Случилось им как-то в Одессе зайти в автобус по линии шестнадцатой станции Большого фонтана.
Цыремпилов носил тогда широкополую шляпу и черный кожаный плащ. Длинные кольцами волосы вполне сходили за пейсы, поэтому силуэт у него был ближе к ортодоксальному иудею, а не к человеку, с крестиком православного. Люди бросали взгляды любопытства, будто бы среди них затесалась некая диковина, достойная отдельного рассмотрения. Во всяком случае, Гена часто описывал их приключения, переживания и встречи, в ракурсе какой-нибудь шляпы, предоставив мне изображать самого Гену, скажем, в коричневой курточке и потертых джинсах.
И вот в этом автобусе на переднем сидении сидел без дела человек в армейском бушлате без погон.
«Майор», – предположил Гена.
Ему вспомнилась армейская жизнь, служба и комбат – майор Дубовой.
На лице у человека сидела маска из бледной кожи и седой щетины. Он коротко уколол подозрительным взглядом цыремпиловский плащ.
– Ты что, жид? – криво усмехнулся майор, затем отвернулся и с тоской осмотрел в окно полуголые акации.
Собирая тучи на сердце, он задышал тяжело и часто. Жилки на висках вспухли, лицо налилось, и вот уже околесица слов пошла у него из горла с каким-то мясорубочным треском, прокатываясь мимо Гены прямо на Цыремпилова.
Это был стандартный набор обвинений ущемлённого жизнью человека, внезапно нашедшего объект для ненависти.
Гена заметил, как бурятские щелочки почерневших глаз расширились от гнева и направили спиралевидную волну прямо в межбровье шумящего вояки.
Внезапно речь потеряла связность, застряла, послышался шелест пересохшего в полости рта языка.
Автобус остановился. Пыхнули двери, но желающих выйти не нашлось.
Наступила глухая тишина.
Майор заснул, склонив голову на оконное стекло.
Гена потянул Цыремпилова за рукав.
Они вышли и какое-то время молча двигались в ошеломлении от случившегося.
– Это я напрасно, – Цыремпилов остановился и посмотрел вслед автобусу.
– Почему напрасно? – спросил Гена.
– Потому что у него внутри что-то порвалось. Я убил человека!
– Нет, он был пьян и просто уснул.
– Убивал только мух да комаров. Людей не доводилось.
– Если не пьяный, то сумасшедший. Нормальные так не орут. Не переживай, не убил, только усыпил, я видел, как дышит.
– Нет, нужно было помочь! Гнев – плохое дело, неправильное!
– Хм, почему же он назвал тебя жидом? Я ведь больше похож, у меня такой нос.
– Послушай, есть один секрет. Мужик не напрасно приметил. У меня отец еврей!
– Ха-ха! Да посмотри на себя! Настоящий монгол! Только шляпа, вот и плащ черный! А так нет!
– Он до утра не доживёт. Грех на душу взял. Прости, Господи!
– Брось, не выдумывай! – успокаивал Гена.
– Я, может быть, и выдумываю, но спать буду плохо. Если говорю, не доживёт, значит, не доживет.
Абиян посмотрел на дорогу, выискивая такси.
– У всех внутри чужой проживает. У меня тоже. Вояка не в себе был. Чужой на него и вызверился! Номер автобуса не запомнил?
– С чего на номер смотреть? – Гена развел руками. – Мне показалось, у тебя из глаз спираль вылетела и стукнула его в лоб. Про номер я даже не подумал, потому что впечатлён. Интересно, показалось или нет?
Цыремпилов проголосовал, останавливая обшмыганную «волжанку». Автобус они нагнали без труда, но майора внутри не нашли.
– На предыдущей остановке сошёл, – отмахнулся водитель. – С песней про цветущую рябину.
Надвинулась поздняя осень. Знаменитый экстрасенс прикрепил их к одесситке Светлане Борисовне Соловей. После Кара-Дага по её приглашению тандем вошел в дело, которое стараниями предпринимателей могуче пульсировало на коммерческих рельсах. Плачевное состояние традиционной медицины способствовало расцвету мелких альтернативных коопераций, куда люди с надеждой тащили свои болячки, а также денежные средства вперемежку с произведениями подсобных огородов. Жила Светлана Борисовна в районе Большого Фонтана, а для дела снимала помещение в одном из двориков на Малой Арнаутской, куда был привлечен поток бабушек и тетушек вместе с их родственниками, страдающими от болезней спины.
Вернувшись на квартиру, они до темноты обсуждали этот случай. Выпили по стакану самодельного вина из пятилитровой канистры. Это был подарок одной дачницы за полное избавление от болей. Правда, Гена не верил в это полное исцеление, как не верил утверждению Абияна, что майор больше не жилец, иначе пришлось бы согласиться еще и с рассказами знаменитого экстрасенса.
