Они рассыпались фонтаном искрящихся брызг, разбрасывали разноцветные искры по стенам, завораживали таинственным блеском. Наташе казалось, что прекраснее их не было ничего на всем белом свете. По сравнению с этим сиянием меркли все сокровища, что прятали в секретики во дворе, а Иркино колечко, предмет зависти всех подружек, выглядело простой стекляшкой. Да что там, даже калейдоскоп по сравнению с переливающимися бусинами казался скучным, а узоры в нем – тусклыми и блеклыми. Мерцание их отражалось в восхищенных Наташиных глазах – она могла смотреть на эти бриллиантовые искры часами, как зачарованная.
Бусы чешского стекла когда-то привез дедушка из дальней командировки бабушке в подарок. «Нездешняя вещь», – говорили о них. От этого в Наташином воображении бусы становились еще прекрасней, еще таинственней – как сокровище, добытое вольным флибустьером где-то на дальних берегах. Дедушка пиратом вовсе не был, а был музыкантом, играл на скрипке и ездил на гастроли с оркестром. Он умер еще до рождения внучки, поэтому Наташа дедушку видела только на фото – совсем еще молодой парень, озорной взгляд из-под лихо заломленной кепки. Ей казалось, что дедушка был очень похож на бабушку в молодости – их юные снимки в старом медальоне были как зеркальные отражения друг друга. У бабушки разве что лицо было понежнее, по-девичьи округлое.
Иногда, когда никого не было дома, Наташа тайком доставала бусы из шкатулки в шкафу. Трогать их строго-настрого запрещено, но если просто открыть шкатулку и смотреть – это же не считается? Открывала – и сразу накатывало ощущение праздника, будто Новый год наступит вот-вот, уже послезавтра, и мама наденет свое самое красивое платье, и придут гости, и можно будет не ложиться спать хоть до самой поздней ночи.
Наташа любила это чувство – предвкушение праздника, когда новогодний дух будто витал в воздухе. С антресолей доставали запылившуюся елку. Собирать ее выпадало детям, на это их священное право никто не мог посягать. Из коробки доставали игрушки тончайшего стекла, бережно обернутые в вату – вы помните их? Шишки, подернутые изморозью, полупрозрачные сосульки – внутрь можно было положить дождик, чтоб блеску было еще больше, шарики, сделанные будто из чистого волшебства.
В доме стоял тонкий аромат яблок – их покупали «на праздник», детям под страхом самых ужасных наказаний запрещали их таскать, но кто же слушался этих запретов! Мама прятала коробку, но неизбалованные лакомствами дети ее все равно находили – по запаху.
На праздник Наташа любила забираться под стол, сидеть там и слушать взрослые разговоры. А когда все шли танцевать, она перебиралась под елку. Мамины глаза сияли, будто драгоценные бусины, пахло сгоревшими бенгальскими огнями и мандаринами, и это все было счастьем.
Потом Новый год стал другим. Волшебства становилось все меньше. Мамины глаза уже не сияли, а смотрели устало и даже зло. Настали трудные времена, те самые девяностые, когда денег все время не хватало, за гуманитарной помощью с чечевицей и мукой выстраивались очереди. Отец все чаще стал выпивать. Перед праздниками Наташа чувствовала растущее мамино раздражение как грозу. Новый год нравился ей все меньше. К 20 годам у нее оставалась одна мечта – просто лечь в кровать 31 декабря и проспать ночь напролет, чтоб проснуться, а все уже закончилось.
Ее в этом празднике теперь бесило все: мельтешащие гирлянды, которые появлялись на улицах еще в ноябре, назойливые рождественские мелодии – от них даже наушники не спасали, суета с подарками, бесконечные призывы что-нибудь купить и кого-нибудь осчастливить, фальшивые улыбки телеведущих, в которых искренности было не больше, чем в тухлой селедке.
Однако каждый год Наташа старательно создавала настроение: она еще помнила, как любила Новый год, и хотела, чтоб ее дочка тоже знала, каким волшебным может быть праздник. Наташа наряжала елку, придумывала костюмы и сочиняла квесты для поиска подарков, готовила вкусности и устраивала сюрпризы. Но все шло наперекосяк. То мужу не понравится, каким тоном она отвечала на поздравления коллеги – мол, слишком уж щебетала, слишком была мила, то свекровь морщила нос – не того размера кубики картошки в оливье. Итог был один: за пару часов до боя курантов Наташа сидела в ванной и горько рыдала. Брала себя в руки, выходила, смеялась, целовала дочку, запускала вместе с ней фейерверк с балкона, потом укладывала ее спать, ложилась сама – на душе не было ничего, кроме усталости и недоумения. Хорошо хоть мама этого не видела: если Наташа заикалась, что хорошо бы позвать маму на праздник, муж кривил губы и замолкал на несколько дней. Нет, он не говорил ни слова против. Он просто ничего не говорил, смотрел сквозь Наташу, будто ее и не существовало вовсе.
А потом… Потом что-то случилось. Наташа уехала в другой город, забрав с собой только дочь. И вдруг ощутила, каково это – быть свободной. Будто сковывавшее ее электрической сеткой напряжение вдруг исчезло. Внутри билась настоящая, теплая и горячая жизнь. И Новый год снова стал другим – в нем снова появилось волшебство. Наташа шагала следом за незаметно появившимся в их с дочкой жизни мужчиной, и улыбалась: он нес на плече елку, которая смешно размахивала лапами в такт шагам.
Дома ждала мама: наконец-то можно было встречать праздник вместе. «Смотри… Ты помнишь?» – мама достала из потертой коробочки те самые бусы. Потускневшие, подернутые патиной десятков прошедших лет, но все такие же прекрасные, рассыпающиеся горстью разноцветных искр. «Надень», – мама помогла Наташе защелкнуть замочек. Наташа посмотрела в зеркало, потрогала бусины кончиками пальцев, и вдруг рассмеялась. Почему – она и сама не смогла бы объяснить. Просто это было счастье. То самое, давно забытое, наивное, детское, самое честное счастье в мире.