Женщина, которая во время ночных дежурств называла себя Галиной, брела по заснеженному скверу, краем глаза следя за овчаркой, которая с восторгом проваливалась в сугробы вдоль решетки. За решеткой лился поток машин, время от времени образовывая пробки. Иногда овчарка становилась передними лапами на верх решетки и с любопытством разглядывала людей, сидевших в машинах. Те ей улыбались – собака была еще молода и очень забавна. Ее наивные и любопытные глаза редко кого оставляли равнодушными.
Обычно женщина отзывала Дерри, но сегодня ей было не до нее. Эта безумная ночь, которая оставила такой тяжелый осадок… И это утреннее возвращение домой, недовольный голос мужа, который спрашивал, отчего ему не выстирали рыжую майку, сколько можно просить? Галина, вопреки всем усвоенным методикам, которые учили жен ладить с мужьями, чуть не рявкнула: «Тебе надо – ты и стирай!» Но каким-то чудом сдержалась. А дочь? Ольга проплелась мимо нее в халате, едва обратив внимание на мать, буркнула что-то и заперлась в ванной комнате. Оттуда послышался шум воды – она принимала душ.
«А я и рук вымыть не успела. И что делать? Оба по-своему правы. Мужчина имеет право на чистое белье. Девочка – на материнское внимание. Но ведь и я тоже имею право на что-то? В конце-концов, на их любовь! И с собакой все отказались погулять. А время-то было! Нет, опять пошла я».
– Дерри! – крикнула она, заметив, что овчарка уж очень активно общается с какой-то крохотной шавкой, подскочившей неведомо откуда. Игры у нее были грубые, солдафонские: хрясь лапой, цоп зубами – вот весело-то! Бедная собачка жалась к земле и уже не знала, как выпутаться из постигшей ее беды.
– Дерри, фу!
Собака неохотно подошла к Юлии – таково было настоящее имя «Галины» и была взята на поводок. После этого настроение у нее резко упало и она начала рваться во все стороны, чуть не вывихивая хозяйке руки. Домой та вернулась вымотанная и мрачная. Муж уже уехал на работу, хотя, по ее рассчетам, ему было некуда торопиться. Он приезжал в свой офис к двенадцати. А теперь – половина десятого!
Дочь была дома. Она сидела на кухне, смотрела телевизор, какое-то бодрое утреннее шоу, и пила кофе. Юлия протерла собаку полотенцем, отцепила поводок и наконец-то умылась. Когда она вернулась в кухню, дочь сидела в той же расслабленной позе. Мать расположилась рядом с ней на кухонном диванчике и вытягнула уставшие ноги. Дочь упорно смотрела на экран, где, в сущности, ничего интересного не происходило.
– Ты не опоздаешь в школу? – спросила Юлия, раздумывая: закурить-не закурить? Курила она редко, в основном, в минуты сильной усталости. А это была как раз такая минута. Но… Какой пример для дочери?
– Нет, – отрезала та.
– Тебе нужно было выйти полчаса назад.
– Я сама знаю, когда надо выйти.
– Боже мой, – Юлия растерла внезапно занывший висок и все-таки, достала из кармана халата пачку сигарет. Открыв ее, она обнаружила, что сигарет значительно поубавилось со вчерашнего вечера. – Ты курила?
– Почему сразу я! – яростно ответила Оля, и мать с ужасом увидела в ее глазах неприкрытую ненависть. – Сразу я, все я, всегда я!
– Успокойся!
– Успокаивай своих ночных психов, а меня оставь в покое!
– Немедленно прекрати! – рявкнула на нее мать. Наступила тишина. Крики пока еще действовали. Но чем чаще они звучали в доме, тем меньше в нем оставалось тепла и взаимопонимания. Разве стала бы она, разве посмела бы кричать на клиента, который звонит ей среди ночи? А на дочь – можно. Она никому не пожалуется.
– Прости, – немедленно извинилась Юлия, беря дочь за тонкое запястье и ласково пожимая его. – Я страшно устала. Понимаешь? А насчет сигарет… Ты не воспринимай, как нотацию, но я вот, например, очень жалею, что когда-то начала курить. Начать было легко, а бросить оказалось трудно. Сейчас я выкуриваю одну-две в день. Раньше уходила пачка. И все равно, бросить не смогла.
– Зачем ты мне это говоришь? – Наконец, взглянула на нее дочь. Однако голос звучал уже мягче и руки она не отнимала.
