Шел по старым трехдневным следам хозяйки с самого рассвета уже четвертый час. Шел, почти не таясь, открыто. Аккуратно обходя суметы и запорошенные валежины. Широкие, наново обшитые камусом лыжи легко скользили по снегу, уже успевшему порядком просесть и подплавиться на жарком солнце. Легкий морозец только приятно холодил разгоряченное лицо. От того и на душе все было ровно да спокойно. Только б не ушла, голуба, совсем за дальний перевал, а так-то он ее все равно вытропит. А там, глядишь, и прищучит, бог даст, если нигде сам дуру не сваляет.
Давно пора передохнуть чуток, перехватить чего под горячий чаек. Перед выходом с зимовья как раз заварил с пахучими травками. Но неугасающий азарт все тянул и тянул его вперед: «Ну, неужели так нигде ничего толком и не пошамкала, горемычная? Так, одним косым да скунсом, задохликом и успокоилась? Да быть того не может!.. Да не должно такого быть! В этом-то году – грех жаловаться. Всякой тебе копытной твари, считай, – в достатке».
Поднялся на лысый покатый взлобок, поглядел вдаль, щурясь от ярких солнечных лучей. Следы молодой тигрицы уверенно вильнули с чистого на сторону. Дальше потянула в сумрачную широколиственную урему, густо увитую лианами. «Да, все ж таки, точно, профурсетка малая, чего-то причуяла! А ну-ка, глянем...»
Не успел проскочить и пары сотен метров, как наткнулся на место звериной охоты. Постоял с минуту, отдышался. Обтер мокроту со лба да принялся неспешно и обстоятельно разбирать записанную картину.
К двум отдыхавшим на лежке изюбрям тигрица подобралась по замерзшему руслу ручья под прикрытием крутого берега. Долго, видать, лежала за толстым стволом поваленного ильма. Снег здесь основательно подтаял и даже взялся прочной гладкой коркой. Потом поползла на брюхе, осторожно скрадывая жертву. К нападению готовилась тщательно. Задние толчковые лапы четко пропечатались на утрамбованном пузом снегу. Выбрав самку, настигла ее в два громадных, почти пятиметровых прыжка, но мгновенно удавить не смогла. По обломанным кустам, оборванным лианам было видно, что обреченная изюбриха, в последний момент все-таки успевшая сорваться с лежки, тащила ее на себе еще метров пятнадцать, пока не упала, совершенно обессилев. Дальше уже тигрица понесла в зубах пойманную добычу. В самой теснине густорастущего подлеска полезла с тяжелой стокилограммовой ношей через примерзшую к земле колодину. Застряла. Рванула так, что колодину эту легко с места сдвинула. Только и остались висеть на торчащих в разные стороны сучьях большие ошметки изюбриного бока.
Продолжая тропить по широкому и глубокому волоку, метров через триста вышел, подняв на крыло шумную воронью стаю, к плотно выбитой, вытоптанной поляне, усыпанной обрывками шерсти, обломками костей, густо усеянной уже потемневшими кровавыми сгустками. «Долго же ты тут трапезничала, умелица! – подумалось, когда оглядел почти ополовиненную изюбрячью тушу. – Уж никак не меньше двух-трех дней. Вон какие кучи дерьма-то навалила! Да и немудрено... Считай, что два пудочка с лихвой со стегна[1]да с лена[2]отчихвостила... Но ушла, однако, не так давно. Скорее всего – по ночи... Воронье еще, по всему видно, только-только себе халяву надыбало...»
Вот теперь уже можно было и с чистой совестью чайку похлебать. Теперь уже, точно, любая спешка только во вред пойдет. Теперь чем прочнее облежится, голуба сытая, тем легче к ней будет на верный выстрел подобраться. Ну, а где она кемарить настропалится – так это, считай, дело для него известное. Далеко-то с полной утробушкой никак не потащится. Или в какой недалекой буреломине или на отстоях[3]на солнопеке[4] наверняка устроится набитое пузо греть.
