Шёл уже март, но было ещё очень холодно. Комната за зиму промёрзла, стены влажные и скользкие. Шёл 1942 год. Комната находилась в доме на Каменноостровском (Кировском в те времена) проспекте. Да, это блокадный Ленинград. Кончилась первая, самая тяжёлая блокадная зима. Жить легче не стало. Город окружён со всех сторон. И только зимняя дорога по Ладоге связывала город с Большой землёй. И только по этой дороге тоненькой струйкой поступало в город продовольствие. Сто двадцать пять граммов хлеба пополам со жмыхом и «с кровью пополам» выдавалось жителям города. Заканчивалась самая страшная зима для города. Бадаевские склады, которые, возможно, могли худо-бедно, но подкормить население, давно сгорели. Даже сладкую землю после сгоревшего сахара всю выбрали на пепелище.
В комнате холодно и сыро. Тяжёлые шторы ещё с зимы задёрнуты, большого тепла это не придавало. Печка-буржуйка нетопленная уже несколько дней. Валька ползал по широкой кровати и пытался разбудить свою мать: «Мама, плосыпайся», – повторял он сиплым ослабшим голосом. Вальке – три года, и он очень хотел есть. Понять, что происходит, он не мог. Не мог он понимать, что идёт война, и город в блокаде. Возможно, он думал, что всё так и полагается. Есть-то очень хотелось, и вряд ли так полагалось. Вот он и ползал вокруг матери, будил её. Просил поесть. Не мог он знать, что мать ещё вчера отдала Вальке и его братику последнюю свою корочку чёрного хлеба, разделив её поровну. Брат постарше Вальки на полтора года. Он тоже в четыре с половиной года не мог понимать, что происходит. Брат лежал на кроватке, стоящей рядом, закутанный в зимнее пальтишко и платок. Лежал братик на спине, уставившись безразличным взглядом в потолок. Возможно, ему ещё больше хотелось есть, он всё же постарше, вот и уставился в потолок в надежде, что оттуда что-нибудь да упадёт. Что могло свалиться с потолка? Разве что отсыревшая штукатурка. Чудес не бывает, но этого он тоже знать не мог, хоть и старший брат. Валька всё-таки хотел разбудить свою маму и тоже не мог представить, что она не проснётся уже никогда. Так близко со смертью он ещё не встречался. Да и мама умереть не могла, потому что она мама, а мама вечна, как кажется в детстве.
Мальчишки замерзали и медленно умирали от голода. Но чудо свершилось. Откуда оно пришло? Кто спас мальчишек? Отец, который не мог появиться в городе, так как находился на фронте, правда, на Ленинградском, вроде бы и не далеко. Но мальчишки и этого не знали. И всё-таки чудо произошло. Может быть, спасло их то, во что верить нам запрещали? Да, верить запрещали, однако, власти разрешили и даже, возможно, сами предложили, чтобы икона Казанской Божьей Матери на самолёте облетела весь город по периметру. Хватило ума вспомнить, что помогало городам нашим в древности, попадавшим в подобную беду. Не будем гадать. Познать это – нам не дано. В это можно только верить.
В квартире появился отец. Появился совершенно случайно и очень вовремя и увидел всю эту леденящую душу картину. Отец, старший лейтенант, воевал на Ленинградском фронте, который тоже находился в блокаде. Воинов старались кормить лучше. Старайся, не старайся, а где еды-то взять? Защитники голодали тоже. Иногда им перепадал большой деликатес, если подрывалась на мине лошадь. Тогда в окопах и землянках пахло мясом. Лошади тоже голодные еле передвигались. Таскать грузы они практически не могли. Бродили ходячие скелеты, а не лошади. Особенно слабой выглядела одна, вот-вот готовая отдать свою душу. Помрёт всё равно, решили солдаты. Положили перед лошадкой немного сена, а под него мину. Дальше ясно, что произошло. После таких случаев составлялся акт о подрыве. Начальники подписывали этот акт, первая подпись ставилась особистом. И не дай бог, если бы он догадался, каким образом нашла свой конец изголодавшаяся лошадь. Военный трибунал неизбежен. В условиях войны – это высшая мера или штрафбат. На этот раз всё обошлось, особисту тоже очень хотелось что-нибудь съесть. Долго он размышлять не стал. Так и достался кусок конины Валькиному отцу. К счастью, подвернулась необходимость в город съездить за боезапасом, который пришёл на баржах из Кронштадта. Послали Валькиного отца. Все знали, что у него там и жена осталась, и двое маленьких сыновей. Пришёл отец вовремя. Появился на пороге высокий, худющий, в запачканном полушубке спаситель. Даже старший сын не сразу узнал отца. Жену уже не разбудить, это-то отец знал лучше сыновей. Попрощался он с жёнушкой, закутал в тряпьё детишек и в машину. Накормил их «деликатесом». Полегчало!
