Там, за поворотом… - читать онлайн

Святки

В глубине Вологодчины, вдали от больших городов и дорог, на речке Лондужке, по всей её протяжённости, находилось двенадцать деревень. В центральной усадьбе, самой большой из деревень, были магазин, школа, клуб. Несколько деревенек примыкали к центральной, и мы, дети, имели простор для повседневного общения и для праздничных развлечений. А уж побегать «наряжёнками»[1] в Святки считалось за благо – на это с охотой направляли взрослые. Помогали наряжаться смешно и забавно[2], заставляли выучивать песенки, показывали старопрежние пляски. Деды и бабки выдавали из своего гардероба драгоценные старинные наряды. Так мы знакомились с истинной историей своего народа.

И вот, однажды рассказала мне мама случай из своего детства, когда ещё не было в деревне ни клуба, ни школы, а вместо государственных магазинов были частные лавки. Революция докатилась до нашей деревни только в тысяча девятьсот двадцать втором году, когда приехали с поборами первые продотрядовцы. А уж потом установки новой власти, медленными темпами и с большими «перекосами», внедрились в жизнь северных крестьян.

В году примерно тридцать втором мою маму, тогда ещё девочку девяти лет, нарядили на Святки цыганом, а в руки дали кнут. Как его описать? К короткой рукоятке приделан длинный, метра три, круглый ремень, сплетённый из нескольких узких кожаных ремешков. Таким стадо гоняли, взмахивая и резко дёргая на себя, и кнут концом ремня издавал резкий щелчок. Скотина боялась звука кнута, но по прямому назначению употребляли его редко, потому что сила удара была такова, что пробивала насквозь шкуру животного. Так вот, мою будущую маму одели по всем цыганским правилам и углем разрисовали лицо, а для пущей достоверности выдали кнут. По правилам «наряжёнок» никто не должен узнавать или, по крайней мере, не сразу. Этот факт в дальнейшем и спас мою мать, да и всех родственников, от скандала, а может, и суда, может, и ссылки куда подальше.

Бегали ребятишки в нарядах по избам, плясали, пели хвалебные песни в надежде, что угостят вкусненьким, а если не угощали, выбегая от скупых хозяев, под окном или на крыльце затягивали не очень-то обнадёживающее и доброе. Такой, к примеру, куплет: «Под Новый год сосновый гроб или весь год не разгибать вам горб». В общем, как в моём стихотворении «Святки»:

Так вот, нарядили мою будущую маму цыганом, а в руки дали кнут, ну и побежала она с гурьбой наряженных ребятишек по избам, где побольше народу собирается. Бегали, бегали по деревне и решили напоследок зайти в избу, отведённую под клуб.

Самая большая изба была в деревне у выселенных кулаков, там и проводили собрания. В ту зиму впервые поставили ёлку. В тяжелейших условиях выживания при новых колхозных порядках, общим собранием решили праздновать Новый год в этой просторной избе. Поздний уже вечер, народу полно: только что завершилась официальная часть с поздравлениями от партийносоветской верхушки, а тут явились ряженые, спрашивают разрешения войти. Две-три деревни – уже целый колхоз, поэтому присутствовало несколько колхозных председателей, и бригадиров немало, да и простого деревенского люду тоже набилось. Позволили и место в центре избы освободили. Ну, ряженые и выдали по полной концертной программе. Пели хором и соло, на метле скакали, изображая красногвардейцев. Две девчушки забабахали «цыганочку», тут и наступил кульминационный выход цыгана с кнутом. Как полагается, «цыганёнок» отплясал и напоследок заправски щёлкнул кнутом, а то к чему такой атрибут… А изба-то переполнена, кто по кругу у стен стоял, кто поближе к центру на лавках сидел. Громко хлопнуло, а кончик кнута отлетел от пола – и прямо по глазу самому злому бригадиру ударил. Тот схватился за лицо.

Виновница с перепугу в столбняк впала, а через мгновение, опомнившись, бешеной кошкой выскочила из избы и понеслась домой. Прибежала она, бледная, трясущаяся, едва внятно рассказала родителям, что произошло. Родители велели умыться хорошенько и лезть на печь, будто и не ходила никуда. Мать подала уже на печь кусок пирога и чашку с молоком. Всхлипывая, давясь молоком, девочка оправдывалась, что нечаянно получилось… Родители долго шёпотом совещались в тёмной избе, не зажигая свечи, что будет с ними, если дочь выбила глаз руководителю.

Только что прошла коллективизация, шла борьба с кулачьём[3], и бог знает, как расценят удар – случайный или целенаправленный? В страхе жила семья, но то ли не распознали «цыгана», что маловероятно, то ли дед мой, мамин отец, Павел Кузьмич был ценным мастером, необходимым в колхозе, может, ещё за какие заслуги перед родной деревней, но дело не завели. Да и глаз остался цел, только перекосило лицо, получился зловещий прищур, придавший лицу бригадира выражение вечной злобы и недовольства. Глянет бригадир на человека, а тот уже со всем согласен, хоть «в омут с головой» от страха. Да, к слову сказать, и дед мой был безотказен в просьбах новой власти. То сани-дровни[4] для колхоза бесплатно все ночи в избе делал, то верёвки из своего льна вил да отдавал на нужды колхозов.

С тех пор закаялась Марфа бегать «наряжёнкой», а меня, свою дочь, с удовольствием наряжала, но предупреждала: «К начальству в избы не захаживать, колющих, режущих и других опасных вещей с собой не брать, ерунды не баять[5]. Молчком плясать, авось не узнают, коль набедокурите в азарте праздника».

Свидание с детством

Ребятишки шестидесятых – семидесятых росли и воспитывались на фоне деятельности старших, но никак не на первом плане. Некогда было отцам и матерям внимание обращать на проблемы и страхи детей. Основные родительские обязанности – накормить, обуть, одеть, делом занять, ну ещё в бане помыть, обстирать. А что на душе творится, какие обиды за день ребёнок испытает? С этим иной раз справлялись бабушки, дедушки. Кто ещё душевные бури станет разбирать, даст дельный совет или просто успокоит? Есть друзья-сверстники, но что они могут? Какую-нибудь насмешку состроить… Вот и попадает ребёнок в сложное положение. Дрожит, нервничает, не зная, как поступить. К примеру, разбил дорогую память – чашку бабушки. Сказать родителям или соврать? В обоих случаях нехорошо. Скажешь – заругаются, могут и побить, а соврёшь – ещё хуже, станут обвинять чужих, побывавших в доме, и впоследствии может попасть как от родителей, так и от напрасно обвинённых. Это теперь не оставляют детей одних: и гуляют с ними, и на секции водят. А прежнее поколение росло, как трава в поле, авось, да и вырастет правильная, а глядя на родителей, и полезная. А коли ребёнок из хорошего рода, значит, всё встанет на круги своя, будет у него всё как у всех: работа, дом и семья в будущем.

Я росла под всеобщим приглядом, то есть любой взрослый в деревне мог поучить жизни, дать наставление, поругать или запретить. Родная бабушка нашу семью – маму, брата и меня – в свой дом не приняла. Мы пошли жить на ферму, точнее говоря, в домик «счетовода», стоящий в пятидесяти метрах от свинофермы. Мне было четыре года, а брату десять, когда отец нас покинул, уехав на свою далёкую родину, во Львов, и не вернулся, а мы остались. Мама устроилась в совхозе охранять свинарник, и ей разрешили жить в конторке счетовода при свиноферме с условием, что только вечером изба в нашем распоряжении. Надо было топить печь, прибираться, чтобы утром для работников было тепло и чисто. Так я и росла на людях.