Был экстрасенс в дополнение ко всему контактёром. На выступлениях он часто говорил о существах с планетной системы Сириуса. Допустишь хотя бы толику подобных выдумок в свои представления о Вселенной, и ступай записываться в пациенты к Лене или её белобрысому дружку психиатру. Образование не позволяло принять всё это на веру, – все-таки диалектический материализм в университете изучал. Зачет по научному атеизму сдал на «отлично».
Однако Гена медленно, минуя рифы скепсиса, получал новый опыт.
– Хватит на сегодня вина, завтра работать, – сказал Цыремпилов, заталкивая канистру в буфет.
Гена ополоснул стаканы и спросил:
– Почему Цыремпилов? Если отчим армянин, а отец еврей, то должно быть так: Абиян-Гольдман или, может быть, Абиян-Эткинд.
– Об отце своём ничего не знаю, кроме того, что наградил маму мной и смылся. Когда мальчишкой был, услышал пару фраз от взрослых о своем происхождении. Но бабка моя бурятка – точно! Когда мама вышла замуж, мы переехали из Улан-Удэ в Спитак. Бабка Цырмпилова не хотела этого. Сказала, нельзя шамана от родной земли отрывать. Очень сердилась. К ней тогда люди шли потоком, а я сидел и смотрел, как лечит. Маленький был, ничего не понимал. После отъезда мы уже не виделись. Меня армянская бабушка под своё крыло взяла. После того, как семья из Спитака в Симферополь подалась, у матери еще двое детей выскочили, – братья, так сказать. Не монголоиды, как я, а вполне себе нормальные армяне. Вот они-то в любимчиках у отчима и ходили. В Симферополе мать возьми да помри, так что я в том доме чужаком рос и уличным пацаном. Если бы не бабушка и книги, то совсем бы отбился от рук. Я имею в виду армянскую бабушку, ведь с шаманкой мы больше не виделись, как я говорил.
– Почему нет?
– Духи взяли.
– Умерла что ли?
– Шаман не умирает, а уходит к предкам. Отправилась в тайгу, назад не пришла. Так понятней?
Появление внука бурятской шаманки отвлекло Гену от семейных проблем, а взгляд на мир, который ему создали в школе, армии и вузе постепенно становился размытым из-за проявлений мистического характера. Картинка всеобщего устройства виделась ему в плоскости мелких человеческих переживаний, которые сопровождались гороскопами, снами и сонниками, ведь опыт пока ещё не дарил взгляда сверху, а течение жизни воспринималось при помощи глаз рыбы, закатанной в банку шпрот.
«Шаман» и «Геночка» принимали в помещении похожем на сельский клуб. Здесь когда-то собирались пятидесятники, но их попросили удалиться куда-нибудь подальше, чтобы секта не влияла на правоверных. Место, однако, уже было раскачано молитвами и притягивало оккультные вихри. Этим воспользовался знаменитый маг, у которого, по утверждениям имелся сан православного священнослужителя. Это не мешало ему, однако, время от времени вступать в контакт с инопланетной цивилизацией, дискутировать о потоках ци, о карме и нести в народ нечто, именуемое «ересью на базе учения индийских йогов» и «китайщиной».
Среди белых стен с горшочками, от которых растекались во все стороны зелёные нити традесканций, для Гены наступил момент, когда очередной поворот жизни влечет к невидимой черте, после пересечения которой взгляд на природу становится иным.
Доверчивость людей, подставляющих свои позвонки под удары, шлепки и растяжки, порождала резкие и болезненные уколы Гениной совести. Его увлечение шиацу до сей поры не выходило за пределы эксперимента над собой и друзьями. Я и сам, помнится, отдавал ему свой затылок, чтобы избавиться от головной боли, которая всю жизнь ходит за мной. Боль он снимал в течение двух-трех минут, и за свою голову после этого я мог быть спокоен весь день. Но хобби и профессионализм – это не одно и то же. Поэтому Гена ответственно следил за действиями Цыремпилова, копировал его приёмы, подключая к ним университетские знания физиологии. Скоро Гена осмелел и стал позволять себе всякого рода эксперименты. Здесь и произошла впервые эта необъяснимая реакция между тандемом и приходящими людьми. Она включала работу психических явлений, которые ведают надеждой и верой в исцеление, но, может быть, всего лишь временной убеждённостью в нём.
И вот это сомнение, это «всего лишь» представляло собой колющий инструмент для Гениной совести – инструмент, на воздействие которого средний врач не обращает внимания ради денег или ради потакания своему я. Само собой главным героем спектакля под названием врачевание является пациент. По Гениному разумению, получив порцию манипуляций какая-нибудь тетушка, бабушка или же их многострадальный родственник чаще уносят в сердце одну только благодарность вместе с эффектом плацебо, и уже на следующий день возвращаются в свое привычное болезненное состояние.
