Толкнув дверь Желтой комнаты, Рультабий остановился на пороге и с волнением произнес слова, которые мне суждено было понять лишь потом:
– О! Духи дамы в черном!
В комнате было темно.
Папаша Жак хотел открыть ставни, но Рультабий остановил его:
– Разве драма разыгралась в полной темноте?
– Нет, молодой человек, я этого не думаю. Мамзель требовала, чтобы у нее на столе всегда горел ночник, и это я зажигал его по вечерам, перед тем как ей лечь спать… Да чего там! Я, можно сказать, был ей заместо горничной по вечерам! Настоящая-то горничная приходила только утром. Мамзель работала допоздна… ночью!
– Где стоял стол с ночником? Далеко от кровати?
– Далеко.
– А не могли бы вы сейчас зажечь ночник?
– Ночник разбился, и масло все пролилось, когда упал стол. Да все так и осталось, как было. Давайте я открою ставни, и вы сами увидите…
– Подождите!
Вернувшись в лабораторию, Рультабий закрыл ставни на окнах и дверь в прихожей. Мы очутились в полной темноте; тогда он зажег восковую спичку, вручил ее папаше Жаку и велел ему выйти с этой спичкой на середину Желтой комнаты, на то самое место, где в ту ночь горел ночник.
Папаша Жак, разутый, в одних носках (свои сабо он обычно оставлял в прихожей), вошел в Желтую комнату со своей догоравшей восковой спичкой, и мы смутно увидели плохо освещенные ее угасавшим пламенем опрокинутые на пол вещи, кровать в углу и напротив нас, с левой стороны, отражение зеркала, висевшего на стене возле кровати. Видение было очень коротким.
– Довольно! – сказал Рультабий. – Можете открыть ставни.
– Только не входите, – попросил папаша Жак, – а не то наследите своими ботинками… А тут ничего нельзя трогать… Это идея следователя… идея, говорю, хотя чего там, с ним и так все ясно…
И он открыл ставни. Мертвенно-бледный свет проник снаружи, осветив зловещую картину, замкнутую меж шафранных стен. Деревянный пол – ибо если в прихожей и лаборатории пол был выложен плиткой, то в Желтой комнате он был деревянный, – и его почти целиком закрывала желтая циновка размером чуть ли не во всю комнату, она была подсунута и под кровать, и под туалетный столик – это были единственные вещи, оставшиеся на своих местах. А круглый стол, стоявший посередине, ночной столик и два стула были опрокинуты. Однако это не мешало разглядеть на циновке широкое пятно крови, которая, по словам папаши Жака, вытекла из раны на виске у мадемуазель Станжерсон. Кроме того, капельки крови были заметны повсюду, где на полу отпечатались большие черные следы убийцы. Все говорило за то, что эти капли крови сочились из раны того, кто оставил на стене, ухватившись за нее на какое-то мгновение, отпечаток окровавленной руки. На стене можно было увидеть и другие следы той же руки, но гораздо менее явственные. А это и в самом деле был отчетливый отпечаток большой мужской руки.
Я невольно воскликнул:
– Смотрите!.. Видите эту кровь на стене?.. Человек, который с такой силой уперся в стену рукой, ничего не мог разглядеть в темноте и наверняка думал, что это дверь. Он хотел открыть ее! Вот почему он нажимал с такой силой, оставив на желтых обоях свой обвинительный акт. Не думаю, чтобы в мире нашлось много других рук, похожих на эту. Рука большая и сильная, и пальцы почти все одинаково длинные! А большой палец отсутствует. Мы видим только след ладони. Но если мы проследим за отпечатками этой руки, – продолжал я, – то увидим, как она, опершись о стену, ощупывает ее в поисках двери, наконец находит эту дверь и начинает искать замок…
– Да, да, конечно, – с усмешкой перебил меня Рультабий, – только вот ни на замке, ни на задвижке нет крови!..
– Ну и что это доказывает? – не унимался я, исполненный здравого смысла, которым страшно гордился. – Он мог открыть замок и задвижку левой рукой – это вполне допустимо, раз правая рука у него ранена…
– Да ничего он не открывал! – в сердцах воскликнул папаша Жак. – Мы все-таки не сумасшедшие! И нас было четверо, когда мы взломали дверь!
А я все не унимался:
– Что за странная рука! Нет, вы только посмотрите на эту руку!