– Я люблю тебя, – сказала Юлия. – Я хочу, чтобы ты была счастлива и не тратила свою жизнь на то, чтобы избавиться от привычек, которые тебе мешают. Я не буду тебя пытать – куришь-не куришь. В конце-концов, ты почти взрослая. Сделай выбор сама.
– Я не курила, – вдруг ответила дочь. – Это отец.
– А почему… Мои? – Юлия сразу поверила и удивилась. Муж предпочитал более крепкий сорт, а ментола вообще не выносил. Чтобы он притронулся к ее заветной пачке!
– Ему кто-то звонил среди ночи, часа в три-четыре. Я не помню точно, потому что была сонная, – девочка все больше волновалась, и теперь мать ясно видела – ту что-то мучает. – А потом сидел на кухне и курил-курил… Всю квартиру прокурил, и так – до рассвета. Наверное, и твои взял. Не знаю. Я не брала!
– Да, милая, да, – Юлия растерянно поглаживала ее руку. – Я тебе верю. Не прикасайся к этой дряни.
– Мама…
Слово было произнесено так серьезно и с такой недетской интонацией, что женщина оторопела.
В этот миг она, как никогда раньше, жалела о своих ночных дежурствах, из-за которых почти не видела семью. «А вдруг что-то случилось, о чем я не знаю! Разве я по ночам не слышу по сто раз одно и то же – девочку посадили на наркотики, муж уходит на сторону, а детей избивает, а то еще и хуже… Как она это сказала!»
– У него есть женщина, – с тем же серьезным, доверительным выражением произнесла Оля.
– Что ты говоришь? – Мать в испуге выпустила хрупкую, полудетскую руку. – У отца?!
«А ведь я знала, чувствовала! Все-таки, была права! Он совершенно перестал обращать на меня внимание! И еще хуже – стал сторониться, как будто я прокаженная! Может, я и сама виновата – не могу сказать, что до сих пор его люблю, как прежде, но… Ведь есть Оля!»
– Послушай, – она с трудом подбирала слова под тяжелым, пристальным взглядом четырнадцатилетней дочери. – Тебе не должно быть до этого дела.
– В самом деле? – В голосе подростка мгновенно прозвучала издевательская нотка. – Почему же?
– Иногда, – еще с большим усилием выговорила Юлия, в этот миг ощущая себя уже и «Галиной», – иногда мужчинам это нужно.
Наступила мертвая тишина, потому что Оля резко выключила телевизор. Она поднялась из-за стола и смотрела на мать таким взглядом, что та всерьез перепугалась.
– Нужно? – повторила девочка. – И ты это так спокойно говоришь?
– Это правда. Это жизнь, Оля. Пусть у тебя будет иначе, а вот у меня – так. Но отец – это отец.
– Хватит пустых слов! – крикнула девочка и вдруг скинула на пол все, что было на столе: сухарницу с печеньем, две чашки из-под кофе, сахарницу, пепельницу… Юлия вскочила:
– Прекрати истерику! И собирайся в школу!
– Не пойду туда!
– Пойдешь!
– Никогда больше, – зарыдала девочка, боком поваливашись на диванчик и зажимая лицо ладонями. Юлия стояла над нею в полной растерянности. «Галина» нашлась бы. Она бы знала, что сказать. Но что сказать собственному ребенку, который так явно мучается, страдает, зовет на помощь, а… взаимопонимания так и нет.
– Никогда больше в школу я не пойду! – глухо твердила дочь.
Юлия взяла себя в руки и присела рядом. Внутренне отрегулировав голос, спокойно произнесла:
– И не ходи. Этот день можно и пропустить.
– Что? – Девочка изумленно подняла голову. – Как?
Она явно ожидала нападок и нотаций, но мать улыбалась – уже совершенно искренне. Ей пришла в голову отличная идея.
– Так, – просто ответила она. – Я сама тебя туда не пущу сегодня. У меня есть план. Мы посидим в ресторане, согласна? Я знаю отличное место. Сама, правда, там не бывала, но коллеги рассказывали. Кормят замечательно, а денег у меня хватит. Пошли?
– Прямо сейчас? – прошептала Оля.
– А когда же? Ты хочешь дождаться, когда я упаду в обморок от усталости? – Юлия продолжала улыбаться. – Так что к программе добавляю такси – туда и обратно. Посидим, покушаем, поболтаем. А приедем – я лягу спать.
