Вождь умер. Бесконечные очереди скорбящих змеились по снегу, насколько мог видеть глаз, от Красной площади до Москворецкого моста и дальше. Некоторые держали в руках большие портреты Вождя: характерная лысина, бородка и усы, знаменитый прищур. На морозном январском воздухе траурная процессия медленно двигалась к наспех сколоченному деревянному кубу у подножия кремлевской стены. Люди хотели его увидеть: невысокого человека с маленькими руками, который теперь лежал в открытом гробу. Над входом в деревянный куб были приколочены большие буквы «ЛЕНИН». Скорбящие проходили вдоль цепочки военных в длинных серых шинелях и буденовках. Ближе к кубу стояла еще одна линия охраны из чекистов, оперативников советской тайной полиции. Один из них, молодой человек со светлыми волосами и круглым подбородком, окоченел от холода: Василий Зарубин провел на Красной площади уже несколько часов и не мог отлучиться, чтобы одеться потеплее[6].
Наконец, дежурство Зарубина закончилось. Он едва не бегом пересек площадь и свернул на Никольскую улицу. Вскоре он вышел к внушительному пятиэтажному зданию на Лубянской площади, в котором с 1918 г. размещалась ВЧК. Энергично топая ногами в тщетной попытке согреться, Зарубин ругал себя: получив срочный вызов из Москвы, он так поспешно сорвался с места, что не догадался взять теплую одежду. И вот теперь расплачивался за свою непредусмотрительность.
Охрана на входе пропустила молодого чекиста в здание, где помимо кабинетов оперативников и других служебных помещений находилась тюрьма. Чувствуя болезненное покалывание в отогревающихся руках и ногах, в кабинете начальника Зарубин слушал инструкции к новому заданию: его отправляли в Китай, в Харбин, чтобы вести тайную слежку за общиной русских эмигрантов, бежавших от революции.
На Лубянке Зарубин считался опытным оперативником. Из своих 30 лет почти десять он провел на войне – сначала на Первой мировой, затем на Гражданской, после чего подавлял крестьянские восстания в центральных районах России. Конечно, были у Зарубина и недостатки: сын железнодорожника, он никогда не был за границей и окончил только начальную школу. Свои «университеты» он проходил в окопах. Со светлыми волосами, бледной кожей и мягкими чертами лица Зарубин выглядел очень по-русски, но для нового задания это было, скорее, преимуществом. В Харбине находилась крупнейшая община русских эмигрантов, и славянская внешность Зарубина была очень кстати.
Глава советской тайной полиции Феликс Дзержинский был убежден, что антибольшевистские группы эмигрантов, окопавшиеся в Харбине, только и ждут подходящего момента, чтобы взять реванш. Смерть Ленина идеально подходила для этой цели: уход харизматичного лидера делал новый режим как никогда уязвимым. Чтобы противостоять этой опасности, Дзержинский отправил десятки своих оперативников в страны, где нашли убежище русские эмигранты. В случае с Харбином сделать это было проще всего: недавно Китай и Россия установили дипломатические отношения, и в городе уже работало советское консульство.
Зарубин отправился в Китай вместе с женой Ольгой, красавицей и интеллектуалкой, и маленькой дочкой Зоей. В Харбине он был зачислен в штат советского консульства на должность заместителя начальника экономического отдела.
Впереди у Зарубина была долгая и успешная карьера в советской разведке. Эмигранты, цель его первой зарубежной командировки, навсегда останутся в фокусе его внимания.
Отправляясь на это задание, Зарубин следовал уже давно сложившейся традиции. Как однажды сказал нам известный советский диссидент и политический эмигрант Владимир Буковский, «Российская империя сложилась в результате того, что народ бежал от власти, а власть бежала за народом»[7].
Все следующие годы и десятилетия руководители советских спецслужб – Дзержинский и его преемники – продолжат посылать своих оперативников за границу для борьбы с реальной или воображаемой угрозой, исходящей от русских политических эмигрантов.
1924 год Зарубин провел в Харбине. Наступило и прошло лето, и в сентябре Василию уже казалось, что он понемногу привык к новому месту. По утрам он добирался на работу с окраины пешком, и город напоминал ему Москву, где его семья жила до Первой мировой войны. Та же разномастная архитектура в провинциальном стиле: в основном двух- и трехэтажные дома с кирпичными нижними и деревянными верхними небрежно надстроенными этажами. Отсюда Зарубин шел в более фешенебельную часть города на холме, известную как Новый город. Здесь были дома побогаче и посовременнее: с огромными окнами, изящными коваными решетками и фантазийными входными дверями в стиле ар-нуво. Городовые в царских мундирах патрулировали улицы, носившие русские названия, и охраняли магазины с вывесками на дореформенной кириллице. Это походило на путешествие в прошлое: в России приближалась седьмая годовщина Октябрьской революции, уже четыре года как закончилась кровопролитная Гражданская война, но Харбин, казалось, ничего этого не заметил.
Молодой человек в потертом костюме, он казался своим в этом провинциальном городе. На самом деле он был вражеским агентом в чужой стране. Россия находилась в 500 километрах к северу – под русскоязычными надписями в витринах Зарубин видел китайские иероглифы.
Больше 20 лет назад царь арендовал у Китая полосу земли для строительства железной дороги, которая должна была соединить Транссибирскую магистраль с Владивостоком. Административный центр новой железнодорожной ветки, проходившей по территории Китая, разместили в рыбацкой деревушке Харбин. Прибывшие туда инженеры быстро выстроили город в русском стиле – с православными церквями, русскими школами и типичной планировкой улиц. С разрешения китайских властей в городе действовала русская администрация. К началу Первой мировой войны Харбин превратился в типичный русский город средней величины.
После того как октябрьской ночью 1917 г. большевики захватили власть, в город начали прибывать тысячи беженцев.
Из Центральной России бежали на запад – либо морским путем через Крым и Константинополь, либо северным путем через Финляндию – в надежде добраться до Берлина или Парижа или хотя бы до Праги и Белграда. Те же, кто находился в восточной части страны, искали спасения в Китае; и многие из них осели в Харбине. В результате к 1924 г. в городе проживало более 100 000 русских эмигрантов. Китайцы согласились сохранить прежние порядки, позволив царским чиновникам и дальше управлять городом. Вот почему, когда Зарубин приехал в Харбин, тот продолжал жить привычной дореволюционной жизнью.
Благодаря такой политике китайских властей многочисленные белогвардейские организации – остатки войск, сражавшихся против Красной армии, – чувствовали себя в городе в безопасности. Они считали, что борьба за Россию еще не закончена, оставались в Харбине и терпеливо выжидали благоприятного момента, чтобы вернуться на родину.
Дзержинскому об этом было хорошо известно. Считая, что белоэмигранты никогда не сдадутся, он требовал от своих оперативников делать все возможное, чтобы ослабить белогвардейские организации и их союзников. В марте 1924 г. он направил своему заместителю записку о «борьбе с эмигрантскими террористическими группами»[8], где спрашивал, имеется ли у ЧК полный список членов белогвардейских организаций, а также их родственников и друзей в России и за рубежом? Дзержинский требовал установить над всеми этими людьми пристальное наблюдение.
В начале сентября 1924-го генерал Петр Врангель основал Русский обще-воинский союз (РОВС), боевое крыло эмиграции. За четыре года до этого Врангель сражался с большевиками в Крыму, был разгромлен и с остатками армии бежал из страны. К концу 1924 г., уже через несколько месяцев после основания, РОВС развернул активную деятельность в Харбине и других местах, обучая членов организации военному делу и готовя их к возвращению в Россию[9].
Зарубин спешил к двухэтажному особняку за высокой оградой с монументальными воротами, на которых вызывающе сверкал серп и молот на фоне земного шара в лучах металлического солнца и обрамлении колосьев пшеницы. Эта эмблема пролетарского государства была утверждена как официальный герб Советского Союза всего год назад, поэтому краски еще не успели потускнеть. В особняке размещалось советское консульство. Вот уже почти полгода Зарубин приходил сюда каждый день. Откровенно признаться, он был не слишком доволен собой: прошло уже шесть месяцев его пребывания в Харбине, а ему как агенту ОГПУ пока не удалось сделать ничего.
Войдя в здание консульства, Зарубин думал о своем положении. По всему выходило, что у него было мало шансов на успех. Начать с того, что все знали его как сотрудника советского консульства, поэтому выдать себя за эмигранта он не мог. Были и другие трудности: лишенный с детства возможности получить хорошее образование и набраться светских манер, Зарубин не очень вписывался в местную эмигрантскую среду.
За бурное десятилетие на полях сражений он приобрел ряд ценных для оперативника качеств, которые, однако, были абсолютно бесполезны для тайного агента в городе, населенном бывшими царскими чиновниками, офицерами, представителями богемы и интеллигенции. За годы в советской тайной полиции он научился многому, но не практическим тонкостям шпионского ремесла. Короче говоря, двери респектабельных домов в городе были для него закрыты. Или нет?
Отличие Харбина от других городов, населенных эмигрантами из России, состояло в том, что им управляли в основном русские. При этом Китай официально признал и советское консульство, которое в силу своего статуса официально взаимодействовало с «белой» городской администрацией. Никто не заподозрит ничего странного, решил Зарубин, если советский чиновник вроде него заведет знакомства в городском совете Харбина. Возможно, это станет его пропуском в мир белой эмиграции.
Большинство членов городского совета – эмигранты, решившие взять на себя ответственность за приютивший их город, – принадлежали к русской интеллигенции. Один из них, курировавший больницы и городские скверы, ранее прославился как исследователь Камчатского полуострова. У него была дочь по имени Анна – миловидная девушка, очень хрупкая и застенчивая[10].
Была одна загвоздка: Зарубин приехал в Харбин с женой. Ольга вышла за него замуж в 1918-м, всего через год после революции – в те времена, когда брак девушки с чекистом мог спасти всю ее семью. К тому же у них была четырехлетняя дочь Зоя. Но, рассуждал Зарубин, Анне совсем не нужно знать эти подробности. Как дочь представителя городских властей, она могла обеспечить Василию пропуск в круг городской элиты. Зарубин решил действовать.
Все шло по плану: он завел с Анной роман, завербовав своего первого агента. Но затем случилось неожиданное. Он влюбился.
Последствия не заставили себя ждать. Вскоре Ольга получила анонимное письмо, как потом выяснилось, от коллеги Зарубина по работе, который разоблачил тайную связь. Оскорбленная женщина передала информацию руководителю советской резидентуры в Харбине. Тот почуял опасность: его сотрудник больше не мог считаться благонадежным. Карьера Зарубина могла на этом закончиться, но он нравился шефу.
Единственным способом помочь Зарубину был перевод в другой отдел. Шеф резидентуры отправил в Москву телеграмму, адресованную Михаилу Трилиссеру, главе иностранного отдела – то есть руководителю всей разведки ОГПУ. Сын сапожника из Астрахани, Трилиссер состоял в большевистской партии с 1901 г. и во время Гражданской войны работал под прикрытием в зоне российско-китайской границы, шпионя за китайцами, японцами и белогвардейцами. Он питал слабость к оперативникам с Дальнего Востока.
Трилиссер согласился дать Зарубину второй шанс[11]. Проштрафившегося оперативника отозвали в Москву для обучения. Его любовница Анна поехала вместе с ним. Жена Зарубина, Ольга, также сотрудница OГПУ, вместе с дочерью осталась в Харбине.
В Москве, присмотревшись к Зарубину, Трилиссер решил оставить его в своем отделе. Пусть тот и оскандалился в Харбине, но был настойчив, смел и умеренно амбициозен. К тому же он был русским, а в советской разведке (ИНО), созданной латышами, евреями и грузинами, русские были редкостью.
С некоторых пор на это приходилось обращать внимание даже Трилиссеру. Недавно преемник Ленина Сталин официально заявил о возможности «построения социализма в отдельно взятой стране»[12], что означало отказ от планов начать мировую революцию в ближайшее время. Новая доктрина давала и негласный сигнал тайной полиции – стать более «национально-ориентированной», то есть более русской.
Зарубина спасли. Вскоре он получил назначение в советское посольство в Финляндии – еще одну страну, где обосновалась обширная русская эмигрантская община.
Но в Финляндию ему пришлось отправиться одному. Анну не выпустили из Москвы. Ее роман с Зарубиным оказался ловушкой: ей так и не дали разрешения на выезд. Много лет она безуспешно пыталась уехать в Харбин. В конце концов ее схватили при попытке пересечь границу, и она пять лет провела в сталинском ГУЛАГе.
После отъезда Зарубина русская эмигрантская община в Харбине осталась без присмотра. Москва не могла этого допустить – харбинские белоэмигранты считались серьезной угрозой для советского государства. Трилиссеру срочно требовалось найти другого агента на замену. Он выбрал молодого еврея Наума Эйтингона. Высокий черноволосый красавец с яркими глазами, Эйтингон был едва ли не полной противоположностью Зарубина.
Несмотря на молодость – ему исполнилось всего 25 лет, – Эйтингону было не занимать уверенности в себе. Он родился в небольшом городке под Могилевом в черте оседлости. Еврейский погром в родном городе, который он пережил в шестилетнем возрасте, не оставил у него никаких иллюзий в отношении царской России. Затем случилась Первая мировая война, а с ней и немецкая оккупация. Как и многие другие, он сумел выжить, лишь развив инстинкт самосохранения и навыки жизни в подполье. В 1917 г., в 18-летнем возрасте Эйтингон присоединился к эсерам. Члены этой боевой организации соблюдали строжайшие правила конспирации, и на их счету был длинный список покушений и убийств царских чиновников. Но вскоре Эйтингон перешел в другой лагерь. Он вступил в большевистскую партию, затем пошел работать в ЧК, советскую тайную полицию, которая как раз развернула репрессии против эсеров. Отныне бывшие соратники стали «контрреволюционерами». Эйтингон без колебаний выполнял новые приказы. В отличие от эмоционального Зарубина, он был хладнокровен и расчетлив. Из подобных ему людей и было сформировано первое поколение советской разведки – безжалостных оперативников с богатым опытом выживания в любых обстоятельствах.
Начальство в ЧК ценило Эйтингона за эффективность[13]. В начале 1920-х гг. он был переведен в восточный отдел, где стал отвечать за борьбу с контрреволюционными элементами на обширной территории, простиравшейся от Кавказа через всю Сибирь и Дальний Восток до границы с Китаем. Параллельно он учился на восточном факультете Военной академии в Москве.
К 1925 г. Эйтингон был куда более подготовленным и опытным оперативником, чем Зарубин, на место которого его отправили в Харбин.
Перед отъездом Эйтингона в Китай Трилиссер пригласил его в кабинет Дзержинского. Основатель ЧК был лаконичен: «Делайте все, что полезно для революции»[14].
Прибыв в Харбин, Эйтингон почти сразу завел роман с бывшей женой Зарубина. Вскоре они стали жить вместе. О чем бы ни шла речь – о преследовании бывших товарищей или о любви, Эйтингон никогда не колебался: он был человеком действия.
А тем временем в одной из самых дешевых гостиниц Бухареста красивая, черноволосая, с пронзительными карими глазами, 24-летняя женщина совершила свое первое убийство. Она весь вечер просидела в своем номере, прислушиваясь к шагам в коридоре. Пламенная коммунистка, она ждала подпольного курьера. Услышав стук, она поспешила к двери и увидела на пороге одного из товарищей по партии. Войдя, тот направил на нее пистолет и потребовал, чтобы она отдала ему полученный из Москвы пакет с инструкциями для Коминтерна, международной организации, которая объединяла коммунистические партии разных стран и планировала мировую революцию.