– Вполне нормальная рука, – возразил Рультабий, – просто ее рисунок деформирован скольжением по стене. Человек пытался вытереть свою раненую руку о стену! Рост этого человека примерно метр восемьдесят.
– Почему вы так думаете?
– Вижу высоту руки на стене…
Затем мой друг занялся отметиной пули на стене, которая оказалась круглой.
– Пуля была выпущена прямо, – заявил Рультабий, – не сверху и не снизу, а прямо.
И еще он обратил наше внимание на то, что дыра эта была на несколько сантиметров ниже, чем след, оставленный на стене рукой.
Затем Рультабий вернулся к двери и стал изучать замок с задвижкой. Он отметил, что дверь и в самом деле взломали снаружи, ибо и замок и задвижка так и остались запертыми на этой выбитой двери, а две скобы на стене практически были вырваны и болтались на уцелевших винтах.
Юный репортер «Эпок» внимательно исследовал их, потом принялся за дверь, оглядел ее с обеих сторон, удостоверился, что нет никакой возможности закрыть или открыть задвижку снаружи, а также проверил ключ, который остался в замочной скважине изнутри. От него не укрылась и такая особенность замка: когда ключ вставлялся в замочную скважину изнутри, открыть замок снаружи другим ключом было невозможно. Наконец, убедившись в том, что на этой двери не было никакого автоматического замка, то есть, иными словами, дверь эта была самая что ни на есть обыкновенная, как все двери, с крепким замком и задвижкой, оставшимися запертыми, он произнес такие слова:
– Это уже лучше!
Затем, усевшись на пол, поспешно разулся и в одних носках вошел в комнату. Первое, что он сделал, – это, склонившись над опрокинутой мебелью, внимательнейшим образом изучил ее. Мы молча смотрели на него. Папаша Жак уже не скрывал своей иронии:
– Ах, малыш, малыш! Зря стараетесь!..
Рультабий поднял голову:
– Вы сказали чистую правду, папаша Жак, ваша хозяйка не меняла в тот вечер прически, это я, старый осел, придумал такое!.. – И проворно, словно змея, скользнул под кровать.
А папаша Жак продолжал:
– Подумать только, сударь, ведь убийца прятался там! Нет, вы только подумайте, ведь он уже был здесь, когда я приходил сюда в десять часов, чтобы закрыть ставни и зажечь ночник, потому что ни господин Станжерсон, ни мадемуазель Матильда, ни я не покидали больше лабораторию до самого момента преступления.
Из-под кровати послышался голос Рультабия:
– Папаша Жак, в котором часу господин Станжерсон и его дочь вернулись в лабораторию и не выходили больше?
– В шесть часов!
– Да, конечно, он прятался здесь… – снова донесся голос Рультабия. – Тут и сомневаться нечего… В общем-то, ему негде было больше спрятаться… Когда вы вошли сюда все четверо, вы посмотрели под кровать?
– Еще бы, сразу же… Мы даже совсем отодвинули кровать, а потом снова поставили ее на место.
– А между матрасами?
– На кровати был всего один матрас, на него мы и положили мадемуазель Станжерсон. И сторож с господином Станжерсоном тотчас же отнесли матрас в лабораторию. Под этим матрасом был только металлический матрас с пружинами, там ничего и никого не спрячешь. Сами посудите, сударь, нас было четверо, мы ничего не могли упустить, ведь комната такая маленькая, и мебели в ней почти нет, да и за нашей спиной во флигеле все было заперто.
Я осмелился высказать одно предположение:
– Возможно, ему удалось выйти вместе с матрасом! Может, в самом матрасе… Тут всякое можно думать – такая загадка! Господин Станжерсон и сторож были так взволнованы, что могли не заметить двойного веса, который несли… А представьте себе, если сторож сообщник!.. Понимаю, что это не бог весть какая гипотеза, но она многое объяснила бы… В частности, и тот факт, что ни в лаборатории, ни в прихожей не было следов, которые остались в комнате. Когда мадемуазель переносили из лаборатории в замок, матрас на минутку могли оставить у окна, это и позволило ему бежать…
– Ну а больше-то ничего не придумали? Неужели ничего? Совсем ничего? – заливался под кроватью смехом Рультабий.