Свиноферма находилась в трёх километрах от центральной усадьбы с магазином и школой. Маме постоянно приходилось бывать «на волости»[6], как тогда говорили, а брат ходил туда в школу, кроме, конечно, воскресений. Я зачастую оставалась в одиночестве. Занималась играми без игрушек – их не на что было купить, бегала по ферме, смотрела, как ухаживают за поросятами, лезла во все взрослые дела и даже пасла летом с дядей Ваней огромных свиноматок. Иван с женой Анной управлялись со всем свиноводческим хозяйством. Были они молоды, имели сына, годовалого Колю, и жили недалеко от фермы, на высоком холме за рекой, в деревне Дуброва. В ней находилось с десяток рубленых домов, жителей было немного, человек двенадцать – четырнадцать. Каждая деревня по тем временам окружалась грубой и прочной изгородью, с ведущей к реке улицей, чтобы домашний скот, не вытаптывая совхозные посевы, мог свободно выходить к берегу и пить воду. Будто отдельные княжества, отгороженные от зеленеющих обширных полей, стояли эти деревушки.

Свиней летом выпасали. Каждое тёплое утро выпускали в сосновый бор, расположенный рядом с фермой, больше десятка свиноматок и важного хряка Потю. Потя выходил из хлева медленной, раскачивающейся походкой, с высоко задранным рылом, нюхал воздух и издавал громкий урчащий звук, будто говорил: «Хреновая погода, жарко, пар-р-ко»! Стадо на миг замирало, прислушиваясь к хриплым приказам вожака, потом начинался обычный пастбищный день. Свиньи рыли землю в лесу, лакомясь молодыми, сладкими корешками сосен, искали червячков, личинок в гнилых поваленных стволах. В иные моменты свинья, найдя лакомство, громко чавкала, прикрыв от блаженства глаза, распуская до земли грязноватые слюни, и мне представлялось, будто она нашла и ест конфеты. Где-то в душе догадка мучила меня, что дядя Ваня, наверно, каждое утро прячет под деревьями что-нибудь вкусное. Отчего-то же они роют и роют, так неутомимо, рылами землю! Весь бор и прилегающие к ферме поляны были словно свежевспаханные.

Дядя Ваня, свиновод, больше всех уделял мне внимание. Он смастерил нехитрую качалку из доски – бросил дощечку на упавшее дерево и качал меня одной ногой. Плёл из тонких сосновых корешков, вырытых свиньями, маленькие колечки, корзинки, делал куколок. Играть мне было не с кем, детей поблизости, кроме годовалого Коли, не было, а «на волость» ходить я была ещё мала, вот и пасла с дядей Ваней свиней. Зимой я прокладывала по снегу замысловатые пути санками, на которых вечером меня катал брат, придя из далёкой школы. А ещё мы с братом по выходным до самых сумерек играли на замёрзшей речке Тарноге, залезая в лисьи норы под крутыми берегами. В норках было сухо и тепло, мы представляли, что это наш дом.

Ярко запомнилось, как мы с мамой обходили зимой в темноте по снегу свиноферму, чтобы в окна не забрался волк. Мама зажигала керосиновую лампу «летучая мышь», и мы, прижавшись от страха друг к дружке, прикрывая лампу полой, чтоб не задуло ветром огонь, шли вокруг свинарника. Однажды в лютый мороз мы нашли на углу, под самой кровлей, дико орущего кота. Нам стало жалко его, но он не шёл к нам, видимо, одичал совсем. Потом кот перебрался под дом, так как мы его кормили, кладя тёплую пищу под крыльцо. Дикие вопли кота за зиму так надоели, и не только нам, что однажды весной наш пёс Воин, улучив момент, прогнал его в лес навсегда, и мы вздохнули с облегчением.

Помню, как однажды маме поручили на лошади навозить в свинарник воды из проруби. Женщина, которая выполняла эту работу, заболела, и вот на маму возложили её обязанности. Я была от такого на седьмом небе, а мама огорчена до крайнего расстройства, даже плакала, вздыхая, что не умеет управляться с лошадью. Я радовалась, а мама сердилась, что не время мне ночью кататься на плохо управляемой лошади. Будто назло выдался крепко морозный вечер. Мама собиралась, я начала проситься, но она меня не брала. Я громко плакала, обещалась мыть посуду, но мама не сдавалась. Не так-то просто в темноте расчистить лёд и прорубить лунку, затем начерпать из проруби ведром двухсотлитровую бочку, прилаженную к саням-дровням, всё очень долго и утомительно. Я слёзно уверяла, что буду помогать выливать в бочку воду из ведра. Мама объясняла, что нет места в санях, а вода из бочки на ходу выплёскивается… Но я не отступала, и мама раздражённо согласилась.

– Поедешь верхом, только попробуй мне пожаловаться!..

Я, совершенно счастливая, быстренько оделась и помчалась на улицу к лошади. Лошадь мне, пятилетней, казалась очень большой, и маме пришлось поднять меня и посадить верхом. Застоявшаяся на морозе лошадь сразу побежала крупной рысью. Меня начало так трясти, что я зажмурилась и вцепилась в железное седёлко и в гриву, но стала съезжать вбок, оглоблей[7] мне прижало ногу, боль пронзила всё тело, я сжала зубы, подавив крик, но слёзы всё-таки полились. На реке мама стащила меня с лошади, а я украдкой смахнула слёзы, потерла ушибленную ногу. Она спросила:

– Ну, как? Накаталась? Не ушибла ничего? А то плохо я запрягла, седёлко съехало.

– Нет, мама, ничего не ушибла, всё хорошо.

– Ну ладно, раз такая терпеливая, поедешь спереди саней, пусть тебя водой окатывает, не будешь в следующий раз проситься.

– Буду, – шепчу, растирая ноющую, саднящую ногу. – Зато как красиво ночью на зимней реке! Мама, смотри, звезда упала, а лес – как на той картинке из сказки!

– Да, доченька, красиво. Сейчас лошадь с тяжёлой бочкой в горку пойдёт медленно, так полюбуйся своим лесом.

На всю жизнь я запомнила этот вечер, красоту заснеженного леса, скрип полозьев, морозный запах елей и сосен, ту необъяснимую радость и лёгкость. И пусть брызги воды застывают ледяным панцирем на моей одежде, пусть замёрзли руки и ноги, но сердце ликует.

Став постарше, я каждое лето с подругами приходила в местечко, где когда-то стояла свиноферма. Там было много земляники и грибов. Собирали ягоды, играли, бегая по лесным тропам. Приходила и взрослой, но реже, на место, где прошло моё раннее детство. Стояла, осматривалась, отыскивала заросшую лесом дорогу к реке. Восстанавливала в памяти тот прекрасный зимний вечер, запах леса, поскрипывание саней…

Выйдя на пенсию, рада побывать там, посидеть рядом с беззаботным детством, походить по выросшему за годы лесу, делая вид, что собираю нужную для здоровья ягоду. Уже не видно, где были постройки, глухо заросли поляны и дороги, ничто не выдаёт бывшего жилья и человеческой деятельности.

Однажды в густом ивовом кусту нашла «закладное», не совсем сгнившее бревно нашего обиталища. И каково же было моё удивление – над бревном, под бывшим моим окном, рос большой куст земляники, с крупной налившейся ягодой, сильно отличавшейся от собратьев в лесу. И память вернула мне, как в кино, тот самый день. Я в простеньком ситцевом домошитом платьице играю на завалинке под окном, выходящем на запад. Завалина сверху не закрыта дощечками, я набираю песочек в черепки, леплю куличи: я теперь повар. Когда надоедает, иду в лес и ищу крупную, самую крупную землянику. Это удаётся не сразу, я обхожу знакомые места. Выхожу к свинарнику и вижу на крутом склоне, у тропинки к реке, крупную землянику. Ягода так велика, будто две обыкновенных. Радостно копаю, но не могу вырыть, лопата вертится, не лезет в землю, едва не плачу.

