Над столом висела большая лампа с розовым абажуром в форме тюльпана. На комоде, кокетливо выставив локоток, стояла розовая же фарфоровая пастушка и тикали ходики. Их тиканье сливалось с равномерным чавканьем сидевших за столом детей и мужчин. Все они молча и сосредоточенно поглощали мятую картошку с подливой, заедая основное блюдо крупно порезанными кусками ситного хлеба, квашенной капустой и сочащимися едким соком солеными огурцами. Картошку ели ложками, капусту брали из деревянной миски щепотью, подставляя хлеб, чтоб не капнуло на стол. Самого маленького ребенка из четверых, коему на вид едва исполнился год, кормила сестра-семилетка, у которой он сидел на коленях. Высокая крепкая женщина с уложенной короной косой, не садясь, подавала на стол.
Когда картошка была съедена, все дети, кроме меньшего, поблагодарили Бога и родителей за хлеб за соль и попросили у отца разрешения выйти из-за стола. Отец – русобородый, с мясистым широким носом, похожим на только что съеденную картошку, взглянул на мать. Женщина, стоя у комода, едва заметно кивнула. Детей отпустили. Старший сразу ушел в угол, развернул тетрадку, взял карандаш и принялся готовить уроки. Семилетка развлекала малыша, расстилая перед ним разноцветные лоскутки и заворачивая в них маленькие деревянные чурочки. Ее младшая сестра достала из ящика лысую куклу с облупленным носом и сосредоточенно нянчила ее, тихонько напевая какую-то песенку.
Младший из мужчин принес из кухни самовар. Женщина подала чашки, наколотый кусками сахар и баранки. Увидев баранки, младший ребенок начал хныкать, и показывать на них пухлым пальчиком. Девочки глядели на сахар, но ничего не говорили. Мать раздала всем по баранке. Малыш сразу начал мусолить ее, семилетка куда-то незаметно припрятала, ее сестра разломала на мелкие кусочки и предлагала их кукле. Старший мальчик с деланным равнодушием положил баранку на край стола и явно задал себе какой-то урок. Мать, отходя от него, со снисходительной лаской потрепала русые вихры сына.
– Светлана, да сядь ты наконец, посиди с нами, чаю испей, – сказал отец семейства. – Что ты все хлопочешь.
Женщина тут же присела к столу, налила себе чай, потом перелила его в блюдечко и, аккуратно подняв блюдце на трех пальцах, отхлебнула. Мужчины пили из чашек, вприкуску.
– А что, Ваня, какие у тебя на фабрике дела? – спросил младший из мужчин.
Иван наморщил лоб, явно соображая, что отвечать.
– Про забастовку скажи, – подсказала жена.
– А! Бастовать опять хотят, это да. Ходят агитаторы всякие и еще листовки раздают.
– А ты что же, Вань?
– Да я не знаю. У меня-то самого все вроде в порядке. Я механик, а машины что ж – они не разговаривают и до политики им дела нет… Но тоже ведь, если подумать, люди не дураки, не зря беспокоятся… вот агитаторы говорят, надо требовать от фабрикантов своих прав… А какие у меня права? И чего я от нашего хозяина Таккера могу потребовать? Я тех прокламациев и прочитать-то толком не могу… Светлана вот у меня в фабричную школу год ходила, там так ловко читать навострилась… Она мне и разъясняет…
– Ладно, Ваня, ответил, все, Степка услышал, – негромко сказала женщина. – Услышал ведь?
– А то, – Степан усмехнулся.
Его старшая сестра командовала простоватым Ваней еще тогда, когда они все вместе жили в Черемошне. Все происходило не слишком явно для постороннего глаза, но с тех пор, как Степка один раз сообразил, не замечать этого стало уже невозможно. При том Ваня реально являлся кормильцем и главой семьи, работал механиком на канатной фабрике Майкла Таккера, получал там вполне приличное жалованье, был ценим на работе и по соседям за умные руки и безотказность. По видимости он принимал и все решения внутри семьи. Во всяком случае, дети и посторонние слышали их именно от него, а Светлана всегда оставалась в тени, впрочем, недалеко, чтобы иметь возможность по ходу дела разрешить возникающие у Ивана вопросы и недоумения. Ваню в таком положении вещей все устраивало, а Степан искренне восхищался умением сестры по-умному вести семейные дела.
