У Канта существует определенная коллизия между деятельностью и аффицированием как сторонами познания. Аффицирование «предшествует» синтезу, не подчиняясь его правилам. Аффицирование не является действием, источником которого является субъект, а является страданием, испытыванием действия, источником которого является вещь в себе. Однако два эти действия нельзя сравнить по аналогии с действием и противодействием, встречающимися в опыте. Опыт осуществляется во времени, но «трансцендентальная причинность» аффицирования никогда не сталкивается в «реальном времени» с «физической причинностью» деятельности, опыт всегда «опаздывает» и имеет дело уже с результатами аффицирования. Эта квази-причинность аффицирования может быть «увидена» только как трансцендентальное условие действенности конечного познающего субъекта, некоторым обратным шагом.
Само постулирование вещей в себе может быть только следствием трансцендентального хода, а не интеллектуальной интуиции или умозрения, иначе придется мыслить вещи в себе по аналогии с предметами, хотя бы и недоступными. Кант прямо говорит о невозможности их предметного рассмотрения, о невозможности для них вообще выступать в пределах конечного познания, даже в качестве недоступного предмета. Вещи в себе как трансцендентальные условия действенности конечного познающего субъекта мы не можем предметно познавать, хотя и можем их «мыслить». Что это за загадочное «мышление», не являющееся деятельностью, направленной на предмет?
Трансцендентальный ход – это перемена направленности внимания от сравнивания знаний с предметами к сравниванию знаний с их априорными условиями. Но что, так сказать, оптически означает эта перемена? Означает ли она рефлексию в смысле Локка, в смысле поворачивания взгляда, когда предметом становится сам познающий субъект? На этот вопрос со всей определенностью следует ответить отрицательно. О всякой предметности и о всяком сущем трансцендентализм запрещает мыслить вне его коррелятивности соответствующему виду познания (в т. ч. конечному или бесконечному). Коррелятивность, вводимая как главный принцип трансцендентализма, означает, что всякий раз, когда мы мыслим предмет, мы «обратным ходом» должны иметь в виду условия его восприятия и познания и всякий раз, когда мы мыслим о трансцендентальных условиях любого познания, мы можем мыслить их только обратным ходом, только идя от выполненного уже синтеза, от имеющегося опыта, и не должны мыслить их по аналогии с предметностью, встречаемой внутри опыта. Предметность в опыте мы рассматриваем прямо, производя деятельный синтез «материи ощущений» и форм чувственности и рассудка.
Корреляция, или сам трансцендентальный ход мысли, осуществляется трансцендентальной рефлексией. Кант определяет ее как «сознание отношения»: «Рефлексия есть сознание отношения данных представлений к различным нашим способностям познания…»3 Трансцендентальный ход – это содержание вместе, со-знавание, удерживание.
«Я», обнаруживаемое этой рефлексией в качестве условия выполнения синтеза, не предшествует синтезу, а может быть обнаружено только обратным ходом – посредством сознания выполненного синтеза: «Итак, лишь вследствие того, что я могу соединить многообразие данных представлений в одном созерцании, возможно, чтобы я представлял себе тождество сознания в самих этих представлениях…»4 Эмпирическое «Я» мы мыслим по аналогии с эмпирическими субстанциями, как явление. Трансцендентальное «Я» есть только в момент выполнения корреляции. Тождество сознания я могу представить только в самих предметных представлениях, то есть в момент их представления, а не глядя прямо и специально на их условие как на отдельный предмет. Трансцендентальная рефлексия по отношению к предметному действию (мышлению) не занимает никакого времени и выполняется «одновременно» с ним. Этим выпадением из объективного времени опыта, предполагающего строгую последовательность «до» и «после», причины и следствия, трансцендентальная рефлексия сходна с аффицированием. Кантовское понимание трансцендентальной рефлексии в корне отличается от гегелевского понимания рефлексии. У Канта выполненность рефлексии ничего не меняет в предмете, она не оставляет там следов. Трансцендентальный характер рефлексии у Канта запрещает превращать субъективное в предмет и тем самым натурализовать его, поместив во внутривременное измерение. Этим трансцендентальная рефлексия исключает возможность изменения «субъекта» по аналогии с изменениями во внутривременном, как «изменения пребывающего», и тем самым исключает возможность его «превращения» в субстанцию. У Гегеля рефлексия имеет предметно-деятельностный и онтологический смысл: меняет объект, на который она направлена, является родом «творческого созерцания» – осознание ведет к изменению. По сути дела именно квази-предметно-деятельностный и творческий характер рефлексии ответственны за превращение субъекта в субъекта-субстанцию.