– Давай, Галя, помогу тебе.

С полными слёз глазами оборачиваюсь – дядя Ваня, передаю ему лопату. Он легко выкапывает куст.

– А я смотрю: чего это ты по лесу ходишь и ничего не собираешь? Решил, что потеряла что-то, а ты вон какое дело хорошее надумала. И куда посадить думаешь?

– На завалинку.

– А почему на завалинку?

– Чтобы свиньи не съели. Ведь завалина высоко, они не достанут, да и красиво: под окном красные ягоды.

Принесла, посадила, поливала, мама ругала несильно:

– Сгноишь дом, увидит начальство, вычтет из моей мизерной зарплаты… Как жить будем?

Но я каждый день поливала и вот теперь, через столько лет, увидела знакомые ягоды, и ни одна «свинья» не съела, видимо, лень через куст густой пролезть. А я залезла, проникла сквозь чапыжник к своему детству, сижу и улыбаюсь, вспоминаю тех, кто нянькался со мной и был добр ко мне, безотцовщине. Держу на ладони драгоценную ягоду.

Прожив в лесу у свинарника чуть ли не два года, мама выпросила у начальства другую, такую же счетоводческую избу, но возле центральной усадьбы, где была школа и магазин. Ферма, то есть телятник, и наша изба находились в полях. Совхоз занимался откормом телят. В основном на ферме были бычки, их маленькими закупали в ближайших колхозах, а потом, откормив до четырёхсот и более килограммов, сдавали на мясо. Нам разрешили переехать, потому что вскоре свинарник закрыли. Дядя Ваня с тётей Анной стали работать в Лондужке, «на бригаде». А мы сторожили телят. Тоже дело непростое. В то время на фермах не было электричества, в среднем проходе на поддерживающие столбы вешали фонарь «летучая мышь». Телят привязывали цепью к кормушкам. Воду вёдрами телятницы носили с реки в водогрейку[8], поили тоже из вёдер. Быки часто путались в цепях, бывало, до летального исхода. Каждую ночь большие быки срывались с цепей, и начинался во дворе шум и гам. Как привязать взбесившегося быка? Да никак. Представьте: подслеповатая темень, два-три бегающих быка, каждый под триста – четыреста кило, и шестилетняя девочка с метёлкой в ручонках. Мама гонит бычка с другого конца фермы, а я стою посерёдке коридора. Бык летит, мотая огромной рогатой головой, а я ору и машу веничком, чтобы увидел меня и не затоптал насмерть. Заметив меня, бык тормозит, навозная жижа с земляного пола летит, окатывая с ног до головы. Помогали маме мы поочерёдно с братом – конечно, мама будила чаще его, ведь он старше меня на шесть лет.

Вот интересно, в прежних людях была житейская живинка. Что за живинка такая, житейская? А така живинка, что на ровном месте, где ни двора, ни кола, а заводили сразу животное, да хоть котёнка брали на разживу…[9] Вот и моя мама была такой. Приехали в деревню жить, нам соседи котёнка предложили. Мы-то с братом сразу были согласны, а мама нас спросила:

– Будете от своих чашек коту молоко отливать?

– Будем, будем! – закричали мы, особенно азартно кричала я.

Принесли в свою мизерную избушку котёнка, ещё не зная, как сами разместимся в этой баньке: четыре на три метра. Да, вот в такой мизерной домушке стояла маленькая русская печка, а зимой ставили на лавочку к печи ещё и железную печку и в морозы на ночь подтапливали. Против русской печи стояла кровать-полуторка. Между ними был узенький проход. Чтобы растопить «русскую» печь, приходилось встать на колено, так низко находилось устье печи. В миниатюрной кухне было две лавки, выше на стене висел покрашенный масляной краской посылочный ящик, этот «кухонный гарнитур» с дверкой на петельках запомнился мне на всю жизнь. В нём была средняя полочка, и он служил нам для чайной посуды. В него убирались три чашечки, три блюдечка, сахарница с сахаром, щипчики, чтобы колоть крупный сахар на мелкие кусочки, и ситечко для процеживания заварки. В другом углу стоял стол. За ним мы ели, пироги стряпали, вареники всей семьёй лепили, а по вечерам брат делал уроки.

Сейчас вспомнить страшно, что мы вытворяли в этой избушке, конечно, когда мама на работе. Мне пять лет, а брату – одиннадцать. Они с друзьями из доски выпиливали пистолеты, мне было приказано соскребать со спичек серу, потом они прилаживали к самодельному пистолету медную трубочку, насыпали в неё серу, набивали в трубку пыж из бумаги и стреляли на улице. Чтобы проверить убойную силу, мой брат выстрелил в руку друга. Этим выстрелом они решили спор о силе пыжа. Руку не пробило, но кровь была…

Но я-то не о том, а о живности. Котёнка выбрали рыжего, в полоску. Принесли и посадили на печку. Маме пришлось идти договариваться о покупке молока. Вскоре котейко освоился, начал проситься на улицу и обратно, что нам очень нравилось, так как мама не терпела нечистоты и требовала от нас присмотра и уборки за котом. Игривее этого смышлёного кота я не помню за всю жизнь. За неимением в доме места, над кроватью была приделана полочка для хранения урожая лука, а над дверью – полка для шапок и рукавиц. Подросший рыжий прохвост веселился по-своему. Дождавшись, когда хозяйка придёт с ночного дежурства и затопит печь, он начинал нашу побудку. Я, как самая малая, спала на печке, а брат – на кровати, и кот начинал с меня. Лапой ловил под одеялом мои ноги и слегка царапал. Мне не хотелось просыпаться, но он всё настойчивей мне досаждал, пока я на него не заворчу, тут он летел по полке с шапками прямо на полку луковую и там прятался. Я, поворочавшись, затихала, а кот подкрадывался и прыгал сверху на одеяло. Я взрывалась, жалуясь маме. Мама утешала, что кот не отвяжется, пока не проснусь… Потом мы вместе наблюдали, как он играет с братом. Брат прикидывался, что спит. Накрывался одеялом, громко сопел. Кот начинал атаку. Пробирался на луковую полку, свесив голову, наблюдал, спит ли брат, потом скатывал небольшую луковицу на него. Если тот не просыпался, скатывал луковицу покрупнее, поближе к голове, и выжидал. Если брат по-прежнему лежал, не шевелясь, кот подкатывал самую большую луковицу и угадывал сбросить прямо на голову соне. Брат хватал упавшую луковицу и запускал ею в кота, но где там, кот молнией летел по полкам к печи и за кожухом[10] или кухонной утварью куда-нибудь прятался, но ненадолго. Если подъёма не происходило, всё повторялось. Каждое наше утро.

Звали кота Матросом, в честь прозвища семейства, откуда он был взят, а частично – за собственную его полосатую шкурку.

Идём с мамой по грибы в ближайший лес. Она не молчит, а рассказывает про старинные обычаи и случаи разные. Одеты мы неброско, обе в резиновых сапогах, я – в брючках, мама – в тёмной юбке, у меня на кофту надета тонкая куртка, а у мамы поверх кофты – коричневый болоньевый плащ. Вообще-то про мамин плащ можно многое порассказать – прожил он долгую жизнь и пригождался в разных жизненных ситуациях, например, при стрижке детей перед баней. Как в настоящей парикмахерской, мы прикрывались им, словно пелериной, от сыплющихся из-под ножниц волос.