Оля стояла перед ней, вытянувшись в струнку. Для своих четырнадцати лет это был довольно рослый, развитой ребенок, почти что маленькая женщина. Но сейчас у нее было такое детское выражение лица, что мать невольно умилилась. «Всем нам хочется, чтобы они подольше оставались несмышленышами и от нашей юбки не отцеплялись. А лучше-то наоборот. Вот эта уже начинает познавать мир. И к сожалению, не с лучшей стороны. Нужно ведь какое-то расслабление? Не школа, что-то другое!»
– Поехали!
– Я сейчас! – Оля бросилась в свою комнату и уже минут через десять вернулась неузнаваемой. Вместо истертого махрового халата – голубая блузка, под цвет глаз, и модные брючки. Сапожки на каблуках – в этом году она впервые стала носить каблуки. Девочка даже успела сделать что-то вроде прически, защепив волосы множеством стразовых заколок. Про себя Юлия называла такие прически безобразными и считала, что молодежь понапрасну уродует себя (ведь у ее дочери были изумительные каштановые косы, а та их самовольно обрезала, оставшись с какими-то жалкими крысиными хвостами). Но сейчас был неподходящий момент для замечаний. Оля и так едва пришла в себя.
– А ты, мам? – спросила девочка, глядя на Юлию и явно еще не веря своему счастью.
– А я поеду так. Все-таки утро!
– Там открыто?
– Это круглосуточный ресторан.
Она только припудрилась и заново накрасила губы. Затем скупо надушилась. Духи подарили ей коллеги по «телефону доверия», на последний день рождения.
«А когда Илья дарил мне духи, я уже не помню».
До ресторана добрались за полчаса. В такси Юлия слегка задремала и очнулась только, когда шофер второй раз сообщил ей, что приехали. Ресторанчик с кавказской кухней располагался возле одной из кольцевых станций метро. Входя туда, Юлия слегка робела – ей нечасто приходилось есть вне дома. Зарплата мужа была средней, а ее – совсем небольшой. Жили прилично, однако в лишние расходы никогда не пускались. Да еще девочка – нужно ведь и на ее счет что-то положить! Однако, ради дочери, Юлия держалась уверенно, как будто всю жизнь прожигала в подобных заведениях. Оля, напротив, была спокойна и всем довольна.
С утра в маленьком ресторанчике было почти пусто. Им дали лучший столик на двоих – у окна. Юный белокурый официант с улыбкой подал меню в обложке из деревянных пластин. Оля с важным видом развернула его и принялась рассматривать цены. Юлия также первым делом обратила внимание не на блюда, а на цены, и с облегчением поняла, что не промахнулась. Денег у нее хватит. Хоть какой-то праздник! Для себя, вконец измотанной этой ночью, и для дочки, которой эта ночь тоже ничего хорошего не принесла.
– Два шашлыка, – принялась заказывать она. – Из бараньих семенников и из почек. Картошка. Овощи и зелень. Оль, давай возьмем еще один шашлык – из перепелов?
– Ну, мама, – с восхищением смотрела на нее девочка, – ты даешь!
– Значит, еще из перепелов, – обратилась Юлия к официанту, который смотрел на нее с такой симпатией, будто бабушку родную увидел. – Вино красное сухое, какое у вас получше?
– «Тьерра Арена», чилийское, – посоветовал тот.
– Значит, бутылку, – согласилась Юлия. – И «Боржоми». И лепешку. И… И пока все.
Когда официант исчез, прихватив меню, Оля перегнулась через стол и с недоумением спросила:
– Мам, а куда же бутылку? Ты все выпьешь?
– Почему я? И ты попробуешь. От бокала хорошего вина еще никто не заболел. А тебе надо расслабиться. – Она вздохнула и прибавила: – Да и мне тоже.
– Ты очень устаешь, да?
Этот вопрос дочь задала ей впервые, и у Юлии чуть слезы не навернулись. «Наконец-то! Наконец она заметила, поняла, что мне приходится нелегко, и если я не провожу с нею больше времени, так ведь не по своей вине!» А вслух сказала:
– Я раньше не хотела с тобой об этом говорить. По собственной глупости, конечно. Думала – зачем тебе знать, ты еще ребенок. А теперь понимаю, как была неправа.
Новое потрясение так ясно отразилось в голубых светлых глазах дочери, что Юлия была ошеломлена эффектом. «Ей давно нужен был взрослый разговор, а я отделывалась нотациями. А ведь она почти женщина! Вон как выросла!»