– А что ж у тебя в Синих Ключах? – спросила Светлана брата. – Все без толку пока?
– Да пустое это дело, Светлана, – мрачно сказал Степан. – Коли уж до сей поры не нашлось, так и вовсе не найдется. Так я думаю.
– Ерунды-то не говори! – прикрикнула Светлана. – Не языком надо молоть, а дело делать. Не останавливаясь. Тогда и толк будет.
– Да где же оно, где? – нервически морщась, возразил Степан. – Пока дом перестраивали я, считай, каждое бревнышко, каждую доску в полу обстучал, обнюхал, разве что языком не облизал. Двор тоже перекопали, в фонтане плитку переложили, якобы во время пожара она от жара потрескалась. Что ж еще? И сколько ж можно!.. Да нету их там! Нету! Надо, я думаю, забыть про все и жить дальше, вон как сама Люшка живет…
– А что же, Любовь Николаевна и вправду про пропавшие материны драгоценности позабыла? И про бриллиант тоже? – с интересом спросила Светлана. – Это из-за болезни ее? Или просто вид делает?
– Да помнит она все. Мы с ней как-то будто невзначай про это дело заговорили, я навел. Ничего она не забыла, конечно, описала легко, как я тогда в окно в отцовский кабинет влез, а она передо мной во все это наряжалась. И как потом Александра Васильевича с этой его Юлией бриллиантами да рубинами дразнила. Ей просто дела нет…
– Да как это может быть, если там одних камней выходит на многие тыщи?! Старый барин ведь когда Торбеево продал, все деньги подчистую на украшения для цыганки пустил. Да еще наследство барыни Натальи Александровны… После пожара все исчезло неведомо куда, а ей и дела нет? Как так?
– А вот эдак… – Степан пожал широкими плечами. – Люшка к деньгам никогда жадности не имела. А про бриллиант и прочее сказала мне так: что ж, бог дал, бог взял, сгинули и ладно. Кому эти побрякушки счастье-то принесли?.. Надо и нам отступиться, Светлана… Нету там ничего…
– А вот и есть! – убежденно воскликнула Светлана.
Ваня между тем вылез из-за стола, принес из кухни свою рабочую кожаную сумку, достал из нее завернутую в промасленную тряпку железяку и пристроился с ней у небольшого верстачка в углу за платяным шкафом. Разговоры о пропавшем сокровище он и прежде слышал много раз, и они не вызывали у него ни малейшего интереса.
– Ты, Степка, сам подумай. Когда пожар случился, ларец с украшениями в усадьбе точно был, так? Так. Старый барин из него Люше играться давал, она тебе и рассказывала и даже раз показала. После пожара никто ни одной вещи из того ларца не видал и об нем не слыхал. Если б хозяева нашли, ты бы знал. Если б из деревенских кто или из челяди, он бы тут же свою жизнь поменял, и тоже слухи бы дошли – такие вещи крестьянину или кухарке впрок обычно не идут. Значит – что? Лежат они где-то, голубчики, дожидаются, когда их найдут… Тем паче, что Любовь Николаевна по твоим словам о них не вспоминает, Александр Васильевич в отъезде, Николай Павлович в могиле, а Юлия эта незнамо где… Мы только и помним, и сам бог нам велел…
– Черт тебе, Светка, велел, и ты сама о том ведаешь! – с неожиданной яростью выкрикнул Степан. Младшая девочка от испуга уронила куклу, а малыш заплакал. – Я бы и хотел позабыть все, да не выходит!
Вместо того, чтоб прикрикнуть в ответ, Светлана тепло улыбнулась брату и, плавно ступая, прошлась по комнате – бегло приласкала младшую дочь, показала козу младенцу, с уважением оглядела разложенные на тряпочке гайки, болты и пружинки, над которыми склонился Иван.