Она ответила, что у нее нет никаких бумаг. Тогда мужчина приказал ей одеться и следовать за ним. Она догадывалась, что за этим последует: ее брат, лидер боевого крыла румынской компартии, недавно был убит Сигуранцей, тайной полицией Румынии. Надевая пальто, она нащупала в кармане пистолет. Ей хватило одного меткого выстрела – мужчина замертво рухнул на пол[15]. Как и Эйтингон, она никогда не колебалась. И не допускала ошибок.
Трилиссер заметил ее таланты и пригласил в Москву – стать сотрудником иностранного отдела. За свою долгую карьеру в советской разведке она сменит много имен, но станет известна как Елизавета Горская.
В последующие годы Зарубин, Эйтингон и Горская – дисциплинированный русский, находчивый и безжалостный еврей и хорошо образованная, решительная космополитка – стали успешными советскими агентами.
Все трое сыграли важную роль в борьбе советского режима с угрозой, которую представляли собой эмигранты.
Для Эйтингона 1929 г. начался удачно. Он возглавлял резидентуру в Харбине и за четыре года работы в Китае проявился как талантливый организатор тайных операций. Самой впечатляющей стала его последняя акция.
Советская разведка давно подозревала, что местный китайский военачальник, некоронованный самодержец северного Китая, известный как Старый маршал, поддерживал тайные отношения с японцами. Москва беспокоилась. Было известно, Япония планировала захватить этот регион Китая и превратить его в свою военную базу, что угрожало советским интересам.
Когда Старый маршал возвращался на поезде из Пекина в Харбин, на мосту под его персональным вагоном взорвалась бомба. Военачальник получил смертельные ранения и в тот же день скончался. Китайцы обвинили в теракте японцев, но на самом деле его организовал Эйтингон. Успех операции открыл молодому оперативнику путь в элиту советской разведки: он был награжден высшей советской наградой – орденом Красного Знамени. На тот момент Эйтингону не было еще и тридцати[16].
Трилиссер всецело ему доверял. Последний год Эйтингон наслаждался полной свободой действий, проводя операции по всему Китаю. В русской эмигрантской общине он завербовал несколько ценных агентов, которые обеспечили ему доступ к сверхсекретной переписке между Генеральным штабом Японии и его военными миссиями в Северном Китае. Эйтингон действовал с безжалостной эффективностью, не щадя своих бывших соотечественников – врагов революции. Один из его агентов подбросил японской разведке ложные сведения о том, что 20 сотрудничавших с ними русских эмигрантов перешли на другую сторону и тайно обратились за советскими паспортами. Японцы поверили дезинформации Эйтингона и убили своих агентов. Так что в ИНО Эйтингон был восходящей звездой.
Но 27 мая 1929 г. всему этому внезапно пришел конец. В 14:00 несколько десятков китайских полицейских, среди которых было немало белоэмигрантов, поступивших на службу к китайцам, ворвались в ворота советского консульства в Харбине и арестовали 39 человек.
Накануне утром китайская полиция получила от русского эмигранта информацию, что в подвале консульского особняка состоится важная встреча – предположительно тайное собрание членов Коминтерна, на котором должен был обсуждаться план подготовки коммунистического восстания. На самом деле планировалось рядовое партийное собрание советских граждан, живущих в городе.
Но полиция Харбина уже была настороже – наблюдение за консульством показало, что его регулярно посещают десятки подозрительных личностей. Поэтому комиссар полиции приказал провести рейд[17].
Эйтингон был вооружен и не хотел, чтобы полиция нашла у него пистолет. Хладнокровие и смекалка выручили его и на этот раз: решив, что полицейские вряд ли станут обыскивать маленькую девочку, он подозвал свою падчерицу Зою Зарубину и отдал ей пистолет, который она спрятала под одеждой и вынесла из консульства. После этого Эйтингон принялся спешно уничтожать секретные документы, чтобы они не попали в руки китайцев.
Тем не менее рейд и аресты в консульстве вызвали в Москве скандал. Агентурная сеть оказалась скомпрометирована – это было очевидно.
Трилиссер отозвал Эйтингона из Харбина, и через неделю с небольшим, проехав поездом более 6000 километров, он прибыл в столицу.
Палящее июньское солнце плавило московский асфальт; москвичи изнывали от жары и пыли. По всему городу взрывали церкви – столичные власти заявляли, что им нужно освободить пространство для прокладки новых улиц. В прессе промелькнула новость о нападении на консульство в Харбине, но в основном газетные полосы заполняли подробности контрреволюционных заговоров и возмущенные письма рабочих, требующих покарать заговорщиков. Ритм столичной жизни изменился, в воздухе висело напряжение – Эйтингон видел это по лицам спешащих прохожих на улицах. Напряжение мешалось с возбуждением – в Москве проходил большой политический карнавал.
Это было грандиозное зрелище: 54 грузовика с гигантскими фигурами из папье-маше – развратной красоткой и карликами в цилиндрах с надписью «Капиталистическая Франция и страны Малой Антанты»; группой уродливых кукол, изображавших «свадьбу Муссолини и папы римского»; слоновьей головой с внушительным хоботом, символом колониальной Индии, – прошли по улицам столицы, обличая капитализм и прославляя достижения советского народа, пока не остановились на Красной площади[18]. А тем временем московские предприятия бастовали из-за низких зарплат, и перед магазинами выстраивались длинные очереди. Белый хлеб был в дефиците[19].
Впрочем, Эйтингона не волновали настроения москвичей. В отличие от Зарубина, его мало что связывало со столицей, да и излишняя сентиментальность была не в его духе: он не тосковал даже по родному городу, который покинул еще в юности, порвав все связи с прошлым. Для него Москва всегда была центром власти – и не более того. Теперь он решительно шагал к зданию на Лубянской площади, готовясь встретиться со Стариком, как подчиненные за глаза называли Трилиссера – 46-летнего человека в очках и с усами щеточкой, которые позднее сделает знаменитыми Гитлер. Поднимаясь на третий этаж в кабинет начальника, Эйтингон столкнулся с несколькими коллегами, которых не видел уже много лет. Их испуганные, напряженные лица его неприятно поразили.
Последние полгода ИНО неожиданно для себя оказался в центре кремлевских политических интриг. После смерти Ленина два главных соперника – Иосиф Сталин и Лев Троцкий, – каждого из которых поддерживали крупные партийные фракции, вцепились друг другу в глотку в борьбе за власть. Сторонники Троцкого организовывали в Москве массовые демонстрации, но расчетливый Сталин постепенно усиливал свои позиции в партии, в то время как Троцкий больше полагался на свою всенародную популярность. Решающий удар был нанесен в январе 1929 г., когда Троцкий, которого к тому времени уже отправили в ссылку в Среднюю Азию, узнал, что бывшие товарищи по партии приняли решение выслать его из СССР.
Троцкий не привык сдаваться без боя. Его сторонники напечатали тысячи листовок с записью разговора двух высокопоставленных членов партии, Бухарина и Каменева. Те обсуждали шансы на победу антисталинской оппозиции. Согласно стенограмме, Каменев спросил, на чью поддержку в органах могут рассчитывать оппозиционеры. «Ягода и Трилиссер наши», – ответил Бухарин[20]. Оба были заместителями шефа советской тайной полиции[21].
Через неделю Ягода и Трилиссер вместе с шефом написали Сталину письмо. В отчаянной попытке оправдаться они утверждали, что слова Бухарина не имеют под собой никаких оснований[22]. Сталин, казалось, им поверил, но обстановка оставалась тревожной. Дзержинский умер два года назад, а его преемник, человек интеллигентного и флегматичного нрава, много болел и редко появлялся на службе. Мало кто верил, что он сумеет защитить своих людей, даже самых доверенных заместителей. Из них двоих Ягода находился в относительной безопасности – двумя годами ранее он доказал свою лояльность Сталину, жестоко подавив в Москве демонстрацию в поддержку Троцкого, – но Трилиссер висел на волоске.
Шли месяцы, однако ничего не происходило. В кабинетах ИНО на третьем и четвертом этажах здания на Лубянке царила нервозность. Все знали, как Сталин умеет выжидать, прежде чем отомстить (через несколько лет и Ягода, и Трилиссер попадут под сталинские «чистки», причем Ягода будет расстрелян первым). К тому же ИНО был небольшим подразделением, чуть больше сотни человек, и спрятаться было негде. Если бы Трилиссера признали врагом народа и арестовали, он многих потянул бы за собой.
Советские разведчики быстро поняли, что лучшим способом избежать неприятностей было уехать в зарубежную командировку. Что касается Зарубина, то он был в относительной безопасности – после Финляндии его командировали в Данию. Это новое задание кардинально изменило его жизнь. Он отправился в Копенгаген как нелегал: агент без дипломатического прикрытия, выдававший себя за гражданина другой страны. В нелегалы отбирались лучшие из лучших. Хотя Зарубину в то время еще явно не хватало навыков, у него была репутация надежного, закаленного коммуниста. Дисциплинированный человек, он понимал, что правила надо соблюдать, – редкое качество среди первого поколения советских разведчиков. Светловолосый и голубоглазый, он походил на уроженца Северной Европы – по крайней мере, в представлении своего начальства. Трилиссер дал добро, и Зарубин уехал в Данию по паспорту натурализованного американца финского происхождения. (Паспорт был настоящим – его позаимствовали у человека, который работал по контракту в Советском Союзе и временно в нем не нуждался.) Такая стратегия агентурного проникновения использовалась не раз: советская разведка любила засылать своих нелегалов в Европу под видом американцев. В Москве считали, что местная полиция относится к владельцам американских паспортов с бо́льшим уважением, чем к европейцам, к тому же обратиться к властям США для проверки данных было гораздо сложнее, чем к европейским, и требовало больше времени. Для чиновников Старого Света Соединенные Штаты все еще находились «на другом конце земли». Согласно полученным инструкциям Зарубин должен был жить в Копенгагене под видом бизнесмена средней руки и оставаться в тени. Там он пережидал шторм на Лубянке.
Эйтингон же сидел в Москве и продолжал ждать назначения. В конце концов Трилиссер принял решение: отправить его в Турцию в качестве главы легальной резидентуры в советском консульстве в Константинополе, который в следующем году переименовали в Стамбул. Помимо прочего в его обязанности входила слежка за местными эмигрантскими общинами, включая украинцев и азербайджанцев, а также белогвардейскими организациями, как и в Харбине.
Эйтингон счел себя счастливчиком. В августе 1929-го, когда Центральный комитет компартии всерьез взялся за чистку ИНО в Москве, он уже находился в Турции.
Он не знал одного: из всех городов мира именно Константинополь только что стал самым опасным для советских разведчиков.
С первых месяцев своего существования большевистский режим безжалостно расправлялся с политическими врагами. Правда, если разногласия с партией возникали у соратников-революционеров, то с ними большевики поступали более мягко. Бывших товарищей по оружию редко убивали – как правило, их изгоняли из правящей элиты или высылали из страны.
С приходом к власти Сталина все изменилось. Склонный к паранойе, он не мог смириться с тем, что его бывшие соратники за границей могут, если наступит подходящий момент, вернуться и вступить с ним в борьбу. Поэтому новый советский вождь поручил своим спецслужбам выслеживать изгнанников, где бы те ни находились, и уничтожать. Таким образом, мишенями советских агентов стали партийные лидеры, которые еще вчера были частью политического режима и многие из которых по-прежнему пользовались огромным уважением элиты, включая спецслужбы. Мстительность Сталина навсегда изменила характер советской разведки.
В феврале 1929 г., за несколько месяцев до прибытия Эйтингона в Константинополь, сталинские агенты доставили Льва Троцкого в Одессу и посадили на борт советского круизного лайнера «Ильич». На судне не было других пассажиров, кроме Троцкого, его семьи и двух чекистов. Советская тайная полиция не спускала глаз с опального революционера по пути из Средней Азии до Одессы, держала его под наблюдением на пароходе и собиралась продолжить круглосуточную слежку в Константинополе.
Это было непростой задачей. Легенда революции и еще вчера второй человек в партии после Ленина, Троцкий пользовался огромной популярностью в армии и в ОГПУ.
В 1929 г. в Константинополе действовали две резидентуры. В консульстве – легальная, агенты которой официально числились дипломатами; ею заведовал Эйтингон. У нелегальной резидентуры не было дипломатического прикрытия, и ее возглавлял Яков Блюмкин, невысокий, энергичный 31-летний разведчик с короткой стрижкой и неизменной щетиной. Блюмкин руководил своими людьми из букинистической лавки, которая специализировалась на антикварных еврейских книгах и была отличным прикрытием.
Одновременное существование легальной и нелегальной резидентур было наследием подпольного большевистского прошлого. В Российской империи статус партии постоянно колебался между разрешенным и запрещенным, поэтому на крайний случай большевики развивали параллельную систему тайных ячеек и совершенствовали навыки работы в подполье.
Во время Первой мировой войны эта система распространилась на другие страны – большевики выступали против войны и постоянно находились под угрозой запрета за ведение пацифистской пропаганды, и параллельные подпольные ячейки появились в Европе и в Соединенных Штатах.
После революции Ленин решил, что такой подход доказал свою эффективность и должен применяться в новых условиях. Москва навязала двойную систему дружественным коммунистическим партиям в Европе – членам Коминтерна, обязав их создавать подпольные партийные организации в дополнение к легальным. В представлении Москвы эта параллельная система должна была сохранить деятельность коммунистов в случае запрета партии.
Советская тайная полиция, как передовой отряд партии, воспроизвела ту же систему: нелегальные резидентуры открывались одновременно с легальными, существовавшими в посольствах и консульствах.
В Константинополе нелегальная резидентура была в надежных руках. «Книготорговец» Блюмкин, талантливый и смелый оперативник, прославился в июле 1918 г., когда, будучи молодым чекистом и левым эсером (сразу после революции Дзержинский еще брал эсеров в советский репрессивный аппарат, ценя их обширный опыт в проведении диверсий и терактов), пришел в посольство Германии в Москве и хладнокровно застрелил немецкого посла[23]. Эсеры надеялись, что убийство посла помешает подписанию ненавистного им сепаратного мира с Германией, который готовили большевики. Руководство большевистской партии было в ярости, как и непосредственное начальство Блюмкина в ВЧК, но тот сумел убежать из Москвы.
После этого он всплыл на Украине, где был приговорен чекистским трибуналом к расстрелу, но помилован. Каким-то образом он сумел вернуть доверие бывшего начальства и продолжил блестящую карьеру в советской разведке. В 1920-е гг. он появлялся в разных странах от Персии до Монголии, где проводил блестящие авантюрные операции в стиле Лоуренса Аравийского. В Константинополе Блюмкину как руководителю нелегальной резидентуры фактически предоставили полную свободу действий, но ему требовалось поддерживать контакт с легальной резидентурой. Его связной стала молодая румынская разведчица Лиза Горская.
С тех пор как Трилиссер заметил ее в 1924 г., Горская прошла длинный путь. Из Бухареста она перебралась в Вену, где под видом переводчицы начала карьеру в советской разведке. Вскоре она получила советское гражданство и сменила членство в компартии Румынии на членство в советской партии большевиков. По ходу дела она избавилась от своего имени Эстер и стала Лизой, приняв русскую фамилию Горская, а также разорвала брак с румынским коммунистом. После этого ее отозвали в Москву для прохождения интенсивного курса обучения.
Как разведчица Горская подавала большие надежды, она свободно владела французским, немецким и русским, но она прекрасно понимала, что остается чужой для системы, а следовательно, ей срочно требовался защитник.