Но что, если он ошибался? Что если исцеление реально? В миг возникновения этих вопросов укол совести парировался и на короткий срок исчезал в невидимом укрытии сознания, но лишь для того, чтобы очень скоро снова уколоть.
Цыремпилов же, который связывал происхождение каждого недуга с закоснелостью позвоночника и головы, не сомневался никогда. Добыча денег представлялась ему в виде охоты на болезнь, или в обратном порядке – охота на болезнь представлялась в виде добычи денег. Поэтому убеждённость в благородной победе позволяла получать денежное вознаграждение без моральных угрызений.
Так или иначе, но реклама наряду с молвой привлекла болящий народ на Малую Арнаутскую.
Светлана Борисовна уже не справлялась в одиночку с ажиотажем людей, текущих на сеансы к «Шаману» и «Геночке» со всей одесской области. Пока она занималась администрацией, нужно было поручить кому-то кассу и бухгалтерию. Поэтому она обратилась за помощью к магу, и тот прислал к ним завитую блондинку Ирину, лет тридцати пяти от роду.
Она была дипломированный экстрасенс, лишенный магических сил.
Воспоминания об утраченном даре приводили Ирину в состояние слёзного отчаяния, но она твёрдо намеревалась вернуть свои способности.
Соловей сдала одну комнату мужчинам, вторую – Ирине. Третью заперла на ключ, а сама ушла жить к дочери.
В один дождливый вечер Ирина, Гена и Цыремпилов собрались на кухне, чтобы пропустить по стаканчику вина и обсудить чудеса трудового дня.
Над ними витала простуда, выбирая жертву. Наша троица вольно или невольно составила облако противодействия микробам и вирусам. Простуду выставили в другую комнату, затем за порог. Она вылетела на улицу, злобно билась в окно, затем оседлала ветер и со злобным свистом полетела искать гостеприимства в другое место.
– Я теперь ослепла, – объявила Ирина. – Лишили вИденья! Даже Альфредик не в силах помочь! Братья, прошу, заступитесь! Хотя бы сделайте попытку!
– Кто же наказал тебя? – спросил Цыремпилов.
– Мало ли кто наблюдает за ясновидящей женщиной!
– За какой огрех?!
– За блудливость!
– Мужу изменяла?
– В разводе я! В жизни случались минуты слабости. Но могу, и даже решительно готова это преодолеть. Короче, меняю свои слабости на свои возможности!
– Это у тебя хондроз, – сказал Цыремпилов. Наросты в грудном и шейном отделе подобно глухой занавеске закрывают третий глаз. Я тебя простучу. Потом облучу полем твою голову.
Она тут же, не дожидаясь приглашения, обнажила спину и, став коленями на скамейку, легла туловищем поперёк стола, как плеть:
– Ваши уста, Виктор Амбарцумович, мёд проливают на мою измученную душу. Если бы вы знали, как хочется верить. Уж простучите, будьте любезны. А вернётся ко мне виденье, в долгу не останусь.
– Привстань, благая душа, мы под тебя кофточку постелем. Вот так! Ну что ж прошу прощения за возможную боль. А вернется к тебе особое зрение или нет, на то не моя власть.
Гена прижался к теплой батарее, отхлебнул вина и стал наблюдать. Узкий стол шатался, поскрипывал. Цыремпилов укладывал безымянный и средний пальцы на крылья остистых отростков Ирины и быстрым ударом правой руки по этим пальцам раздвигал позвонки. Работая, он бубнил привычную мантру о наростах солей.
Гена вспомнил о семье и по привычке захандрил. Дочку они отправили на месяц в Поповку к Лениным родителям, и Лена осталась в симферопольской квартире совсем одна.
После защиты кандидатской диссертации она работала в компании молодых психотерапевтов, которые видели себя на острие передовой науки. Нравы у них были свободные, в Бога там никто не верил, а верили в химию мозга, в подавленные инстинкты, препараты, во всесилие контроля над процессами психических расстройств.
Гена пытался найти ход, который заставил бы Лену иначе взглянуть на их отношения. Но инерция общественного уклада разводила по разные стороны придуманной баррикады. Лена была кандидат медицинских наук, а он обрёк себя на компанию тех, кого научное сообщество называет шарлатанами. Это проявлялось в том, что, разговаривая на одном и том же языке, супруги придавали одинаковым словам разные значения. Вектор такого общения постепенно переместил их в параллельные миры, в одном из которых вёлся поиск подходящего отца для их общего ребёнка, а в другом – смыслы существования и балансы непроявленных сил.