Ночь стояла такая звёздная, что даже без искусственного света поселок был бы виден как на ладони. Любой, кто выглянет из дома, может увидеть все происходящее на улице, и фонарь ему не понадобиться. Только это не помешало решению Томы – выкрав из гаража канистру солярки и, пригибаясь под окнами, она следовала к соседскому дому, сжимая челюсти до боли в зубах. В ней было столько злости и ненависти, что даже землетрясение не могло заставить ее изменить планы.
А планы были грандиозны, и сердце грохотало в груди от предвкушения мести.
Те, кто жили там, убили её отца. Такого Тома никогда не сможет простить. Отплатит ровно тем же, и не важно, чего это будет стоить.
Мать давно спала дома – завтра они должны были уехать из поселка и забыть обо всем случившемся. В том числе и об отце. Тома совсем недавно была бы рада о нем забыть, видя мамины слезы после каждой попойки. Но это не значит простить его убийство. Забыть об этой чертовой семейке, убивающей всех мужчин, появляющихся у них дома.
Тома не понимала, зачем отец ходит к ним. Зачем помогает. У него было доброе сердце, несмотря на пропитую печень, и вот чем этот ведьминский подряд ему отплатил.
Хотя, возможно, дело было не в доброте. В школе шептались, что их младшая, Настенька, его дочь. Малявка и сама заявила это перед всеми. Но Тома не верила. Будь так, мать бы точно от него ушла. Ушла же?..
Эта недоразвитая просто хотела, чтобы её воспринимали как нормальную. А она не нормальная, как и вся её семья! И Елена Федоровна, такая невинная овечка, и бабка Ирина, что уже не первый год не выходит из дома, тоже! И раз они забрали жизнь отца, Тома заберёт их.
Калитка была не заперта – в поселке их закрывали на петлю из проволоки, просто чтобы лесные зверьки не заходили, хотя те же зайцы и лисы могли подкопать, поэтому смысл такой защиты для Томы терялся. Зато любой человек мог поднять этот незамысловатый засов и проникнуть внутрь, что было очень кстати этой ночью.
Моськи во дворе не оказалось – из-за сильного мороза собачку, скорее всего, забрали в дом. Тома не чувствовала холода, и даже не запахнула шубейку, выходя из дома. Её грел гнев, абсолютно оправданный и даже праведный, как грели мысли о том, что она собиралась сделать.
Крыльцо и тропинка вокруг дома были очищены от снега. В щели между досками был набит снег, и Тома сомневалась, что они хорошо загорятся – понадобиться немало солярки, чтобы перекрыть тварям путь к отступлению. Благо, у нее есть целых пять литров, даже на забор хватит.
Прежде чем открутить крышку, Тома заглядывала в окна, надеясь увидеть лишь темноту спящих комнат. Но в одном из них, смотрящем на тайгу, продолжал гореть приглушенный свет. Он был похож на пламя свечи, и не мог разогнать мрак даже от ближайших предметов – виднелся только медленно тающий воск. В поселке бывали перебои со светом, поэтому у всех в домах стояли печи, необходимый запас дров и восковые свечи в банках с солью, а рядом коробок спичек. Даже у Томиной мамы в каждой комнате стояло по несколько штук таких самодельных светильников, чтобы в случае отключения достаточно было протянуть руку, поджечь спичку, и полная тьма рассеется.
Наверняка бабка Ирина не спит, все проклятия шепчет и порчи насылает на неугодных. Ничего, недолго ей, ведьме, осталось.
Разум все же посетил Томину голову, и, чтобы не привлечь лишнего внимания, она шла вдоль дома, плеская на стены солярку, и пригибалась под окнами. Если кто-то из семейки выйдет слишком рано, ничего не получиться.
Маслянистый запах с примесью нефти ударил в нос, перебивая собой все ароматы таёжного леса. Ничего больше не было – ни хвои, ни освежающего мороза, ни древесины – только солярка, которая совсем скоро уничтожит все, что здесь есть.
Все, что принесло горе в семью Томы.
Когда она добралась до конца, в пятилитровке ещё что-то булькало. Тогда Тома ещё раз щедро залила крыльцо и подоконники, так что от белой краски не осталось и следа, чтобы ни у кого не возникло мысли бежать через них.