Выполнив поручение, отец привёз мальчишек в медсанбат своего подразделения. Так получилось, что у них там уже с десяток набралось таких детей полка. Были и две девочки постарше, лет по десять-одиннадцать. Задумались воины, не воевать же вместе с детишками. Лёд на Ладоге уже начал подтаивать. Везти через озеро опасно, но другого пути нет. В апреле и подвернулась оказия, погрузили ребятишек в машину и по бампер в воде отправили их на Большую землю. Дошла благополучно машина до другого берега, и все живы остались. Перед отправкой догадались написать записки с номером войсковой части, с именами и фамилиями отцов, с адресами детишек и зашили эти записки в карманы старшим девочкам, объяснив на словах, как важны эти «документы». Молодцы девчонки: довезли они эти записки до места и передали их, кому следует.
Через месяц эшелон с детишками и семьями военнослужащих подошёл к Армавиру. Пока везли, ситуация на фронте изменилась. Началось немецкое наступление на наш юг. Только эшелон подошёл к станции, как началась бомбёжка. Хорошо, не растерялся машинист, дал полный ход, отвёл состав километра на два от станции, что и спасло детей. Дальше-то куда их везти? Немцы быстро наступали. Выход, как всегда у нас, на Руси, нашёлся. Власти обратились к населению Армавира и близлежащих станиц. Население состояло почти всё из женщин да стариков – война же. На станции и на железной дороге работали жители близлежащих станиц, помогая военным расчищать завалы после налётов авиации противника. Они-то и разобрали детишек. Вальку с братишкой взяла к себе молодая, сероглазая, незамужняя, крепкая и симпатичная девушка из станицы Отрадная. И молодец: взяла обоих, не разлучила братиков. Да и восьмилетняя девочка Нина, повзрослевшая от ужасов войны, молодцом оказалась, вовремя успела передать записку с координатами Валькиного отца этой девушке. Станицу вскоре захватили немцы, и мальчишки оказались на два года в оккупации.
Жили братья в небогатом доме. Да и откуда богатству-то взяться? Дом бедный, сделанный из кизяков. Крыша давно протекала. С едой тоже небогато. Возможно, и получше, чем в блокадном Ленинграде, но далеко несытно. Кукурузы более-менее хватало, вот и ели каждый день кашу из кукурузы, мамалыгу. Самым большим лакомством считалось, когда в кукурузную кашу добавлялся кусочек тыквы. Мальчишек не бросила эта добрая русская женщина. С горем пополам выкормила их. Привыкли мальчишки к доброй женщине, стали мамой её звать. Как же иначе, в детстве? Если человек добрый, заботливый, кормит, значит, мама. Только мама может быть такой.
Однако много страшных картин осталось в памяти Вальки за годы жизни в оккупации. Не забыть Вальке тот страшный момент, когда однажды на реке под ним провалился лёд, и он оказался в ледяной воде. И опять пришла помощь неожиданно. Мальчик постарше бросился в полынью и вытащил Вальку из воды за шиворот. Было-то там неглубоко, но очень сильное течение, как у многих горных рек, да и Валька-то ещё маловат, всего-то пять лет, напугался. Три недели боролись Валька и его новая мама за его жизнь, простудился он серьёзно. На всю жизнь запечатлела детская память и страшный случай. Немцы готовились к отступлению. Уходили быстро, но успевали с немецкой пунктуальностью всё уничтожить. Уничтожали даже то, что нашим военным и не пригодилось бы. Развели огромный костёр и в нём сжигали старое обмундирование: шинели, обувь. Рядом с костром стоял солдат с автоматом на случай, если кому-то захочется выхватить что-либо из огня. Подтащили к огню ботинки и бросили их в костёр. Всё это видела девочка, тоже ещё ребёнок, лет семи. Девочка не выдержала такого зрелища, схватила пару башмаков и побежала от костра. Пуля догнала её. И это за старые ботинки. Таково лицо нашего врага. Всё это и запечатлела детская память на всю оставшуюся жизнь.
