Борьба с совой была лучшим лекарством для Бари. Она не только дала ему большую уверенность в себе, но и очистила его кровь от дурных задатков. Больше он уже не вздрагивал от пустяков и не ворчал на неодушевленные предметы, попадавшиеся ему ночью на пути. Эта же ночь была великолепна. Луна стояла прямо над головой, все небо было в звездах, так что на открытых местах было светло, как днем, с тою только разницей, что этот свет был мягче и красивее. Было очень тихо. Ни малейший ветерок не заигрывал с вершинами деревьев, и Бари казалось, что тот вой, который он только что издавал, был слышен на краю света. То и дело до него долетали различные звуки, и всякий раз он останавливался и внимательно к ним прислушивался. Где-то далеко мычала лосиха; он слышал, как бултыхнула рыба на озерке, мимо которого он проходил, а один раз до него донеслись громкие удары рогами о рога; это в четверти мили от него два козла не сошлись в убеждениях и старались решить дело к обоюдному удовольствию. Но волчий вой всегда заставлял его сесть и долго вслушиваться в него, и при этом сердце у него начинало биться с каким-то странным импульсом, которого он никак не мог понять. Это был голос его крови, медленно, но настойчиво напоминавший ему о его происхождении.
Он все еще представлял собою бродягу «Пупамутао», как сказали бы индейцы. В нем был еще «бродячий дух», который волнует каждого дикого зверя, как только он начинает чувствовать самостоятельность. Быть может, природа нарочно поддерживает его, чтобы отучить зверей от семейных отношений и от возможности кровосмешения. Как и всякий молодой волк, разыскивающий для себя удобных мест для охоты, или как лисица, которая просто ищет новых ощущений, Бари не имел в своих блужданиях ни метода, ни расчета. Он просто шел, куда глядели его глаза. Он чего-то хотел, чего никак не мог найти. В этом-то и сказалось его происхождение от волчицы. Звезды и луна наполняли его какими-то странными желаниями. Отдаленные звуки напоминали ему о его одиночестве. Инстинкт говорил ему, что, только переходя с места на место, он мог найти то, по чему так тосковал. Ему не нужно было теперь ни Казана, ни Серой волчицы, которых он потерял уже навеки, ни материнской ласки, ни дома. Ему нужны были сверстники, компания. Теперь, когда его волчья ярость нашла себе выход в драке с совою, собака заговорила в нем опять. Ему захотелось любить. Ему так было бы приятно теперь иметь около себя какое-нибудь живое, дружественное существо, какое-нибудь маленькое, хотя бы даже и странное – будь то птица или хищный зверь, или даже копытное животное, – и он так бы прижался к нему, согрелся бы от него и отдохнул!
Ему было больно от пули Нипизы, больно после драки с совой, и на рассвете он лег в зарослях ольхи на берегу второго небольшого озерка и так и пролежал до самого полудня. Затем он стал шарить в камышах и водяных лилиях, чтобы отыскать себе пищи, и нашел там объеденную выдрой рыбу и съел ее до конца.
В это время его рана была уже менее болезненна, а к вечеру он не замечал ее уже совсем. После своего трагического приключения с Нипизой он шел все время по прямому направлению на север, инстинктивно держась воды; но его продвижение вперед совершалось медленно, и когда вновь наступила темнота, он оказался от той норы, в которую упал после выстрела Нипизы, всего только в восьми или десяти милях. В эту ночь он не уходил далеко. То, что он был ранен именно под вечер, а с совой сцепился еще позже, заставило его быть осторожным. Опыт показал ему, что в темных тенях и в мрачных лесных ямах могла таиться опасность от засад. Он уже не боялся так, как раньше, но драк с него уже было достаточно, и он пришел к тому заключению, что самая надежная сила заключается именно в том, чтобы уметь как можно дальше держаться от ночных опасностей. По какому-то странному инстинкту он устроился на ночлег на самой вершине громадного камня, на которую и сам едва мог вскарабкаться. Может быть, это была в нем отрыжка от того далекого времени, когда Серая волчица во время своего первого материнства нашла себе жилище именно на вершине Солнечной Скалы, которая господствовала надо всеми окружающими ее лесами и на которой рысь вступила с ней в схватку и лишила ее зрения.