Присмотрев поблизости толстую валежину, распустил на ней прихваченный из дома туесок с нехитрой снедью. Нацедил в кружку чая до самых краев. Хлебанул обильно, так, что заныли от горячего прихваченные морозцем зубы, а через мгновенье и внутри все жаром рассвело, и как-то незаметно для себя свернул в мыслях к прошлому. И даже услышал как будто оттуда далекий знакомый собачий лай. Без малого уж десять лет прошло, а вот припомнилось...
Промысловый сезон уже к концу катил. Еще пару недель – и пора было бы совсем сбираться, капканы подвешивать[5]. Годок тот неплохим выдался. Соболей, правда, маловато, но побелковал[6]с Комою, своим трехгодовалым башковитым кобельком, урясно. И местной – пропасть, и переходная[7]попозже валом пошла. И колонка – почти под каждым вторым очепом[8]. Да и норку по ручью без избытка, конечно, но брал-таки. И харзу – случалось. А когда и добрую выдру. В общем, все бы хорошо, да приперлась на угодье старая немощная тигрица. Повадилась, стерва наглая, тягать мелочь из капканов да кулемок. Что ни день – то больше и больше, пока совсем, вражина, с путика не выжила. Уже совсем мандражно стало – вот-вот нос носом стукнешься.
Забросил все к чертям. С зимовья – ни на шаг. Так только – по дрова да по воду. Думал – почудит да уйдет. А чего ей пастись-то, когда больше ничего в пустые капканы не лезет. Она ж, тварюга, всю, как ни есть, живность вокруг распугала. Даже приваду мерзлую вчистую подмела... А не тут-то было. Пошаталась, тварь, по голому путику да к зимовью и приползла. Решила, видно, Кому изловить. Она же его давно заприметила, хоть и уже с другого дня, как только на участке появилась, с собою его больше ни разу не брал. Запирал, уходя, в зимовье на замок. Отродясь псов в хату не пускал. Еще не хватало в человечьем жилье да псиною чухаться. А теперь пришлось. Ну куда ж его, гаденыша, денешь-то при такой прорухе?..
И до того, скотина подлая, со временем плотно обложила, что и сам уже теперь боялся за дверь носа высунуть. И пару шагов от порога не отойдешь, как непременно на ее свежие следы натыкнешся. Так уже и по нужде на двор перестал заглядывать. Сцепя зубы, на ведро в углу ходил. Через неделю какую так с Комой в хате насвинячили, что не продыхнуть стало. А что делать-то? На глаза, изверь полосатая, совсем не кажется. Да и что ты там в одном окошке-то малом углядишь? А и углядишь, повезет, все равно по-верному ее не выцелишь. Так и метался с угла в угол, пока злость в конец не разобрала: «Врешь, падла пархатая! Шиш да кумыш тебе! Накось – выкуси! Ничего тебе здесь не обломится!»
Выскочил на мороз, как ошпаренный, и давай палить по кустам почем зря. Вроде примерещилось, что мельканул-таки рыжеватый бок в чапыжнике. Пока охолонился, в себя пришел – всего пара-тройка патронов-то и осталась. Да и то не в обойме – в кармане россыпью. Почти все попусту, считай, по полной глупости, и извел. Стал, опомнясь, их в пустую обойму пихать – так корявки дрожмя бьет, совсем не сгинаются. Поронял и давай в снегу шариться. А поднял глаза и обомлел. Стоит как раз бестия шальная совсем в другой стороне, в пяти шагах от крыльца, да, озлобясь, молотит хвостом и щерится. Вскинулся. Выстрелил. Только раз и успел. И пропала начисто! Словно и не было ее вовсе. Одно слово – привиделась! Подбежал, обглядел все кругом. Ни одного пятнышка на снегу! Ни единого! Аж в кишках запилило от обиды и немощи: «Вот же дрянь, твою мать! Как же угораздило с пяти-то шагов спуделять? Как же так жалко обмишурился?!»