Ну, вот и лес. Зорко вглядываемся в обочины наезженной дороги: вдруг грибок маленький возникнет. Сама дорога втоптана ниже травяного покрова, кое-где видны оголённые корни деревьев. Рыжики любят прятаться в траве. Да ещё маскироваться – синие стоят во мху, и не догадаешься, а срежешь, перевернёшь, глянешь – ядрёный рыжик! Повезло. Вдоль дороги пошёл непролазный ивняк, но мать не проведёшь…

– Галя, загляни-ко в кусток, нет ли там ещё гриба?

Я, отводя ветки, кое-как продираюсь в чапыжник. А там стайками краснеют волнушки. Кричу задорно:

– Есть, есть грибы!

Вот только доставать их сложно. Ивняк так густо переплёлся, что даже моё худенькое тело не пролезает в середину куста. Но мне пятнадцать лет, и я настойчиво лезу и ломаю хрупкие розовые ножки.

– Галя, а другого гриба не нашла?

Я всматриваюсь сквозь плотную стену ивовых стволиков и замечаю в стороне красную голову подосиновика. Выбираюсь из ивняка, обхожу и вновь лезу в куст, к красному грибу. С головы прутьями срывает платок, корзина не проходит в чащу, приходится её оставить. По низу, почти по корням, пробираюсь к манившему грибу и вижу: большой стоит не один, к нему с другой стороны прилепились два других, а левее, в самом непролазном месте, ещё несколько ядрёных подосиновиков, вперемешку с островками волнушек.

– Ой, мама! Мне и складывать не во что, я ведь без корзины.

– А подавай, Галя, через куст мне.

Через час вышли на свободное от ивняка место. Стеной стоял красивый березняк, с пестреющей средь зелени золотистой листвой, а дальше – могучий, с белым мхом, бор. Дорога была широка и светла, в этом месте она разделялась на несколько заросших травой дорожек.

– Давай, Галя, отдохнём. Смотри, как красиво. Август угасает, а бабочка, такая большая, рядом… Посидим тут.

День, словно по заказу, выдался тихий и солнечный. Мы сидели на кромке леса, у проезжей дороги, редкие звуки доносились отдалённо, а мы любовались порхающей бабочкой. Я и представить не могла, как быстротечно время…

Сижу за сараем, играю, вдруг слышу голос бригадира.

– Здорово, Марфа.

– Здравствуй, Валентин, – отвечает моя мать.

– А Галька твоя дома?

– Да, тут где-то была…

Я замерла, губы зло шепчут: «Опять леший бригадира принёс». Мысль вертится: «Ни за что не соглашусь. Хоть золотые горы пусть обещает, затаюсь, не выйду, хоть зазовись, хоть тресни».

Мама позвала громко.

– Галька, иди-ко сюда, к тебе вон сам бригадир приехал.

Бормочу про себя: «Ишь, не сидится дома, и вечером по деревне леший носит. Одурачивает сенокосом. По тридцать копеек нам ставит, когда мы боле старух делаем. Им-то по рублю пишет».

– Ну, где ты там?

Старших надо уважать, особенно мою маму, ведь она одна нас растит, папа уехал на свою далёкую родину и не вернулся.

– Чего надо-то?

– Так бригадир с тобой хочет поговорить.

Бригадир начинает издалека, медленно, загадочно растягивая слова:

– Да, вот, думаю спросить у вас, у детворы…

У нас спросить? Хитрит! По-моему, у взрослых давно и далеко идущие планы на нас, детей.

– Ну?.. – вопросительно взглядываю вверх на бригадира.

– Даже не знаю… Потянете ли?.. Хотя бойкие: на горохе вас поймать не могу.

Становится стыдно, опускаю глаза, лицо, как маков цвет. Бригадир выдерживает паузу и загадочно говорит:

– Вас ведь много, а дело у меня небольшое, зато для совхоза важное.

Я уже не могу дождаться, что это за дело такое важное, что с ребятнёй советуется бригадир:

– Дядя Валя, а что за дело-то? Может, и справимся.

– Вот и я тоже думаю, справитесь. Человек пять и надо-то, а если бы побольше, так вообще бы план перевыполнили. Там и всего-то на пяти гектарах сено перевернуть.

Я прикинула: пять гектаров – это сколько? Три класса завершила на «отлично».

– А это где? – как опытная колхозница, уже знаю названия некоторых урочищ. От старших слышала, на иных сама бывала.

– Да это за Рыжичником, по Лондужке-реке. Туда и ехать не надо, а главное, не рано. К восьми часам вон у Пелагеи соберётесь с грабельками и пешочком уйдёте. Я потому и приехал, что тебя слушаются. Вот и посмотрим, годна ли ты за бригадира робить[11]? Меня ругаешь, а сама сможешь ребят увести? Как на горох, так, поди, и уговаривать не надо, половину поля вытоптали…

Сердце бьётся бешено, а в душе стыд и обида: «Это я-то не соберу? Да у меня бригада будет что надо!» А вслух выпалила:

– А Кольку с граблями конными дадите?

– Там же всё больше кусты, – парирует бригадир.

– Ну и что, он бы, где светло, поездил, всё быстрее, а мы бы из-за кустов вытащили.

– Подумать надо…

– Нечего тут и думать! А взрослые будут?

– Да, пришлю двух бабок, Пелагею и Наталью, а потом вся бригада к вам метать приедет. Если всё сено перевернёте и вытащите из кустов на солнце до десяти утра, то у вас и суп станем варить. А сразу с обеда ваше сено первым метать будем. Ну, как думаешь, не пропадут с голода зимой в нашем совхозе телятки?

– Думаю, не пропадут. Ну, я побежала звать.

Уже отбежав, кричу вслед бригадиру:

– Дядя Валя, суп-то пусть у нас варят!

«План мы перевыполним, и телята, наши подшефные любимцы, будут сыты», – думала я, мчась по деревне.

Опять ни рук, ни ног не чую[12]… Измождённая[13], усталая, поднимаюсь от реки в свою деревню Черепаниху, где лучший на земле, наш светлый и уютный «каменный» дом. Избёнка четыре на четыре, замазанная снаружи по пазам меж брёвен глиной, чтобы не продувало в зимнюю стужу[14], и прозванная людьми за это «каменным домом».

Ну, купил меня вчера бригадир на бахвальство. Собрала я детскую бригаду, вон сколь[15] зародов и копен наставили за нами взрослые, а мы ведь ещё и метать помогали. С утра собирались у Пелагеи. Я переживала: все ли придут? Постоянно выбегала на угорышек, вглядываясь в сторону деревни, но долго никто не шёл, зато время, казалось, летит быстро. Но вот показались в том конце грабли, а потом уж стали видны люди, нёсшие эти грабли на плечах. Собралось человек двенадцать, подошла Наталья, дородная женщина. Только недавно был её юбилей, отправляли на пенсию. В клубе состоялся вечер. Директор поздравлял, жал ей ручку, вручал подарок – говорят, чайный сервиз. У Натальи зычный голос, она иногда поёт, бывает, что и на работе. Пелагея поскромней, не такая видная и постарше лет на пятнадцать. Почему-то все её называли «Пелагея-тётушка», то ли прозвище, то ли по другой какой причине.

– Ну, давайте пошли, а то солнце быстро разогреется, а сено в тени останется», – скомандовала Наталья.

И все кучкой двинулись из деревни вниз по реке, в наволоки. Солнце уже высоконько, но ещё не греет, не печёт, а нежно ласкает теплом наши дочерна загоревшие руки, лица, шеи – всё остальное прикрыто одеждой. Лёгкие светленькие платьица, под ними штаны, школьно-физкультурное трико, сверху – тонкая курточка с рукавами до кистей и платочек, у парней кепочки, а днём под неё платок белый в роспуск, чтобы пауты и мухи не жалили шею, не отвлекали от работы. На ногах сапоги или кеды. Такая вот колхозная бригада малорослая…

Шли по правой стороне речонки Лондужки. Трава выкошена, да не один мыс, а в длину, расстояние, как до школы, а до школы – взрослые говорили, что километр с небольшим. Ширь у каждой луговины разная. Какая-то раздольная, ни единого кустика, а иная с кустами посерёдке. Это значит – из-за куста тяжеленную траву надо выносить на солнце и сушить целый день. Берега у речки крутоватые, но полностью обкошены, значит, и оттуда выгребать сено на открытые участки.