– Устаю, и сильно, – продолжала Юлия. – И больше морально. Представь себя на моем месте. Всю ночь сидеть за телефоном и помогать прийти в себя людям, которые несчастны, одиноки, хотят покончить с собой…
– Я бы не смогла, – тихо ответила дочь, теребя край скатерти. – А знаешь, я как-то сама хотела тебе позвонить, поговорить…
– Ты?!
– Да. Но анонимно. Потом подумала, что узнаешь голос, и не стала…
– А о чем ты хотела поговорить? – Начала было Юлия. Но тут официант подлетел с бутылкой вина и пришлось замолчать. Когда ей налили полбокала, женщина с улыбкой указала глазами на дочь: – И юной леди тоже.
– Капельку, – шепотом добавила Оля.
Сразу вслед за вином «Боржоми» и тут же – шашлыки, картошку, овощи… Все выглядело так аппетитно, что мать с дочерью переглянулись и принялись за еду. Юлия залпом выпила вино – тосты она считала неуместными. Дочь едва пригубила, настороженно поглядывая на родительницу.
Ели молча. Во-первых, было очень вкусно («дома бы я так не приготовила»), а во-вторых, каждая втайне оттягивала предстоящий откровенный разговор. Юлия отлично понимала, что дочь едва сдерживается, чтобы не выплеснуть перед нею свои тайны и невзгоды, но не торопила событий. А девочка как будто что-то тщательно обдумывала.
– Будешь еще вина? – спросила ее мать.
– У меня есть.
– Тогда я допью. Все равно поедем на такси. – И Юлия опорожнила бутылку в свой бокал. – Кофе хочешь? Пирожное?
– Нет, я лопну.
Допили вино – снова без тостов. Ресторан совсем опустел. Вдоль застекленных с пола до потолка дымчатых стен стояли официанты – в профессиональных позах – прямо, заложив руки за спины. Казалось, они могут стоять так лет сто, прежде чем их кто-нибудь не расколдует.
– Я еще закурю, – предупредила Юлия, слегка осоловев. Вино не слишком на нее подействовало – то ли усталости, то ли от недосыпа. Ей просто было тепло и приятно, она ощущала сытость и радовалась, что не нужно мыть посуду. И еще – что доставила дочери развлечение.
– Кури, – Оля подняла глаза – очень серьезные. – Хочешь спросить, отчего я собиралась тебе звонить?
– Сама скажешь, если действительно хотела позвонить. Представь, что звонишь.
Она улыбнулась, но дочь не ответила на улыбку. Она отвернулась к застекленной стене и уставилась на людской поток, плотно огибавший здание ресторанчика.
– У отца есть другая женщина, – произнесла Оля.
– Ты уже говорила. Я поняла.
– И ты ответила, что так надо!
– Нет, не надо, – с нажимом уточнила Юлия. – Но пойми – у каждого мужчины бывает период, когда ему нужно убедиться, что он еще может кого-то привлечь. Это инстинкт.
– Это гадость! – резко возразила дочь.
– Инстинкт, – повторила мать. – Это больно не только для тебя и меня. Ему и самому несладко. Он предпочел бы убедиться в этом через меня… Стало быть, не смог.
– Не понимаю!
– Я сама виновата. – Юлия говорила уже совсем доверительно, будто со сверстницей. Вино все-таки подействовало расслабляюще. – Забросила дом. Да и себя тоже… Он решил, что никому тут не нужен, попытался найти отдушину… Спасибо, что сказала. Я подтянусь.
«В самом деле, он давно просит выстирать ему эту рыжую майку! А я – ни с места! А когда сама-то за собой ухаживала? Когда была в парикмахерской? Так нельзя!»
– Как ты узнала? – спросила женщина, допивая остатки вина.
– Подслушала телефонный разговор.
– Давно?
– Несколько месяцев назад.
Юлия сжала губы со съеденной помадой. Несколько месяцев назад? И она до сих пор ничего не замечала? Безумие… Так заботиться о чужих проблемах и настолько не видеть своих!
– Как это было? – жестко, отбросив дипломатию, спросила она.
– Случайно, – почти испуганно исповедовалась дочь. – Ночью, когда ты была на телефоне доверия, я услышала, что кто-то говорит на кухне. Я думала, что папа спит. А кто тогда там? Мне стало страшно. Я встала, босиком туда пошла… А на кухне света нет, только голос раздается. Я-то боялась, что воры залезли, а это был он.
