Илларион Петрович лежал в своем «шатре» и, как и в первую встречу с ним, выглядел неприветливым и недовольным. Но на этот раз у меня было средство изменить его настроение – приказ по экспедиции. В нем значилось: «За 16-дневный переход с оленями в трудных природных условиях – приказываю объявить благодарность каюрам отряда №2 Кириллову И. П., Ермоловой А. М. Начальник Аэро-геологической экспедиции №8 С. Потапов». Илларион Петрович прочитал бумагу и, стараясь быть равнодушным, протянул мне ее обратно. Но, как он ни старался, видно было, что приказ ему польстил и что старик чрезвычайно доволен.
– Это Вам, – не забирая из его рук драгоценной бумаги, сообщил я. – Возьмите его себе.
Илларион Петрович сказал что-то по эвенкийски и жена подала ему бумажник, где лежали партбилет каюра, орденская книжка и удостоверения, выданные колхозом. Аккуратно сложив бумагу с приказом, он присоединил ее к этим своим самым драгоценным документам.
Потом, сразу подобревший и помолодевший, он спросил:
– Когда кочевать будем?
– Хорошо бы сегодня, – сказал я. – Во второй половине дня…
Каюр отрицательно покачал головой.
– Сегодня нельзя, деревья мокрый, трава мокрый – весь груз будет мокрый.
– Нельзя, так нельзя.
В вопросах кочевки я целиком положился на Иллариона Петровича. Он знал дорогу, знал места кормежек оленей (а такие места были здесь далеко не везде), знал, сколько может поднять олень и сколько пройти за день. А его замечание о том, что все вещи будут мокрыми, я считал справедливыми. Утром прошел дождь и лес еще отряхивал на нас каскады дождевых капель.
Но на следующий день олени были «поданы» к 10 часам утра. Нам предстояло пройти свыше 200 км через перемычку из средне-высотных гор, разделяющих Муйскую и Чарскую котловины. Десятки тысяч лет назад на месте перемычки существовал крупный ледоем. Скалы и вершины гор и по сию пору хранили здесь следы ледниковой обработки: они были оглажены, отполированы, имели характерные формы, известные у географов под названием «бараний лоб» или, если их целое скопление, «курчавые скалы». Между скалами лежали многочисленные озера. Ледники спускались в долину реки Сюльбан и, растаяв там, оставили грандиозные скопления камней и песка – морены. А по другую сторону перемычки, в Чарской котловине, лежали новые наносы песков, подобные тем, что мы видели на Витиме. Пройти из Муйской котловины в Чарскую, выяснить природу песков и их связь с оледенением – вот такие задачи стояли перед нами, когда мы вступали на землю безжизненного перешейка.
Но, прежде чем приступить к разрешению проблемы ледников и песков, нам необходимо было решить самую острую и самую злободневную задачу дня – как остаться живыми, не быть съеденными комарами. Как только мы вступили в чащу, сразу же выяснилось, что и комары и мошка, досаждавшая нам в лагере, составляли лишь совсем незначительную часть от того легиона, который облепил нас сейчас. Леша усиленно мазался демитилфтоламом, но стоило ему неосторожно приоткрыть рот, как он сразу же чуть не подавился: ком комаров влетел ему в горло. Я закутался в сетку – ничего не помогало. Даже под сеткой шея горела от укусов. Но нам ничего не оставалось, кроме единственного средства – привыкнуть.
Комарьё
Первым пунктом нашего пути, где мы предполагали провести необходимые наблюдения, была долина р. Сюльбан.
Каюры ехали верхом, ведя каждый по 10—12 оленей в поводу связкой и покрикивали «тех… тех». Тропа пролегала заболоченными местами, иногда вела чащей или сосновым бором, иногда путь загораживал бурелом. Первый час мы следовали за оленями не отставая, на второй, то нагоняя, то отставая, на третьем часу пути мы уже с трудом тянулись за ними. Только звук боталов и след примятой травы в болоте указывал нам направление каравана. Каюры два раза останавливались подождать нас и поправить вьюки. Мои спутники шли за мной и, казалось, могли идти быстрее – разница в годах чувствовалась уже весьма ясно. И, тем не менее, у меня было ощущение, что настоящая работа вот она, только началась.