– Так, ребятки, всё обошли, прикинули, сколько работы и как быстро надо делать, теперь вставайте по местам. Несколько человек пойдёт с Пелагеей-тётушкой, будете от леса отгребать к середине. Ты, Галина, и Светка с Настей, идите по реке, с того конца выгребайте, выносите на середину луговины, и где не толсто травы, там и расстилайте, чтоб вся к обеду просохла. Мы с остальными пойдём с этого конца кошенины. Делайте быстро, а то скоро Колька на лошади с граблями прикатит, надо будет ему валковать[16], а вдруг трава не высохнет?.. Ну-ка давайте дружно, вон бригадир не обманул, кухню привёз, у нас суп варить будут, значит, бригада взрослых придёт, давайте не филонить!

Пока Наталья командовала полководцем, мы уже загребали тяжёлую, сырую в низинах траву, носили наверх и расстилали. Иным охапкам не было свободного места, так оставляли, вешая на кусты. Вскоре в лесу послышался стук топора, потянуло дымком. Суп, значит, варить и чай начинают. Мы ещё азартнее стали работать. Подбадриваем друг друга:

– Что-то, Наська[17], мало подцепила, жалеешь себя, а напишут всем одинаково!

– Ой, Витька, подсоби[18] мне, не могу тащить, больно[19] трава-то сыра.

– Не пейте, девки, из реки, я ведь туда оступился, всю воду перебаламутил[20], – кричит издалека Шурик.

А Наталья направляет:

– Пошли-ка за ветками, к стожью[21] принесём. Девочки со мной, парни с Витькой… Много принесли, молодцы. Теперь небольшой перекур, присядем в тенёк.

Вдали, со стороны деревни, слышен стрёкот, перестук подъезжающих конных грабель, фырканье лошади. Рыжий, конопатый пацанёнок, лет одиннадцати-двенадцати, правит лошадью, сидя на железных граблях с большущими колёсами. Заехал на покос, соскочил с грабель, подошёл к костру, напился воды из фляги.

– Тётка Наталья, можно уже валковать? Или подождать?

– Езди, Коленька, только посерёдке. Там тонко, так уже подсохло.

Поехал Николай, только стук и щёлканье железное стоит. Нажмёт рукой рычажок – прутья у грабель опустятся и гребут сено. Когда много накопится, топнет в педальку – подпрыгнут прутья вверх, сено охапкой соскользнёт на землю, получается вал. И так по порядку: вал растёт, удлиняется. Нам сидеть тоже некогда, подгребаем оставшееся сено.

К костру возле покоса подходит машина с людьми, а трактор привозит инвентарь: вилы простые, вилы на длинной ручке – мётальные, трёхрожковые и четырёхрожковые. Разгружают лошадиную амуницию. Снимают топоры, ломы – всё, что для такой работы надо. Приезжает бригадир верхом на вороном жеребце. Жара уже невыносимая, хочется пить. Конь беспокойно пляшет, брыкается, отгоняя донимающих паутов. Они облепили ему весь круп и грудь. Крутится Воронко на привязи у берёзы, ржёт и так за кустами запутывается, что некуда ему двинуться. Тут не выдержала уздечка, лопнула, и обезумевший конь прыгнул, чудом не задев варева на костре, вихрем пронёсся к реке, скакнул в воду, потоптался и лёг в неё прямо с седлом. Все испуганы и удивлены такими его выходками… Но уставшая от жары и оводов лошадь нашла избавление.

И мы к вечеру измучились, так с сеном увозились, что и говорить друг с другом неохота. Зато теперь знаем, сколько это – пять гектаров. Бригадир по завершении дня при всей большой бригаде нас похвалил и разрешил в одном уголке поля собирать горох. Так и сказал: «Нате вам, получите премиальные».

А может, чуть передохнуть, поужинать и айда за горохом? А то ведь все слышали – поди, до меня всё особирают?

– Мам, я только молока с хлебом поем и побегу по горох. Бригадир разрешил в уголке собирать, наверно, уже все там.

– Бригадир тебя хвалил, эка способница[22]. Не ожидал, сколько сена прибрали. И велел передать, что завтра нужно обязательно на сенокос.

– Да ни за что! – взревела я. – Сегодня всё сено с реки вытаскали на суходол, на бугры, даже на ветки деревьев навешивали, чтоб быстрей просушить. Устали хуже собак. Завтра никуда не пойду, надо и покупаться, так и лето кончится.

– А Валентин велел сказать: «Тот глупец, кто не придёт».

– А чего он там, золота навешал? – спрашиваю я мать с ехидцей.

– Нет, сказал, что деньги можно заработать, не работая.

– Как так? – опешила я, наворачивая горячую картовницу[23] с молоком и хлебом.

– А вот так. Даже соседские девчонки Юровы пойдут.

– А чего такого будут делать?

– На Обушнице поля клевера подкошены, в валы сгребать двумя лошадьми будут. Да и трава-то не очень уродилась… а на полях, не в лесу, так и гнуса[24] нет.

– А поля-то большие?

– Да знаешь ты эти поля. По клюкву за Сорокино ходили, так через них. Как Обушницу пройдёшь, так одно слева от дороги, другое – справа, по десять гектаров они, каждое.

– Ух, мамка, еле сегодня с пятью справились, а тут – двадцать… Ага, мы за лошадьми, да ещё валки, а вдруг мало народу придёт?

– Туда как раз придут.

Сижу на лавке у стола, задумалась.

– Конечно, тут уж все нахлынут, это тебе не от реки сырое выгребать, тут можно поживиться. Ладно, мам, завтра ещё схожу, а потом ни-ни.

– Ну, хорошо, Галя, как уж хочешь. Да и то верно, и дома дел полно: гряды не чищены, ягоды в лесу красные, скоро черника поспеет. Кто, кроме тебя, наносит?

Назавтра день удался на славу. К концу дня еле на машину через высокие борта залезли, но вечером на горохе были полным составом, дело-то наиважнейшее, стратегическое, запас закладывать, как сказал один дедок: «Жуй, жуй, жирок за кожей зимой найдётся».

Следующий день оказался пасмурным, и нас со Светкой, подружкой и соседкой, забрали на перегон телят. Тоже, как оказалось, без нас разбегающихся быков никому не догнать. Лошади в кусты не идут, а телята, наоборот, от духоты и овода лезут в кусты, под ветки, в прохладу и тень. Вот и приходится обочиной бегать, бычков трёхсоткилограммовых из кустов на дорогу выгонять. И лучше нас со Светкой никто не справляется, как уверял бригадир утром, отменяя сенокос. К фермам, среди «лучших», собралось всё наше горохопожирательное войско из двадцати семи детей, но это другая история.

Важное дело

– Сергуня, Микола, Антоха, собирайтесь! Пойдём картошку сажать. Я коня добыл, так нечё тянуть, надо быстрей садить, – командовал внуками дед Гаврил.