Но скала Бари не поднималась на сотни футов кверху и не стояла совершенно отвесно; она едва достигала человеческого роста. Она торчала невдалеке от ручья и непосредственно примыкала к густому еловому лесу. Он не спал целые часы, а все время был настороже, его слух готов был подхватить малейший звук, который донесся бы до него из темного леса. В этой бдительности на этот раз заключалось не одно простое любопытство. Его образование безгранично расширилось в одном направлении: он понял, что представлял собою очень маленькую частицу всего того удивительного мира на земле, который лежал под звездами и луной, и поэтому безумно хотел ознакомиться с ним до конца, но уже без всяких драк и поранений. В эту ночь он уже знал, что означали серые тени, по временам молча вылетавшие из леса на освещенное луною пространство. Это были совы. С ними он уже сражался. Он слышал удары копытами о землю и протискивание сквозь густые кустарники грузных тел, и до него вновь донеслось мычание лосей. До него долетали голоса, которых он не слышал еще ни разу: острые тявканья лисиц, неземные, насмешливые гудения северной выпи где-то на озере в полумиле от него, жалобное мяуканье рыси, доносившееся откуда-то издалека за целые мили расстояния; низкое, протяжное карканье ночных воронов, летавших между ним и звездами на небе. Он слышал странный шепот в вершинах деревьев – это разговаривал с ними ветерок; а однажды во время самой мертвой тишины как раз около его скалы вдруг неожиданно свистнул козел и, почуяв в воздухе волчий запах, в ужасе прыснул в сторону от Бари и исчез в ночной темноте.
Все эти звуки приобрели теперь для Бари совершенно новое значение. Он быстро слился с пустыней и вошел в нее, как ее новый сочлен. Глаза его блистали. Кровь стала переливаться в нем быстрее. Иногда он целые минуты просиживал без малейшего движения. Но из всех, всех звуков, которые доходили до него, волчий вой производил на него самое сильное впечатление. Он то и дело вслушивался в него. Вот этот-то раздавался где-то далеко-далеко, так далеко, что слышался, как шепот, замиравший раньше, чем достигал до него; а то вновь раздавался с такою силой, точно волки бежали тут же, рядом с ним, кричали во все горло, гнали перед собой добычу и, задыхаясь от бега, пламенно приглашали с собой на дикую оргию и его, чтобы и он отведал теплой крови. Они его звали, звали, звали. Это был его родной зов, кость от его кости, плоть от его плоти, призыв к дикой, смелой охотничьей шайке, к которой когда-то принадлежала и его мать! Это был голос Серой волчицы, разыскивавшей его среди ночи; это была ее кровь, приглашавшая его побрататься с волчьей стаей. И, внимая этому зову, он дрожал. В его горле слышался тихий, сдавливаемый вой. Он стоял на самом краю своего отвесного камня. Ему хотелось идти. Природа заставляла его бросить все и бежать. Но та же природа оставила ему в наследство и его странные особенности, с которыми ему приходилось вести дикую борьбу, ибо в нем еще сидела собака с заснувшими или подчинившимися в течение целого ряда поколений инстинктами, – и эта-то самая собака и удержала Бари в течение всей этой ночи на вершине скалы.
На следующее утро Бари нашел вдоль ручья очень много слизняков и, пообедав их скользким, водянистым телом, пришел к заключению, что отныне не будет голоден уже никогда. С тех пор как ему удалось покушать отнятой у горностая тетерки, он никогда еще так вкусно не ел.