В 1944-м году Ленинградский фронт подходил уже к Восточной Пруссии, да и был он уже не Ленинградский. Полк, в котором воевал Валькин отец, изрядно потрепало. Вывели его из боёв и направили на переформирование, а Валькиному отцу дали первый раз за войну десятидневный отпуск. Очень помогли записки, которые вложили в карманы старших девочек. По всем адресам добрые люди отправили письма, в основном, отцам на фронт. Не до всех они дошли. Не все дожили до победы. Валькин отец получил данные о своих детях и направился на розыски сыновей. Добирался в теплушках с многочисленными пересадками. Добирался на попутных машинах. От Армавира до станицы пятнадцать километров шагал пешком. И дошёл! И нашёл он своих мальчишек, разыскал своих сыновей в станице Отрадной, и встретил он эту добрую женщину, и увидел, как его сыновья к ней относятся, как к ней привыкли. Увидел и её отношение к ребятам. Погостил отец в станице всего один день, много времени потратил, чтобы добраться до станицы, да и обратно надо прибыть вовремя. Задумался, как дальше-то жить? Чтобы дальше жить, надо ещё дожить до победы, которая уже не за горами.
Уехал Валькин отец снова на фронт. Наша армия уже Кенигсберг штурмовала. Там-то и встретил он Победу. Отец Валькин, майор, дошёл до неё. После войны назначили его на новое место службы в Геленджик. Сначала отец направился в станицу Отрадную, расположенную в предгорьях Северного Кавказа, за своими сыновьями. На этот раз он приехал на шикарной по тем временам машине – «Эмке». Быстро нашёл уже знакомый добрый дом. Во дворе, у хаты, увидел симпатичную, но очень исхудавшую женщину с печальными серыми глазами. Дети по привычке прятались за её спину. У плетня толпились ребятишки, которые раньше дразнили братиков кацапами безродными. Вряд ли мальчишки по злобе так говорили, просто в детстве частенько проявляется подобная чёрствость. Мальчишки завороженно смотрели на майора, на гимнастёрке которого сияли ордена, и позванивало множество медалей. С любопытством рассматривали машину. Поняли, что напрасно обижали братьев. Отец-то у них – вон какой геройский! Мальчишки постарше с любопытством рассматривали ордена и медали, пытаясь правильно их назвать. Надо сказать, отношение к братьям после первого приезда отца коренным образом изменилось. Даже старшие ребята стали относиться к ним с подчёркнутым уважением.
– Ребятки, ваш папа приехал! – воскликнула женщина, и слёзы радости полились из её глаз.
Сынишки, узнав отца, с радостным криком бросились к нему. Теперь-то забыть его они не могли: сами повзрослели уже, да и отца не так давно видели на побывке. А дальше-то что? Отцу к новому месту службы ехать надо, а сыновья чужую тётю мамой называют, а он один, и жильё не обустроено на новом месте. Задача непростая. Делать-то что? Задумался отец крепко. Потом посмотрел на новую маму своих сыновей, и такая она симпатичная, и такая добрая, и таким теплом от неё веет. Как же детишек лишить такого заботливого человека? Как же их оторвать от неё? Как же её оставить одну? Принял отец единственное и правильное решение:
– А поехали все вместе!
– А поехали! – ответила новая мама, разглядев в отце мальчишек порядочного и доброго человека.
И уехали они вчетвером к новому месту службы, в Геленджик. К 1946 году отца перевели по его просьбе, да и друзья помогли, в Ленинградский округ. Наличие жилья сыграло свою роль. Таким образом, привела их судьба вновь в родной город Ленинград. Сыростью, хмурой погодой и разрухой встретил их родной город, особенно это ощущалось после солнечного юга. Снова вошёл отец с детишками и новой мамой в ту самую квартиру, где они жили до войны и откуда отец их, умирающих, забрал с собой на фронт. Квартира заброшенная, запущенная. В ней так же сыро и холодно, как когда-то. Понемногу всё наладили, подремонтировали, уж очень хорошая и трудолюбивая хозяйка приехала с ними. Комнатки, хоть и небольшие, но свои. Есть крыша над головой. Все продукты в то время были ещё по карточкам. Даже за хлебом огромные очереди. Мыло, керосин тоже по карточкам. Ходить за ними далековато, да в очереди ещё отстоять. Всё новая мама вынесла, выдержала. Всё хозяйство-то легло на её плечи. Мальчишки пошли в 1946 году в одну школу на Петроградской стороне. В ту пору даже обычную обувь купить было невозможно. Хорошо, отцу выдали талон на покупку ботинок сыновьям и на покупку формы. Собственно, формы в школе тогда ещё и не было. По талонам продавали синие гимнастёрки с блестящими пуговицами. В таких гимнастёрках ходили в то время ребята из ремесленных училищ.