Картошка – это святое. Возни с ней всегда предостаточно, хоть весной, хоть осенью. Скажем, весной, в первых числах апреля, многие и в марте ещё, доставали из погребов картофель. Нет, не весь, а только семенной – специально отобранный, прозеленённый с осени и уложенный в отдельные бураки, ящики, засеки. Тщательно осмотренный, не крупный и не мелкий – сантиметров пять – семь в диаметре. Картофелины одна к одной, как гренадерский полк. Поднятую из подвалов картошку тщательно перебирали, выявляя загнившие или поражённые клубни. Здоровую картошку высыпали на пол тонким слоем на все свободные места, даже под кровати, для прорастания и «забывали». И вот наступал день посадки. С появлением выделенной бригадиром лошади для пахоты личного огородца[25] всё в доме оживало. Женщины укладывали проросший картофель в большие и малые ёмкости. Старшие сыновья во главе с отцом развозили по огородцу навоз от хлева или раскидывали его по пахоте из запасённых уже куч.

– Складывайте картошку в корзины, в вёдра, в бачки да ростки не поломайте, а то нечего и собирать-то будет – не вырастет, – подгонял внуков Гаврил. Все слушались и бойко выносили наполненные ёмкости на межу[26], к участку, отведённому на этот год под картошку.

– Ну, готовы? Поехали. Но, Воронко… да что ты, тудыть-твою-растудыть! В свал не умеешь ходить?! Но! Бороздой! Прямо! – разносил[27] коня Гаврил.

Крича и матерясь, направлял коня прямо по центру на другой край. Коню не нравилось тащить тяжёлый плуг, вонзившийся острым краем в землю, и конь рывками уходил в сторону.

– Ну-к, Галина, поводи коня, – обратился Гаврил к щупленькой девчушке лет десяти, прибежавшей к соседям помогать «садить» картошку.

– Я? Я ведь не умею.

– Научим. Вот так, под уздцы, а сама сбоку иди и веди прямёхонько вон на тот куст травы. Видишь? Посреди загона стоит, только и по траве прямо веди, чтобы я с плугом до края дошёл, вспахал. Поняла? Давай, милая, помогай, коль пришла, ты самая сообразительная. Приготовились? Но! Пошёл…

Конь напрягся, дёрнул, но детские ручонки не отпустили повод, зажатый под губами коня, а потянули вперёд, и дрожащий голосок приободрил коня:

– Прямо, Воронушко, бороздой! Хорошо, милый.

– Пошёл прямо! Прямо! – командовал Гаврил.

И опять звонкий детский голосок звал и уговаривал уставшую, запыхавшуюся лошадь идти прямо и бороздой.

Вечером всё семейство и приглашённая Галина сели за праздничный стол. Слышались шутки, смех. После тяжёлой, но сделанной работы приподнятое настроение заметно было у всех. Дед Гаврил прямо светился от удачно завершенного дела и с благодарностью поглядывал на девчушку. Поев мясных щей с пирогом, стали пить чай из самовара, разломили творожную сладкую, сметанную рогулю – пирог, приготовленный по случаю такого дня.

– «Воронушко, прямо!» – рассмеялся, припомнив, дед Гаврил. – А я думал, не выдержишь, эдакая-то хрупкая, коня не удержишь. Да и конь-то норовистый, а тебя слушается. Надо же, вчера этот конь у Пешковых ни в какую не шёл, а сегодня у нас тридцать соток вспахал! Уверял меня конюх, что конь-то с характером, да видно понравилась ему Галина-то… Ишь, не верил я, что вспашем на нём сегодня. Хохотали мужики, какого коня мне пахать дали, подшучивали, что плуг землёй не начищу, а я теперь плуг на обозрение выставлю. Вот, точно – на дровяник закину, пусть-ко посмотрят, как блестит.

Назавтра, часов в девять, мимо Гаврила, курящего на завалине, угрюмо вёл Воронка дальний сосед, Пешков Василий.

– Здорово, Василий, – поздоровался Гаврил.

– Здорово, – хмуро ответил тот.

– Что невесел? Что меж ног ты голову повесил? Али конь не нравится?

– Опять эту скотину дали. Снова постромки порвёт, огород вытопчет, и толку не будет никакого! – возмущённо проговорил сосед.

– А ты вон к моей соседке приверни да дочку её проси помочь, авось на Галине и вспашешь. Вчера я попросил один раз до края довести, а она весь огород выдюжила – ходит да коня водит.

Выпросил Василий Галину у матери. Начали пахоту у Пешковых. Всё так же: корзины по краю пахотного участка с пророщенной картошкой, пришли помочь соседи, суетились домочадцы – но пахота не шла, конь упрямился. Галина уговаривала его, гладила по могучей шее. Воронко вроде и соглашался, начинал ходить, но после злых окриков Василия выходил из борозды. Галинка выбилась из сил, а тут ещё, при очередном развороте на краю поля, Василий огрел коня витнём. От неожиданности конь дёрнулся и больно стукнул оглоблей в плечо Галину, та покатилась в траву. Бабы ойкнули, потом забранились на Василия наперебой:

– Убьёшь девку-то! Зачем бьёшь коня, ведь пашет потихоньку? Да и Галина старается, никто боле с этим конём не совладает!

Гале помогли встать, слёзы текли по её щекам, на плече – ссадина с кровоподтёком.

– Ну, как ты? Можешь идти? Поди-ко домой. Пусть сам пашет. Ишь, выдумали на ребёнке, на девчушке пахать! – слышались разговоры сердобольных старушек.

– Да и впрямь! У нерадивого хозяина всё не так: и конь плох, и работники – то стары, то малы, – раздался зычный голос с другого конца огорода.

– Гаврил пришёл, Гаврил пришёл, – послышались голоса.

– Беспокоится за коня или за Галинку, али так проходил, видит, что не клеится пахота-то, – переговаривались меж собой бабы.

Гаврил подошёл к шмыгающей носом Галине.

– Ну, что? Витня-то ещё не получила? Не реви, не последний огород пашешь, хороший коневод из тебя выйдет. И вообще ты молодец! Да и Воронко – молодец, – перешёл к коню Гаврил, оглаживая морду коня, его шею, осматривая сбрую. Конь потянулся к нему, потёрся головой о руку, о плечо. – Да, Воронко – замечательный, сильный, умный конь, а кто же за ум витнём наказывает? Неправильно это. Надо хвалить, вот, хлебушка дать с сольцой.

Разнуздал Воронка Гаврил и дал ему ломоть хлеба, видимо, заранее приготовил угощение коню, беспокоился всё утро, как походит строптивый конь в неумелых руках раздражительного хозяина. Галина подошла к Гаврилу Николаевичу, как бы под защиту:

– Он, Воронко-то, не нарочно… Он хочет, а дядя Вася не даёт. Замотал вожжи на ручки плуга, и Воронку идти некуда, вожжи его назад тянут… Я уговорю, конь пойдёт, а дядя Вася надёргивает то влево, то вправо, вот и не можем.

– Ну-к, Галина, ставь Воронушку в борозду. Так, пошли, милые! Давай, с Богом… Бороздой! – взявшись за плуг, скомандовал Гаврил.

Потянул конь, напрягся, раздул от тяжести ноздри, выгнул шею дугой. Земля из-под плуга полилась блестящим пластом, словно чёрная атласная лента. Народ зашевелился: кто по борозде идёт с полными вёдрами картошки, кто накладывает из больших коробов в пустеющие вёдра. Те, кто занят посадкой, через каждый шаг наклоняются и суют картошину в мягкую землю так, чтобы не попала под ноги коню, когда он вновь этой бороздой пойдёт, заваливая новым земляным пластом посаженную ровными рядами картошку. Иные помощники подносили золу и сыпали поверх посаженной картошки.

Воронко, тяжело дыша, усердно пахал. Галина всё ходила рядом с конём, помогая ему понять команды пахаря.