А если оценивать обстановку реально, то начались только настоящие трудности. Комары, болота, усталость, мокрая от пота рубашка. День за днем, день за днем. А чаща – «борони бог!» – у реки Куда-Малая каюр потерял тропу, пошел искать ее и не вернулся сам. Мы долго перекликались, а потом, следуя на его голос, вышли к брошенному балагану. На жердях висели стены из полотнища, валялись печка, чайник, две переметные сумы из оленьей кожи. Леша даже разглядел раскрытый портсигар с папироской. И все это было не сегодняшнее, но и не давнишнее. Словно человек, или люди, что жили здесь совсем недавно, может быть месяц или два, покинули лагерь, или по какой-то причине не вернулись на него.
– Что это? – спросил я Иллариона Петровича.
– Кто знает, – ответил он. – Тайге все бывает. Может быть человек пропал… или зверь задрал.
Брошенный балаган производил жуткое впечатление и мы поспешили уйти от него. Ведь мы шли той же дорогой. Но уйти далеко нам не удалось. За рекой вдруг пал олень. Он лежал без движения и мы не могли поднять его ни силой, ни понуканием. Из носа животного шла кровь.
– Подыхать будет, – сказал старый каюр и начал перегружать вещи на других более сильных оленей.
– Что же, мы его так и бросим? – спросил Леша. – Лучше прирезать.
– Бросать будем, – решительно сказал каюр. – Плохой олень. Совсем сухой.
Все же мы попытались поднять оленя на ноги. Даже без груза и без седла он стоял шатаясь, не в состоянии сделать ни шагу.
– Живой будет – догонит, подыхать будет – здесь останется, – сказал Илларион Петрович. И мы тронулись дальше.
Олень нас не догнал.
Мы шли сначала болотами, потом сосновым бором, лиственничным брусничным лесом, потом тропа повела в гору – начался подъем на перевал. Здесь тропа была хорошая, торная, видимо самый трудный заболоченный участок, как и было показано на карте, остался позади.
Олень – скотина небольшая. Груза он поднимает 20—25 кг, за день проходит 15—20 км, но скотинка эта все-таки быстроногая.
Даже под грузом олень идет быстрее, чем человек. Мы с трудом поспевали за оленями. Но сказалось ли непременное желание поскорее дойти до Сюльбана или мы втянулись, желанная седловина перевала уже отчетливо вырисовывалась на фоне синего июньского неба. Но Илларион Петрович вдруг остановился.
– Анатолий, как думаешь, оленей поить надо. Дальше воды совсем нет.
– Если Вы считаете, что надо остановиться, давайте остановимся, – сказал я, уже зная наперед, что лучше всего положиться на его усмотрение.
– Надо остановиться. Жарко. Олень без воды совсем пропадет.
Солнце действительно палило немилосердно. В первые дни перехода его прикрывала облачность, а сегодня идти было тяжело. Комар пропал, но мошка и слепни осаждали нас роем.
Стали на привал в лесу, в хорошем сухом месте. Развели костер, вскипятили воду и заварили чай. Илларион Петрович повел напоить оленей к ручейку. В половине третьего, вторично в этот день, завьючили оленей. Вьючку производили сами каюры – Илларион Петрович и хозяйка. Мы только помогали – держали оленей, подавали вьюки – большего нам не доверяли. В 4 часа снова послышалось знакомое «тех… тех…», загремели ботала. До перевала мы дошли легко, но спуск в долину Сюльбана оказался совсем нерадостным. Кто сказал, что за перевалом нет леса и нет воды? Смотрю еще раз на карту: гольцы, гольцы. Но карта составлена в 1951 году фотостереометрическим методом. Илларион Петрович тоже удивляется – 20 лет назад он ходил этой тропой и ни здесь, ни на водоразделе деревьев не было. А сейчас – непролазная чаща! Тропа теряется в камнях и зарослях. Спуск крутой, вьюки сползают на шею оленям. Остановки все чаще. Петрович с хозяйкой, измученные, продолжают делать все сами. Километр за километром остаются позади. Желанный Сюльбан совсем близко.
Мелкая речка
Вот, наконец, мы пересекаем Балбухту – мелкую речку, в устье которой на Сюльбане стоит зимовье. Я иду уже как в тумане, ноги передвигаются автоматически, а сознание отсутствует, вернее оно присутствует, но очень далеко отсюда: в Чите, в Москве, на Леприндо.
– Становиться будем? – возвращает меня к Сюльбанской яви вопрос каюра. – Олени совсем устали.