– И что же он говорил?
– Назначал свидание, – с мукой в голосе произнесла девочка, и Юлия вдруг опомнилась. Что она делает? Мучает, допрашивает ребенка, которому и без того несладко…
– Забудь, – приказала она, поднимая палец и подзывая официанта, чтобы расплатиться по счету. – Я сама во всем разберусь.
– Только ты не говори, что я…
– Не скажу. – Перед нею положили книжку со счетом и деликатно отошли. Юлия расплатилась, едва видя цифры, оставила чаевые. – А что было сегодня ночью? Кто ему звонил?
– Она, – с ненавистью ответила Оля.
– Как ее зовут? Что ты о ней знаешь?
– Ничего, мам. – Взгляд девочки беспомощно метался.
– Больше не подслушивай. – Юлия встала и знаком пригласила дочь последовать за нею. И уже на улице, ловя такси, твердо напомнила: забыть обо всем. И дала слово – она все уладит.
Исаева привели в чувство довольно быстро, но следователя к нему допустили только после полудня. Даня лежал в общей палате, безо всякого интереса разглядывая обстановку и своих соседей. Перед тем как идти к нему, следователь наскоро переговорил с врачом и остался доволен – молодого человека можно было выписывать через несколько дней. Но поговорить было необходимо сейчас. Все утро группа занималась выяснением того, кем был Боровин, и узнала немало интересного.
Одна часть группы тщательно обыскала его квартиру – тоже, разумеется, незапертую. Впрочем, слово «тоже» больше не годилось – все остальные обитатели тамбура заперлись после того, как узнали о случившемся. Квартира Дани также была заперта его ключами и опечатана до выяснения обстоятельств.
У квартиры Боровина был типично холостяцкий вид. Даже ничего не зная о ее владельце, можно было сказать, что это человек уже в годах, одинокий, не слишком здоровый, живущий, скорее, в мире книг, чем в реальности. Книги загромождали две небольшие комнатки до такой степени, что за ними с трудом различалась старинная мебель. Множество книг на иностранных языках, – большинство на итальянском. Холодильник почти пуст и в основном, занят лекарствами. В раковине – две тарелки со следами яичницы и кетчупа. Ничего спиртного, ни единой пепельницы с окурками. Цветов на окнах, птичек, рыбок и прочих безобидных домашних питомцев нет. В комнате поменьше – разобранная широкая постель – две смятые подушки, откинутое одеяло, съехавшая на пол простыня. В комнате побольше – письменный стол. Вот здесь был порядок, доведенный до педантизма: ручки и карандаши в стаканчике, протертый от пыли серебристый ноутбук, закрытый и отключенный от сети, сложенные стопочкой папки. В папках были рукописи. И – счастливая находка – ежедневник. Очень дорогой, из натуральной тисненой кожи, явно чей-то подарок. Его осторожно осмотрели – страницы наполовину были заполнены записями. И рукописи, и ежедневник, и ноутбук оформили как следственный материал и увезли.
Но самое главное, что обнаружили – или, скорее, чего не обнаружили – это следы крови. Их не было нигде – ни в комнатах, ни в ванной, ни на кухне. Перерыли все – чисто и сухо. Слазили под раковину, ощупали половые тряпки в ведре – ссохлись, как мумии. Ими никто не пользовался.
– И какие выводы? – Следователь лично принял участие в осмотре, правда, явившись под конец. Ему пришлось побывать еще кое-где, и он замыкался в себе все больше. Дело оказывалось скверным…
– Какие там выводы, Голубкин? – проговорил фотограф, делая последний снимок и поднимаясь с колен. Он любил пофилософствовать и часто впадал в фамильярный тон. Голубкин ему это прощал – во-первых, друзья, а во-вторых, работник тот был отличный. – Старичка убили не здесь. Бабенка соврала.
– Татьяна-то? – Следователь оглядывал книги и слегка морщился. Нет ничего тяжелее, чем обыскать такую квартиру. Улика, пятно крови – все что угодно может скрываться под одной из этих громоздких стопок. А разбирать их – адский труд.
– А что? – Фотограф любовно упаковывал камеру. – Прикончила соседа, а списывает на любовника. Да тут еще парень так удобно подвернулся. Сразу начал: «Что с Боровиным?»
– Не зря начал, – хмурился Голубкин, подходя к письменному столу. – Может, что-то слышал или видел, но от потрясения забыл.