– Ну, вот, а вы говорите, конь не сноровистый, – проговорил Гаврил, выезжая со вспаханного участка на луговину. – Пахать надо умеючи, не задёргивать коня и самому быть спокойным, уверенным в своём мастерстве. Вот сейчас надо коню отдохнуть минут тридцать, потом дать овса или хлеба, одним словом, подкормить – и вновь в борозду. Василий, ты сейчас попробуешь при мне пахать.

Отдохнувшего коня вновь поставили в борозду, и теперь уже Василий Афанасьевич, по научению Гаврила, пахал свою землю строптивым Воронком.

Вечером, после посадки у Пешковых, измученная Галинка спала крепким детским сном, изредка постанывая во сне, наверное, болело пораненное плечо. В дверь тихонько постучали. Мать Галины вышла на крыльцо узнать, кто пришёл. Там стоял Василий Афанасьевич.

– Где Галина?

– Спит. Видно, сильно устала.

– На плечо не жаловалась?

– Болит. Во сне и то стонет.

– Я вот тут снадобье принёс, бабка моя дала, ты, Марфа Павловна, помажь ей, полегчает. А вот ещё мясца вам на супец и молока бидончик, уж больно девчонка у тебя терпеливая и выносливая. Ведь вспахали весь огород. И загоны отпахали, и оторы[28] сделали, вижу, что уморилась, а коня не покидает…

Назавтра по деревне ходил слух, что Воронко пашет только с Галькой Марфиной. Народ начал занимать очередь на Воронка и на Галину тоже. Девчушку спас опять Гаврил. Пришёл на бригаду и при всех заявил:

– Полно, мужики, дурью-то маяться! Ведь заездите не только коня, а и девку.

– Тебе хорошо, вспахал да посадил огород, а мы как хошь! – заорали мужики наперебой.

– А я для вас старался!

– Как бы не так! Личный огород пахал!

– Пахал, и Галинка мне очень помогла, но если каждому так, по целому дню пахать, то ведь она не железная. Но дело сделано великое! Мы вдвоём с ней объездили норовистого молодого коня. И теперь я бьюсь об заклад, что и без Галины Воронко будет пахать, только не загоните, давайте ему отдых и кормите получше.

– Да не будет он ходить! Нет, не будет.

– А давай на спор! – вдруг решительно заявил Гаврил. – Ну, кто там на очереди пахать?

Сбились, хлопнули по рукам. При всей бригаде Гаврил обещал вспахать на Воронке без Галины участок в тридцать соток у деда Панкрата. Тот заплатит Гаврилу пять рублей за пахоту. Все были довольны спором. С бригады повалили гурьбой к деду Панкрату. Два молодых парня привели Воронка. Гаврил запряг, изладил плуг, постромки, подошёл к Воронку и зашептал что-то на ухо коню, привязал платочек к уздечке слева, поставил коня прямо и скомандовал:

– Прямо, Воронушко… Но! Прямо!

Но! Пошёл! Воронушко потянул плуг на другой конец поля. Выиграл в тот день Гаврил спор и пять рублей получил. А вечером принёс эти пять рублей Марфе Павловне и вручил, как премию, Галине за объездку молодого коня.

Галине было немного обидно, что Воронко без неё пашет огороды, что кончилась такая тяжёлая слава, а главное, дружба. Но, поняв грусть Гали, мать посоветовала навещать после работы Воронка и дружбу не терять. Она уверяла, что Воронко не забыл её и пашет только с её платочком, привязанным на уздечку.

На попутных

В двухтысячном году я завершил одиннадцать классов сельской школы. Решил поступать в областном центре в институт на экономический. Годы были безденежные и безработные. Родители кое-как зарабатывали на личном подворье: то молоко, то мясо возили в район на сороковочке и продавали с телеги. Деньги почти сразу же уходили на содержание скота. Из трёх братьев я был средним, твёрдо решившим стать экономистом. Родители радовались и переживали: «Как собрать сумму денег для поездки на экзамен, а потом на учёбу, на покупку всего, что потребуется в учебном процессе?» Определили жертву в животноводстве, которая должна покрыть, затянуть дыру расходов на учёбу в институте.

И вот экипированный под джентльмена, с набором трусов, носков и белых рубашек я пересёк первый раз границу деревенского государства. Меня передали городской тётушке. Жить я у неё не стал: далеко ездить, поэтому пришлось искать съёмную квартиру. Мать с деревни названивала, чтобы я ходил и на другие, идущие в это время экзамены, мол, куда-нибудь да сдашь, чтоб деньги были не напрасно потрачены. Я активно выкраивал время между консультациями, носился на все подвернувшиеся экзамены: на лесное дело, на инженера-механика и другие, лишь бы поступить не на коммерческой основе.

Вконец измотанный гонкой, ажиотажем битвы за место, я вернулся в родные пенаты. Долго ждали весточки-приглашения и надеялись на вызов в экономический. И вот долгожданное известие: ПОСТУПИЛ! Смеялись, радовались. Мать напекла пирогов, отец жал, как большому, руку, поздравлял!

А через два дня пришло письмо: НЕ ПОСТУПИЛ. Всё ошарашенно смотрели друг на друга, ничего не понимая. Мать плакала.

А через три дня пришла ещё одна бумага: ПОСТУПИЛ! В семье творился хаос, споры, предположения, куда поступил, а почему тут же отказ.

Решили с матерью ехать в областной центр выяснять. Денег в середине тёплого месяца августа нет. В такое тепло скотину не режут: мясо стухнет. На какие средства ехать? Неизвестно. Решили: на попутных! А путь неблизкий – триста с гаком километров. Спорили, что это не выход, никуда не уедем, но мы уже слыхали, что в других странах так путешествуют.

Мама у меня ещё та авантюристка. Вышли утром на дорогу, благо в двухстах метрах от дома шла трасса. Начали «голосовать», но никто не брал. Часа полтора простояли.

Вдруг на очередной настойчивый взмах руки остановился УАЗик-«буханка». Сразу водителю сообщили, что расплатиться нечем. Водитель сказал, что едет до Тотьмы. Потом всю дорогу поучал, выговаривал нам с мамой, что без денег нас никто не повезёт. У первого поворота на Тотьму остановился, высаживая нас, ещё в напутствие к вышесказанным гадостям за сто километров пути, добавил, что мы не найдём ни одного придурка, который бы бесплатно нас двоих повёз. Расстроенная от надоевших за стокилометровый путь нравоучений и гадостей, мать, закрывая дверь машины, быстро сказала:

– Вы первый!

Водитель не понял. Загремел на весь салон вопросом:

– Что ты сказала?!

Мать, открыв снова дверь в УАЗик, взглянув на водителя, смело спросила:

– Мы вам при посадке сообщили, что неплатёжеспособные? Вы знали, но нас довезли, а теперь таких бескорыстных, сочувствующих людей обзываете разными титулами.

Значит, вы и есть тот, первый, кем себя называли – придурок и лох. Сидящие в салоне рабочие грохнули хохотать, стукнула, закрывшись, дверь. Машина, постояв, злобно фыркнув, укатила в город.

Мы, выждав минуту, облегчённо вздохнули, стряхивая с души оскорбления, тихонько пересмеиваясь, побежали на второй выезд из тихого северного городка. Отмахав четыре километра пешком, уехали на первой машине, с прекрасной, доброй женщиной из редакции.

Через день, счастливые, что поступил на желаемый факультет, добирались обратно домой, на три часа застряли под Кадниковым до осенней ночи, пришлось ночевать в сельхозтехникуме. Комендант позвала наших земляков-студентов, те обеспечили по разрешению коменданта чаем и койко-местами. Вот тебе и первый автостоп!

Съездили ведь всё же!

