Заслуженный кинотеатр «Родина» доживал свои последние деньки – и поделом, в последнее время он вызывал массу нареканий, являя собой гнездо разврата и разложения. Это почтенное здание было выстроено для других целей, как бывшая церковь при уже несуществующем доме призрения чахоточных. Хозяйство здесь завели до Первой мировой местные буржуи, князья Трубецкие, которые задумались о своих душах и пожертвовали свой парк больным, чтобы они жили посреди полезных для их здоровья зеленых насаждений. Тогда он был наверняка гуще, но после революций и трех войн, заметно поредев, целебные свойства утратил. Сам чахоточный дворец, где ранее в относительном комфорте доживали свой век болезные, вообще перипетий истории не перенес. Один корпус разнесло немецкими бомбами, от второго остались стены и фундамент. Уцелела и церковь, которую сначала оборудовали под склады, потом, с тридцатых годов, под кинотеатр, в суровые военные времена – под все, что понадобится.
Теперь вся эта местность и вообще весь этот порядком облысевший, поредевший парк требовал активного вмешательства. Нет, на Первомай и на осенние субботники пионеры и комсомольцы старательно высаживали чахлые деревца, но в целом атмосфера не способствовала их выживанию – их или ломали на опахала, отгонять комаров, или они сами засыхали. С мусором такая же история: собирали его намного медленнее, нежели набрасывали. Грязно в парке, неуютно. Степень разрухи была такая, что требовалось намного больше усилий, чем те, которые применялись.
Пока в Моссовете утрясали и согласовывали перспективы развития парка, его территорию захламили окончательно. Разрушалось все – дорожки вздымались, поднимаемые корнями деревьев, скамейки частью переломали, частью растащили на дрова, равно как и помост, и навес над танцплощадкой.
В основном теперь в парке собирался несознательный элемент, который не устраивал культурный отдых при текстильной фабрике. Вот там развернулись, обустроили сквер, выстроили новехонькую танцплощадку под навесом-«ракушкой», на которой невероятно приятно звучал не только патефон, но и самодеятельный духовой оркестр.
Дом культуры реконструировали, побелили, новые стулья поставили – и открыли сказочный кинотеатр, даже с бархатным занавесом и буфетом, где предлагали исключительно соки-воды и мороженое. И перед киносеансами обязательно проводили беседы на различные животрепещущие темы.
Так что теперь сознательный народ обретается тут, а в парке – те, что предпочитают развлекаться с отрывом от производства. К тому же с некоторых пор, как отправился в учебный отпуск неутомимый труженик Марк Лебедев, а Марина Колбасова – в декрет, дружинники-бригадмильцы предпочитают нести службу в более комфортных, культурных условиях, нет прежнего энтузиазма мотаться по темным улицам. К тому же и автомобиль летучего патруля захандрил, и руки ни у кого не доходят его реанимировать.
Итак, в парке не так людно. Сонно постукивает морось по веткам и особо стойким листьям, под ногами прель и лужи. Сыро и темно, лишь вдалеке между мокрыми стволами тускло подмигивают огоньки кинотеатра «Родина», покрытые облупленной зеленой, красной, синей краской. Он похож на «Летучего голландца» или всплывший «Титаник». Все, ископаемый островок культуры, пора на покой, пора и честь знать.
Однако сборы тут все еще полные. Завкино Ляпунов, пронырливый товарищ, для демонстрации фильмов выбирал менее серьезные картины, нежели заведующий домом культуры на фабрике. Народ, не всегда понимающий, что наиболее увлекательное – наименее полезно, в зал «Родины» за один раз не помещался, так что устраивали несколько сеансов. Соответственно, росли и сборы.
Комсомольский актив, не без подачи заведующего фабричным домом культуры, регулярно поднимал вопрос о смене перечня фильмов, семафоря в управление культуры, требуя вместо трофейной гнили или сомнительной французской «Битвы на рельсах» запускать нормальную картину о подвигах наших партизан. Однако, даже будучи вызываем на ковер, хитрован завкино неизменно со всем соглашался, демонстрируя полную поддержку генеральной культурной линии. А потом у кинотеатра опять появлялись художественные афишки, сообщающие о том, что будет идти очередная легкомысленная картина. И все оставалось по-прежнему: несмотря на то что уже всем было известно, что дни «Родины» сочтены, кинотеатр до последнего обеспечивал полный сбор и все желающие в зал не помещались.
Вот и сегодня вечером давали сразу два сеанса перченой комедии про любовь, рассказывавшей о беспорядочной интимной жизни французов. В кассы выстраивались худосочные ромео в малокопеечках[2], желающие прельстить условных джульетт в косынках, дождевиках и ботах на резине походом на дефицитное кино. Таились в потемках фабричные ребята и девчата, сконфуженные, старающиеся сохранять независимый, вызывающий вид. Попадались чистенькие старушенции, от которых несло нафталином, «Букетами императрицы»[3], а воротники на пальто в прошлой жизни были соболями. И не обходилось без бодрых пацанов-перекупов, предлагавших «лишние» билетики с огромной переплатой.