– Как он? – подошел эксперт, тоже в основном закончивший работу. – Пыли-то здесь, пыли! Зато отпечатков – полно.
– К нему же ученики ходили.
– Так что парень?
– Я звонил. Он в сознании, поеду к нему через час. Ну что, ребята… Был я в институте, где преподавал Боровин…
Он поехал туда сразу после того, как убедился со слов врачей, первыми осмотревших Даню, что жизнь парня вне опасности. Куда ехать, узнали при первом же осмотре трупа – в кармане брюк обнаружился пропуск. Вход во двор был свободным, пройти через вахту очного отделения также труда не составило – вахтер в камуфляжной форме изумленно оглядел удостоверение и даже не нашелся, что сказать. Только указал, где кафедра иностранных языков.
Было всего девять, явились первые сотрудники. Студенты приходили на лекции к десяти.
– Боровин Алексей Михайлович здесь преподавал? – осведомился Голубкин, заглядывая в дверь.
– А что с ним? – немедленно спросила его сухонькая, симпатичная женщина в старомодных очках. Она сидела за длинным столом и разбирала какие-то карточки. – Опять в больнице?
Голубкин замялся и дал себе несколько секунд, чтобы оглядеть помещение. Высокие потолки – дом был старинный, девятнадцатого века, что он прочел на табличке у крыльца. Два окна с такими трухлявыми рамами, что открывать их явно было опасно – дерево рассыпалось бы на щепки. Несколько столов, шкаф, разномастные стулья. И двое мужчин лет пятидесяти, которые негромко что-то обсуждали, устроившись в продавленных креслах с сигаретами. Единственным молодым существом тут была девушка, удивленно высунувшая стриженую головку из-за компьютера, стоявшего в углу.
– Нет, не в больнице, – медленно сказал Голубкин и обреченно достал удостоверение. – Я по другому поводу… Он умер.
– Ой, – тихо произнесла девушка и тут же перестала стучать по клавиатуре.
– Боровин? – Сухонькая женщина встала из-за стола и подошла к следователю. – А вы… Постойте…
Она рассмотрела удостоверение и подняла на визитера внимательные глаза:
– А почему вы пришли сюда? Жанна, работай.
– Что случилось? – Мужчины тоже опомнились, и все сотрудники кафедры окружили следователя. Ему пришлось ответить настолько детально, насколько он мог. Боровин убит. Этой ночью. Ударом в висок. Это было все, что он имел право сказать, и, собственно, сам знал немногим больше.
Реакция сотрудников была странной. Никто не стал восклицать, плакать, хвататься за сердце – а ведь подобные вещи часто проделываются просто по привычке. С одной стороны, человек ведь умер, не собака! (Хотя Голубкин однажды видел, как оперативник оплакивал своего пса, погибшего при захвате преступника. Тогда этот здоровенный парень, которому и нервов-то иметь вроде не полагалось, убивался так, что пришлось водой отливать.) А с другой стороны, никак не отреагировать на подобное известие – значит, показать, что у тебя что-то было против покойного. Так что реагируют почти все.
«А эти стоят, как усватанные! – заметил он про себя. – Будто я им прогноз погоды зачитал!»
– У него была первая лекция, – механически произнесла девушка за компьютером, и все обернулись к ней, будто она сморозила страшную глупость. Девушка окончательно сконфузилась и притихла.
– Так его убили в собственной квартире? – Тот из мужчин, что казался постарше, надел очки и тщательно поправил носовой платок в нагрудном кармане пиджака. Он выглядел франтом: твидовый костюм, дорогой яркий галстук, начищенные легкие ботинки. Другой смотрелся попроще и был одет в мешковатые штаны и свитер.
«Вот бы знать!» – подумал Голубкин и неопределенно качнул головой.
– Его убили дома, – сказал он, решив, что это наилучший выход из щекотливой ситуации. – Я должен задать несколько вопросов.
– У нас у всех лекции в десять, – напомнила ему дама и тут же представилась: – Марьяна Игнатьевна.
– Мы успеем, – следователь взглянул на часы. – Тем более что вопросы пока будут неофициальные, так, в порядке знакомства.
Все как-то вдруг подобрались, и это было настолько заметно, что Голубкин насторожился еще больше. «А этот Боровин, кажется, был сложной фигурой!»
– Во-первых, я хотел узнать, он был вчера в институте?