Отбросив бутылку от себя, Тома достала коробок и привычным движением вытащила спичку. Весь двор пропах горючим, и голова начинала кружиться, а дом – двоиться перед глазами. Но Тома быстро задышала, пытаясь прийти в себя, и скользнула спичкой по краю короба, но та не зажглась. Она пробовала ещё раз, и ещё, но ничего не выходило. Тогда Тома перешла к следующей спичке, но и эта попытка осталась безуспешной.
– Чёртовы деревяшки… – зашипела она, едва сдерживаясь чтобы не отшвырнуть коробок в ближайших сугроб.
Они и так отсырели, а если Тома ещё и намочит их, шансов не останется.
Она доставала по одной спичке и пыталась поджечь каждую, пока сера не стиралась до деревянной основы. Вокруг выросло целое кладбище, пока удалось найти ту, что дала искру и зажглась, медленно съедаемая пламенем. Тома уже протянула руку, чтобы пожечь солярку, когда в ближайшем окне заметила силуэт.
Это Настенька забралась на подоконник в одной сорочке, с растрепавшейся косой и плюшевым медведем в обнимку. Её светлые глаза, наполненные слезами, глядели на Тому с неподдельным страхом. А вдоль лица, шеи и груди шли четыре глубоких раны, из которых непрерывно лилась кровь, окрашивая белую ткань.
Тома застыла, завороженная этим зрелищем. Темная и густая, как только что вылитая ею солярка, кровь сочилась из порезов, медленно стекая вниз, проявляясь на сорочке пятнами. Спички забылись, как и грандиозный план отмщения – только мысль, что нужно вызвать фельдшера пульсировала в висках, однако Тома не могла сдвинуться с места.
Настенька выглядела как призрак. Неупокоенная душа, которая бродит и ищет того, кто забрал у него жизнь – именно такими Тома представляла их, читая книги из сельской библиотеки. И если исключить, продолжающие кровоточить раны, то Панночка у Гоголя выглядела именно так.
А кровь продолжала уходить.
Тома не могла оторвать от нее взгляда. Пламя добралось до кончиков пальцев, и она вскрикнула, отбрасывая спичку в сугроб. Та мгновенно потухла, как последняя надежда на исполнение плана.
Спичек не осталось. А окровавленная Настенька продолжала следить за каждым движением Томы из окна.
– Будьте вы прокляты, – выплюнула она, теряя к ней любое сочувствие и сверля ту взглядом. – Будьте вы все прокляты!
Её трясло, но не от холода, а от распирающей изнутри злости. И беспомощности. Пока Тома будет бегать за другим коробком, Настенька перебудит весь дом. Настенька… Так называл ее отец, в то время как Тому звал просто:
– Тамарка!
Как зовут торговку пивом. Немного растянуто, с явным пренебрежением и указкой. Тома ненавидела свое имя именно из-за того, как его произносил пьяный отец, в то время как мамино “Томочка” могла слушать бесконечно.
Может, и к лучшему, что они теперь вдвоем. Но это не значит, что Тома простит этой семье все, что они сделали.
Мама, мягкая и сердцем, и характером, способна была только уехать, сбежать от проблем и горя. Сменить дом, край, всех знакомых – так ей легче, чем встретиться лицом к лицу с проблемой. А вот Тома в отца. Если её что-то не устраивает, она берет тяжелое, острое или горючее и идёт разбираться.
Настенька, продолжающая это время стоять и смотреть на гостью через стекло, вдруг шагнула назад, исчезая в темноте комнаты. Тома заметалась взглядом по окнам, надеясь снова её поймать, и ощущая, как во рту пересыхает от волнения.
Спичек нет, так что нужно уходить, пока никто не засек – мать, конечно, заметит пропажу солярки, но будет не в том состоянии, чтобы устраивать скандал. Горючее можно было продать и выручить немного денег, хотя они все равно не спасут их на новом месте. Не стоит жалеть каких-то пяти литров.
Тома уже развернулась, чтобы ни с чем вернуться домой, как за спиной послышался скрип. Так медленно открывалась дверь, являя на пропитанном соляркой крыльце Настеньку. Раны чудесным образом зажили, и хотя Тома была уверена, что не ошиблась, приняв тени за кровь. Порезы точно были. Она даже протерла глаза, думая, что слепящий фонарь над головой не дает разглядеть их, но Настенька была абсолютно здорова.
– Иди домой, пока ноги не отморозила, – сквозь зубы прошипела Тома и уверенно направилась к калитке.
Но тонкий голосок, едва различимый в порыве ветра заставил обернуться.
