Ветер наглаживал чертополох против шерсти цвета кончика лисьего хвоста и удивлялся, сколь шелковиста, тонкорунна и податлива оказалась наощупь его грива.
И пускай к вечеру остались от той прелести клочки да пряди, но случилось же оно, то обожание, произошло! Не привиделась и красота…
Всякому хочется быть замеченну и обласканну. За так и запросто, либо за дело, – всё одно приятственно, близка сердцу похвала и льстива, и истинна, сколь не выказывай обратного.
Вросший в собственное отражение рогоз перешёптывался с ветром, тщился заставить его понять нечто, в чём неуверен покуда сам. Наскучит ветру то внушение, да станет трепать початок, крушить стебель, убеждать5, сажая в беду траву болотну. Дабы никому неповадно было его, ветра, поучать, да принимали его по старшинству, как по заслугам, а не из-за умения. Самость6 свою, значит, пестовал ветер.
Верно ли оно эдак-то? Таки нет! Да кому оспорить решиться, коли всяк торопит свой час7, – кто делом, а который безделием. Многим, ведомо, не до чужих скорбей… ВедОмый собственными, оставив без внимания стороннее мучение, не избежишь своего. Совестливого измучит совесть, а прочего настигнет возместье8 когда со стороны.
В природе всё по-настоящему. Даже мы.
А человек не ветер, не рогоз, в самом деле-то выбор у него один – остаться собой или перестать им быть.
Ветер наглаживал чертополох против шерсти. Чай не кошка, не сделается от того большой беды.