Уже начал дверь за собой затворять, когда увидел, как Кома прямиком к зимовью летит. За всей этой суетой и не заметил, видно, что он следом-то на двор выскочил. Несется стремглав, язык вывалив, а за ним и эта тварь полосатая прет напролом. Хотел уже в хату прошмыгнуть, да спотыкнулся об порог, завалился на спину. Да и на счастье вышло-то! Пролетела с рыком по-над ним в раскрытую дверь. Только когтем по ичигу и чиркнула. Потянулся к винтовке и ни за что бы не поспел (опять, шельма, нападать наладилась!), если бы в тот момент Кома на нее не кинулся. Не повис на загривке. На один тот краткий миг его и хватило-то. Удавила махом. Но и ей, как есть, капец пришел. Нахлебалась свинца досыта...
От того дня зарекся собак в зимовье держать. Нечего зверюгу усатую леденцом дразнить. А охотничать совсем по-другому взялся. Не стал больше понапрасну со всякой мелочовкой-то корячиться. Одна маета выходит. А тут тебе, считай, за один раз – штука зелеными обломилась...
После горячего питья да долгих вспоминаний его даже разморило малость. Курнуть захотелось, но об этом, знал, теперь-то и думать было нечего. Потому больше без дела не рассиживал. Бережно устроил на коленках свою старую, не раз проверенную в серьезном деле трехлинеечку, дотошно обсмотрел ее, любовно обмахнул скомканным носовым платком от снежной пыли. Тихо клацнул затвором, проверяя патрон в патроннике. Задрав почти до локтя тугую резинку маскхалата, придирчиво общупал запасную обойму в кармашке, пришитом за обшлагом рукава суконной охотничьей куртки. И через минуту после этого снова поднялся на ноги.
И снова стал на оставленный ненадолго след. Но теперь уже продвигался вперед по этому новому, более свежему совсем медленно и предельно осторожно, с частыми остановками, чутко прислушиваясь буквально к каждому шороху. Сжимая в руках оружие, до рези в глазах всматривался в лежащую впереди тайгу, стараясь с максимального расстояния определить место вероятной звериной лежки.
Издалека заметил, что цепочку тигриных следов, обочь которой крался, вдруг пересекла, перекрестила наискось еще одна новая. И на какой-то миг ожгло под ложечкой: «Вот же хрень какая! Чего же это она проверялась-то? Никак меня зачуяла?! Да нипочем не могла!.. Она же здесь, как не маракуй, еще потемну прошла, а теперь-то уж далеко за полдень?.. Что ж тогда-то?..» Но, подобравшись поближе, все сразу же и легко для себя прояснил. Это был совсем другой зверь! И, определенно, – крупный самец. По следам было видно. Но на всякий случай, словно не до конца доверяя своим собственным глазам, он все-таки присел на корточки, приложил к четкому отпечатку спичечный коробок. И тот в пятку по ширине почти три раза уложился! А это – явно больше десяти сантиметров, что, как знал доподлинно, для самочки – верхний предел. «Да, здоровенный деляга будет! – удовлетворенно отметил про себя. – За такого-то, не в пример, покруче взять можно!.. Ну, и добро... Ну, и возьмем попозже... Возьмем, бог даст!..» И настроения у него явно поприбавилось. А когда, пройдя еще под какую сотню метров, обнаружил к тому же, что след самца, сделав небольшую петлю, вернулся на след тигрицы и дальше уже безо всяких сходов, прямехонько потянул поверху, в груди его вообще все зашлось, заколыхалось от восторга: «Так ты ж, мать, похоже, в охотке-то[9]будешь?! Да что там – похоже?.. Да так оно и есть!.. Вот это, паря, повезло тебе! Вот тут-то тебе конкретно подфартило!.. Ну, Филиппыч, готовь мошну, жмотяра склизкий!»