– Папа по тебе скучает.
Она сжала кулаки и медленно задышала, пытаясь успокоиться. Гнев поднимался жаром в жилах, и хотя Настенька теперь выглядела здоровой, Тома сомневалась, что так и останется.
Усмирить новый приступ не вышло – она подскочила к крыльцу, хватая девчонку за плечи, и изо всех сил затрясла, яростно шепча:
– Папа уже не по кому не скучает, потому что он мертв. Знаешь, что такое мертв? Его загрызли лесные звери на зимовье, на которое он не должен был идти, да твоя мать надоумила, чтобы ее саму волки разодрали. И не твой это папа, а мой. Твой папа сбежал, едва узнал, что у него родилась такая, как ты!
Тома рассчитывала, что слова вызовут у Настеньки слезы или хотя бы обиду в стеклянном взгляде. Но она продолжала стоять с тем же непроницаемым лицом, глядя на Тому широко распахнутыми глазами с почти белой радужкой.
– Папа не умер, – нарочито медленно произнесла она, будто едва управляла собственным языком. – Папа жив. Он в лесу. И очень по тебе скучает.
– В каком, к черту, лесу? Его загрызли, иначе бы он вернулся домой! – прикрикнула на нее Тома.
Глаза начинало жечь от горячих слез. Обида, которую она хотела вызвать в Настеньке, захлестывала ее саму с головой, и дышать под ней становилось все тяжелее. Руки крепко сжимали плечи девочки, так что прощупывалась каждая косточка под кожей. Тому трясло, но это никак не передавалось Настеньке – казалось, теперь она даже улыбалась глазами, прижимая к себе медведя.
Наверняка самодельного. В поселке были проблемы со снабжением, а детские игрушки и вовсе можно было купить только в крупных городах – столице республики, например. Томе отец привез кукол и большого белого зайца именно оттуда. А медведь, которого она видела, был сшит из настоящего бурого меха, с глазами-бусинами и пришитыми лапами по типу человеческого тела. У охотников такие игрушки не редкость.
Когда взгляд вернулся к Настеньке, она вдруг дернула плечами, сбрасывая объятия, и со всей силы впечаталась в Тому, оплетая шею сухими ручками. Она замерла, не совсем понимая, что происходит, в то время как холодное, как кусок льда тело продолжало прижиматься к ней со всей силы.
Тома запрокинула голову, замечая движение рядом с трубой. Дым вдруг стал приобретать человеческие очертания и полностью отделился от нее. Существо с длинными ногами и руками, свисающими почти до пят, было в полтора раза выше самого дома. В дымном теле виднелся светящийся скелет, но никаких черт лица не угадывалось – у существа было абсолютно плоское лицо, как разделочная доска, и только два светящихся глаза скользили по двору.
Оно двигалось медленно, едва передвигая конечностями, но от его движений все внутри холодело от ужаса. Тома застыла, позволяя Настеньке висеть на себе, но не могла оторвать взгляда. Все мышцы напряглись, и, чувствуя это, Настенька отстранилась, оборачиваясь.
Существо медленно подняло руку, и вместо человеческой ладони на ней оказалась культя с отростком на месте большого пальца. Но это не помешало ею щёлкнуть, а следом на них обрушилась волна.
Крыльцо и стены по периметру вспыхнули, поднимая пламя выше окон. Сначала Томе показалось, что его языки облизывали дом, оставляя темные следы и съедая краску на подоконниках почти мгновенно. Когда она, наконец, отмерла, стало понятно, что нечто сделало работу за нее – теперь никто не сможет вырваться из этой крепости.
А в следующую секунду огонь стал стремительно приближаться.
Тоня не успела ничего сделать – пламя взмыло ввысь, окружая ее со всех сторон. Прежде, чем она потеряла двор из виду, стало понятно, что дом полностью цел, и вокруг нет даже искры.
Задыхаясь от недостатка кислорода, Тома могла лишь ждать, пока кольцо сомкнется, и от нее останется лишь пепел. Сквозь треск огня она едва могла расслышать, как Настенька воскликнула:
– Не надо! Пожалуйста!
Огонь стих в тот же миг. Просто растаял, как снег под весенним солнцем, и на доме остались лишь следы гари. С губ само собой сорвалось:
– Что, черт возьми…
Настенька обернулась к ней, улыбаясь.
– Это мой папа. Мой настоящий папа.