– Смотрите сами, – отвечаю я. – Лучше бы дойти, осталось два с половиной километра.
И спрашиваю:
– Мы у зимовья остановимся или сразу на ту сторону перейдем?
Петрович вскидывает на меня усталые черные глаза.
– Зачем зимовье. Дождь пойдет, река поперек дороги встанет. Как тогда будем?
На зимовье мы хотели устроить баню, но если сразу перейти Сюльбан, то баню, конечно, лучше отложить. На той стороне все необходимые объекты нашей работы. И потом, действительно, когда выйдешь на прямую дорогу, на душе много спокойнее. А Сюльбан какая ни какая, а все-таки преграда.
– Конечно, перейти на ту сторону лучше, – соглашаюсь я.
Мы продолжаем продвигаться к берегам Сюльбана. Снова болотца, чаща, болотца… все вперемешку. Ноги уже отказываются служить. Олени отрываются от нас, уходят вперед. Сквозь зеленый заслон мы слышим только звяканье боталов.
Но вот чаща редеет. Появляется черный угол избушки – зимовье! Лужайка. Трава по пояс. Редкий лиственничный лес. Галечниковая терраса. Каюр, хозяйка, олени стоят на берегу. Мы подходим и останавливаемся рядом с ними: брода через Сюльбан не было!
Еще когда я летал над Сюльбаном, мне не глянулись его белые кружевные воды. Это было в конце мая. В июне прошли дожди, из 30 дней 22 дня были с осадками. На горах в это время ложился снег.
Теперь, когда дожди прошли, началось таяние снегов – и тех, что накопились за зиму, и тех, что выпали в последние дни и недели. И вот мы стояли на берегу Сюльбана, который нес мимо нас свои высокие, прозрачные, светлые и стремительные воды. Искать брод? Мы шатались от усталости, солнце садилось.
– Олени ложатся. Давай становиться. Завтра утром смотреть будем, – сказал каюр.
Галечниковая терраса была настолько неровная, что мы с трудом выбрали место, где поставить палатку. Леша установил радиостанцию, натянул антенну – уже около недели мы не имели связи с Чарой. Развьючили оленей, поужинали.
Спал я плохо. Болели ноги, тело – 24 км по карте, а практически за 30, давали себя чувствовать. Но больше всего меня беспокоил Сюльбан: как мы переберемся через него?
Утро мы все же начали с организации бани. В избушке зимовья вымели пол, истопили печку, нагрели воды. Плотное грязное тело никак не могло насытиться водой. Мылся я долго, с наслаждением.
Дрова для бани
Потом говорил с каюром. Он пробовал искать брод, везде глубоко, везде течение очень быстрое.
– Что делать будем? – спрашивает он меня.
Когда такой вопрос задает проводник, то значит дело совсем плохо. Но на другом берегу Сюльбана виднелись крутые обрывы высоких, желтых песчаных террас. По моему мнению там был ключ к решению многих интересующих нас вопросов. Но, чтобы добраться до них, нам нужен был мост. Бревенчатый, резиновый, железный, воздушный – любой мост, лишь бы мы могли добраться до песков, которые смотрели прямо на нас с противоположного берега, которые были до невозможности близко и все же столь далеко, что мы могли уйти, так и не дотронувшись до них.
Идея построить мост не была фантастической. Мы решили свалить большую лиственницу, которая позволит нам перебраться на ближайший остров через наиболее глубокую и наиболее трудно перебродимую протоку. На этот остров мы перенесем на себе груз, а Илларион Петрович перегонит туда оленей вплавь. На острове мы завьючим оленей, а остальные протоки – каюр говорил, что они мельче – перейдем обычным порядком.
Долго выбирать место для постройки моста не пришлось. Выше нашего лагеря протока сужалась, а на берегу, как раз там, где нужно, росла высокая толстая лиственница. Ее подрубили со стороны реки, подперев на всякий случай жердью со стороны берега. Лиственница покачнулась и, описав в воздухе плавную дугу, грохнулась в реку, взметнув вал водяных струй. Дерево было повалено очень удачно, но под ним в узкой тесной горловине несся такой поток, что даже думать о переправе по нашему мосту – было страшно. Собственно, человек без груза по стволу лиственницы мог пройти довольно спокойно и старый каюр не преминул проверить это. Правда, он передвигался по стволу сидя верхом на нем, а такой способ не годился для переправки вьюков.