Перед вечером Бари вошел в ту часть леса, которая отличалась наибольшими покоем и тишиной. Ручей здесь был уже глубок. Местами его берега расширялись и образовывали небольшие затоны. Два раза Бари приходилось делать большие обходы, чтобы их миновать. Он шел очень тихо, прислушивался и наблюдал. С тех самых пор, как в этот злополучный день он оставил свою родную берлогу под кучей валежника, он еще ни разу не чувствовал себя дома так, как именно теперь. Ему казалось, что он уже давно бродил по этим самым местам и что именно здесь он найдет себе друзей. Быть может, это было в нем новым чудом инстинкта, какой-то новой тайной великой природы, потому что он находился сейчас во владениях старого бобра, Сломанного Зуба, и именно здесь еще задолго до его рождения охотились его отец и мать. Недалеко отсюда происходила в воде знаменитая дуэль Казана со Сломанным Зубом, с которой так позорно сбежал Казан, едва спасши свою шкуру. Бари ничего об этом не знал. Он никогда не догадался бы о том, что шел уже по проторенным следам. Но что-то в глубине его души как-то странно захватывало его. Он внюхивался в воздух так, точно находил в нем запах давно уже знакомых ему вещей. Это было только легкое дыхание чего-то родного, не поддающееся определению, обещание чего-то такого, что влекло его к предвкушениям таинственного.
Лес становился все чище и интереснее. Здесь не было уже никакой травы, и Бари шел под деревьями, точно по обширной пещере, сквозь крышу которой пробивался вдруг солнечный свет и яркими пятнами ложился на землю. Бари проходил через этот лес вполне спокойно; ему не встретился на дороге никто, кроме маленьких, порхавших на ветках птичек, и не послышалось ни малейшего звука. И вот он вышел к тихому широкому разливу. Вокруг этого разлива сплошной стеной росли ольхи и ивняк. Деревья широко расступились. Он увидел отражение на воде вечернего солнца и вдруг неожиданно заметил на разливе жизнь.
Мало произошло перемен в колонии Сломанного Зуба с тех пор, как ему пришлось защищать ее от нападений выдры и Казана. Старый Сломанный Зуб постарел еще больше. Он растолстел. Он стал дольше спать и потерял уже прежнюю осторожность. Он спокойно дремал на своей громадной, сделанной из грязи и из ветвей плотине, при которой состоял главным инженером, когда Бари появился вдруг на высоком берегу в тридцати или в сорока футах от плотины. Он так тихо подошел к колонии, что ни один из бобров его не увидел и не услышал. Он лег на живот, скрывшись в высокой траве, росшей у берега, и с крайним интересом стал следить за всем происходившим. Вот поднялся Сломанный Зуб. Он встал на задние лапы, как солдат на часах, постучал своим плоским жирным хвостом и, громко свистнув, со всего размаха бросился с плотины в воду. Затем Бари показалось, что вся заводь вдруг наполнилась бобрами. Головы и туловища вдруг забороздили по воде туда и сюда, то скрывались, то опять появлялись, и это приводило его в смущение и в удивление. Это была вечерняя игра всей колонии. Хвосты колотили по воде, точно плоские вальки. Странное посвистывание носилось под всплескиванием воды, и затем как-то сразу, в один момент, игра прекратилась. Всех бобров, вероятно, было около двадцати, не считая молодежи, и все они, точно по команде, которая была им заранее знакома и которой Бари не слыхал, успокоились в один момент, и на всей заводи воцарилась абсолютная тишина. Некоторые из них юркнули в воду и скрылись под ней, большая же часть из них тут же, на глазах у Бари, выползла на берег. Они не стали терять времени и тотчас же принялись за работу. Бари стал слушать и наблюдать, стараясь не шелохнуться, так же как и лист того кустика, за которым он скрывался. Он старался понять. Ему хотелось уложить в свое сознание и этих интересных и так красиво выглядевших животных. Они вовсе не пугали его. Он не чувствовал ни малейшего беспокойства ни от их числа, ни от величины. То, что он держал себя так спокойно, проистекало не из пугливых опасений, а скорее из странного и все возраставшего желания как можно лучше ознакомиться с этой любопытной коммуной четвероногих на воде. И благодаря им дремучий лес уже не стал ему казаться таким пустынным. А затем как раз под ним, футах в десяти от того места, где он лежал, он вдруг увидел нечто такое, что нашло себе отклик в его еще детской душе, так пламенно тосковавшей по дружбе.