Тем временем Лиза получила новое задание: Трилиссер отправил ее в Турцию под непосредственное руководство Блюмкина. Это и был ее шанс: Блюмкин, один из самых предприимчивых и удачливых агентов, был настоящей звездой советской разведки. А Лиза никогда не упускала возможностей, предоставленных судьбой. Блюмкин влюбился с первого взгляда в красивую 29-летнюю женщину с выразительными глазами и копной волнистых черных волос.
Казалось, Блюмкин был на вершине мира: руководя сетью тайных агентов в Константинополе, он пребывал в своей стихии, рядом с ним находилась любимая женщина, а в Москве его прикрывал Трилиссер. Но опытный чекист совершил роковую ошибку: всегда готовый делать рискованные ставки, он не смог побороть искушения вступить в игру между Сталиным и Троцким.
12 апреля 1929 г., всего через два дня после приезда в город, Блюмкин прогуливался в фешенебельном районе европейской части Константинополя по улице Гранд Рю де Пера. Стоял солнечный день, все вокруг цвело. Внезапно он увидел знакомое лицо – это был Лев Седов, 23-летний сын Троцкого. Молодой человек сразу пригласил Блюмкина к себе домой на встречу с Троцким, и чекист охотно согласился. Он когда-то работал у Троцкого секретарем и сохранил к нему искреннюю привязанность. Через четыре дня они встретились и проговорили четыре часа. После этого Блюмкин еще несколько раз встречался со Львом Седовым, с которым они обсудили тысячи важных вопросов – от шансов Троцкого вернуться в Россию до организации личной охраны опального революционера[24]. Блюмкин начал самую рискованную игру в своей жизни: будучи доверенным шпионом Сталина, он вступил в тайные отношения с его заклятым врагом.
Вскоре после этих встреч Троцкий сделал свой ход.
Подавляющее большинство русских эмигрантов, бежавших из Советской России, не собирались оставаться жить за границей навсегда. Они мечтали вернуться домой – как только им представится шанс сменить политический режим. Многие не оставили эту надежду до конца жизни. Поэтому вряд ли удивительно, что к 1929 г. в Русском обще-воинском союзе, главной военной организации эмигрантов, состояло больше 60 000 человек. Во главе с генералом Александром Кутеповым, непримиримым противником большевиков и ветераном Гражданской войны, члены РОВС готовились к возвращению на родину в подходящий момент и вооруженному захвату власти в России. Ради великой цели РОВС использовал любые методы, включая засылку агентов в Россию и убийства советских чиновников за рубежом[25].
В то время как члены РОВС занимались военной подготовкой и диверсиями, интеллигенция в изгнании издавала антисоветские газеты и журналы, создавала политические клубы и театральные труппы. Но вместо того, чтобы строить планы на будущее, эти умные и талантливые люди завязли в прошлом, мучительно ища ответы на сотни горьких «Что, если?»: «Что, если бы не началась Первая мировая война? Если бы царь не отрекся от престола? Если бы Ленина не пустили в страну? Если бы союзники не предали Белое движение?» В таких разговорах проходили годы, затем десятилетия. Их вели, пережевывая до бесконечности детали прошлого, на кухнях и в кафе, в салонах и залах собраний – от Харбина до Белграда, от Парижа до Константинополя. Эмигранты все больше отрывались от того, что происходило на родине.
Тем временем большевики ударными темпами переделывали страну. Новый строй изменил едва ли не все аспекты повседневной жизни. Большевики отказались от юлианского календаря и перешли на григорианский; были учреждены новые праздники и в 1929 г. запрещены традиционные религиозные, такие как Рождество и Пасха. Из алфавита изъяли некоторые старославянские буквы. Коммунисты ускоряли темп жизни, поощряя «перевыполнение» плана по развитию советской промышленности в заветной мечте догнать и перегнать Запад. Советских граждан учили говорить на «новоязе», полном пропагандистской лексики и аббревиатур. В результате постепенно сформировался «советский народ» – новая общность, которую с трудом узнавали и плохо понимали русские, много лет назад уехавшие из России.
В то время как Советская Россия проходила через радикальные перемены, эмигранты продолжали одевать своих детей в дореволюционную школьную форму и разучивать гимн «Боже, царя храни». Отчаянно цепляясь за старый образ жизни, они полагали, что готовятся к тому славному дню, когда смогут вернуться на родину и воссоздать прежнюю Россию, которую они сохранили: не запятнанную и не зараженную большевизмом. Это было трогательно и сентиментально, но подобная ностальгия вряд ли могла помочь эмигрантам повлиять на будущее России.
К 1929 г. русские эмигранты занимали целые кварталы в европейской части Константинополя. Из русских ресторанов лились печальные звуки русских романсов. В книжных лавках продавались дореволюционные русские книги, спасенные от варварского уничтожения большевиками. (В Стамбуле ими торгуют и сегодня. Несколько лет назад мы бродили по европейской части города и в узком переулке, примыкающем к улице Истикляль, как сейчас называется Гранд Рю де Пера, заметили витрину букинистического магазина. Мы решили зайти. Перебирая книги, мы обнаружили там маленький томик Les Armes – иллюстрированный справочник по средневековому оружию, изданный в Париже в 1890 г., – с экслибрисом «Librairie S. H. Weiss, successeur vis-à-vis le Consulat de Russie, Constantinople» – «Библиотека С. Г. Вайса, правопреемника консульства России, Константинополь».)
Троцкий же избегал районов, населенных русскими эмигрантами. Первое время он жил в округе Бомонти в Шишли – оживленном промышленном районе, выросшем вокруг первой в городе пивоварни, – после чего перебрался на виллу на острове в Мраморном море, недалеко от южного берега Константинополя. В отличие от большинства эмигрантов, Троцкого не интересовало прошлое, он всегда смотрел в будущее и рассчитывал на успех. На то у него были серьезные основания: опытный подпольщик и прекрасный организатор, в конце концов, именно он создал Красную армию. Троцкий уже разработал план и теперь со всей своей энергией принялся за дело. Он решил начать с выпуска ежемесячного «Бюллетеня оппозиции».
«Бюллетень» представлял собой несколько страниц текста, отпечатанных в Париже на дешевой бумаге, но Сталин мгновенно понял, что он может представлять большую опасность для него. Он слишком хорошо помнил недавнюю историю: когда царский режим запретил открытую политическую деятельность, Ленин создал разветвленную подпольную систему для доставки в страну и распространения запрещенной партийной газеты «Искра».
«Искра» была не только средством большевистской пропаганды. В условиях репрессий со стороны царской тайной полиции распространение «Искры» помогло создать настоящее революционное подполье. Чтобы незаметно для царской охранки переправлять подрывную литературу через границу и распространять ее по всей стране, требовалось большое количество опытных и смелых людей, хорошо разбирающихся во всех тонкостях конспирации. По сути, именно «Искра» превратила социал-демократов РСДРП из запрещенной и преследуемой политической партии в высокоэффективную подпольную боевую организацию. И Сталин, и Троцкий это понимали.
Первый номер «Бюллетеня» Троцкого вышел в июне 1929 г. В нем говорилось, что цель издания – «обслуживать практическую борьбу в советской республике»[26]. Для Сталина и его тайной полиции это звучало как зловещее предупреждение: Троцкий фактически открыто объявлял о своих планах создать в России подпольную организацию, руководимую из-за рубежа.
Лозунг «Искры» гласил: «Из искры возгорится пламя». И действительно, печатная «искра» зажгла пламя революции, которая привела к краху могущественного царского режима, в распоряжении которого находилась самая мощная тайная политическая полиция того времени. Сталин не мог допустить, чтобы с ним случилось нечто подобное.
Вскоре влюбленный Блюмкин рассказал Лизе о своих контактах с Троцким. Всю свою сознательную жизнь он любил риск и азарт, а теперь ставки выросли как никогда. Он думал, что хорошо знает Горскую, доверял ей и видел в ней родственную душу.
Но Лиза пришла в ужас. Обе резидентуры в Константинополе и десятки агентов только и занимались тем, что шпионили за Троцким. Завербованные агенты были даже в его ближайшем окружении, и за каждым шагом Троцкого пристально наблюдали. Лиза не понимала наивности Блюмкина: как он, с его опытом, мог считать, что встречи с Троцким и его сыном остались незамеченными! Она была вне себя и попыталась убедить Блюмкина сообщить о своих связях с Троцким начальству, но тот отказался.
В августе Блюмкин вернулся в Москву. С собой он привез несколько писем Троцкого и первый выпуск «Бюллетеня»[27].
На Лубянке полным ходом шла очередная чистка, но Блюмкин снова сумел выйти сухим из воды. Трилиссер, несмотря на шаткое положение, оставался членом партийной комиссии, которая отвечала за чистки в OГПУ, и помог своему протеже. Комиссия признала Блюмкина «проверенным и надежным товарищем»[28] – ему опять повезло. Трилиссер попытался отправить Блюмкина снова за границу, но тот отложил отъезд.
Осенью Лизу внезапно отозвали в Москву. Официально это объяснили тем, что ее австрийский паспорт мог быть рассекречен из-за ошибки советского разведчика в Вене. Правда, ходили слухи, что за ее отзывом стоял Эйтингон, глава легальной резидентуры в Константинополе. Лиза встревожилась.
В Москве она попыталась еще раз поговорить со своим любовником о Троцком и переубедить его, но тот оставался непреклонен. После этого Лиза больше не колебалась. Она отправилась прямо к Трилиссеру и сообщила о контактах Блюмкина с Троцким. Чтобы шеф внешней разведки не замял это дело, стараясь защитить своего любимчика, она проинформировала и его заместителя.
Когда Блюмкина вызвали к шефу, инстинкт самосохранения, никогда его не подводивший, подсказал ему не идти на Лубянку, а бежать из страны. Будучи опытным оперативником, он знал, как перехитрить своих коллег из ОГПУ, однако он не мог уехать без Лизы. Посреди ночи он позвонил ей, и они вместе отправились на Казанский вокзал, где Блюмкин планировал сесть на поезд до Ростова. Но, как оказалось, поезд отправлялся только утром, поэтому им пришлось вернуться в квартиру. Там его уже ждали сотрудники ЧК. Он без сопротивления сел в их машину и в последнем акте бравады сам приказал водителю отвезти его на Лубянку. «Ты меня предала», – бросил он Лизе напоследок[29].
Его ждали бесконечные допросы и через две недели – расстрел. Трилиссера вскоре сняли с должности и перевели с Лубянки.
Лизу, однако, не тронули. Она даже получила новое задание: ее отправили в Данию, под начало работавшего там советского нелегала, которым был Василий Зарубин.
Лизе снова нужен был покровитель. И теперь она нуждалась в нем больше, чем когда-либо: ЦК партии обратился в ОГПУ с просьбой «установить точную природу поведения Горской»[30]. Товарищи по партии хотели знать, когда именно Горской стало известно о связи Блюмкина с Троцким и всю ли информацию она сообщила. Надежный и предсказуемый Зарубин идеально подходил на роль покровителя и защитника. Очарованный обаянием Горской, он вскоре сделал Лизе предложение.
Теперь Лиза находилась в безопасности. Москва тоже была довольна: Лиза Горская, космополитка, рисковая девушка и талантливый оперативник, и Василий Зарубин, преданный солдат партии, составили превосходную шпионскую пару.
В воскресное утро 26 января 1930 г. на узкой улочке Русселе в Седьмом округе Парижа почти никого не было. Лишь два автомобиля были припаркованы на пересечении с улицей Удино – громоздкий лимузин «Альфа Ромео» серовато-зеленого цвета с хромированными фарами и красное такси «Рено»[31]. На перекрестке дежурил полицейский[32]. Сидевшие в машинах несколько человек – агенты советской разведки – нервничали: в любую минуту из расположенного по соседству здания Военной школы могли появиться курсанты и существенно усложнить им дело.
Но пока на улице не было ни души. Все шло по плану.
Через полчаса из дома № 26 – ничем не примечательного четырехэтажного жилого дома, втиснутого между такими же невзрачными строениями, – вышел высокий мужчина средних лет с черной бородой, одетый в длинное черное пальто. Приметы этого человека были хорошо знакомы сидящим в машинах. К тому времени советская разведка знала о нем почти все: что он живет с женой и пятилетним сыном в маленькой квартирке на четвертом этаже; что он всегда передвигается по городу на одном из дюжины парижских такси, предоставленных ему его организацией. Чекисты также знали, что водителями такси были белогвардейские офицеры – всего 33 человека, – опытные, хорошо обученные профессионалы, вооруженные револьверами[33].
Такси ждало каждое утро, таков был заведенный порядок. А порядок играл важную роль в жизни Александра Кутепова, русского генерала и лидера РОВС, военного крыла белой эмиграции.
Но в то воскресное утро Кутепов, коренастый 47-летний лысый мужчина с пышными усами и бородой, вышел из дома не в 11:00, а в 10:30, и, не дожидаясь такси, пошел пешком – это означало, что генерал заглотил наживку и у чекистов есть шанс.
Накануне Кутепов получил записку от старого друга. Тот просил его о конфиденциальной встрече, чтобы обсудить некий важный вопрос, и обещал, что беседа не займет много времени. Он предложил встретиться на углу бульвара Инвалидов, на трамвайной остановке по дороге к Русской церкви, где в 11:30 должна была начаться панихида по их недавно скончавшемуся товарищу по оружию. Кутепов не знал, что автор письма был завербован советской разведкой, а у дома его поджидали чекисты. План состоял в том, чтобы под видом ареста захватить Кутепова и вывезти из страны. Агенты в машинах затаили дыхание.
Генерал направился к месту встречи. Тщетно прождав на трамвайной остановке несколько минут, он, озадаченный, двинулся по бульвару Инвалидов, но затем передумал и вместо того, чтобы пойти в церковь, свернул направо на улочку Удино и направился домой. Удача явно благоволила советским разведчикам: Кутепов сам шел в ловушку.
Генерал шел стремительной походкой военного человека. Когда он приблизился к перекрестку, из серо-зеленой «Альфа Ромео» вылезли двое и один из них что-то сказал генералу по-французски. Кутепов нахмурился и остановился. Прожив в Париже много лет, он так и не выучил французский язык. План «арестовать» Кутепова рушился на глазах, поскольку упрямый генерал не понимал приказы на иностранном языке.
Агентам пришлось действовать быстро. Они схватили Кутепова и затолкали в машину. Генерал попытался сопротивляться, но похитители усыпили его хлороформом. Дежуривший на углу полицейский – французский коммунист, также участвовавший в операции, – запрыгнул в машину, и «Альфа Ромео» сорвалась с места. За ней последовало красное такси. Из окна больницы на улице Удино за происходящим удивленно наблюдал уборщик – не считая советских чекистов, он стал последним, кто видел генерала Кутепова живым[34].
Захват Кутепова был частью широкомасштабных усилий советской разведки – серии операций, позднее известных под общим названием «Трест», направленных на то, чтобы обезглавить белоэмигрантское движение, либо заманив его лидеров в Россию, либо похитив и убив их за рубежом.
Дальнейшая судьба Кутепова после его похищения чекистами до сих пор неизвестна. Возможно, генерал скончался еще в машине от сердечного приступа, вызванного хлороформом; возможно, он умер по дороге в Россию. Есть версия, что его доставили в Москву на Лубянку и его слабое сердце не выдержало допросов. В любом случае это была одна из самых успешных операций спецгруппы особого назначения (СГОН) Яши Серебрянского, и чекисты – включая Наума Эйтингона, который в том же году стал заместителем начальника СГОН, – извлекли из нее ценный опыт. Новый метод борьбы Кремля с политическими противниками, покинувшими Россию, оказался весьма эффективным. Семь лет спустя, в сентябре 1937 г., генерала Евгения Миллера, сменившего Кутепова на посту руководителя РОВС, также похитили в Париже, вывезли в Москву и убили[35].