– Ты успокойся теперь, Степушка, – ласково попросила она. – Прошлого не вернуть, а подумай-ка лучше сам, что мы с такими деньжищами наворотить сможем… Детишек всех в университетах выучим, Ваньке мастерскую купим или уж фабрику фейерверков, мне – дом с землей, потому как все-таки тянет меня к крестьянству… а тебе в невесты такую раскрасавицу отыщем…
– Не нужна мне никакая невеста! – резко сказал Степан.
– Да как же – не нужна? – удивилась Светлана. – Когда Ваня в твоих годах был, я уж вторым дитем тяжелая ходила… Или у тебя завелся кто на примете? Так ты мне скажи…
– Ничего я тебе говорить не стану…
– А не хочешь, и не надо, – покладисто согласилась Светлана. – Но кто бы она ни была, от денег небось никоторая не откажется. Ты и так жених собою что надо, а уж если приоденешься по-городскому и пачку ассигнациев тебе в карман…
– Да что бы ты, Светка, в жизни понимала!
– Кое-чего понимаю, а кое-чего, знамо, и нет. Но это ж со всеми так, все-то только один Господь ведает… Ты лучше вот что мне скажи: ты амбары все проверил? Там под стрехами не то что ларец, там Ванькин станок спрятать можно…
Степка обхватил голову руками и не то застонал, не то заскулил – протяжно и тихо, словно от нестерпимой зубной боли.
– Водочки ему налей, – посоветовал Ваня из своего угла.
Младшая дочь Светланы оставила на сундуке уснувшую куклу, подошла к дяде и протянула ему кусок баранки, только чуть-чуть обгрызенный с одного бока. Степка молча обнял девочку и зарылся лицом в ее светлые, пахнущие мятой и молоком волосики.
Зимой здоровье Камиши всегда ухудшалось. Уходил аппетит, каждый вечер поднималась температура, кашель мучил по ночам, а утром из-за слабости девушка не могла встать с кровати и весь день полусидела в тихой дальней комнате, приподнятая в подушках. Сразу же по семейству, друзьям и знакомым серой шуршащей змеей начинал ползти печальный слух: бедная Камиша угасает на глазах, доктора определенно сказали, что она не доживет до весны… Разговаривали шепотом, навещали «бедную Камишеньку» по одному, в очередь, которую устанавливала и регулировала строгая, мужиковатая прислуга Степанида, приставленная семьей к Камилле с самого начала ее болезни. Шторы и фортки всегда были закрыты во избежание сквозняков. Вся еда подавалась больной непременно в протертом виде (чтобы было легче жевать и проглатывать) и чуть теплая – чтобы не простыла и не обожглась. Обязательным считалось также обильное питье каких-то горько-сладких, приторных микстур, изготовляемых аптекарями по рецептам докторов, много лет наблюдающих течение Камиллиной болезни.
Все семейство считало особый режим больной делом совершенно естественным, и только Любочка Осоргина утверждала, что от пары недель такой жизни и здоровый обязательно заболеет.
Чтобы избавить Камишу от этого непременного зимнего «угасания», Любовь Николаевна на Рождество пригласила родственницу и подругу в Синие Ключи.
– Помрет, так помрет, – философски объяснила она свою позицию дядюшке Лео, архитектору и признанному главе обширного клана Осоргиных-Гвиечелли. – Похороним тогда. Но чего ж не повеселиться напоследок? Мы там у себя каток залили, елку для детей нарядили прямо во дворе, а Ивана Карповича слуга, раскосый такой, но не японец и не китаец (он его с собой из Сибири привез), научил нас собак в упряжки запрягать. По четыре или даже по шесть штук сразу. И сани специальные сделал. Очень ловко они бегут, когда не грызутся промеж собой, но и то тоже весело… А еще Степкин зять Ваня Озеров обещал фейерверков прислать. Они у него знатные выходят, только не всегда вовремя взрываются… А горки у нас какие! Лед, как стекло! Дети все в шишаках ходят, да и я сама недавно поехала спиной вперед и чуть шею себе не свернула…
– Любочка, ты не находишь, что те чудесные развлечения, которые ты описываешь, для Камишеньки в ее нынешнем состоянии слишком э-э-э… слишком энергичны? – осторожно спросил Лев Петрович. – Она давно не встает с постели, и я как-то плохо представляю ее себе на коньках или, тем паче, катающуюся верхом на твоих полудиких усадебных псах…
– Да не верхом, дядюшка Лео, на саночках, я же сказала, – с досадой возразила Люба. – Сами-то они саночки часто переворачивают, это верно, но если рядом с ними бежать, и орать на них все время, как Ивана Карповича слуга показал, то ничего… Камиша же собак и всякую живность очень любит!