«Жест» рефлексии в гегелевской философии вписан в единое время развития понятия, это исторический, а не трансцендентальный жест. В рамках гегелевского имманентизма возможно только одно время, это время субстанциальное: сама субстанция и производит время своим саморазличением, и изменяется «во» времени. Цена, уплаченная за превращение рефлексии в род творческого созерцания, в творческую силу, производящую саморазличение, – это натурализация субъективного, его «овременение» и превращение в субстанцию. Приписывание «Я» субстанциональной реальности за пределами опыта – вид трансцендентальной иллюзии, который Кант называет паралогизмом чистого разума. В кантовской философии субъект остается конечным, несубстанциальным, он не в состоянии полностью «опосредовать» свои предпосылки. Он является деятельным только в ограниченной сфере объективного познания, которое осуществляется при определенных условиях и предпосылках, которые сами могут быть лишь найдены трансцендентальной рефлексией, но не опосредованы.
Итак, у Канта трансцендентальная рефлексия не является мышлением по аналогии с предметным объективным познанием (не имеет предмета, отличного от предметов опыта), не является само-деятельностью в том смысле, в каком «действует» рассудок, внося правила в опыт, и не является творческим созерцанием, изменяющим предмет. Конечно, трансцендентальная рефлексия не является и аффицированием, это специально организованное внимание, этим она похожа на деятельность. Но познание как деятельность, направленная на предмет, и мышление или сознание, требуемые трансцендентальным ходом, – акты разной природы. Трансцендентальная рефлексия может быть присуща только конечному, не-субстанциональному субъекту, это произвольная, сознательная реализация субъектом своей не-субстанциальности, это практикование не-творчества, конечности и обусловленности предпосылками, аскеза и самодисциплина. Это настолько же «активность», насколько и «следование». Именно в силу такого характера кантовского трансцендентализма неверным является его прочтение в духе «вращения вселенной вокруг субъекта».
Трансцендентальная рефлексия как специально организованное внимание ближе не к зрению, а к слуху. Мы смотрим на объект, а трансцендентальное – одновременно – «слышим». Вторая метафора, позволяющая приблизиться к кантовскому пониманию трансцендентальной рефлексии, – оптическая метафора «мягкого зрения» или зрения с использованием правого полушария. Оно позволяет максимально расширить поле зрения, не поворачиваясь. Если бы Кант попытался описать ситуацию трансцендентализма в виде оптической метафоры, как сделал это Платон, то он бы изобразил «пещеру», в которой невозможен поворот взгляда. Невозможность интеллектуальной интуиции, провозглашаемая Кантом, и есть невозможность прямо смотреть на свет или на «подлинники» вещей. Вещь в себе всегда в темноте и не может стать мишенью взгляда. (Взгляд, продирающийся «к самим вещам», может продраться только к «материи ощущений», вместо предметной картины получить образ, как бы налипший на сетчатку, в котором нельзя отделить объективное и субъективное, – эксперимент авангарда.) Но пленники кантовской пещеры все же знают о существовании совершенных прообразов, поскольку знают о том, что они – «пленники». То есть знают свою конечность. Таким образом, аффицирование и трансцендентальная рефлексия не укладываются в модель трансцендентального субъекта как абсолютного наблюдателя, обладающего жестким зрением, возможностью видеть за спиной, способностью к творческому созерцанию. Они акцентируют конечность и следование своей конечности.
Наблюдение в структуре объективного опыта деятельностно и похоже на творческое созерцание тем, что вносит изменение в объект. Это формирующее изменение придает объекту определенность, теоретическое познание «определяет» предмет. Определенность предмета – это его завершенность, выделенность и неизменность. Для того чтобы достичь такой определенности, нужно «зрение» определенного рода. Такое завершающее, определяющее зрение правомерно для узкой области «явлений» – уже явленных нам так или иначе вещей.