Там, на узенькой полоске берега, которая возвышалась над тиной, вдруг появился маленький бобр, Умиск, жирный, как шарик, и за ним туда же вылезли и его три товарища. Умиск был сверстником Бари, может быть, на неделю или на две моложе. Но он был полнее его и тяжелее и почти таких же размеров в ширину, как и в длину. Во всем четвероногом мире природа никогда не создавала более добродушных созданий, как маленькие бобрята да, пожалуй, еще медвежата, и на всемирной выставке детей Умиск, наверное, получил бы первый приз. Его три компаньона были несколько меньше. Они ковыляли за ним, издавая веселые кудахтавшие звуки и волоча за собою свои плоские хвосты, точно маленькие санки. Они были жирны, пушисты и необыкновенно ласково смотрели на Бари, так что его сердце вдруг забилось от радости. Но он все еще не двигался. Он едва переводил дыхание. А затем Умиск вдруг бросился на одного из своих товарищей и повалил его. Тотчас же два других навалились на самого Умиска, и все четверо стали кататься, как шары, сбивая друг друга с ног и похлопывая хвостами, и все время они радостно поскрипывали своими голосами. Бари знал, что это была не драка, а игра. Он поднялся на ноги. Он забыл, где находился, позабыл обо всем на свете, кроме желания поиграть с этими пушистыми шарами. В одну минуту он простил природе все те испытания, которые перенес. Это был уже больше не боец и не охотник и не добыватель себе пищи во что бы то ни стало. Теперь это был простой щенок, в котором желание поиграть со сверстниками вдруг стало гораздо значительнее и больше, чем самый голод. Ему страстно захотелось сбежать к Умиску и к его приятелям и вот так же покататься с ними и поиграть. Если бы это было на самом деле выполнимо, то он, наверное, рассказал бы им, что лишился своего дома и родной матери, что после этого многое перенес и что с удовольствием остался бы с ними совсем, если бы на это согласились их матери и отцы.
Бари даже жалобно заскулил, но так тихо, что его даже и не услышали бобры. Они были страшно увлечены своей игрой.
Бари осторожно сделал к ним первый шаг, затем другой и наконец остановился на узенькой полоске берега футах в пяти от них. Его маленькие острые ушки насторожились вперед, он выпрямил свой хвост так туго, как только мог, и каждый мускул в его теле задрожал от предвкушения.
Тогда его увидел Умиск, и его толстое тело вдруг сделалось неподвижно, как камень.
«Здравствуйте! – казалось, хотел крикнуть им Бари, выпрямившись во весь свой рост. – Хотите, я тоже буду с вами играть?»
Умиск не ответил. Три его товарища подняли глаза на Бари. Они не двинулись с места и так и застыли. Четыре пары удивленных глаз уставились на пришельца.
Бари попытался снова. Он еще выше поднялся на передних ногах и вытянул назад хвост и задние ноги. Для внушения к себе большего доверия он схватил в зубы первую попавшуюся ветку.
«Ну, что же? Можно? – казалось, продолжал он. – Я тоже умею играть!»
Он подкинул ветку в воздух, стараясь доказать этим свое умение, и слегка залаял.
Умиск и его братья так и окаменели.
А затем вдруг кто-то заметил Бари. Это был громадный старый бобр, плывший через заводь с еловой веткой в зубах к постройке новой плотины, которая производилась еще под водой. Тотчас же он бросил свою ветку и посмотрел пытливо на берег. Затем, точно выстрелив из ружья, он так громко хлопнул хвостом по воде, давши этим сигнал об опасности, что в молчании ночи этот удар мог быть слышен за несколько миль.
«Опасность! – предостерегал он. – Опасность! Скрывайтесь скорее, не медля ни минуты!»
Едва только был услышан этот сигнал, как повсюду, во всех направлениях забарабанили хвосты по воде: в самой заводи, в каналах, которых нельзя было заметить простым глазом, в зарослях ольхи и ивняка. Казалось, что все бобры хотели этим крикнуть Умиску и его друзьям: