали трясущуюся однолошадную бричку, чтобы найти место, где останавливались Химпл и Крам. Мортон спросил владельца кафе, но тот ответил, что ничего не знает об «английских милордах». Корвуд выразил предположение, что тот ничего не знает, потому что Химпл у него не останавливался.
– Он, должно быть, увидел, что из себя представляют комнаты.
Лошадь оказалась на удивление резва и рысью возила по немощёным дорогам бричку, из-под колёс которой в стороны разлетались шматки грязи после недавно прошедшего дождя. На каждой ферме, на каждом перекрёстке, где им попадались люди, Корвуд спрашивал об английском милорде, который рисовал, и повсюду, экспрессивно жестикулируя, им давали невразумительные объяснения, которые, как понял Мортон, Корвуд понимал только частично. Он сам неоднократно повторял для себя фразу милорд, который рисовал, которая для него звучала как «миилор, кот рис овал», пока не научился её произносить. И даже сам попытался сказать её женщине, стоявшей у плетёной изгороди и смотревшей на них, проезжающих мимо; ответ её был многоречивый и совершенно не понятный.
– Думаю, лучше вам задавать вопросы – сказал Мортон.
– Так всегда происходит – вы составляете в уме вопрос, а ответ возвращается к вам как вывернутый наружу зонтик в сильный ветер. Я не стану притворяться, что понимаю всё, что они говорят. Бричкой управлял Корвуд, и пальцы его умело держали вожжи. Он постукивал ими по крупу лошади. – Местный акцент просто ужасный.
– У вас неплохо получается.
День стоял холодный, но было сухо. Слабый солнечный свет согревал их спины; по голубому небу мазками побелки тянулись редкие облака, а ряды тополей вдоль дороги медленно помахивали своими верхушками на ветру, как неуверенные танцоры. Корвуд сказал, что сюда приезжает много художников. Мортон спросил его, почему.
– Здесь очень живописно.
– Что это значит?
– Ну, знаете – много старых церквей и предметов, крестьяне в причудливых костюмах – всякое такое.
Мортон не считал, что крестьяне выглядели необычно. Мужчины носили короткие пиджаки, вроде тех, которые он видел на вечеринке с Твен Джон; женщины носили кружевные шапочки, а некоторые белые воротнички необъятных размеров. Это и есть причудливость? И почему нужно рисовать причудливость? «Я думаю, что художник скорее захочет нарисовать что-то обычное. Из реального мира.
– А это что, разве не реальный мир?
– Реальные клопы и реальные крестьяне. Но клопов они не рисуют, а крестьяне у них выглядят совершенно не похожими на человекообразных обезьян, каковыми они выглядят в действительности. Не понимаю этого.
– Говорят, что свет здесь ужасно хорош, – пробормотал Корвуд. – И климат. На него это похоже, размышлял Мортон, говорить о том, что говорят, нежели о том, что он сам думает. Чем дольше они были вместе, тем поверхностнее Корвуд останавливался на предмете любого разговора.
– Я не для этого проделал этот не ближний путь.
Корвуд рассмеялся. – Трудно представить, чтобы французский художник отправился в Лондон порисовать.
– Я видел, как рисовали Лондон. Лондон – это реально. А вот это…
– Считается, что побережье здесь весьма эффектное. Казалось, что Корвуд защищает это место, куда они приехали. – Знаете, а это, ведь, те люди, из которых французы отправили соотечественников на поселение в Канаду. Некоторые из них стали героями поэмы «Евангелина» вашего поэта Лонгфеллоу.
Мортон прекрасно знал, кто такой Лонгфеллоу, и имел представление, о чем была поэма «Евангелина». Он поправил, – Это было не в Канаде.
– Нет, знаю, это был ваш штат Луизиана. Мы, британцы, отправили их туда после победы в какой-то войне.
Мортон подумал о парнях из Луизианы в концлагере в конце Гражданской войны. Одетые в тряпье, невнятно мямлящие, они казались ему неотёсанными и враждебными, но набожными и обуянными какой-то животной злостью, которая даже после поражения представляла собой опасность – сержант называл их «законченными ненавистниками», и говорили они с таким акцентом, что он не мог их понять. Он попытался увидеть их в тех крестьянах, мимо которых они проезжали, но общего между ними, как он полагал, была только замкнутость и подозрительность, никак не принадлежность к французской нации. – Не думаю, чтобы Луизиана пошла им на пользу.
Они нашли ферму во второй половине дня, когда солнце уже не грело и становилось холоднее. Большое стадо возвращалось с полей, за ним тащились ещё несколько животных, покачиваясь туда-сюда, как бы не желая терять из вида основное стадо, пока оно не скрылось в группе дубов. Местность, отмеченная сплошными посадками вдоль дороги, канавами и двумя рядами тополей по обеим сторонам дороги выглядела в основном угловатой и неприветливой, строгость линии которой прерывалась вдалеке шпилем церкви. Справа от них, в стороне от побережья, земля постепенно поднималась вверх; и на самом верху силуэтами виднелись удалённый дом и большой амбар. В воздухе пахло морем.
Слева стояли фермерские постройки: каменный дом, конюшня, и два каменных амбара – огораживали внутренний двор, они почувствовали резкий запах мочи и навоза, ещё не доехав до них. Самого фермера, если он был вообще, видно не было; женщина, подошедшая к двери дома, была грузной и настороженной. На ней был широкий белый воротник и кружевная шляпка, и Мортон подумал, что выглядела она не более необычной, чем лондонский извозчик. Корвуд быстро заговорил с ней – слова «миилор, кот рис овал» звучали часто, а она отошла в тень дверного проёма, будто пытаясь там спрятаться. У неё была привычка смотреть по сторонам через уголки своих глаз. Её рот был неподвижным и недовольным. Он предположил, что её любимым словом было, нет.
– Она сказала, что «миилор, кот рис овал» жил недалеко отсюда, но я с трудом вытягиваю из неё детали.
– Спросите её, было ли два человека.
Протараторив ещё, он сказал:
– Она хочет знать кто мы такие.
– Скажи ей, что мы оба «миилоры» и ищем молодого человека, который был с «миилором, кот рис овал».
Поговорив с ней ещё, Корвуд сказал:
– Я сказал ей, что молодой человек ваш сын.
– Вот тебе раз!
– Должен же я был что-то ей сказать. Она думает, что мы из таможни. Здесь полно контрабанды.
Мортон осмотрел окружавший их скучный пейзаж. – Скажите ей, что мой сын убежал из дома, и я пытаюсь найти его, потому что сердце её матери убито горем.
Корвуд заговорил на французском, она ответила. А по-английски он перевёл, – Эта женщина совсем не сентиментальна.
– Ей наплевать на убитую горем мать?
– Её волнуют только свои коровы.
– Дайте ей немного денег.
Они простояли там ещё несколько минут. Несмотря на своё длинное пальто Мортон начал дрожать. Поднялся ветер, делая воздух ещё холоднее. Их препирательство продолжалось ещё какое-то время, пока большой краснолицый человек не провёл мимо них стадо дойных коров, которые проследовали в загон для скота. Мортон увидел размешанную копытами грязь и вспомнил чикагские бойни. Когда мужчина вернулся, он подтолкнул женщину в дом и закрыл дверь, сказав при этом что-то по-французски так агрессивно, что даже Мортон понял, он спрашивает, какого черта им.
Дальше вопросы и ответы звучали кратко. – Да, «миилор, кот рис овал» был там, не здесь – и большая рука с ладонью как огромный шмат говядины указала на стоявший позади вдалеке дом и амбар. Да, там был ещё мужчина. Да, да, они уехали. А какое это имеет для них значение – посмотреть, где они останавливались? Стало понятно и без перевода, что ему всё равно, кто они такие, если они заплатят деньги.
– Скажите ему, да, мы заплатим деньги, чтобы посмотреть, где они останавливались. Скажите ему, что мы заплатим ему и за ночлег сегодня, если место чистое и без клопов.
Что-то в сказанном вызвало взрыв возмущения у краснолицего. Корвуд сказал:
– Он понял так, что мы допускаем, что у них не чисто. Он говорит, что они чисты как ангелы.
Расскажите ему про прошлую ночь.
Корвуд начал говорить, потом закатал рукав и показал укусы на себе. Фермер разразился громким смехом, обнажив ужасные зубы, и неожиданно стал столь же добродушным, сколь неприветливым был только что. Он похлопал Корвуда по плечу. Для него это показалось таким смешным, что он пошёл внутрь дома рассказать жене.
– Он сказал, что поставит лошадь в конюшню, что-то там подправит в повозке, я не понял что именно. За ночь он хочет с нас сумасшедшую сумму – за такие деньги я бы смог остановиться в Браунс15 в Лондоне, но… Он огляделся по сторонам окружавшей их суровости, уже накрываемой темнотой.
– Беднякам не приходится выбирать.
– Едва ли назовёшь нас бедняками.
Им каждому выделили по комнате с выложенной на полу плиткой и пуховым стёганым одеялом на кровати. Сверху крепились отёсанные вручную дубовые балки. Большой кувшин с водой, таз, ночной горшок, подсвечник. В большом крашенном гардеробе, которому от роду могло быть как год, так и пятьсот лет, висела чья-то одежда, как мужская, так и женская. Ни освещения, ни отопления.
Теперь о еде.
Раздражительная хозяйка совершенно очевидно привыкла готовить еду для дюжины прожорливых людей; двумя больше ничего не меняло. Они сели за огромный стол, на одном конце которого уселся краснолицый фермер, на другом пустовал стул – женщина не села только тогда, пока они почти не закончили есть. Между ними на лавках по обеим сторонам были ещё три молодых парня и две женщины. Корвуд сел в конце одной из лавок, Мортон – напротив него. Ещё три молоденькие девушки, почти девочки, помогали несчастной женщине подавать еду, которая, если и не была необычной, то оказалась по-настоящему свежей, обильной и очень вкусной: одно блюдо было рагу из свежего цыплёнка с бобами и свининой; ещё одно – как он понял, дикий кролик в тёмной подливке; кусок щуки, которая, когда её поймали, целиком весила никак не меньше пяти килограмм; домашнее сладковатое масло, домашний горшечный сыр; нечто тёмное, похожее на пудинг, приготовленное, как он предположил, из свернувшейся крови; фасоль, цикорный салат и картофель величиной с шар для крикета; три буханки хлеба из муки грубого помола, которые испекли сегодня днём, и странный, в сравнении с остальным, этакий немецкий штрих – подслащённый хлеб с джемом из крыжовника. Начали они с супа, который сам по себе мог заменить целый ужин, густой, из сушёного гороха, с большим количеством моркови и лука, приправленный розмарином. После супа начали появляться и другие упомянутые блюда, каждое из которых, как полагал Мортон, будет последним. Перед ним стояли стаканы с пивом и вином.