Лев Петрович только тяжело вздохнул, но ничего не сказал. Он был немного рассеянным, но проницательным человеком, и отчетливо видел связь: все лекарства давно себя исчерпали; последние три года Камилла Гвиечелли жила только благодаря тому, что в ее жизни появилась Любочка Осоргина и связанные с нею новые многообразные впечатления.
Таким образом, несмотря на энергичные возражения Анны Львовны Таккер и большинства других «разумно мыслящих» членов семейства, Камилла вместе с сопровождающими ее Степанидой и Луизой оказалась под Рождество в Синих Ключах. В дороге она простудилась, отчего здоровье ее, вопреки всем надеждам, отнюдь не улучшилось.
Из окон отведенной Камише комнаты был виден двор с фонтаном и катком. Вечером там зажигали факела и огни на елке. Тени тревожно метались по потолку. Атя и Ботя прибегали с ледяными пальчиками и ярко-розовыми от мороза щеками и сразу лезли под подушки – там Камиша прятала для них пряники. Они приносили ей снежки и сосульки. Камиша тайком от Степаниды лизала и грызла их – ей нравился холод и пресный вкус талой воды. Атя советовала окунать сосульки в варенье, потому что так получается вкуснее всего, и даже стянула початую банку смородинного повидла у кухарки Лукерьи. Горничная Феклуша нашла ее под кроватью Камиши рядом с ночным горшком, когда мыла пол, и долго размышляла над тем, что бы это могло значить. Конюх Фрол скрепя сердце пожертвовал для собачьей упряжки старые бубенцы, и по их звону, а также по истошному лаю и пронзительным нечленораздельным крикам погонщика Камиша всегда знала, когда новое усадебное развлечение проносится мимо ее окон. По ночам сквозь черные ветви липы призывно помаргивали лучистые, промерзшие звезды.
– Гадать не будем, – решительно заявила Люша Марысе Пшездецкой, приехавшей в усадьбу на три дня погостить (дольше она не могла оставить трактир – «все же испоганят, черти!»). – А то Камишке в зеркалах вечно либо гроб видится, либо венок из белых цветов. Кому надо?
– Давай без Камиллы, – без надежды предложила Марыся.
Люша неожиданно согласилась. Марысе получился жених в высоком цилиндре, а когда на имя бросали валенок из-за амбара, то первым появился конюх Фрол, который выходил на улицу облегчиться. Марыся сказала, что муж по имени Фрол ей, пожалуй, не нужен. Люба посоветовала Марысе бросить валенок перед городской Думой. Там имена наверняка окажутся поблагороднее, если конечно раньше саму Марысю не заберут в участок. Луизе вышло путешествие на корабле, Ате – красивый дворец с высокими потолками, Боте – незнакомая девочка, танцующая на шаре. Сама хозяйка усадьбы не увидела в зеркалах ничего, кроме бурно пылающего костра.
Пока хозяйка была занята, в комнату к Камилле по предварительному уговору пришла горничная Настя и принесла все потребное для гадания. Обе не ждали ничего для себя хорошего, и ошиблись. Плавающая в миске скорлупка со свечкой подожгла слово «любовь» у Камиши и «перемены» у Насти. А в зеркальном коридоре Камиша явственно увидела дитя с золотыми волосами и веснушками на вздернутом носике. Дитя тянуло к ней ручки и весело смеялось.
После она не могла уснуть и едва ли не впервые в своей взрослой жизни думала о будущем. Под утро на стеклах выросли мохнатые узоры из инея, и Камиша сквозь них смотрела на медленный зимний рассвет.