На фоне этой серо-буро-коричневой толпы, ожидающей вечернего сеанса, бросались в глаза роившиеся несознательные дети. К слову, вот еще один повод для недовольства, на недопустимость чего неоднократно указывал начальник райотделения капитан Сорокин: даже во время вечерних сеансов вокруг «Родины» шныряла куча ребятишек. Особенно маячило ярким пятном алое пальтишко, очень красивое и необычное, скроенное колокольчиком. То ли трофейное, то ли самошвейное, оно было сделано из материала, дождевая влага с которого скатывалась, как с листа, а по вороту и полам шла опушка из неведомой зверушки белого-пребелого цвета. Помещалась в этом пальто небольшая девчонка в круглых очках, выделяясь не только пальто и добротными сапожками на резиновом ходу, но и повадкой взрослой барышни, уверенной в себе не по росту и возрасту. Однако поскольку все-таки была маленькой, то с остальной детворой маялась у касс, совершенно очевидно изыскивая пути, чтобы попасть на фильм, для мелкоты не предназначенный.
А вот и еще парочка. Одна постарше, повыше и потоньше, вторая помладше, потолще и пониже, причем верховодила, очевидно, мелкая. Она вела себя уверенно, не сказать нахально, выдвинув твердый подбородок и задрав без того вздернутый носик, настойчиво, хотя не без достоинства, приставала то к одной, то к другой персоне, прося провести на сеанс. Разумеется, безуспешно. Причем во время этих потуг первая, что постарше, нервничала – чувствовалось, что она мечтает лишь об одном: как можно быстрее отсюда сбежать.
Начался киножурнал, толпа рассосалась. Среди тех, кому так и не посчастливилось попасть внутрь, оказались и девчонки. Мелкая, потерпев фиаско, расстроилась, но вела себя мужественно, а вторая – испытывая видимое облегчение, попыталась поторопить младшую, что, мол, домой пора. Маленькая встала на дыбки, разговор у них, по пантомиме было видно, состоялся краткий и жесткий, похожий на столкновение. Наконец мелкая, развернувшись на каблуках, пошла прочь твердой походкой человека, уверенного в том, что весь мир у ее ног… ну или просто что впереди ничего страшного нет.
Конечно, нет. Ни буки в кустах, ни бездонных омутов в осенних лужах, ни ужасных подземелий под чугунными круглыми крышками люков. Лишь одинокая тень, что, выползши из своего подземелья, хоронясь в сумерках, избегая неяркого света редких фонарей, неслышно следовала наперерез за ней.
Вот уж красное пальтишко совсем близко, только голос подай.
– Соня! – шлепая по лужам видавшими виды ботиками, подружку догоняла та, что постарше. – Ты куда? Я с тобой. Темно уж.
– Горе ты луковое, трусиха! – со взрослым презрением бросила мелкая. – Пошли уж. Все из-за тебя! Ноешь и маячишь, снова на картину не попали.
– А мы в другой раз, – приговаривала подружка, – ничего.
– Ничего, ничего, – передразнила маленькая диктаторша, – снесут скоро, а в дом культуры не пустят!
И, продолжая пикироваться, они пошли по пустынной аллее, постепенно исчезая в мороси и сумраке, – та, что повыше, трусила точно, та, что пониже, трусила тоже, но виду не подавала. Обе делали совершенно правильно. Девчонкам вообще свойственно тонко чувствовать опасность. Можно попробовать понаблюдать за ними, ну если повезет проследить…
…Нет, на этот раз не удалось, но ничего, получилось в другой. Осталось аккуратно все прибрать, тщательно измельчить, уничтожить, а чтобы избежать разного рода неудач и наверняка сбить со следа, – а заодно и обеззаразить ткани, – достаточно окурить дымком. Остался еще лапник и можжевельник. Осталось улучить момент, чтобы вынести добычу.
Походкой гуляющего человека, удалившись от дома, чтобы не было видно в окно, Колька Пожарский припустил с места в галоп. До чертова парка неблизко! От злости так и распирало, сотни ругательств вертелись на языке, аж уши закладывало. И одновременно противно холодело внутри от мысли: а ну как в самом деле что-то стряслось?
«Отставить бабьи истерики! – думал он. – Что с этими дурами сделается, кому они нужны! Уж и задам я этой Палкиной!»
Он был совершенно уверен в том, что во всем виновата Сонька Палкина, не сестра Наташка. Сестра – мелочь воспитанная и ответственная. Она неоднократно помогала маме по работе, в больнице, без ропота и капризов убиралась, мыла посуду, меняла белье. К тому же отличница, разумная и дисциплинированная.
«Во всем виновата избалованная Сонька, – продолжал размышлять Пожарский. – Зараза и клоп самостоятельный! Наташку с пути сбивает… Вот сперва ей по шее надаю, потом за ухо отволоку к дому… Ух и выскажу я этой Наталье! А то лучше мать натравлю…» Колька ругался, кипел от злости и несся на полной скорости, сигая через лужи. Приговаривал, как заклинание: «Нет, ничего не случилось! Этого быть не может. Да еще с обеими сразу…»
И все-таки куда они запропали, Сонька и Наташка?