Но гораздо больше Кремль теперь беспокоила другая категория политических эмигрантов – видные деятели большевистской партии, бежавшие или высланные на Запад. Главным среди них, конечно, был бывший трибун революции Лев Троцкий. И в отличие от белоэмигрантов, он представлял собой реальную угрозу существованию сталинского режима.
К 1930-м гг. перед Кремлем встала острая необходимость нейтрализовать Троцкого.
Все 1930-е гг. советская разведка охотилась на Троцкого, врага Сталина номер один. В Париже украли архив Троцкого; его сын умер при загадочных обстоятельствах после простой операции по удалению аппендицита; его ближайшего соратника похитили, и тело обнаружили в Сене[36]. В 1933 г. Троцкий переехал из Турции сначала во Францию, затем в Норвегию, а в 1936-м покинул Европу и перебрался в Мексику[37].
Переезд туда опального лидера оппозиции, как ни странно, усилил интерес Лубянки к Нью-Йорку. Этот город не первый год был важным центром деятельности троцкистов и находился гораздо ближе к Латинской Америке, чем другие эмигрантские центры. Внимательно изучив ситуацию, руководители советской разведки поняли, что через местных троцкистов смогут добраться до их лидера.
В двух кварталах от Юнион-сквер, на девятом этаже узкого, зажатого между соседними домами, конторского здания в Гринвич-Виллидж с большими прямоугольными окнами, царило лихорадочное оживление. В здании находилась штаб-квартира Коммунистической партии США, а на девятом этаже офис генерального секретаря Эрла Браудера. Почти никто из ньюйоркцев не догадывался, что все здание целиком принадлежит компартии и она готовится к активным действиям. Теперь же на этажах, которые обычно занимали американские коммунисты, появились новые люди – угрюмые мужчины, говорившие с сильным русским акцентом и почему-то называвшие себя Ричардами или Майклами.
Их американские имена мало кого могли обмануть, и все прекрасно понимали, что эти люди были эмиссарами советской разведки. Ричарды и Майклы привезли срочные распоряжения из Москвы, которая настоятельно требовала от американских коммунистов больше информации о троцкистах.
Нельзя сказать, что партия игнорировала просьбу советских товарищей: операцию против троцкистов курировал лично заместитель Браудера Яков Голос. Голос был легендой Коминтерна и советской разведки[38]. Выходец из зажиточной еврейской семьи Екатеринослава, он принадлежал к первому поколению большевиков. Участник революции 1905 г., он был сослан царскими властями в Сибирь за организацию подпольной типографии, но сбежал из ссылки сначала в Китай, затем в Японию и в конце концов добрался до Соединенных Штатов. В 1915 г. Голос получил американское гражданство[39]. Энергичный, умный человек с крупными чертами лица и вьющимися волосами, Голос стал одним из отцов-основателей Коммунистической партии США, хотя до конца жизни так и не смог избавиться от сильного русского акцента.
Голос был прирожденным вербовщиком и в этом деле не имел себе равных. В Нью-Йорке он руководил несколькими шпионскими сетями с десятками агентов в каждой. Он был убежденным сталинистом, и внедрению агентов в троцкистские организации придавал особое значение. Когда люди из Москвы попросили свести их с кем-нибудь из окружения Троцкого, Голос сразу понял, кто им нужен.
Приехавшему из Москвы чекисту он устроил встречу с Руби Вейл, молодой американкой из Индианы. В свои 30 с небольшим лет Руби несколько лет тайно состояла в компартии и работала на Голоса, внедряясь в троцкистские организации[40].
На Лубянке знали, что Руби дружит с Хильдой Агелофф – одной из трех сестер, лично знавших Троцкого. Это были активные, общительные девушки, и две из них время от времени работали у него секретарями.
На встрече в Нью-Йорке русский мужчина, представившийся Джоном Ричем[41], сказал Руби, что у него есть для нее важное поручение. Затем он протянул ей пачку денег. Сначала Руби отказалась их брать: она стала коммунисткой из-за своих убеждений, а не ради материальной выгоды. Но собеседник заверил Руби, что деньги пойдут на выполнение задания: ей придется купить приличную одежду, оплачивать телефонные счета и тратиться на другие непредвиденные расходы. Враги планируют заговор против Сталина, сообщил он, и советским товарищам требуется ее помощь. Руби не раздумывая согласилась[42].
К тому же чекист успокоил Руби: ничего опасного ей делать не придется. Когда одна из трех сестер Агелофф, Сильвия, поедет в Париж для участия в троцкистском международном конгрессе, Руби нужно тоже поехать и сойтись с ней поближе. 28-летняя Сильвия, застенчивая и нескладная девушка в очках, была социальным работником в Бруклине, но, несмотря на скромное положение, свободно говорила на испанском, французском и русском языках и время от времени помогала Троцкому в качестве секретаря. К русским у сестер Агелофф было особое отношение, потому что их мать родилась в России.
В Париже Руби должна была познакомить Сильвию с неким молодым человеком, который даст о себе знать, когда они прибудут на место, – это и была окончательная цель порученной ей операции.
Руби сразу взялась за дело, и, когда она предложила Сильвии вместе поехать в Европу, та очень обрадовалась неожиданной попутчице, которая к тому же, как оказалось, разделяет ее политические взгляды.
Путешествие из Нового в Старый Свет заняло недели, и в июне 1938 г. молодые женщины прибыли в Париж подругами. Одним жарким днем Сильвия осталась в отеле, а Руби, сказав, что хочет подышать свежим воздухом, отправилась по адресу, данному ей Джоном Ричем. Там Руби встретилась с товарищем Гертрудой, которая и представила ее советскому агенту. Увидев этого молодого и красивого мужчину, Руби мгновенно поняла его роль: он должен соблазнить Сильвию.
Руби привела агента в отель и познакомила с подругой. Молодой человек представился как Жак Морнар, бельгийский бизнесмен, приехавший во Францию отдохнуть и развеяться. Якобы страстный любитель музыки и театра, он, казалось, совершенно не интересовался политикой. Сильвия быстро влюбилась в обаятельного Жака, и пара провела в Париже семь чудесных месяцев.
Сильвия и не догадывалась, что ее возлюбленный Жак в действительности был испанцем по имени Рамон Меркадер, ветераном Гражданской войны в Испании. Он тоже не знал всех деталей сценария, который писали на Лубянке. Пока его заданием было завести с девушкой роман – и ждать.
В январе 1939 г. под натиском войск каудильо пала Барселона. В марте капитулировал Мадрид. Гражданская война в Испании закончилась. Республиканские силы, несмотря на поддержку Москвы, потерпели поражение, и руководство Наума Эйтингона на Лубянке не видело причин оставлять разведчика в Испании, где тот находился с 1936 г. Он прекрасно проявил себя на посту шефа местной резидентуры: успешно переправил во Францию видных представителей республиканцев и компартии, помог вывезти в Москву испанское золото, а также завербовал несколько многообещающих агентов среди троцкистов, сражавшихся против Франко. Пришло время возвращаться домой.
То, с чем Эйтингон столкнулся по возвращении, ему очень не понравилось. Трилиссер был в тюрьме. Оба его преемника на посту шефа советской разведки были уже расстреляны, а третий внезапно и таинственно умер в одном из кабинетов Лубянки, куда его срочно вызвали. Четвертый просидел на своем посту всего три месяца и теперь тоже находился за решеткой в ожидании приговора. На протяжении многих лет он успешно руководил разветвленной сетью секретных агентов в Европе и ликвидировал многих врагов советского режима, но он так и не сумел уничтожить Троцкого – и у Сталина лопнуло терпение.
Как правило, если высокопоставленный советский руководитель впадал в немилость, он тонул не один, а тянул на дно своих подчиненных. В Москве за Эйтингоном установили слежку. Естественно, он быстро вычислил оперативников, следовавших за ним повсюду, и позвонил своему начальнику на Лубянке. «Я уже десять дней как в Москве, ничего не делаю – сказал он. – Оперативный отдел установил за мной постоянную слежку. Уверен, мой телефон прослушивается. Ты ведь знаешь, как я работал. Пожалуйста, доложи своему начальству: если они хотят арестовать меня, пусть сразу это и делают, а не устраивают детские игры»[43].
В его голосе не прозвучало ни нервозности, ни испуга, казалось, он был готов к любому повороту событий. Но Эйтингону снова повезло: ему сказали, что никто не собирается его арестовывать. Партии нужен он и его опыт. Сталин хочет, чтобы с Троцким было наконец покончено.
Прошло уже десять лет, как Троцкий покинул Россию, но поколение Эйтингона не забыло основателя Красной армии. После революции Троцкий уступал в популярности разве что Ленину. До опалы его имя было повсюду: в его честь называли города и улицы, подводная лодка «Троцкий» патрулировала Черное море, а прикрывавшие небо Москвы самолеты взлетали с военного аэродрома, названного в его честь.
Неудивительно, что в 1930-е гг. Троцкий был самым знаменитым политическим изгнанником в мире и главной мишенью для сталинских спецслужб. Ему приходилось постоянно переезжать из одной страны в другую, потому что где-то власти его боялись как революционера и коммуниста, а где-то просто не хотели проблем со сталинским режимом и его агентами. Зато тысячи преданных сторонников Троцкого по всей Европе, в США и Мексике были готовы пожертвовать ради него жизнью. Советская тайная полиция постоянно следила за его соратниками, внедряла агентов в ближайшее окружение, но за десять лет так и не сумела добраться до самого Троцкого.
Задача усложнилась, когда Троцкий с женой перебрались в Мексику. Они поселились на красивой, хорошо укрепленной вилле в пригороде Мехико Койоакан, где, как они надеялись, их жизнь будет в большей безопасности, чем в Европе[44]. Но два года спустя Сталин жаждал смерти Троцкого сильнее, чем когда-либо. Советский вождь был уверен, что надвигается большая война, и хотел устранить опасного политического врага прежде, чем та начнется. В 1939 г. эта война началась, и он приказал ликвидировать Троцкого в течение года[45].
Эйтингон был человеком, которому поручили ликвидацию. Тот, зная, как высоки ставки, немедленно приступил к делу. Он разработал два параллельных плана: один жестокий и простой, другой – более изощренный. Для каждого подобрали агентов, которые никогда прежде не участвовали в операциях против Троцкого или троцкистов. Две группы убийц не знали о существовании друг друга и должны были действовать автономно, на всякий случай держась подальше от легальных и нелегальных резидентур.
Эйтингон получил полную свободу действий и возможность использовать любые активы советской разведки. Перебрав несколько вариантов, он решил задействовать агентов, завербованных им в Испании во время Гражданской войны, а также людей из сети Якова Голоса в Нью-Йорке.
Идея использовать агентов, завербованных среди республиканцев в Испании, казалась разумной. Они умели убивать и ненавидели троцкистов со времен боев за Барселону. И они были готовы пойти на многое за Сталина, поддержавшего республиканцев в Гражданской войне.
Один из них, мексиканский художник и коммунист Давид Альфаро Сикейрос, настолько преклонялся перед Сталиным, что немедленно согласился на предложение Эйтингона возглавить группу по ликвидации Троцкого. Это был со всех сторон странный выбор. Хотя у Сикейроса имелся боевой опыт, рискованно было поручить известному художнику руководить штурмом хорошо укрепленной и неплохо охранявшейся виллы Троцкого. Но Эйтингон никогда не боялся рисковать.
Группа Сикейроса под кодовым названием «Конь» должна была действовать первой, и тактика, которую выбрал для нее Эйтингон, была очень простой – атака в лоб.
Чтобы обеспечить безопасность Троцкого и его семьи, дом в Койоакане был превращен в крепость. Территорию виллы обнесли высоким каменным забором с проволокой под электрическим напряжением, воздвигли сторожевую башню с хорошим обзором и установили систему охранной сигнализации. Снаружи дежурили пять мексиканских полицейских, а внутри несколько охранников несли круглосуточное дежурство. На вилле Троцкий жил со своей женой Натальей и внуком-подростком Cевой. Мальчик остался сиротой – его мать, дочь Троцкого от первого брака, покончила с собой, а ее мужа арестовали и казнили в СССР как троцкиста.
Все это было известно Эйтингону. Одна из работавших в «крепости» женщин, агент советской разведки, снабдила Эйтингона подробным планом дома и описала, как работают охранники. Вскоре ее отозвали в Москву.
Виллу охраняли несколько молодых американских троцкистов, вчерашних студентов. Они не проходили никакой специальной подготовки, но зато были всем сердцем преданы Троцкому и его делу. Один из них, 25-летний Роберт Шелдон Харт, жизнерадостный парень, обожал Мексику, ее необычные ландшафты и экзотическую природу. Чтобы не скучать на вилле, он покупал местных разноцветных птиц и держал их в саду.
Однажды он мастерил птичью клетку и так увлекся, что отдал ключ от ворот виллы рабочим, занимавшимся ремонтом дома. «Ты можешь стать первой жертвой собственной беспечности», – с укором заметил ему Троцкий[46].
Старик, как называли Троцкого бывшие и нынешние соратники, был здоров и полон сил, однако несчастья, постигшие его родных и друзей после его изгнания из России, отразились и на нем. Он часто страдал бессонницей. Вечер 23 мая 1940 г. был тихим и теплым, но Троцкий долго не мог заснуть, пока не принял снотворное[47].
Его внук, 14-летний Сева, спал в комнате за стеной. Среди ночи кто-то начал открывать тяжелую дверь, ведущую из сада в дом, – ее скрежет разбудил мальчика. Увидев чей-то силуэт, он поначалу решил, что это охранник, но внезапно началась стрельба. Сева бросился на пол и спрятался под кроватью[48]. Ночная тишина была разорвана пулеметными и автоматными очередями. Нападавшие в полицейской форме ворвались в спальню Севы и открыли огонь по его кровати. Одна из пуль слегка задела его ногу[49], но он не вставал, пока налетчики не выбежали из дома.
В соседней спальне Троцкий и его жена лежали на полу в углу комнаты, пытаясь укрыться от пуль. Они слышали громкий крик «Дедушка!» – но не могли двинуться с места. Вскоре стрельба прекратилась. «Они его похитили», – прошептал Троцкий. Звуки выстрелов переместились в патио, а затем наступила тишина. Стрелки исчезли. Налет длился не больше двадцати минут.
Все обитатели дома собрались во внутреннем дворике. Сева тоже был там – пуля лишь оцарапала ему ногу. Чудесным образом никто не был убит или серьезно ранен, но один человек исчез: американец Роберт Харт, который в ту ночь охранял виллу.
Начатое полицией расследование показало, что незадолго перед рассветом около 20 человек в полицейской форме без единого выстрела разоружили и связали часовых снаружи виллы. Затем они подошли к воротам, один из них вызвал Харта, что-то ему сказал, и тот открыл ворота. Налетчики ворвались во двор, разоружили охрану, установили пулеметы за деревьями напротив спальни Троцкого и открыли огонь через окно. Для надежности они бросили в дом зажигательные гранаты и оставили у дверей мощную бомбу, но, к счастью, та не сработала. Решив, что после такого Троцкий вряд ли остался в живых, они ушли, забрав с собой Роберта Харта.