– Нет, что вы, – мгновенно ответила Марьяна Игнатьевна, и все закивали. – Он появлялся тут раз в неделю. Раньше читал через день, но потом стали болеть ноги, ему трудно было добираться, а машины нет. Так что ездил на такси. И лестницы тоже…
– Значит, вы видели его неделю назад?
Это все подтвердили.
– И как он себя вел?
– То есть? – спросил щеголеватый мужчина.
– Я имею в виду, он ни на что не жаловался? Не говорил, что у него какие-то неприятности?
– Ничего подобного не помню.
– А я помню, – робко высказалась девушка за компьютером, и следователь посмотрел на нее внимательней. – Он жаловался на ноги.
– Да он всегда жаловался на ноги! – отмахнулась от нее пожилая женщина. – Вот новость!
– Да, но он тогда сказал, что следующую лекцию может и пропустить… Вдруг опять придется лечь в больницу?
– Вы точно это помните? – спросил Голубкин девушку. – Извините, как вас зовут?
– Жанна, – смутилась та. – Конечно, помню. Но это случалось часто, так что даже на ученом совете…
– Жанночка, хватит, – с внезапной резкостью одернул ее мужчина в свитере, до сих пор молчавший, и девушка притихла. Зато Голубкин принял твердое решение – непременно познакомиться с нею поближе. Девчонке есть что сказать, а начальство зажимает ей рот. Кто она тут? Секретарь? Методистка? Такие иногда знают больше всех.
– Больше ничего? – Голубкин без всякой надежды посмотрел на старших сотрудников кафедры.
– Ничего, кажется, – сказал пожилой щеголь. – Да собственно, он мало с кем откровенничал. Держался особняком.
– Разумеется, – несколько ядовито добавил второй мужчина. – Он ведь у нас – звезда!
– Юра, – одернула его Марьяна Игнатьевна. – Не забывай…
– Да я все помню, – с тем же ядовитым раздражением отмахнулся тот. – На венок будем собирать? А хоронить за чей счет?
Марьяне Игнатьевне эти речи явно удовольствия не доставляли. Она смотрела на Юру так, будто хотела заткнуть ему рот своим взглядом. Но тот ничего не желал замечать.
– Он, Боровин, – обратился Юра к следователю, – давно жил за счет частных уроков. А институт ему был нужен только затем, чтобы говорить, что он тут работает. Между прочим, лекции я часто читал за него!
– Юра! – теперь возмутился и щеголь в ярком галстуке, – каким бы ни был Боровин, а все-таки он был!
– Постойте, постойте, – с трудом вмешался следователь. – Я хотел задать еще вопрос – неужели он ни с кем не дружил? Не общался близко?
– Ни с кем, – ответила женщина.
– Но почему?
Ответом было молчание, и вслед за ним – резкий, оглушительный звонок. Все подошли к своим столам и взяли журналы.
– Пора на лекции, – сказала женщина, прижимая журнал к плоской, высохшей груди. – Надо все-таки что-то делать. Распорядиться по поводу похорон… Я извещу ректора.
– Сколько на венок сдавать? – буркнул Юра и вдруг остановился. – Так-с. А его студенты? Они ждут, между прочим.
– Ну на этот раз он не явился по уважительной причине, – цинично заметил щеголь и исчез за дверью вслед за коллегами.
Следователь смотрел на закрывшуюся дверь несколько остолбенело. Сказалась и бессонная ночь, и удивление перед лицом такой реакции. Его привел в себя тихий, сдавленный звук. Он обернулся. Жанна плакала, сгорбившись за компьютером. Голубкин немедленно подошел к ней и тронул за плечо:
– Ну-ну! Не надо так…
Договорить он не успел. Девушка подняла к нему круглое, миловидное личико и срывающимся голосом, сквозь слезы, заявила, что Боровина никто, никто здесь не любил! И даже теперь, когда он умер и надо бы пожалеть, все простить, они…
– Деточка, – Голубкин фамильярно присел рядом на свободный стул, продолжая обнимать ее за плечо: – А почему так? У него что – был вздорный характер?
– Ему все завидовали! – почти простонала девушка и уткнулась головой в клавиатуру, от чего на экране выскочила куча абракадабры.
Девушку пришлось успокаивать недолго. Хватило стакана воды и еще нескольких ласковых слов. После чего Жанна поведала обо всем, что знала и еще о том, о чем догадывалась.