В доме всегда был порядок и мир. Очень заботливой женщиной была новая мама. И дожили мама и папа до глубокой старости душа в душу, в мире и любви. Детишек вырастили, в люди вывели. Квартиру позже получили отдельную. И сейчас они покоятся рядышком.
Вот как бывает у нас на Руси.
Рассказал мне эту историю сам Валька, теперь уже Валентин Николаевич. И давно уже Николаевич, так как самому уже 68 лет, и сам уже дедушкой является. Несмотря на возраст, уже немалый, это крепкий мускулистый, совсем нестарый человек. На перекладине ещё угол держит и подтягивается десяток раз. До сих пор не расстаётся с горными лыжами, является нештатным инструктором по горнолыжному спорту. Повезло Валентину – крепышом вырос. Старшему брату сейчас семьдесят, совсем больной. Может быть, разница в полтора года всё-таки сказалась – младшему поменьше есть хотелось?
Судьба не очень баловала Валентина, но была снисходительна. В двадцати шести загранкомандировках побывал, в трёх «горячих точках» мира пришлось повоевать, в подразделении спецназначения. К какому ведомству оно относилось, можно только догадываться. Сам он об этом не говорил. Видимо, время ещё не пришло. За все эти «горячие точки» имеет много наград, офицерское звание. Сейчас уже в отставке.
Густов. Да-да, именно Густов. Густов, а не «Вильгельм Густлов», хотя похожесть в фамилиях и есть. Густов Анатолий Васильевич в прошлом подводник. Лайнер «Вильгельм Густлов» он не топил. Да и потопить не мог, даже теоретически, так как не был командиром подводной лодки, да и служил всю войну не на Балтике, а на Северном флоте. Служил Густов боцманом на лодке под командованием Андрея Трофимовича Чабаненко, ставшего впоследствии командующим Краснознамённым Северным флотом.
Что касается «Вильгельма Густлова», его потопил подводник Александр Иванович Маринеско, совершив на Балтике свою атаку века. Ставший личным врагом Гитлера, врагом Германии номер один, ввергнувший весь рейх в трёхдневный траур.
Густов Анатолий Васильевич могучей комплекции человек: роста – гвардейского, косая сажень в плечах, кулачищи, что две кувалды. Одним словом – русский богатырь. Только русская земля может рождать таких могучих и бесстрашных людей. Родом он с Тверской земли. Родился в самом начале прошлого двадцатого столетия. В шестнадцать лет ухитрился стать председателем сельского совета и успешно справлялся с работой на этом посту. Работа в те времена никому незнакомая, шёл 1918-й год, а Анатолий был обучен грамоте, что не так часто встречалось в ту пору в сельской местности. Руководил сельским советом Анатолий до ухода в армию. Куда могли призвать такого богатыря? Конечно, на флот, на подводные лодки. Рост, правда, великоват для подводных лодок, но для боцманской команды в самый раз. Там такие богатыри как раз нужны, работа физически весьма тяжёлая. Служить начал на Тихоокеанском флоте. Служба нравилась. После положенных по тем временам семи лет, Густов остался на сверхсрочную службу. Тут и война подоспела. На Тихом океане неспокойно, но боевых действий нет. Пользуясь этим и данными разведки, командование ВМФ решило три лодки проекта «Л» – минные заградители – перебросить на Северный флот для его укрепления. Лодки отправились через Тихий океан к Панамскому каналу. У берегов Америки кто-то атаковал головную лодку Л-16 и потопил её. Кто совершил это преступление, так и осталось тайной. Японцы не имели права, так как с ними в то время мы не воевали. Немецких лодок в Тихом океане не могло быть. Могли, конечно, японцы, приняв наши лодки за американские. А, может, союзники?