Месяц спустя мексиканская полиция откопала тело Харта на ранчо в предместьях Мехико, которое, как выяснилось, арендовали два советских агента. Когда Сикейроса арестовали, тот не отрицал своего участия в налете. Однако он утверждал, что убивать Троцкого не собирались: его хотели просто запугать и вынудить покинуть страну. Сикейрос также настаивал на том, что организовал налет по собственной инициативе. Позже его отпустили под залог.
Но Троцкий прекрасно понимал, что произошло. «Заказчик нападения – Иосиф Сталин при посредстве ГПУ»[50], – сказал он мексиканской полиции. Для него было загадкой лишь то, почему Харт, которого он так любил, открыл ворота нападавшим.
Эйтингон знал ответ. Именно он приказал одному из советских агентов перебраться из Европы в Мексику и подружиться с наивным молодым американцем: увидев у ворот виллы своего нового друга, Харт, не задумываясь, впустил его. Беспечность стоила Харту жизни, как и предрекал Троцкий. После налета американец превратился в опасного свидетеля, поэтому его ликвидировали. Троцкий не верил, что Харт работал на сталинскую разведку, – и был прав. Если на то пошло, американец, как телохранитель, имел массу возможностей незаметно убить Троцкого и сбежать.
Неудавшееся покушение стало впечатляющим провалом Эйтингона. Он лично не принял участия в операции и теперь жалел об этом. Если бы он был на вилле, у Троцкого не осталось бы ни одного шанса выжить: вместо того чтобы проверить каждую комнату, эти неопытные крестьяне и шахтеры во главе с художником выпустили две сотни пуль и сбежали.
Эйтингон отправил в Москву зашифрованную радиограмму о провале, но ее не сумели доставить вовремя[51]. Сталин узнал о случившемся из сообщения советского информационного агентства ТАСС. Казалось, удача отвернулась от Эйтингона.
Через два дня Эйтингон попросил Москву разрешить ему еще одну попытку. Сталин вызвал генералов с Лубянки в Кремль. Он задал им всего один вопрос: в какой мере затронута советская агентурная сеть в Нью-Йорке? Его убедили, что Эйтингон строго следовал инструкциям и не использовал нью-йоркских агентов. Тогда Сталин согласился дать Эйтингону второй шанс[52].
После майского нападения дом на Авенида-Виена был дополнительно укреплен: построили новые сторожевые башни, окна закрыли стальными ставнями. Теперь это была настоящая крепость, напоминавшая Троцкому о его первой тюрьме в царской России[53].
Но Эйтингон не собирался еще раз штурмовать виллу.
У Эйтингона был план Б. Параллельно с группой Сикейроса, Эйтингон тренировал вторую группу под кодовым названием «Мать», которая тоже готовилась ликвидировать Троцкого. Со свойственным ему хладнокровием он решил задействовать женщину, которую завербовал в Испании. Эйтингон всегда пользовался успехом у женщин и никогда не упускал возможности вовлечь их в свои операции.
Группа «Мать» состояла всего из двух человек: матери и сына, испанских агентов Каридад и Рамона Меркадеров. Страстная натура с железным характером, Каридад родилась в состоятельной семье на Кубе и в юности вышла замуж за богатого текстильного промышленника из небольшого городка под Барселоной. Уже будучи матерью пятерых детей, она увлеклась политикой и коммунистическими идеями. Оставив мужа, Каридад воевала на стороне республиканцев во время Гражданской войны. Именно там смелая и отчаянная Каридад привлекла внимание Эйтингона, который сделал ее своим агентом, а заодно и любовницей[54].
Мать и сын были в ужасе от победы Франко над республиканцами – впрочем, Эйтингон заблаговременно помог Меркадерам перебраться в Париж. Там по заданию советской разведки Рамон превратился в легкомысленного, аполитичного бонвивана Жака и завел роман с Сильвией Агелофф, длившийся до февраля 1939 г., когда американке пришлось покинуть своего возлюбленного и вернуться в Нью-Йорк.
Через месяц, когда Эйтингон получил приказ Сталина физически устранить Троцкого, он сразу же вспомнил о Меркадерах. На взгляд опытного разведчика, это был наилучший вариант: влюбленная в Рамона Сильвия обеспечит ему доступ к Троцкому, а Каридад, ярая сталинистка, позаботится о том, чтобы ее сын не дрогнул в решающий момент и привел в исполнение приговор Сталина.
Тем не менее первую ставку Эйтингон сделал на операцию «Конь».
Все лето прошло в подготовке. Обе группы, «Мать» и «Конь», тренировались в Париже, но, следуя правилам конспирации, не знали о существовании друг друга.
Незадолго до первого покушения в Париж прибыл высокопоставленный офицер с Лубянки и встретился с обеими командами по отдельности, чтобы проверить их подготовку. И, по всей видимости, остался доволен.
Но подготовка так затянулась, что операция едва не оказалась на грани срыва. Наступил сентябрь, и, как и предвидел Сталин, началась война. Германия вторглась в Польшу. Франция вступила в войну на стороне Польши, и поддельный польский паспорт Эйтингона неожиданно превратился в проблему: как гражданина Польши его могли призвать во французскую армию, и если бы он отказался, то его бы сочли «подозрительной личностью» и интернировали.
Проблему следовало решать, и быстро. Чтобы выиграть время, шеф парижской резидентуры спрятал Эйтингона в психиатрической клинике, принадлежавшей русскому эмигранту. Находясь там под видом психически больного сирийского еврея, Эйтингон оказался вне поля зрения французских властей. Но ему надо было как можно скорее попасть в Соединенные Штаты, откуда он должен был руководить операцией по ликвидации Троцкого.
Тем временем группа «Мать» действовала по плану. Пока Эйтингон скрывался во Франции, Рамон и Каридад Меркадеры сели на корабль и отплыли в Нью-Йорк[55].
Едва сойдя на берег, Рамон позвонил Сильвии. Он объяснил ей, что, когда началась война, его призвали в бельгийскую армию, но он не хотел воевать и покинул страну с поддельным канадским паспортом[56]. Эта версия хорошо объясняла его приезд в США.
Тем временем Эйтингон с помощью советского агента в Швейцарии получил иракский паспорт вместе с видом на жительство во Франции и американской визой. В октябре Эйтингон пересек Атлантику и прибыл в Нью-Йорк. Начался решающий этап операции.
В Бруклине Эйтингон арендовал помещение и зарегистрировал по его адресу торговую компанию[57], которую стал использовать как оперативную базу для своих поездок между Мехико и Нью-Йорком. Всегда уверенный в себе, теперь он стал выглядеть более респектабельно, как и требовалось для его нового прикрытия – американского бизнесмена средней руки. К 40 годам у него появились залысины, он прибавил в весе и прихрамывал из-за ранения, полученного еще в Гражданскую в России[58].
Рамон регулярно заходил в бруклинскую контору за инструкциями и деньгами. Время поджимало, и Эйтингону приходилось действовать быстро. В конце месяца он приказал Рамону перебраться в Мексику. Как Рамон/Жак объяснил Сильвии, мать подыскала ему там хорошее место в солидной торговой компании. В январе 1940-го он пригласил Сильвию к себе в Мехико, и девушка не раздумывая последовала за своим эксцентричным и обаятельным возлюбленным. Между тем Эйтингон и Каридад продолжали курсировать между мексиканской столицей и Нью-Йорком.
Главной обязанностью Каридад было поддерживать и успокаивать сына. Из-за двойной жизни и тревоги по поводу предстоящей миссии Рамон постоянно находился на грани нервного срыва. Ситуация только ухудшилась, когда он прочитал в мексиканских газетах о неудавшемся покушении на Троцкого группой Сикейроса.
Возникло и еще одно препятствие. Хотя Сильвия, переехав в Мексику, вновь стала помогать Троцкому с перепиской и статьями и регулярно бывала на вилле, она никогда не приглашала Жака с собой.
Его имени не было в списке тех, кому разрешен вход в «крепость». Тогда Меркадер сам вызвался отвезти Сильвию на Авенида-Виена. Высадив ее перед домом Троцкого, он припарковал свой «Бьюик» у ворот и стал ждать девушку, болтая с охранниками. С тех пор он делал это постоянно.
Через несколько месяцев Жак примелькался обитателям виллы. Красивый и вежливый друг Сильвии, он им нравился. Однажды он предложил отвезти гостей Троцкого в порт Веракрус, и те согласились. Когда утром Рамон приехал за ними на виллу, его пригласили во двор. После нападения Сикейроса прошло меньше недели, и Рамон явно делал успехи.
Первым, кого увидел Рамон, был Троцкий, кормивший своих любимых кроликов, которых он разводил в клетках во дворе.
Ему представили Рамона, и Троцкий пожал ему руку. Но вместо того чтобы завести разговор со Стариком, агент подошел к Севе и подарил ребенку игрушечный планер. Этот незамысловатый трюк сработал: Рамона пригласили на семейный завтрак.
После этого Меркадер на несколько недель уехал в Нью-Йорк, а когда вернулся, Троцкие пригласили его и Сильвию на чай. Рамон проговорил со Стариком больше часа. Теперь он был вхож в дом, и за несколько визитов узнал все необходимое, чтобы привести в исполнение свой план[59].
Эйтингон считал, что медлить больше нельзя, и Каридад дала свое благословение сыну. Теперь им нужно было решить, как именно убить Троцкого. Рамон, опираясь на свой боевой опыт, предлагал разные варианты: застрелить Троцкого, зарезать ножом или проломить ему голову. В конце концов Эйтингон и Каридад выбрали ледоруб и нож. Эти предметы нетрудно спрятать под одеждой, и, в отличие от пистолета, они не произведут лишнего шума.
20 августа Рамон – одетый, несмотря на жаркий солнечный день, в плащ и шляпу, – постучал в ворота виллы. Он был без Сильвии, но охранники его впустили. Рамон сказал Троцкому, что переработал свою статью о политике левых, которую тот прежде нашел «путаной и полной банальностей»[60], и попросил ее прочитать. Троцкий согласился, и они прошли в его кабинет. Рамон повесил плащ на стул и, когда Троцкий погрузился в чтение, вытащил из-под плаща ледоруб.
У виллы Рамона ждали две машины. Напротив ворот стоял его «Бьюик», а неподалеку – второй автомобиль, в котором, затаив дыхание, сидели Эйтингон и Каридад. На этот раз Эйтингон решил находиться ближе к месту событий. К вилле начали подъезжать полицейские машины. Что-то там происходило, но что именно? Вскоре стало ясно, что Рамон схвачен[61]. «Они меня заставили!.. У них моя мать!» – кричал Меркадер, когда охранники повалили его на землю.
Автомобиль Эйтингона и Каридад сорвался с места. Теперь их путь лежал на Кубу, оттуда – в Нью-Йорк, через все Соединенные Штаты, затем через океан до Китая и в конце концов – в Советский Союз.
На следующий день было официально объявлено о смерти Троцкого. Эйтингон отправил в Москву зашифрованное радиосообщение, но оно снова запоздало. Сталин узнал долгожданную новость из сообщений ТАСС: работа была сделана.
К тому времени в Европе почти год шла Вторая мировая война. Советский Союз приложил к этому руку, оккупировав часть Польши. Таким образом, хотя и без официального объявления, СССР был уже воюющей державой, но Сталин продолжал тратить драгоценные ресурсы своих спецслужб на охоту за бывшими соотечественниками, разбросанными по всему миру. Рамону, который сидел в мексиканской тюрьме, тайно присвоили звание Героя Советского Союза – высшую награду страны. Эйтингон и Каридад получили ордена Ленина. Не был обойден и советский вице-консул в Нью-Йорке, курировавший Якова Голоса и Джона Рича[62].
В следующие десятилетия русские эмигранты по-прежнему будут занимать первое место в списке приоритетов советской разведки. А пока, спасибо профессионализму Эйтингона, агентурные сети Якова Голоса в Нью-Йорке не пострадали. Они были полностью готовы к работе и только ждали своего часа.
Советская разведка вступила во Вторую мировую войну, имея уникальное преимущество, которого не было ни у одной другой спецслужбы мира. Вербовка иностранцев – это всегда риск. В любой стране шпионаж в пользу другого государства считается государственной изменой, и мало кто готов переступить эту черту. Но борьба за победу коммунизма во всем мире была совершенно другим делом. Тысячи немецких, французских, испанских и британских коммунистов и их сторонников хотели принять участие в борьбе за общее дело, не знающее национальных границ. В некоторых странах, особенно в США, коммунистической идее симпатизировали тысячи эмигрантов, в свое время бежавших от погромов в царской России. Этот идеализм оказался весьма на руку московскому Центру.
В 1920-х и 1930-х гг. главную роль в работе с иностранцами выполнял отдел международных связей Коминтерна – его разведка. Эта организация, которая считала своей целью распространение коммунизма по всему миру, активно вербовала и обучала сочувствующих в разных странах. Коминтерн был по-настоящему глобальной структурой, формально независимой от советского руководства, его комитеты состояли из немцев, испанцев, французов, рабочим языком был немецкий, но штаб-квартира находилась в Москве. Последнее в итоге и сделало организацию уязвимой: в конце 1930-х Сталин уничтожил почти всех ярких лидеров Коминтерна. Оставшиеся в живых соглашались сотрудничать с советской разведкой, которая была неотъемлемой частью ОГПУ-НКВД, чьи сотрудники расстреливали их товарищей на полигоне «Коммунарка».
Репрессии помогли советским спецслужбам поставить под контроль руководство Коминтерна, но перевербовать рядовых членов Коминтерна было намного сложнее. Одно дело – готовить мировую революцию: мало кто возражал против совместной работы с единомышленниками из-за рубежа. Совсем другое дело, даже с точки зрения убежденного коммуниста, – передавать секретную и военную информацию правительству другой страны.
Имелась и еще одна серьезная проблема. Подозрительный до паранойи, Сталин переделал советскую разведку на свой лад, превратив ее в организацию со строгой внутренней иерархией, одержимую поиском предателей в своих рядах. Такая разведка была плохо приспособлена для работы с зарубежными сетями коммунистов, не привыкших к беспрекословному подчинению и субординации.
1 июня 1940 г. москвичи собрались у газетных стендов. Гитлеровская Германия побеждала – в мае капитулировала Голландия, вслед за ней Бельгия, и вот теперь под натиском немецких танков Франция быстро теряла территорию и армию. Люди хотели узнать последние новости о блицкриге, но главная советская газета «Правда» посвятила первую полосу статьям о необходимости укрепления партийной пропаганды и отчету о недавно прошедшей сессии Верховного Совета РСФСР.
Место новостям о войне нашлось лишь на пятой полосе, и они ограничились краткими сводками, такими как «Командующий Первой французской армией взят в плен». На шестой странице газета опубликовала короткое сообщение о съезде Коммунистической партии США в Нью-Йорке. «От имени центрального комитета компартии США выступил генеральный секретарь Браудер, предложивший программу, с которой партия выступит на президентских выборах. В программе указывается, что задача предотвращения вступления США в войну требует напряженной работы [со стороны компартии]»[63].
Между тем на северо-западе Москвы, в циклопическом прямоугольном здании с чудовищным портиком, куда недавно переехал исполком Коминтерна, были совсем другие настроения. Мужчины и женщины средних лет с бледными лицами – политические эмигранты, бежавшие в СССР от нацистских и фашистских режимов, – собирались небольшими группками и обсуждали новости и слухи о войне. Говорили тихо, подальше от посторонних ушей.