Вспоминается один эпизод из текстов К. Кастанеды, когда после опыта пристального рассматривания камушка учеником дон Хуан велит «похоронить» этот камень. Такое жесткое зрение вносит изменения в предмет, превращая его в «мертвый», достойный похорон или музея. Но существует ли более «умелое» и тонкое зрение? У Канта эстетическое созерцание – не о-пределяет, оно не нуждается в посредничестве понятия. В суждении вкуса мы, хотя по форме и высказываем суждение, похожее на объективное (говорим, что сам предмет прекрасен), на самом деле не приписываем ему свойств «красоты», как если бы мы приписывали ему свойства «реальности», «субстанциальности», «причинности» или давали другие категориальные определения. Мы только ожидаем всеобщего согласия. Суждение о возвышенном также не «объективно»: не может быть возвышенных объектов, возвышенным может быть только состояние души. Возвышает же душу понимание ее соразмерности вещам самим по себе, которые, хотя и остаются непознаваемыми положительно, но отрицательно, так сказать, апофатически, дают о себе знать в том, что не имеет меры, в несоразмерном всему, при помощи чего мы «меряем» явления.
Почему Кант так решительно выступал против понятия предустановленной гармонии? Какой принцип может служить его теоретической заменой, ведь на тождестве мысли и бытия как одном из вариантов этого принципа держится философия со времен Парменида, в том числе и философия Просвещения: природный разум и разумная природа «заранее» гармоничны и в этой своей разумности взаимно «доступны». Трансцендентный объект становится имманентным знанию, естественность разума гарантирует его законосообразность: разумно-законосообразное тождество мышления и бытия.
Коперниканский поворот Канта, реформирование им классической новоевропейской рациональности выражается в нескольких ключевых концептах его трансцендентализма, которые без учета этого нового способа мыслить кажутся нам, как сказал М. Мамардашвили, какими-то «марсианскими»5 (к ним относятся, например, запрет рассматривать вещь-в-себе как объект, утверждение об идеальности пространства и времени, о том, что рассудок дает природе законы, понятие трансцендентальной иллюзии, непреднамеренной (нецелесообразной) целесообразности природы). Нашей задачей будет попытка понимания этой «марсианской» логики: как и откуда надо смотреть, чтобы так видеть?
С точки зрения классической рациональности, признание всеобщности и необходимости научного знания требует признания какой-либо версии тождества бытия и мышления (то есть предустановленной гармонии двух субстанциальных сущностей). Для Канта утверждение такой гармонии было бы сродни духовидению, мысленному созерцанию ноуменов. Чтобы выдвинуть утверждение о такой гармонии, мы должны были бы обладать бесконечным созерцанием. Только Высшее Существо, созерцая, производит само существование своих объектов, насколько мы можем судить об этом, добавляет Кант6. Таким образом, бесконечное созерцание не зависит от предшествующего существования объектов. Наша же способность представления подвергается воздействию со стороны объекта, и мы можем объективно рассуждать только о том, что воздействовало на нашу чувственность. Чтобы утверждать, что такие не аффицирующие нашу чувственность сущности, как бытие и мышление, вещи и идеи, гармонизированы, надо быть умнее самого Бога. А если окажется, как подозревал, например, Л. Шестов, что Бог и вовсе творит не в соответствии с «идеями» и что источник совершенства всего сотворенного – не в ноуменальных прообразах вещей, а что они «по-милу хороши», по чистейшему Божественному произволу, потому что это Он их сотворил, то есть «потом» хороши, а не «заранее». Может (разве не без-умное предположение?), их и не было в Божественном Уме заранее? То есть, что и для самого Бога и бесконечного созерцания не нужно никакого сравнивания вещей с их идеями, чтобы добиться совершенства и гармонии? Это тоже вполне «марсианское» представление роднит Шестова с Кантом. Исторический элемент, вводящий момент «потом», присущ и трансцендентализму М. Мамардашвили.