Почем бы и нет? Они там присутствовали, а открывать «дружеский» огонь этим горе-воякам не впервой, по своим лупить. Погибшей лодкой Л-16 командовал капитан-лейтенант Д.Ф. Гусаров. В книге Моцутира Хасимото «Потопленные. Японский подводный флот в войне 1941–1945 годов» можно прочитать о событиях, произошедших в этом районе, и можно сделать вывод, что лодка Гусарова была атакована японской лодкой И-25 под командованием капитана 3 ранга Мэйдзи Тагами. И-25 возвращалась после патрулирования у берегов штата Орегон и имела только одну торпеду, а вахтенный офицер нашей лодки наблюдал два следа идущих торпед. Вот так и остались сомнения, как всё произошло. В любом случае хочется спросить у союзничков, где же было их противолодочное обеспечение? Американцы прекрасно знали о движении наших лодок и должны были обеспечить их безопасность. Но на то они и американцы, чтобы не задумываться о других, своя шкура дороже.
Две оставшиеся лодки пересекли Атлантику, прибыли на Северный флот и сразу включились в боевые действия. Все четыре года войны провёл Густов в прочном корпусе, преодолевая минные поля, атакуя противника, сопровождая наши конвои. Работёнка не из лёгких. Особенно большое напряжение наступало, когда минреп (трос донной мины) начинал скоблить корпус. На лодке объявлялось полное молчание, прерываемое только докладами: первый отсек прошёл, второй отсек прошёл и так далее. Когда скрежет доходил до последнего отсека, напряжение достигало высшего накала: не зацепится ли минреп за винты? Тогда точно конец и лодке, и всему экипажу. На лодке или все побеждают, или все погибают, как любил говорить герой-подводник М. Гаджиев, погибший вместе с лодкой у мыса Норд Кап. Суровая служба, и война суровая шла. Выдюжил русский мужик. Дошёл до Победы. Дошли, однако, далеко не все. Но А.В. Густов дошёл. А дальше что? Предложили пойти на офицерские курсы. С таким богатым опытом ветераны были нужны. Так думали многие, но не те, которым думать положено. В ту пору правил страной деятель, так и хочется назвать – мелкий политический деятель эпохи Эдиты Пьехи. Очень он кукурузой увлекался. Хобби такое было у него. Насадил её до полярного круга и, кажется, дальше. Что же флот, корабли? А зачем они нужны? Людей военных опытных разогнал, много кораблей порезал. Как рассуждал этот «умник»? Кнопку нажал и полмира снёс. А то, что, нажав кнопку, вся спина в мыле, об этом и не думал. Чтобы кнопка сработала, скольким людям потрудиться надо. Короче, попал наш подводник в эту мясорубку и был уволен в звании капитан-лейтенанта, как и более полутора миллионов других опытных офицеров. Надо чем-то заниматься, зарабатывать на пропитание. Хорошо в ДОСААФе (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту) такими людьми не бросались, пригласили на работу молодёжь к службе готовить. На набережной Лейтенанта Шмидта поставили лодку проекта «С». На этой лодке и приходилось нести дежурство Густову. Корабль без дежурной службы существовать не может. Дежурили сутками, по очереди. Однажды вечером, уже стемнело, да и завьюжило – зима была, находящийся внутри лодки Анатолий Васильевич услышал шаги на трапе. Кто бы это мог быть? Проверяющий какой-нибудь? Поднялся Густов по трапу на мостик. С берега по деревянному трапу на лодку двое гражданских пробираются. Первый идущий, увидев дежурного, обратился к нему:
– Командир, разреши зайти, хочу я товарищу лодку показать, я как раз такой командовал во время войны. Правда, у меня была «С-13».
– Как «С-13»?
В темноте-то не рассмотреть было гостей. Но «С-13» говорило само за себя.
– Неужели это вы, Александр Иванович?
– Да, да! Я Маринеско.
– Вот это встреча! Так проходите же, проходите!
Спустились через кормовой люк в отсек. Густов по лодке их ведёт, пытается что-то рассказывать. Да что там рассказывать, командир знает её лучше, чем собственный дом, которого, кстати, у Маринеско в то время и не было. Наши «деятели» пытались скрыть подвиг этого лихого, горячего, иногда непредсказуемого командира. Однако славу не скроешь. Она передаётся из уст в уста, обрастая легендами.
Дошли гости до каюты командира, больше похожей на шкаф. Маринеско заглянул в неё и говорит своему другу:
– А вон там, в углу, у меня всегда канистра шила стояла (спирта, для незнающих). Густов ему и говорит:
– Оно и сейчас там стоит, правда, не в тех количествах, не по нормам военного времени. Можно пробу снять, шило, как всегда, хорошее.
Маринеско и сам знал эту флотскую поговорку – шило плохим не бывает, бывает хорошим или очень хорошим.