В ходе Большой чистки многие их товарищи, обвиненные в троцкизме, бесследно исчезли. А год назад Сталин заключил альянс, потрясший коммунистов всего мира: он договорился с Гитлером и подписал пакт Молотова – Риббентропа. Когда Германия и СССР вторглись в Польшу, небольшое сообщество эмигрантов в Москве взбудоражили страшные слухи о том, что НКВД передает немецких и австрийских коммунистов в руки гестапо. (Хотя этой информации не было в советских газетах, слухи оказались правдой.) Теперь политические беженцы из Восточной и Центральной Европы шепотом обсуждали, доживут ли они до осени.
Но следующей жертвой советских спецслужб стал не европеец, а американец. Член Коминтерна Исайя Оггинс был арестован в Москве и получил восемь лет ГУЛАГа «за распространение антисоветской пропаганды». Его отправили в лагерь под Норильском, почти в 3000 километров от Москвы, за полярный круг. Также ходили слухи, что Центр пытался отозвать в Москву Якова Голоса, но тот благоразумно отказался возвращаться в СССР. Начиная с 1940 г. Лубянка уделяла все больше внимания американцам и США.
Одной из причин стала война. «Мы пришли к выводу, что нам необходимо знать намерения американцев, поскольку участие Америки в войне против Гитлера будет иметь решающее значение»[64], – вспоминал один из генералов советской разведки.
Второй причиной по-прежнему оставались троцкисты. В январе 1941 г. московский Центр направил главе советской резидентуры в Нью-Йорке секретную телеграмму: «Мы согласны с Вами о необходимости активизировать борьбу с троцкистами, используя разброд среди троцкистов после смерти "Старика", отход многих от них, и наличие неуверенности и разочарования в их среде»[65].
Шпионаж в Соединенных Штатах постепенно выходил на первый план, и Центру не нравилось, как там шла работа. Другая шифровка 1941 г. звучит как выговор руководителю нью-йоркской резидентуры: «Мы неоднократно писали вам о необходимости серьезно заняться разработкой белогвардейских и националистических организаций, однако до сих пор не имеем от вас никаких сообщений и никаких конкретных предложений»[66]. Москва никогда не забывала старых врагов.
Пока Вторая мировая война набирала обороты, Сталин требовал от своих спецслужб активизироваться в Соединенных Штатах. Московский Центр остро нуждался в людях на месте.
22 июня 1941 г. Германия напала на СССР. Эйтингон, находившийся в Москве, сразу получил новое задание, и оно как нельзя лучше соответствовало его характеру: заняться организацией диверсий в тылу немецких войск. Проще говоря, он должен был организовать партизанскую войну на оккупированных территориях.
12 октября немцы взяли Калугу, и Госкомитет по обороне приказал эвакуировать 500 заводов из Москвы, которую уже два дня активно минировали. Зарубину позвонил шеф внешней разведки и сообщил, что сегодня вечером их вдвоем вызывают к Сталину. Они поспешили в Кремль. Сталин сказал Зарубину, что тот назначен ответственным за координацию разведывательной работы в Соединенных Штатах: Зарубину предстояло стать новым руководителем легальной резидентуры в Америке.
20 октября Зарубин и его жена Лиза Горская отбыли из Москвы. Они добрались на поезде до Узбекистана, затем на самолете до Гонконга, оттуда до Манилы, где сели на американский пассажирский пароход, направлявшийся в Сан-Франциско. В рождественские дни 1941 г. они прибыли в Калифорнию. Семья советских шпионов пересекла страну и вскоре благополучно обосновалась на Восточном побережье[67].
Утро 13 июня 1942 г. в Нью-Йорке выдалось ясным и солнечным. Сотни тысяч людей с бумажными флажками в руках стояли по обеим сторонам Пятой авеню от Вашингтон-сквер до 79-й улицы, приветствуя военный парад. Мимо них шли военные в зеленой форме, медсестры в белом и полицейские в черном. Проехала грузовая платформа – на ней возвышался гигантских размеров дракон с флагами Германии, Италии и Японии с надписью: «Военный монстр гитлеровской Оси». К концу дня полмиллиона человек прошли маршем по Нью-Йорку – это было крупнейшее в истории США шествие в поддержку войны[68].
К лету 1942 г. США и Советский Союз уже год как были военными союзниками, и шесть месяцев Америка направляла в СССР военные грузы по ленд-лизу через Тихий океан, Иран и Арктику. Но в тот чудесный июньский день мало кто из ньюйоркцев догадывался, что их патриотический парад проходил по кварталам, где была самая большая в Западном полушарии концентрация советских агентов.
В прямоугольнике между 12-й улицей и южной стороной Центрального парка располагалась штаб-квартира компартии США и редакция «Бюллетеня оппозиции» Троцкого, перебравшаяся сюда из Парижа в 1939 г. из-за войны; в высотном здании на углу 5-й авеню и 29-й улицы находилась контора Амторга – советской торговой организации, служившей традиционным прикрытием для разведки. Наконец, на 61-й улице стоял роскошный четырехэтажный особняк, арендованный Генеральным консульством СССР. В это здание регулярно приезжали агенты Москвы.
Советская разведка появилась в Нью-Йорке больше 20 лет назад. После Октябрьской революции президент Вудро Вильсон не хотел официально признать правительство большевиков и, как следствие, передать им российскую дипломатическую собственность в Вашингтоне. Тем не менее он разрешил Советам открыть представительство в Нью-Йорке на 40-й улице в Уорлд-Тауэр – небоскребе в готическом стиле в центре города. (По иронии судьбы во время Первой мировой войны в этом здании располагались офисы кинокомпаний, снимавших военную пропаганду.) В начале 1919 г. четвертый и пятый этажи здания арендовало Советское бюро, чьей миссией было якобы налаживание торговых связей между Америкой и новым большевистским государством. Бюро прекратило работать уже через несколько месяцев, когда американская полиция пришла с обыском в поисках доказательств его подрывной деятельности, выслала его руководителя и закрыла представительство. Несмотря на неудачное начало, сотрудники бюро успели создать в Нью-Йорке ряд просоветских организаций, которые занимались самой разнообразной деятельностью – от сбора пожертвований и публикации пропагандистских журналов до установления коммерческих связей с СССР и помощи эмигрантам, решившим вернуться в Советскую Россию. И, разумеется, все эти организации служили прекрасным прикрытием для разведки.
К началу 1940-х гг. в Соединенных Штатах уже существовала разветвленная сеть советских агентов. Для ее создания использовалась отлаженная и эффективная схема: сначала Эрл Браудер, глава компартии США, находил потенциальных кандидатов в агенты среди самых способных коммунистов и им сочувствующих. Затем их вербовал и использовал заместитель Браудера, ветеран Коминтерна Яков Голос.
Голос больше десяти лет владел туристическим агентством World Tourists, через которое он отправлял американских добровольцев на Гражданскую войну в Испанию и помогал советским нелегалам получать легальные американские паспорта. Благодаря одной остроумной схеме ему удавалось доставать подлинные свидетельства о рождении и о натурализации.
Советская разведка не скупилась. Контора Голоса размещалась в знаменитом Флэтайрон-билдинг – треугольном небоскребе, похожем на утюг, который и сегодня рассекает Бродвей и 5-ю авеню. Шпионская сеть Голоса насчитывала десятки агентов, многие из которых занимали весьма ответственные посты. У него были свои люди в Совете по экономической войне, которые координировали меры по подрыву экономики Третьего рейха; в аппарате начальника штаба ВВС Армии США; в Министерстве финансов США и многих других ведомствах. Многие могли серьезно повлиять на ход истории. Взять, например, радиоинженера Юлиуса Розенберга, руководившего одной из групп агентов Голоса: через десять лет его имя узнает весь мир, когда он вместе с женой будет приговорен к казни на электрическом стуле за передачу СССР секретов атомной бомбы. Многие из этих агентов были идеалистами, уверенными, что помогают компартии США. Они не подозревали, что в действительности работают на советскую разведку.
Голос вербовал агентов и в Социалистической рабочей партии Троцкого. Руби Вейл, которая свела будущего убийцу Троцкого с Сильвией, была всего лишь одной из них.
А пока советские войска сражались с немцами, прирожденный вербовщик Голос увидел новые возможности – он решил заняться белоэмигрантами. Он рассказывал им, и это было правдой, что в 1936 г. отправил свою жену и сына в Москву, а когда началась война, настоял на том, чтобы сын вступил в Красную армию (тот был ранен под Ленинградом). Голос пытался убедить белоэмигрантов сделать то же самое – отправить своих сыновей сражаться в России. Это была новая националистическая тактика. Теперь не имело значения, говорил Голос, что когда-то они были идеологическими врагами, – в конце концов, все они были русскими, и их долг состоял в том, чтобы помочь защитить родину от захватчика. Некоторые белоэмигранты откликнулись и отправили своих сыновей в СССР – что обеспечило советскую разведку новыми заложниками[69].
Помимо сети Голоса в Нью-Йорке существовало еще несколько шпионских сетей, работавших на СССР. Одни действовали успешно, другие не слишком. В двух шагах от Флэтайрон-билдинг, в доме, где находилась квартира Голоса, располагался офис скромной фирмы Raven Electric. Ее владелец, русский эмигрант, часто посещал World Tourists[70].
На него с недавних пор работал 26-летний инженер Raven Electric Жорж Коваль. Родом из Айовы, он легко вписался в нью-йоркскую жизнь. Худощавый, с тонкими чертами лица и в круглых очках, симпатичный молодой человек был поклонником Уолта Уитмена, отличным теннисистом и любителем женщин. Новые знакомые Жоржа не знали, что в 1932 г. он и вся его семья – мать, отец и два брата – переехали из Айовы в Советский Союз, поверив в обещания ИКОР (Idishe Kolonizatsie Organizatsie in Rusland) – Организации помощи еврейскому землеустройству в СССР. Жорж, которому на тот момент было чуть больше двадцати лет, изучал химию в московском институте, в 1939 г. получил диплом и собирался заняться наукой. Но в его планы вмешалась советская военная разведка, которой срочно требовалось получить доступ к программе США по созданию боевых отравляющих веществ. Американский гражданин с химическим образованием как нельзя лучше подходил для этой работы. Спецслужбы не оставили Ковалю выбора: они обнаружили буржуазное происхождение жены Коваля и в любой момент могли отправить молодую женщину в тюрьму[71]. После курса интенсивной подготовки Коваль вернулся в США, достал свой старый американский паспорт и устроился инженером в фирму советского агента в Нью-Йорке, в то время как его жена и семья остались в СССР как заложники.
Москва терпеливо ждала от него донесений, но агент ГРУ Коваль пока не мог найти никаких сведений о том, что американские военные занимались разработкой ядов, и пока просто болтался по Нью-Йорку.
Как и в Константинополе, в Соединенных Штатах действовали две резидентуры советской разведки. Легальной резидентурой в нью-йоркском консульстве руководил Василий Зарубин, ему помогала жена Лиза Горская. Им необходимо было возобновить контакты с агентами, которые долгое время не выходили на связь или прекратили сотрудничество. Горская использовала проверенный прием: она «случайно» наталкивалась на старых агентов на улице, приглашала их на ланч, а затем твердо напоминала, что пришло время снова начать работать на советскую разведку.
В начале 1943-го Сталин радикально изменил военную форму Красной армии, заменив футуристические кубари и шпалы золотыми погонами в духе царской армии. В мае погоны ввели и для сотрудников дипломатической службы, и теперь Зарубин щеголял на приемах в мундире с золотыми погонами и шитьем на обшлагах. Идеология советского государства быстро менялась: мечта о всемирном коммунистическом будущем уступала место имперским традициям царской России. Для солдат на фронте патриотизм звучал привлекательней, чем отвлеченные идеи о пролетарском братстве народов.
Изменилась не только униформа. Советская разведка тоже трансформировалась. Теперь московский Центр требовал полностью передать в руки офицеров своих резидентур контроль над завербованными агентами, стремясь избавиться от посредников в лице американских коммунистов. Горизонтальные сети агентов, которые состояли из активных оперативников и решительных идеалистов, планировалось заменить жесткой иерархической системой со строгой субординацией. Так же как и внутри СССР, безусловное подчинение начальнику было приоритетом. В конце концов, именно беспрекословное выполнение приказов рассматривалось как лучшая гарантия безопасности.
Голос стал первой жертвой новой системы. Москве было сложно игнорировать его эффективность, но он управлял своей обширной агентурной сетью на свой страх и риск и на своих условиях. Зарубину – вот где пригодилась его дисциплинированность – поручили убедить Голоса передать всех своих агентов на связь в советскую резидентуру.
Москва и Зарубин ссылались на соображения безопасности – то, что Голос мог быть под наблюдением ФБР. Действительно, в 1939 г. бюро уже расследовало деятельность Голоса, поскольку он отправлял американских добровольцев на войну в Испанию через свое туристическое агентство. Его даже ненадолго арестовали, но он отделался штрафом в $500. Зарубин настаивал, что в таком положении Голос может поставить под угрозу всю агентурную сеть, следовательно, должен отдать все свои контакты кадровым офицерам резидентуры.
Голос наотрез отказался. Он считал, что неопытные советские оперативники, которых Москва теперь отправляла в резидентуру Зарубина, ничего не понимали в американском менталитете. «Они молоды и неопытны, не знают, что такое настоящая работа, и слишком беспечны», – жаловался Голос своему коллеге[72]. Многие из них, действительно, не владели даже базовым английским. Голос говорил, что некоторые его агенты не догадывались, что собирают информацию в пользу СССР, а не компартии США, и сознание того, что они работают на чужую страну, будет для них неприятным шоком. Именно это, он утверждал, создавало серьезный риск.
Зарубин был не из тех, кто мог уступить, когда у него был прямой приказ из Москвы. Кроме того, два важных факта из прошлого Голоса внушали подозрения, делая потенциально неблагонадежным. Во-первых, Голос встречался с Троцким, когда тот делил один стол с Бухариным в редакции эмигрантской малотиражки «Новый мир» во время своего недолгого пребывания в Нью-Йорке в конце Первой мировой войны. Во-вторых, в разгар Большой чистки Голос пользовался поддержкой тогдашнего шефа внешней разведки[73], который затем впал у Сталина в немилость, после чего его вызвали на Лубянку и отравили инъекцией цианистого калия. С тех пор Голос лишился покровителя в Москве.
Зарубин продолжал давить. В апреле 1943 г. шеф советской разведки отправил Голосу личное письмо, где убеждал его передать свои агентурные сети. Голос снова отказался.
В том же месяце Жорж Коваль был призван в американскую армию: дяде Сэму требовались молодые люди с техническим образованием. Через несколько месяцев его младший брат Габриэль Коваль, призванный в Красную армию, погиб на фронте.
В апреле 1943 г. ФБР записало разговор в доме активиста компартии США в Окленде, Калифорния. Стив Нельсон, воевавший в Испании в интернациональной Бригаде имени Авраама Линкольна, давно находился под наблюдением агентов бюро, подозревавших, что он организовал подпольную коммунистическую ячейку в Радиационной лаборатории в Беркли. Поскольку Нельсон участвовал в проекте по созданию атомной бомбы, его телефон прослушивался, а в доме стояли жучки.
10 апреля Нельсона посетил необычный гость[74]. Он подъехал к скромному дому на Гроув-стрит в Беркли на автомобиле с шофером, при этом на машине был номерной знак советского консульства в Сан-Франциско. Мужчина представился Купером[75] и начал разговор в очень странной манере.
«Кстати, я не знаю, насколько хорошо вы представляете, кто я, какое положение занимаю и все такое. Я на пять голов выше тех людей, о которых вы ничего не знаете», – сказал он Нельсону[76]. Агентам ФБР, которые прослушивали и записывали этот разговор, сразу стало ясно, что Купер – какой-то очень высокопоставленный советский чиновник. Тут он достал толстую пачку денег, пересчитал и отдал Нельсону.