А днем она сказала Любовь Николаевне, что сразу после Нового года уедет в Москву. Та не стала ничего спрашивать и только велела как следует утеплить огромную, но старую карету с гербами, в которой путешествовала Камиша и которая принадлежала еще матушке жены Льва Петровича.
Накануне Камишиного отъезда Степан принес за пазухой снегиря. Снегирь был малиновый, толстый, с широким клювом, его сердечко бешено стучало в Степкину ладонь. Подкараулил, когда в комнате не было посетителей. Напрасно. Бдительная Степанида, как и прежде, не пустила даже на порог, услыхав еще в коридоре.
– Иди, иди себе мимо, Степан, – замахала она рукой. – Отдыхает Камилла Аркадьевна.
Степан понимал, что ругаться со старой служанкой бесполезно. Она охраняла Камишу на свой лад и лучше всякого пса.
– Когда же можно?
– А никогда! – осклабилась противная старуха. – Нечего тебе тут…
– Других же пускаешь… –
– Другие – либо хозяйкины дети, либо баре приезжие, либо слуги – все по делам…
– Я тоже по делу. Вот, гляди – птичку принес. Ты же знаешь: Камилла Аркадьевна очень птицам небесным радуется. Дай мне только подарок ей отдать и слово молвить…
– Како-ое тебе слово?! – презрительно протянула Степанида. – Ты – кто? И она – кто? Чего ты вообще себе решил? Чего вообразил башкой своей дурной? Там барышня больная в неглиже лежит, а он – мужик сиволапый, видите ли, с птичкой приперся…
Степанида родилась в Москве во времена крепостного права, в семье спившегося сапожника. С детства была в людях, в услужении и искренне любила и почитала своих хозяев. Крестьянского труда не знала совершенно, но крестьян почему-то презирала. Считала, что все общие беды, включая межгосударственные войны, эпидемии и нашествия саранчи, пошли оттого, что дали волю «темным людям».
– Так завтра уезжает она, а мы и не повидались толком ни разу, – скорее для себя, чем для Степаниды, вымолвил Степан. – Хоть попрощаться…
– Завтра и попрощаешься, – почти с торжеством сказала Степанида. – Выйдешь со всей дворней на крыльцо и шапкой помашешь…
Степан машинально до хруста сжал кулаки и только потом почувствовал, что маленькое птичье сердечко больше не трепещет в ладони. Он выругался сквозь зубы и, понурившись, пошел прочь…
– Во, видал-миндал! – вслед ему удовлетворенно сказала Степанида. – Охальник! А туда же… Со свиным-то рылом да в калашный ряд…
– Здравствуйте! Я прошу прощения сразу, что без приглашения, и как мы воочию друг другу не представлены, но это выпал такой случай, и вы скоро уедете, я и так торопилась, а не знала, застану ли вас…
Адам с недоумением смотрел на незнакомую молодую женщину, появившуюся на пороге их семейного дома без всякого уведомления, и не мог сдержать подступающего раздражения. С детских лет он не любил никого приглашать к себе домой. А уж если гости являлись непрошенными…
Без всякой любезности Адам позволил женщине войти, в крошечной, заставленной корзинками, сундуками и прочим хламом прихожей принял от незнакомки строгое бархатное пальто, отделанное серебристым каракулем, и такую же муфту.
По-видимости не смущаясь его отчужденным молчанием, она продолжала говорить – негромко и дружелюбно:
– Аркадий Андреевич Арабажин ко мне писал, и я от него узнала, что вы в Первопрестольной наездом, а позже – снова в столицу, где нынче изволите проживать. Заочно я об вас от Аркадия Андреевича наслышана премного, и все в тонах лестных и даже превосходных, пересказывать не буду, чтоб вас не смущать понапрасну, потому что не все знают, как на такое «ай, молодца!», да еще с чужих слов переданное, отзываться. Я сама, например, вовсе не знаю, и пережидаю, как дождь докучный. С Аркадием Андреевичем я уже много лет накоротке знакома, и люблю его, и уважаю, и вы тоже друзья, так и мы с вами заочно близки выходим…
Уже в гостиной, такой же заставленной, как и прихожая, Кауфман разглядел нежданную гостью подробнее. Черная жесткая юбка, серая кофточка с воротником стойкой, приколотые на булавке часики, в качестве украшения – небольшая брошка с камеей. Очень бледный лоб с голубой жилкой, строгие, серо-синие глаза, пышные по-видимому волосы скручены безжалостно и убраны под маленькую каракулевую шляпку, только один локон черной змейкой вьется по чуть розоватой с мороза щеке.