2019 год

Школьная пора

Работая в школе вахтёром, часто видела в холле или в коридорах школы учащихся, не ушедших на урок. Меня это страшно огорчало, заставляло задуматься, сопоставить со своим далёким детством и ставить вопрос: почему этот ребёнок не идёт на урок? То ли где-то не понял, упустил и теперь ему не интересно, либо с учителем война, душевный протест. Золотые дни учёбы улетают безвозвратно, а впереди экзамены…

Вижу: знакомый паренёк опять сидит в холле на диванчике, но идёт урок. Делает он это не первый раз. Постоянно без разрешения выходит на улицу то с товарищами, то один. Похоже, ходит курить.

Жалко, парень красивый, рослый, глаза умные, но вот где-то не дотянул или упустил в учении и, видимо, решил, что всё потеряно, не догнать. Только мы, теперь взрослые, знаем, что никогда не поздно оттолкнуть всё мешающее, отвлекающее и поставить себе цель добраться до высот и попробовать ухватить лучшую долю, подняться, выучиться для благополучной семейной жизни, для будущего своих детей, хотя бы ремесло стоящее ухватить, и то дело. Решила с ним поговорить.

Я: Что сидим? Ну, куришь, втянулся, так по-быстрому курнул – и на уроки. Учёбы не надо? А как дальше планируешь свою судьбу? Чем семью будущую будешь кормить?

Он: В слесарне буду работать.

Я: Кем?

Он: А я уже работал, мне нравится.

Я: Что ты там делал?

Он: Ну, разное: помогал мастерам.

Я: Дали зарплату? Много? А если бы ты был мастером? Сколько бы получил? Но для этого надо учиться.

Он: Я уже в девятом и дальше не буду учиться. Пойду работать.

Льется диалог с девятиклассником о пользе учения и о вреде курения. Вижу, заинтересованно со мной говорит.

Я: У кого, думаешь, зарплата выше? У простого работника или с квалификацией? То есть с дипломом по профессии?

Он: Конечно, с аттестатом?

Я: А почему? (Молчит парнишка, думает).

Я: Наверно, потому, что мастеру зарплата выше? Как руководителю. Мастер может по своей профессии ещё учиться и переаттестовываться, поднимать уровень наработанной грамотности. Понял что-нибудь из нашей беседы?

Он: Понял, что надо идти на экзамен. А он скоро у нас, через три дня. Я не хотел идти, не напишу ведь.

И тут я ему рассказала о своём старшем сыне, как трудно тот учился в сельской школе, как потом поступил в СПТУ. Как я убеждала учиться, а позже, на третьем курсе, просила сына не бросать, а доучиться и получить диплом сварщика. Рассказала, что жизнь нам диктует свои условия и может пригодиться нелюбимая профессия, чтобы прокормить, обеспечить свою семью.

Рассказала про нынешнее положение сыновней семьи, что поднимает, учит трёх детей, содержит свой дом и огород, построил баню, строит гараж, повысил водительское образование, получив категорию «Е». Ездит на лесовозе с прицепом.

Парень меня очень внимательно слушал. Беседа длилась минут восемь.

Через три дня у девятых классов ОГЭ. Я волновалась за него, как за самого родного. Видела, как прошёл на экзамен. Видела, что вышел рано. Позже я спросила у учителя, сдал ли. Слава Богу, экзамен сдал!

Так, может, бывшим двоечникам, а теперь крепким, надёжным работягам приходить и рассказывать нынешним хулиганам и прогульщикам, какова жизнь?

В нашей жизни, как выше сказала «нынешней», принято приглашать рассказывать только героев Афгана, Чечни или ещё героев трудовых будней. А многодетная благополучная семья – это не героизм?

Кладбище. Весенний денёк, но серый, промозглый, с пронизывающим, холодным ветром. У свежей, не в оградке, могилки высокий, худощавый паренёк. В руке два жёлтых тюльпана, несмело положил их к кресту. Сходил куда-то, принёс пол пластиковой бутылки воды. Поставил цветы в воду. Присел на грубо сколоченную скамью, втянул голову в воротник тонкой осенней куртёшки. Заговорил еле слышно:

– Я пришёл к тебе, мама. Прости, что раньше не дарил цветов.

Помолчал. Вынул из-за пазухи файл с фотографией, начал пристраивать к кресту. Немного поусердствовав, закрепил фото в файле скотчем. Сел на лавчонку. На мутной фотографии была не старая ещё женщина в скромной блузочке. Парень вновь заговорил:

– Зачем я отца слушал, как он тебя обзывал? Терпел, когда он тебя бил. Надо было заступаться. А я! Все мои друзья из пьющих семей. Вот и безобразили, не учились, курили. Расстраивал тебя зазря[29]. Безвытные, наши соседи, всё пьют, дерутся. Колян ихний, мой дружбан[30], сел в тюрьму за ерунду. Родичи даже на суд не ходили, как будто и не сын им вовсе. Только и говорят: «Что заработал, то и получи». Ничего заработать не успел, в семнадцать лет не берут никуда. Дома у них вечно еды не было, родители пьяные, бранятся, дерутся. Взял в магазине консервы и хлеб на своё восемнадцатилетие, вот и загребли под следствие. Попросил, пришлось мне сигареты передачей ему нести.

– Эх, мама, как ты была права, когда отговаривала меня не курить, а теперь на это надо деньги. Да, и учиться бы в школе надо было лучше. Мастер мой, в слесарне, отправляет меня в СПТУ, а я и школьное учение не помню. Много пропускал, не ходил на уроки. Но ты, мама, знай, я выучусь. Меня наша соседка, Наташка, по всем предметам взялась подтянуть. Постараюсь и сдам. Буду работать и учиться, а деньги – Наташе, она обо мне заботится. Моя девушка.

Парень, видимо, совсем замёрз, ежился в тонкой куртке, но не уходил, сидел и изливал осознанное. Потом встал, ещё раз разгладил фотографию, вытер отворотом куртки глаза.

Как же вы нам нужны милые, добрые женщины, и как мы вас не ценим, пока вы с нами.

Март 2020

Расскажи мне, сын, чем занимается мой внук, твой сын, недавно демобилизовавшийся? На работу устроился?

Сын ответил:

– Нет. Считает, что долг Родине отдал и может сейчас отдыхать, делать то, что захочет. Год отслужил по срочке. Теперь взрослый! Девятнадцать лет! В советах взрослых не нуждается, сам всё знает. Взял «Жигулёнка» без спроса, поехал кататься, без прав. Полиция остановила, машину на штрафстоянку, самого в каталажку. Ночью ездили за ним, забирали. Машину выкупать надо со штрафстоянки, хорошо ещё, что машина наша.

Снова звоню:

– Ну, что, сын, как там наш крутой самостоятельный внук? Устроился на работу?

Снова ответ сына расстраивает:

– С двух уволили за неделю. Сказали, много курит, мало работает. Показали видео с его деятельностью.

– Чем сейчас занимается?

Опять отвечает:

– А он продолжает «рвать когти», а нам нервы. Взял у друга машину, за колку дров их семье, и поехал без прав в город к девушке. Мы, родители, как на пороховой бочке, каждый день ждём плохих вестей. Никаких наших слов не слышит.

А тут вдруг звонок от самого внука. Беру трубку. Ого! Удостоил звоночком за все годы. Внук начинает издалека и с хорошего. В душе моей сомнения и тревожные ожидания: жду главного. Сама поучаю:

– Так не надо делать, надо учиться, ведь тебе только экзамен сдать, хорошо знаешь сварное дело – отец научил. Вот и сдай, получи документ!

Внук соглашается со мной во всём. И, вот оно!

– Дай, бабушка, денег, я начну своё дело, буду разбирать машины и хорошие запчасти продавать.

Задаю ему вопрос:

– А ты работаешь?

– Нет. Я снял комнату и живу с девушкой.

– Кто заплатил за съём? – спрашиваю.