Затем Купер заговорил о самом важном – о том, как устроена работа советской разведки в США. Нельсон, как и Голос, считал, что для взаимодействия с агентами лучше использовать посредников из американской компартии, но русский был непреклонен: советская разведка считает необходимым изменить методы работы. Обсуждая эту тему, собеседники произносили имена агентов и обсуждали роль Браудера.
Весь этот разговор записывали ошарашенные сотрудники ФБР.
В бюро быстро идентифицировали дипломата, им оказался Василий Зарубин. Советский резидент совершил одну из самых серьезных ошибок в своей жизни.
Естественно, ФБР сразу же начало тщательное расследование. По иронии судьбы, именно Зарубин, а не Голос, оказался тем человеком, который поставил под угрозу агентурные сети. Именно его беседа с Нельсоном открыла ФБР глаза на масштабы деятельности советских шпионов на американской земле.
7 мая глава ФБР Джон Эдгар Гувер направил Гарри Гопкинсу, советнику Рузвельта по внешней политике, в Белый дом следующее письмо:
«Лично и конфиденциально,
со специальным курьером
Уважаемый Гарри!
Из строго конфиденциального и надежного источника получена информация о том, что 10 апреля 1943 г. русский, являющийся агентом Коммунистического интернационала, заплатил определенную сумму члену Национального комитета Коммунистической партии США Стиву Нельсону в ходе встречи в доме последнего в Окленде, Калифорния.
Сообщается, что деньги были выплачены Нельсону для внедрения членов Коммунистической партии и агентов Коминтерна в отрасли, занятые в секретном военном производстве по заказам правительства Соединенных Штатов, с целью сбора информации для передачи ее Советскому Союзу»[77].
Гувер назвал в письме имя русского агента – это был третий секретарь советского посольства Зарубин[78].
Гувер одновременно начал два расследования. Больше пятидесяти агентов ФБР в Нью-Йорке и столько же в Вашингтоне получили задание установить слежку за советскими оперативниками.
Через неделю, 15 мая, Кремль объявил, что Коминтерн распускается. Это вряд ли было случайным совпадением: к тому времени Белый дом уже проинформировал советского посла о письме Гувера. Когда московский корреспондент агентства Reuters спросил у Сталина о причинах роспуска Коминтерна, тот ответил, что это решение было «правильным и своевременным» по ряду причин, в том числе:
«а) Оно разоблачает ложь гитлеровцев о том, что Москва якобы намерена вмешиваться в жизнь других государств и "большевизировать" их. Этой лжи отныне кладется конец.
б) Оно разоблачает клевету противников коммунизма в рабочем движении о том, что коммунистические партии различных стран действуют якобы не в интересах своего народа, а по приказу извне. Этой клевете отныне также кладется конец»[79].
У Сталина могло быть много причин избавиться от Коминтерна, но, судя по его ответам, он особенно старался затушевать связь между американскими коммунистами и советской разведкой. В самый разгар войны последнее, чего хотел Сталин, – это ставить под угрозу отношения СССР с ее самым важным союзником. Советские войска со дня на день ожидали начала крупного наступления немцев под Курском и очень нуждались в американских танках, поставлявшихся по ленд-лизу.
Тем временем резидентуру Зарубина сотрясали новые кризисы. Через три месяца, 7 августа в штаб-квартиру ФБР в Вашингтоне пришло анонимное письмо на имя Гувера. Неизвестный автор разоблачал Зарубина как «так называемого директора советской разведки в этой стране» и называл имена девяти его «ближайших помощников», включая его жену Лизу, которая «руководит политической разведкой и курирует обширную сеть агентов, работающих почти во всех министерствах, включая Государственный департамент»[80]. Как было установлено впоследствии, письмо написал заместитель Зарубина, раздраженный высокомерием шефа.
Белый дом сообщил советскому послу об этом письме, однако ничто не могло остановить Зарубина. Он продолжал давить на Голоса, но решительный и самостоятельный Голос не сдавался. Тогда Зарубин решил сменить тактику и зайти через помощницу Голоса Элизабет Бентли. И снова просчитался: Бентли была любовницей Голоса и немедленно рассказала ему об этой попытке.
26 ноября 1943 г. Зарубин и Голос встретились в очередной раз. Разговор на повышенных тонах перешел в ожесточенный спор, но Голос по-прежнему стоял на своем и отказывался передать агентурные сети. Следующий день был Днем благодарения. Голос пригласил Бентли на ужин, затем в кино. После этого они поехали на квартиру Бентли в Уэст-Виллидж и провели там ночь[81]. Утром Голос внезапно скончался, предположительно от сердечного приступа. До сих пор неизвестно, имел ли Зарубин или советская разведка какое-либо отношение к его смерти.
К Бентли перешли все контакты Голоса, но она тоже не хотела передавать их людям Зарубина. К тому же она решила, что именно чекисты убили ее любовника. Зарубин попытался надавить на нее, как на Голоса, но явно переборщил: и Бентли пришла в ФБР сдаваться.
Тем временем Москва убрала Эрла Браудера с поста генерального секретаря компартии США. Казалось, все, что на протяжении 20 лет так тщательно выстраивал Яков Голос, идеалист и прирожденный секретный агент, на глазах обращалось в прах из-за паранойи советской разведки и одержимости тотальным контролем.
Тем временем Зарубин продолжал невольно разрушать все вокруг себя. После его разговора с Нельсоном в Беркли ФБР следило за каждым шагом резидента, постепенно вскрывая его агентурные сети. Подобно чуме, Зарубин инфицировал всех, с кем встречался.
Но не все завербованные Голосом агенты попали в поле зрения ФБР, некоторые так и не были раскрыты. Именно они передадут Москве секреты создания атомной бомбы – что станет самым большим успехом советской разведки за всю ее историю.
Война еще продолжалась, но эпоха вербовки агентов под предлогом борьбы с нацизмом закончилась. Ветеран Коминтерна, Голос умел найти подход к самым разным людям – американцам с коммунистическими взглядами, немецким эмигрантам, европейским ученым, бежавшим от Гитлера, белоэмигрантам. Используя самые разные вербовочные техники, он убеждал их служить своему делу. Теперь же, когда проверенная схема рухнула и агенты должны были работать непосредственно на советскую разведку, этот подход уже не годился.
В августе 1944 г. у Вашингтона кончилось терпение, и американцы потребовали убрать Зарубина. Его отозвали в Москву, где он попал под внутреннее расследование Лубянки – его обвиняли в непрофессиональном руководстве нью-йоркской резидентурой. Но хуже всего, его заподозрили в том, что он был двойным агентом ФБР. Сталин в очередном приступе паранойи начал новую чистку в спецслужбах.
Происходящее отдавало абсурдом: в то время как ФБР одну за другой вскрывало агентурные сети, созданные Голосом и его товарищами в США, Сталин в Москве начал репрессии против тех, кто управлял этими сетями. Первыми под удар попали евреи.
Чтобы выжить в погромах, помимо чистого везения требуются еще два качества. Одно – смелость. Другое – умение строить с помощью родственников, друзей и знакомых надежные горизонтальные сети. Обладающий этими качествами может стать хорошим оперативником – это было известно еще со времен Гражданской войны.
Но в параноидальном сталинском государстве несанкционированные горизонтальные связи рассматривались как преступление.
Зарубин не пострадал в ходе чистки. Конечно, он допустил серьезные ошибки: его обвинили в том, что он обращался к своим подчиненным по кодовым именам в присутствии дипломатов, а также размещал нелегалов в квартирах сотрудников легальной резидентуры[82]. Но, как ни странно, его не наказали – наоборот, наградили орденом и повысили в звании до генерал-майора госбезопасности[83]. Однако его жене Лизе Горской – ей исполнилось на тот момент всего 46 лет и она была мозгом их шпионской пары – пришлось уйти в отставку. Она была еврейкой, а это теперь стало проблемой.
Но для проведения ликвидаций, что всегда было важной задачей советской разведки, Сталину по-прежнему требовались решительные и умелые оперативники старой школы, пусть и евреи – люди, подобные Науму Эйтингону. Через год после войны Эйтингону поручили помочь создать новый отдел, который должен был заняться физическим устранением противников СССР[84]. Сталин все еще ценил человека, который организовал убийство его злейшего врага Троцкого. Эйтингону снова повезло. В новом подразделении к нему присоединилась его падчерица Зоя Зарубина, дочь Василия Зарубина.
Эйтингон любил Зою и уже несколько лет помогал ей делать карьеру в спецслужбах[85]. Зоя была той самой девочкой, которая вынесла пистолет Эйтингона из советского консульства в Харбине в 1929 г. Когда его китайская командировка так внезапно закончилась, они все вместе вернулись в Москву.
В школе у Зои обнаружились незаурядные способности к иностранным языкам, а также к спорту – идеальные данные для шпионки, – и она стала думать о карьере в разведке. Но когда Зарубин приехал в Москву незадолго до войны, он отговорил дочь от этой идеи, и Зоя решила стать лингвистом. Началась война, и Зоя была слишком ценным кадром. Эйтингон взял ее к себе в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН), которую он формировал для проведения диверсий в тылу врага. Смелая и способная Зоя стала диверсанткой. Позже, благодаря родственным связям и знанию иностранных языков, она получила более спокойную работу – переводить похищенные советскими агентами у американцев документы по созданию атомной бомбы в рамках Манхэттенского проекта. Позже она получила от Эйтингона предложение о работе в его отделе.
Новый отдел Эйтингона немедленно приступил к ликвидациям. Среди тех, кого они уничтожили, были епископ греко-католической церкви, польский инженер, украинский активист и другие. Все эти люди погибли от инъекций яда, разработанного секретной советской лабораторией.
Одной из жертв стал американец Исайя Оггинс, тот самый член Коминтерна и советский агент, который еще с 1939 г. сидел в ГУЛАГе по обвинению в антисоветской пропаганде. Военные годы Оггинс провел в лагере под Норильском, но в середине войны его дело получило огласку, и правительство США потребовало его освобождения. В 1947 г., после серии провалов советской разведки в США, в Кремле опасались, что освобождение Оггинса привлечет еще больше внимания международной общественности к советским операциям в Соединенных Штатах. Сталин приказал Эйтингону избавиться от американца, обставив его смерть так, будто она произошла по естественным причинам. Эйтингон срочно доставил Оггинса из Сибири в Москву, где ему сделали смертельный укол[86].
В 1947 г. отдел Эйтингона переехал в бывшую штаб-квартиру Коминтерна на северо-востоке Москвы – то самое циклопическое прямоугольное здание, откуда давно выгнали политэмигрантов. Но Эйтингону не могло бесконечно везти. В 1951 г., в разгар очередной антисемитской кампании в СССР, Эйтингона также, как и многих других евреев в МГБ, арестовали за участие в сионистском заговоре против советской власти. В том же году его падчерица Зоя Зарубина ушла в отставку. Советская разведка продолжала трансформироваться в имперскую организацию, отравленную вирусом национализма и ксенофобии.
Тем временем в Америке советской военной разведке неожиданно повезло. Еще в 1943 г. американское армейское начальство обратило внимание на математические способности призванного на службу Жоржа Коваля и направило его в Нью-Йоркский университет обучаться по специальной программе. В августе 1944 г. его перевели в Манхэттенский инженерный округ в Ок-Ридже, штат Теннесси. Неожиданно для себя, вместо несуществующей программы боевых ядов Коваль оказался в центре сверхсекретного проекта по созданию атомной бомбы. В Ок-Ридже Коваль получил доступ к информации о производстве плутония и полония. Он немедленно наладил переправку информации в Москву (в том числе подробного описания нейтронного запала, приводящего в действие атомную бомбу)[87]. Ядерными секретами московский Центр снабжали и другие агенты, в свое время завербованные Голосом, – в частности, Розенберги. Хотя агентурные сети Голоса серьезно пострадали из-за неграмотных действий советской разведки, они все еще работали.
Этим невероятным взлетом в шпионской карьере Коваль был обязан случаю, а вовсе не своим действиям и не усилиям советской военной разведки. Ему просто повезло.
Но в 1948 г. этот, пожалуй, самый необычный советский эмигрант-шпион и урожденный американец, выучившийся и завербованный в СССР, навсегда покинул Соединенные Штаты. Он уехал не вследствие провала – его просто отозвали в СССР после того, как он обратился к Центру с просьбой разрешить ему переписываться с матерью. Московские параноики заподозрили его в неблагонадежности. Сыграл роль и антисемитский фактор. Когда Коваль вернулся в Москву, ему присвоили низшее воинское звание – рядового – и навсегда выкинули из разведки[88].
60 лет спустя президент Владимир Путин во время осмотра новой штаб-квартиры российской военной разведки ГРУ назвал Коваля «единственным советским разведчиком», который сумел стать участником Манхэттенского проекта[89]. В ГРУ вспомнят о Ковале и дадут ему звание Героя, уже посмертно.
До и во время Второй мировой войны советская разведка переигрывала американцев, несмотря на ряд серьезных провалов, вызванных, главным образом, сталинской паранойей и некомпетентностью отдельных советских оперативников. Кремль также умело использовал эмигрантов для проникновения в сферы, жизненно важные для интересов США.
Но после войны американцы решили поменять игру: они начали готовить ответ Москве.
Через шесть лет после победы союзников над гитлеровской Германией холодная война между Советским Союзом и Западом шла полным ходом. Правительство США, уверенное в неизбежности «горячей войны», принялось искать среди русских эмигрантов людей, которые, когда придет время, смогут встать во главе новой России.
Лето 1951-го. Америка уже второй год воюет в Корее. В первом военном противостоянии между двумя сверхдержавами советские и американские пилоты сбивают друг друга.
Тем временем Юлиус и Этель Розенберг ожидают казни в мрачной, построенной в начале XIX века тюрьме Синг-Синг на берегу Гудзона в городке Оссининг, штат Нью-Йорк. В апреле супругам вынесли смертный приговор за передачу СССР ядерных секретов. Пара, некогда входившая в агентурную сеть Якоба Голоса, была осуждена не только за шпионаж, но и за то, что косвенно стала причиной гибели американцев в Корее. Вынося смертный приговор, федеральный судья Ирвинг Кауфман сказал, что благодаря переданным Розенбергами ядерным секретам «русские смогли доработать свою атомную бомбу на много лет раньше, чем это прогнозировали наши лучшие ученые… что спровоцировало коммунистическую агрессию в Корее».
В июле 1951 г. в книжных магазинах Нью-Йорка появился роман «Над пропастью во ржи». Пронзительная книга о подростке в конфликте с обществом мгновенно стала бестселлером. Тогда же вышла еще одна книга с неброским названием «Политический портрет русских эмигрантов» (Russian Émigré Politics). Предисловие, четыре главы, приложение и указатель, составленные 28-летним Джорджем Фишером, бывшим капитаном Армии США – всего 103 страницы. Труд Фишера не стал бестселлером – книга вышла тиражом 200 экземпляров, – но вызвал бурные дискуссии сначала в кабинетах советологов в Нью-Йорке, а затем и в штаб-квартире ЦРУ в Вашингтоне.
На протяжении многих лет в ЦРУ пытались понять политические настроения русских политэмигрантов, но без особого успеха. В книге Фишера эта тема раскрывалась гораздо глубже, чем в любых других источниках.