Из ее рассказа следовало, что Боровина на кафедре не только не любили, но попросту ненавидели. Из-за чего? Он имел громкое имя, массу платных учеников, пользовался успехом как переводчик, но главное – всегда вел себя совершенно независимо. Никогда не принимал участия в попойках на кафедре, после которых ей, Жанне, приходилось выгребать пустые бутылки и мыть тарелки ледяной водой (горячей в институте отроду не было). Никаких романчиков, никаких интриг. Словом, он держался так, будто его задача – явиться раз в неделю и отчитать свою лекцию.
– Остальные обижались, – говорила девушка, уже чуть успокоившись, – особенно Юра. Его можно понять, он часто замещал Алексея Михайловича, когда тот болел, но…
– Слишком часто?
Она кивнула:
– И очень ему завидовал. Именно он на последнем ученом совете и поставил вопрос о том, сколько может длиться подобный хаос. Сказал, что если Боровин пренебрегает своими обязанностями и своими студентами – пусть читает лекции на дому.
– А что ответил Боровин?
– Его там не было, – пояснила Жанна, вытирая подсохшие слезы. – Он никогда не ходил. Еще и это! На него обижались сперва за то, что он никого не замечает, а потом сами перестали замечать. Специально. А вот студенты его просто обожали!
Она была готова снова разрыдаться, но Голубкину пришла в голову идея.
– Жанночка, а студенты? Они ведь его ждут!
– Ой, – она вскочила, едва не уронив стул. – Побегу, скажу… Что будет!
– Я с тобой!
Жанна благодарно на него взглянула и непроизвольно всхлипнула.
Пройдя по гулкому коридору и поднявшись по старой лестнице, каменные ступени которой были так стерты в середине, что казались прогнутыми, они подошли к дверями аудитории. Там раздавался неясный гул, который становился все громче. Жанна беспомощно взглянула на следователя:
– Как я им это скажу?
– Просто иди со мной, – решил следователь. – А говорить буду я.
Они вошли, и шум моментально стих. Студенты бросились было рассаживаться по местам, но увидев, что вошла всего лишь методистка да еще какой-то незнакомый мужик, в ожидании уставились на них. Тут было человек пятнадцать. Постарше и совсем школьники, одетые как шикарно, так и скромно, те, кто смотрел на него, и те, кто преспокойно продолжал болтать, повернувшись спиной.
– Господа студенты, вот что я вам скажу, – решительно начал Голубкин, мельком показывая свое удостоверение. – Ваш преподаватель Алексей Михайлович Боровин этой ночью был убит. В своей квартире, – повторил он то же, что сказал на кафедре.
По аудитории пронесся легкий, едва различимый вздох. Теперь все молчали.
– Я веду это дело. Долго говорить не буду, просто запишу вот этот номер.
Он повернулся к доске, взял мелок и написал свой рабочий телефон и имя.
– Каждый, кто может и хочет что-то рассказать о Боровине, звоните. Можно и ночью – там есть автоответчик. Меня интересует все.
– Допрыгался! – звонко и четко раздалось где-то в глубине аудитории, и следователь немедленно взглянул туда. Парни, девушки – все смотрели на него с непроницаемыми лицами. «Студенты его любили» – говорила Жанна. Тогда…
– Кто это сказал?
Голубкин не получил ответа. Все молчали – даже те, кто явно мог указать на говорившего.
– Хорошо, – следователь стряхнул с пальцев частички мела. – Я прошу звонить.
Он вышел и не стал дожидаться Жанны, которая осталась в аудитории, объясняя что-то окружившим ее студентам. Вышел во двор, сел в машину, на минуту задумался…
– Вот такая ситуация, – сказал он группе, которая уже собрала все вещи и готовилась уходить из квартиры Боровина. – На кафедре его ненавидели и завидовали. Насчет студентов методистка говорит, что обожали, но и там кто-то имеет на него зуб. Поеду-ка я к Дане. Кажется, работенка будет веселая. Контактов слишком много.
– Да ты бы выгнал их всех в коридор и вызывал по одному, как на экзамен!
– Сдурел? – Следователь постучал себя пальцем по виску. – До вечера? И толку бы не было. Им требуется время все обдумать. Нет, мне нужен Даня.
В глубине души он был уверен, что поступил правильно, не допрашивая ребят по свежим следам. Кто-нибудь из них позвонит. Обязательно позвонит. И это может быть даже тот (или та), кто сказал: «Допрыгался!» В этом возгласе звучали ненависть и презрение – очень искренние и очень юные. А значит, искренние вдвойне.