Я немного обиделся:
– В самом деле, я просто не знаю… Тут всякое можно предположить…
– Судебный следователь тоже так думал, сударь, – заметил папаша Жак, – и велел основательно исследовать матрас. Ему самому пришлось посмеяться над своей идеей, вот как сейчас смеется ваш друг, потому что ведь в матрасе-то никакого двойного дна нет!.. Да что говорить, если бы в матрасе был человек, мы бы его увидели!..
Тут я тоже решил над собой посмеяться, хотя только потом уже понял, какую нелепую вещь я сказал. Но где начало и где конец нелепости в таком деле?
Пожалуй, один только мой друг способен был ответить на этот вопрос, да и то!..
– Послушайте! – воскликнул репортер, все еще ползая под кроватью. – Этот коврик хорошо потрясли?
– Мы сами его отворачивали, сударь, – объяснил папаша Жак. – Когда мы не нашли убийцу, мы подумали, а нет ли дыры в полу…
– Дыры нет, – ответил Рультабий. – А погреба?
– Нет, погреба тоже нет… Но это не остановило нас, мы все равно продолжали искать, а судебный следователь и, в особенности, его секретарь исследовали пол доску за доской, словно искали под ними подвал…
Тут репортер вылез из-под кровати. Глаза его блестели, ноздри вздрагивали, он был похож на молодого зверя, вернувшегося с удачной охоты… И что самое смешное – он так и остался стоять на четвереньках. Поистине я не мог найти для него лучшего сравнения: великолепный хищник, который идет по следу необыкновенной дичи… А он и в самом деле как будто принюхивался к следам человека, того самого человека, которого поклялся заполучить для своего хозяина, господина директора «Эпок», ибо не следует забывать, что наш Жозеф Рультабий был журналистом!
И так, на четвереньках, он рыскал по всем четырем углам комнаты, все обнюхивая, разглядывая, исследуя все, что мы видели, а это была такая малость… Ведь то, что недоступно было нашему взору, похоже, и имело первостепенное значение.
Туалетный столик был самым обыкновенным столом на четырех ножках, и трудно было вообразить, будто он мог послужить тайником даже на краткое время… И никакого шкафа… Мадемуазель Станжерсон хранила свою одежду в замке.
Рультабий водил руками и носом вдоль стен, сложенных из толстого кирпича. Покончив со стенами, он стал ощупывать ловкими пальцами поверхность желтых обоев, потом добрался и до потолка – чтобы достать до него, ему пришлось взобраться на стул, поставленный на туалетный столик; так, на этой хитроумной лесенке, он облазил всю комнату; покончив с потолком, на котором он внимательно изучил след от другой пули, Рультабий подошел к окну и так же внимательно оглядел прутья решетки и ставни, удостоверившись, что они были крепкими и никто к ним не прикасался. Наконец он с удовлетворением сказал «уф» и добавил, что «теперь он спокоен».
– Вы только представьте себе: нашу бедную, дорогую мадемуазель убивали, а она была заперта! И звала нас на помощь! – простонал папаша Жак.
– Да, – молвил юный репортер, вытирая лоб, – это верно: Желтая комната, ей-богу, была заперта, словно сейф.
– Вот именно, – подхватил я, – эта тайна самая удивительная из всех, какие я знаю даже в области воображения. В «Убийстве на улице Морг», например, Эдгар По не смог придумать ничего подобного. Правда, место преступления тоже было достаточно замкнуто, и человек не мог убежать оттуда, но зато было окно, в которое могла проскользнуть обезьяна, повинная в этом двойном убийстве…[6] Однако здесь-то ведь и речи нет ни о каком отверстии. При закрытой двери и закрытых ставнях, в чем мы убедились, да еще при закрытом окне, в чем мы тоже не преминули удостовериться, и муха не могла пролететь ни туда, ни обратно!
– Правда, правда! – соглашался Рультабий, все еще вытирая лоб, не просыхавший от пота, который катился, видимо, не столько от недавних физических усилий, сколько от сильного умственного напряжения. – Правда! Это великая, и прекрасная, и очень любопытная тайна!..
– Божья тварь, – проворчал папаша Жак, – да, да, Божья тварь и та, соверши она преступление, не смогла бы ускользнуть отсюда… Да вот она! Слышите?.. Тише!..
Папаша Жак подавал нам знаки, чтобы мы молчали, а сам, протянув руку к стене в направлении ближайшего леса, прислушивался к чему-то.
– Ушла, – сказал он в конце концов. – Придется ее убить… Очень уж она зловещая, эта тварь… хотя ничего не скажешь – Божья тварь и есть, она приходит по ночам на могилу святой Женевьевы, и никто не осмеливается трогать ее, все боятся, как бы матушка Молитва не рассердилась и не накликала беды…
– А большая она, эта Божья тварь?
– Да почитай что с крупную таксу… чудище, доложу я вам. Я уж, грешным делом, думал, не она ли это вцепилась нашей бедной мадемуазель в горло… Только Божья тварь не носит башмаков, не умеет стрелять из револьвера, и у нее нет такой ручищи! – воскликнул папаша Жак, кивнув на отпечаток красной руки на стене. – Да и потом ее-то мы тоже должны были увидеть, и она тоже была бы заперта в комнате и во флигеле точно так же, как человек!..
– Разумеется, – сказал я. – Раньше, прежде чем я увидел Желтую комнату, мне тоже казалось: а не кот ли это матушки Молитвы?..
– И вам тоже! – воскликнул Рультабий.
– А вам? – спросил я.
– Мне – нет. Конечно, нет… Как только я прочел статью в «Матен», я сразу понял, что ни о каком животном и речи быть не может! А теперь готов поклясться, что здесь произошла ужасная трагедия… Однако, папаша Жак, вы ничего не говорите нам ни о найденном берете, ни о носовом платке.
– А чего говорить-то? Следователь их забрал, – нерешительно произнес тот.
Репортер очень серьезно заметил:
– Лично я не видел ни платка, ни берета и все-таки могу сказать, какие они на вид.
– Ну и хитрец же вы…
Папаша Жак смущенно кашлянул.
– Платок – большой, синий, в красную полоску, а берет – старый баскский берет, в точности такой же, как этот, – добавил Рультабий, показывая на головной убор папаши Жака.
– И верно… Да вы, я вижу, кудесник.
Папаша Жак попытался рассмеяться, но у него ничего не вышло.
– Откуда вы знаете, что платок был синий в красную полоску?
– Потому что, если бы он не был синим в красную полоску, то его вообще бы не нашли!
Не обращая более внимания на папашу Жака, мой друг достал из кармана кусок белой бумаги, взял ножницы и, склонившись над следами на полу, приложил свою бумагу к одному из них и начал вырезать. Таким образом получился бумажный след с четкими контурами, который он затем передал мне с просьбой не потерять.
Потом он вернулся к окну и, показав папаше Жаку на Фредерика Ларсана, который все еще бродил по берегу пруда, спросил с беспокойством, не приходил ли полицейский сюда и не работал ли в Желтой комнате.
– Нет! – ответил господин Робер Дарзак, который не проронил ни слова с тех самых пор, как Рультабий отдал ему клочок обгоревшей бумаги. – Он уверяет, что ему вовсе не обязательно осматривать Желтую комнату, что убийца вышел из Желтой комнаты самым естественным образом и что он все объяснит сегодня вечером!
Услышав слова господина Робера Дарзака, Рультабий – вещь поразительная – побледнел.
– Неужели Фредерик Ларсан уже докопался до истины, которую я еще только предчувствую! – прошептал он. – Фредерик Ларсан свое дело знает… хорошо знает… и я восхищаюсь им… Но сегодня речь идет не только об этом. Дело делом, а тут надо превзойти самого себя… превзойти то, чему учит опыт… Прежде всего надо быть логичным, и не просто логичным, а уподобиться самому Господу Богу, когда он, следуя логике, заявил: 2+2=4! РЕЧЬ ИДЕТ О ТОМ, ЧТОБЫ РАССУЖДАТЬ ЗДРАВО, А ГЛАВНОЕ – НАЧАТЬ С НУЖНОГО КОНЦА!
И репортер опрометью бросился вон из флигеля, совсем потеряв голову при мысли, что великий, прославленный Фред раньше его может найти разгадку тайны Желтой комнаты!
Однако мне удалось догнать его на пороге.
– Да будет вам, успокойтесь, – сказал я. – Вы чем-то недовольны?
– Напротив, – признался он со вздохом, – я очень доволен. Я обнаружил много разных вещей…
– Морального порядка или материального?
– Кое-что морального, а есть и вполне материальная вещь. Вот, смотрите.
И он поспешно извлек из кармана жилета сложенный вдвое листок бумаги, который, должно быть, сунул туда во время своей экспедиции под кровать, и, раскрыв его, показал мне женский белокурый волос.