В ЦРУ знали, что после войны столица русской эмиграции переместилась из Парижа в Германию, в частности, в Мюнхен, где осела новая волна беженцев. Теперь же, когда русские эмигранты массово хлынули в США, ситуация выглядела так, что в скором времени центр эмигрантской активности может перебазироваться в Нью-Йорк[90].
Книга Фишера вышла очень вовремя.
2 июля 1951 г. заместитель директора ЦРУ Уильям Джексон написал Джорджу Кеннану, начальнику Фишера и самому авторитетному американскому эксперту по Советскому Союзу: «Уважаемый Джордж, благодарим вас за то, что прислали нам эту книгу… Даже при беглом взгляде становится ясно, насколько она интересна и ценна для нашей библиотеки»[91]. Кеннан был автором знаменитой «Длинной телеграммы» 1946 г., которую он, будучи поверенным в делах в Москве, отправил госсекретарю США. Это послание, в котором Кеннан бил тревогу в связи с намерениями Москвы, положило начало концепции, которая станет известна как стратегия сдерживания Советского Союза. Когда дело касалось СССР, мнение Кеннана многое значило: несколько месяцев спустя президент Гарри Трумэн назначит его послом США в СССР.
10 июля Джеймс Эндрюс, глава Отдела сбора и распространения информации, направил главному юрисконсульту ЦРУ служебную записку: «Вот книга, о которой шла речь по телефону. Генерал Уайман считает, что ее должны прочитать все сотрудники УСО [Управления специальных операций ЦРУ]. На мой взгляд, с ней следует ознакомиться и людям в УКП [Управлении координации политики]. Я хочу сделать 50–100 фотоофсетных копий. Можете проконсультировать меня насчет авторских прав?»[92]
Упомянутый в записке генерал-майор Уиллард Уайман возглавлял Управление специальных операций ЦРУ[93]. Управление координации политики отвечало за проведение тайных психологических и политических операций. Именно эти два подразделения ЦРУ активнее всего работали с СССР. На следующий день Эндрюс получил консультацию по вопросам авторского права и поручил своему отделу отпечатать 50 копий книги.
Неделю спустя сам директор ЦРУ Уолтер Беделл Смит отправил автору книги Джорджу Фишеру личную записку, в которой, в частности, говорилось: «Я надеюсь… увидеться с мистером Кеннаном в следующий раз, когда он приедет в Вашингтон, и был бы очень рад встретиться и с вами, если это удобно вам обоим».
Казалось, ЦРУ наконец-то нашло человека, который поможет им разобраться с русской головоломкой.
Джордж Фишер, высокий молодой человек в очках, свободно говоривший по-немецки и по-русски, действительно кое-что знал о Советской России. Его отцом был известный американский журналист Луис Фишер, большой специалист по большевикам. В 1920–1930-х гг. Луис симпатизировал революции и пользовался доверием новых хозяев Кремля. Благодаря этому у него появился уникальный доступ к руководителям советского государства – на групповой фотографии, датированной 1922 г., он стоит рядом с Лениным. Жена Луиса, русская пианистка еврейского происхождения, с которой он познакомился во время Первой мировой в Нью-Йорке, впоследствии работала переводчицей у двух советских министров иностранных дел.
В 1920-х гг. Луис переехал из Германии в Москву, а в 1927 г. перевез к себе жену и двух сыновей. Будучи иностранным корреспондентом американского либерального журнала The Nation, он освещал события в Европе, а затем и Гражданскую войну в Испании. Журналист придерживался в основном просоветской линии, за что Троцкий называл его «сталинским агентом»[94].
В начале 1930-х гг. тяжелые условия жизни в Москве вынудили Фишеров отправить своих сыновей в Берлин, где те жили в семье их друзей – социолога Пауля Массинга, представителя знаменитой Франкфуртской школы, и его жены Хеды. Массинг работал в Берлине, тогда как Хеда курсировала между Берлином и Нью-Йорком. Натурализованная гражданка США, она также была советским агентом и подчинялась Лизе Горской.
Когда Гитлер стал рейхсканцлером Германии, Фишеры поспешили вернуть сыновей в Москву. Они успели в последний момент: всего через несколько дней гестапо пришло за Массингом. Его отправили в концлагерь Заксенхаузен, где он провел пять месяцев в одиночном заключении. После того как Массинг вышел на свободу, ему с Хедой удалось бежать из Германии, и московский Центр помог им добраться до Нью-Йорка.
В Москве Луис Фишер устроил своего сына Джорджа в престижную школу № 32, где учились дети высокопоставленных партработников и чиновников. Школа была организована как коммуна, учителей для нее отбирала лично вдова Ленина Крупская, и находилась она в двух шагах от знаменитого Дома на набережной – огромного жилого комплекса, построенного на берегу Москвы-реки для советской элиты[95]. Джордж быстро освоился в новой школе и завел друзей. Ближе всего он сошелся с Конрадом и Маркусом Вольфами, сыновьями известного немецкого писателя-коммуниста.
Почти семь лет Джордж (Юра для одноклассников) и его друзья жили жизнью детей советской элиты. Лето они проводили в Переделкине, престижном дачном поселке советских писателей, и в пионерском лагере имени Эрнста Тельмана, вождя немецких коммунистов. Осенью готовились к параду на Красной площади, в котором участвовали и дети. Общаясь в среде членов Коминтерна и их детей, Джордж, гражданин США и СССР, постепенно становился убежденным коммунистом. Когда пришло время, он вступил в комсомол. Короче говоря, он был идеальным кандидатом в советские агенты.
Но тут началась Большая чистка. Некоторых друзей его отца арестовали и отправили в сталинские лагеря. Луис Фишер был в ужасе и, уехав в очередную командировку, решил не возвращаться в Советский Союз. Но его семья оставалась в Москве[96].
Луис также знал, что в разгар Большой чистки в 1937 г. Лиза Горская заманила его друзей, Пауля и Хеду Массинг, в Москву. Супругов поселили в гостинице «Метрополь» и подвергали изнурительным допросам: Горской и Василию Зарубину поручили убедиться в их благонадежности. Допросы чередовались с не менее утомительными застольями, на которых алкоголь лился рекой. Зарубин часто садился на табурет посреди комнаты и исполнял русские народные и красноармейские песни, аккомпанируя себе на балалайке[97]. Эти «беседы» проводились в течение нескольких месяцев, и однажды Зарубин прямо предупредил Массингов, что, если те решат прекратить работать на советскую разведку, для них это может закончиться очень плохо.
Обе американские семьи – Массинги и Фишеры – оказались в Москве в ловушке и не знали, чего ждать от будущего. В конце концов, их спасло американское гражданство: Массинги пригрозили обратиться в американское посольство, а Фишер попросил первую леди США Элеонору Рузвельт вмешаться и спасти его семью. Незадолго до начала Второй мировой войны советское правительство разрешило обеим семьям уехать в Нью-Йорк. Отныне их объединял страх и ненависть к Сталину.
На протяжении многих лет Джордж поддерживал близкие отношения с Паулем Массингом, которого считал своим наставником. Он поступил в Висконсинский университет, но, когда началась война, был призван в Армию США и вскоре направлен в СССР в качестве офицера связи. Войну он закончил в Германии как офицер штаба генерала Эйзенхауэра. К тому времени он стал еще более непримиримым критиком сталинского режима.
В мае 1945 г. Джордж случайно встретил в Берлине своих старых московских друзей – Маркуса и Конрада Вольфов, которые теперь были офицерами советских оккупационных войск. Несколько дней и ночей они провели в жарких спорах, обсуждая неоправданную жестокость Москвы по отношению к коммунистической оппозиции в Германии. Затем их пути разошлись; братья остались в Берлине, а Джордж вернулся в Соединенные Штаты, чтобы продолжить образование. (В ГДР Конрад станет знаменитым режиссером, а Маркус – известный среди своих советских коллег как Миша – создаст внешнюю разведку тайной полиции Штази, и будет руководить ею на протяжении трех десятилетий.)
Вернувшись в Америку, Джордж Фишер не смог полностью забыть о России: он решил заняться историей либерального движения в царскую эпоху. Отставной капитан армии США поступил в Гарвард, где его сокурсниками стали Збигнев Бжезинский и Генри Киссинджер. Тем временем книга «Бог, обманувший надежды» (The God that Failed), написанная его отцом Луисом Фишером в соавторстве с Андре Жидом, Артуром Кестлером и другими выдающимися писателями – бывшими коммунистами, ныне антисталинистами – заложила интеллектуальную основу для холодной войны.
В Гарварде Джордж осознал, что либеральные движения в России, постоянно выдавливаемые из страны, процветали только в изгнании, создавая сети своих соратников, издавая газеты и журналы. Со времен Герцена и Ленина перемены приходили в Россию с Запада. Идеалист Джордж Фишер был уверен, что он тоже сможет внести свою лепту в будущее России из-за границы.
Между тем правительство США тщетно пыталось разобраться в проблеме русских эмигрантов. В Вашингтоне не сомневались, что война со Сталиным неизбежна и начнется в ближайшее время. Информацию и аналитику, которая могла помочь объяснить логику Кремля, Вашингтон готов был искать где угодно – от американской разведки до частных фондов и академических кругов.
Когда в августе 1949 г. СССР испытал свою первую атомную бомбу, Вашингтон ускорил темпы подготовки к войне, считая, что в течение десятилетия США будут уязвимы для нападения СССР[98]. Мало кто в Соединенных Штатах предполагал, что дело ограничится региональным конфликтом – вашингтонские стратеги строили планы полномасштабной войны, которая, по их мнению, неизбежно приведет к краху советского режима.
Таким образом, вставал вопрос: кто будет управлять побежденной Россией? Первоначально Вашингтон придерживался доктрины, предложенной Джорджем Кеннаном, в то время директором отдела по планированию внешней политики в Госдепартаменте. Кеннан считал, что правительство США должно было помочь всем эмигрантским организациям как можно быстрее вернуться в Россию для того, чтобы принять участие в политическом процессе. Американское правительство не должно было брать на себя ответственность и поддерживать какую-либо конкретную группу[99].
План был демократичным, но мало практичным. Победить Россию в войне, а затем пустить ситуацию на самотек было слишком рискованно: в конце концов, в России проживали тогда около 200 миллионов человек, и у нее было ядерное оружие. Для начала имело смысл изучить список вероятных лидеров, которые могут возглавить страну. Тем временем Кеннан предложил новый план: пока полномасштабная война с СССР откладывалась, использовать политических эмигрантов, организованных в так называемые комитеты освобождения, для помощи сопротивлению по ту сторону железного занавеса[100].
Прежде чем приступать к реализации новой стратегии, ЦРУ изучило существующие организации русских эмигрантов. Выводы были удручающими. Аналитики хорошо отзывались о РОВС, военном крыле белой эмиграции, но ветераны Гражданской войны стремительно старели – после революции прошло уже 30 лет. Вряд ли стоило рассчитывать, что эти ветераны смогут вернуться и взять власть в стране в свои руки.
ЦРУ также оценило лидерский потенциал нового поколения выходцев из СССР. Эта группа проживала в основном в Германии и состояла из советских военнопленных и перемещенных лиц, оставшихся на Западе после окончания Второй мировой войны. ЦРУ пришло к выводу, что они также бесполезны: в этой группе было «даже меньше способных и признанных лидеров, чем среди предыдущего поколения» эмигрантов[101].
Чем дольше правительство США искало потенциальных лидеров в изгнании, тем яснее понимало, что почти ничего не знает о внутренних реалиях страны, с которой собирается воевать. Границы СССР были на замке, все публикации и передачи советских СМИ были пропагандой, контакты советских граждан с иностранцами жестко ограничены. Некоторые в американском руководстве решили, что только новая научная дисциплина бихевиористика – комбинация социологии, социальной психологии и культурной антропологии – могут помочь Соединенным Штатам понять психологию своего врага.
Доступ в СССР американским аналитикам был закрыт. Но в их распоряжении был ценный источник информации – бывшие советские граждане, угнанные на работы в Германию, а также советские военнопленные, которые в момент окончания войны оказались в лагерях в американской зоне на территории Германии. Теперь эти люди жили в лагерях для перемещенных лиц в Баварии, недалеко от Мюнхена. Многие не хотели возвращаться домой, боясь оказаться в ГУЛАГе.
В 1950 г. в Мюнхен отправилась группа исследователей из Гарварда в рамках специального проекта, финансируемого ВВС США. Они провели интервью с сотнями перемещенных советских граждан, чтобы составить как можно более глубокое и точное представление о советском обществе. Интервьюеров интересовало все – будь то личные истории или сведения о том, что и как устроено в СССР. Их вопросы касались самых разных вещей, вплоть до роли НКВД в управлении советскими предприятиями.
В состав этой исследовательской группы входил и Джордж Фишер, в то время аспирант Гарвардского университета. Собирая материал для диссертации, Джордж много общался с представителями первой волны эмиграции в Соединенных Штатах. Теперь он узнал о новой волне – тысячах советских граждан и военных, находившихся в Западной Германии. Когда Фишеру предложили поехать в Мюнхен, он с готовностью согласился. Кроме того, там уже находилась его мать, которая работала переводчиком в лагерях для перемещенных советских граждан[102].
В том же году по предложению Джорджа Кеннана в Нью-Йорке был создан Американский комитет по освобождению народов СССР от большевизма. На тот момент в США уже действовал Национальный комитет за свободную Европу – также частная организация, призванная мобилизовать политических эмигрантов из Восточной Европы. Пытаясь найти отправную точку, ЦРУ организовало в гостинице в баварском городке Фюссен съезд лидеров русских эмигрантских общин. Но встреча обернулась полным провалом. Белоэмигранты не доверяли социал-демократам; украинцы обвиняли русских в стремлении восстановить границы Российской империи 1914 г.; одна из групп ушла, хлопнув дверью. Другие, которых забыли пригласить, глубоко оскорбились[103].
Оказалось, что с русскими эмигрантами невозможно вести никаких дел, не говоря уже о том, чтобы руководить ими извне. Британцы – верные союзники американцев в секретных операциях времен холодной войны – ничем не могли помочь. Они предпочитали тратить свои ограниченные ресурсы на перебежчиков[104].
В конце 1950 г. на сцене появился новый влиятельный игрок – Фонд Форда. В 1930–1940-х гг. это была небольшая благотворительная организация со скромными ресурсами. Но в 1950 г. в фонд хлынули десятки миллионов долларов дивидендов от огромного пакета акций, завещанного ему Генри и Эдселом Фордами[105]. Имевший на своих счетах $417 млн, Фонд Форда мгновенно стал крупнейшей в стране филантропической организацией и решил поставить себе более амбициозные, международные, цели. Новым президентом фонда был избран Пол Хоффман, прежде руководившей одной из американских автомобильных компаний. После войны Хоффман был первым администратором плана Маршалла. Едва оказавшись в фонде Форда, он обратился за помощью к Кеннану. Тот в свою очередь направил его к Джорджу Фишеру, который тогда находился в Мюнхене.
Ухватившись за возможность проконсультировать влиятельного грантодателя, Фишер предложил Хоффману создать фонд «Свободная Россия», перед которым будут стоять три ключевые задачи: помогать эмигрантам из СССР стать частью американского общества; финансировать связанные с СССР исследования; и, наконец, оказать поддержку политическим эмигрантам в случае краха советской системы.
Фишер принялся лихорадочно размышлять над тем, как фонд сможет достичь этих целей. Вскоре он пришел к тем же неутешительным выводам, что и аналитики ЦРУ: выходцы из СССР были «настолько неопытны в вопросах организации, настолько безынициативны и не способны мыслить вне тоталитарных рамок, что следует исключить возможность назначения их на любые руководящие должности в фонде»[106]