«Курсистка! – решил Адам. – И революционерка. Непременно так. Если бы не было этой нарочитой постности облика, была бы красива изумительно, опасно, той будоражащей, сводящей с ума красотой вне времени и наций, которая гармонично вполне разместилась между Уранией и Астартой, и в реальной жизни встречается крайне редко. Этот тип всегда, именно в силу своей исключительности, плохо вписывается в профанную жизнь и тяготеет к служению каким-нибудь богам. Бог Революции подходит для служения ничуть не хуже всех прочих. Поэтому сейчас она тихонечко сменит тему и начнет меня на что-нибудь агитировать. Какие-нибудь каналы связи с Петербургом, перевоз нелегальной литературы и надежное хранение ее в карцере для опасных душевнобольных. Знаем, знаем… Аркаша ее, конечно, послал подальше (еще со старших классов гимназии у друзей существовала договоренность о непривлечении Адама, убежденного сторонника просвещенной монархии, к партийным делам Аркадия). И вот она решила попытаться через его голову… «Люблю и уважаю много лет»… В каких же они действительно отношениях? И отчего он никогда мне об этих отношениях не рассказал? Она нелегалка?..»
– Аркадий Андреевич наверняка не раз вам обо мне рассказывал, – продолжала между тем незнакомка. – Вероятно в качестве курьеза, и примера неожиданного стечения обстоятельств, а может быть, и более серьезно – как интересный для вас профессиональный случай…
Прежде, чем Адам успел как следует удивиться сказанному и сформулировать вопрос, наступило то, чего он опасался с самого начала визита незнакомки: еврейское семейство Кауфманов пришло в себя и выступило на авансцену.
– Адамчик! Ну что ты стоишь, как лошадь у театра! Подай же теперь даме стул!
– Да не этот же, шлимазл, что ты берешь, у него же ножка шатается! Дама враз шлепнется на пол – разве мы того хотели в приличном доме?
– Ой-вэй, Адамчик, только не тот, там обивка порвана и гвоздь торчит, швер Яков еще в тот четверг штаны до ягодицы продрал… А кто мине его починит?
– Адамчик, ты вообще спросил, что дама кушать будет? Только чай или что-нибудь серьезное? Есть кугель, кнейдалах, пульке… Да что ж ты не спросишь-то? Если бы ко мне такая красивая дама пришла, я бы ее непременно про кугель спросил…
– Мойше, отбери сейчас у Сарочки дамину муфту, у нее уже полный рот меха, мейдалах (девочка – идиш) же задохнется… Такэ?
Адам оцепенел со стулом в руках. На высоком лбу под волосами выступили красные пятна, на скулах ходили желваки.
Гостья повела себя на удивление естественно. Откуда-то из недр жесткой юбки появились конфеты ландрин в красных обертках, которые она быстро, ловко и никого не обидев, раздала носатым и глазастым маленьким Кауфманам. Муфта, отобранная у Сарочки, легла на злополучный гвоздь в стуле, от которого пострадали ягодицы Якова. Сверху, всем улыбнувшись бегло и вскользь, но особо – старой бабушке в углу за книгой, уселась сама женщина, непринужденно заметив, что от чаю, конечно, не откажется, но если неведомый ей кугель с ним сочетается, она бы с удовольствием его отведала, так как очень любит пробовать разные блюда, и чего только в жизни не едала, вот недавно один человек из Сибири научил ее есть сырую, тонко порезанную мороженную рыбу с горчичным соленым соусом, и это оказалось удивительно приятно, а в отроческие годы она всему предпочитала миску трактирных объедков вперемешку, хорошо сдобренных подсолнечным маслом или, если повезет, сметаной…
Взрослые слушали и наблюдали все это в некотором замешательстве, дети безмятежно мусолили леденцы, а Адам наконец начал догадываться…
– Это я просто из воздуха догадался, что вам понравится. С вашим оригинальным жизненным опытом невероятная находка из еврейской кухни. Если вы возьмете любые объедки, сложите их в плошку, а затем смешаете яйца и молоко…
– Ицик, ты будешь учить даму готовить еврейскую еду?
– Фаня, дама желает-таки узнать, что такое кугель. И почему ты до сих пор еще молчишь?
– Меня зовут Любовь Николаевна Кантакузина. Друзья называют меня Люша, – представилась гостья.
– Чувствительно приятно. А вы, получается, всех здесь уже знаете. Это бабушка Рахиль, это Фаня, я – зейде (дядя – идиш) Ицик…
– Дети, скушали конфетки, сказали даме а гройсн данк и гей шлюфен (большое спасибо и идите спать – идиш) быстро-быстро. За щекой конфетки никто не оставляет, иначе подавитесь во сне и сдохнете…
– Любовь Николаевна, что вам от меня нужно?! – прорвался между громогласными репликами родни Адам. – Давайте пройдем в темную комнату, там по крайней мере никого нет, и там вы мне скажете…
– Адамчик, если бы ко мне пришла такая красивая дама, я бы ни за что не стал принимать ее в кладовке. Что вообще она об нас подумает?..
Адам схватил Люшу за руку и буквально поволок ее за собой:
– Осторожно, вот здесь пройдите… не опрокиньте это на себя, вот тут через корзину можно перешагнуть… сейчас я столик отодвину и открою дверь, проходите сюда, я держу…
В крошечной комнате без окна внавалку лежали завязанные крест-накрест узлы и стояла медицинская кушетка, накрытая шерстяным клетчатым пледом. Одну из стен украшали приколотые булавками листы из анатомического атласа. Возле кушетки двумя стопками разместились книги. На верху одной из стопок стоял недопитый стакан чая и лежал кусок посыпанного мукой калача.
– Вы здесь спите? – спросила Люша.
– Да, – сказал Адам.
Девушка подождала, но никакого продолжения не последовало. Адам явно не собирался иронизировать, извиняться за родню или что-то объяснять ей из своей частной жизни. Все это Люше понравилось.
– Я пришла просить вас за брата, – сказала она.
Адам снова растерялся – ни о каких братьях Любы Осоргиной Аркадий при нем не упоминал. Он помнил историю ее семьи так: мать умерла, отец и нянька погибли при пожаре, дальние родственники живут в Москве, они и взяли девочку к себе, когда Аркадий подобрал ее на баррикадах в обличье хитровского гавроша.
– У меня есть брат Филипп, родной по отцу. Ему сейчас лет тридцать или даже больше, я точно не знаю. Его матерью была моя нянюшка Пелагея. Она, когда умирала, велела мне о Филиппе заботиться.
– А почему о нем нужно заботиться? – спросил Адам, опять начиная уже о многом догадываться.
– Филипп – психически болен. Он слышит голоса, которые ему что-то рассказывают, иногда пугают его. Зовет их – «они». Умом он как десятилетний ребенок. Знает буквы, может написать свое имя. Боится собак и лошадей. Любит книжки с картинками, изюм и расписные игрушки. Бывают у него и приступы ярости, но теперь это случается редко.
– Где он живет? Вместе с вами?
– Филипп уже много лет живет на заимке у нашего лесничего – Мартына и его дочери Тани. Из своей избушки иногда выходит погулять, но редко, потому что боится «их». Когда я вернулась в Синие Ключи, я предлагала ему переехать в усадьбу. Он отказался, «они» не одобрили переезда. Кроме всего прочего, «они» обещали ему невесту – Синеглазку. Он ее ждет.
– А что эта Синеглазка – какое-то реальное лицо?
– Вообще-то это персонаж нашей местной легенды – красавица, которая погубила влюбленных в нее парней, а потом и сама обледенела. А из ее слез образовались те самые Синие Ключи, по которым и усадьбу зовут… Но Филипп как будто бы другую Синеглазку ждет…