– А почему бы и не снять пробу? – отозвался легендарный командир, зело «нелюбивший» выпить.
Сняли пробу. Вспомнили дни былые и помянули друзей боевых. Довольные гости в приподнятом настроении покинули лодку. А память осталась. Память о хороших добрых и мужественных людях.
Нет уже и Маринеско, нет и моего дядюшки Густова Анатолия Васильевича, добравшегося до своего девяностолетнего рубежа. Нет героев, осталась только благодарная память о них и легенды.
Когда-то, давно уже, после войны, открыли в Ленинграде музей. Потом в Ленинграде его и закрыли. Закрыли тоже вскоре после войны, и после его открытия. Прошло лет сорок, и музей вновь открыли тоже ещё в Ленинграде. После открытия я, конечно, побывал в нём. Очень любопытно посмотреть на наш спортивный клуб. Как его переделали. Дело в том, что до музея, до его вторичного открытия, там находился спортивный клуб Ленинградской Военно-морской базы. Там-то мы и играли всей кафедрой в волейбол. Натренировавшись в волейбол, в этом же зале по два часа без передыха, гоняли в баскетбол. Гоняли, забыв о времени. За грудки хватали, если казалось, что атаковали не по правилам. Правда, за правилами никто и не следил. Играли без судьи. Судил сам играющий, начальник кафедры, как лучший игрок, а с начальником не поспоришь.
Зашёл я посмотреть, как музей организовали в спортзале. Всё детство об этом музее мечтал. Да, это далеко не тот музей, что был вначале. Первоначально размещался музей на Фонтанке, в Партикулярной верфи, которую ещё Пётр I создал, на углу улицы Пестеля (Пантелеймоновской) и набережной Фонтанки. Создал для маломерных судов, типа яликов и шлюпок. Здесь их и строили, здесь и хранили. Отсюда и выходили в Неву вельможи и приближённые царя. Заставлял Пётр и адмиралов, и графов самих погрести, да на волне покачаться, чтобы плесень в души не закрадывалась.
Музей занимал и следующее большое здание, теперь там размещается какой-то военный исследовательский институт. Дальше он поворачивал на Гангутскую улицу и ещё дальше – на Соляной переулок. На Соляном и был наш клуб, где открыли музей вновь. Занял он всего два зала: большой, где мы играли в баскетбол, и поменьше – для пингпонговых столов. Конечно, это был мизер по сравнению с тем, что было.
После войны, когда музей занимал все перечисленные здания, мы мальчишками ходили, чтобы попасть в него. Обычно ходили мы туда с Игорем, сыном лучшей подруги моей мамы. Он приезжал к нам, а жили мы на Рубинштейна, рядом с Невским проспектом. Приезжал, как правило, с ночёвкой на воскресенье. Утром мы отправлялись в путь по Фонтанке. Однако, дойдя до музея, всегда натыкались на закрытые двери и объявление: «Закрыто». Долго ходили туда, пока не объявили, что музей закрылся навсегда. Потом какое-то дело раскрутили. Объявили, что Попков, председатель Ленсовета, и Кузнецов, секретарь горкома, оказались врагами народа. Правда, во время войны они добросовестно разделили участь всех горожан. Выстояли в блокаде, город не сдали, и со всеми вместе победили. Были они, разумеется, коммунистами, и далеко не худшими. Ну, враги, так враги, не привыкать. Верили мы тогда всякой ахинее и приветствовали все решения. Мы же с Игорем регулярно, почти каждое воскресенье, ходили к закрытым дверям музея. Музей было жалко. Говорили, что там стояли настоящие танки, настоящие пушки и настоящие самолёты. Вот бы полазать, а это там разрешалось. В один из самолётов разрешали входить, и, если посмотреть в иллюминатор, можно было видеть землю, на которой идёт бой. Именно этот самолёт очень хотелось увидеть. Но не случилось. Не получилось. Назывался этот музей – Музей Обороны и Блокады Ленинграда. Музей доблести, славы и стойкости ленинградцев и защитников моего города. Музей моей бабушки, жившей всю блокаду в городе. Не просто жившей, а работавшей и дежурившей на крышах во время тревог. Приходилось сбрасывать и зажигательные бомбы с чердаков, спасая дом от пожаров. Кому-то очень не хотелось делить славу с городом-героем. Кому-то не хотелось показывать свою беспомощность. Хотелось забыть и саму цифру 900 дней. 900 блокадных дней. Кому-то хотелось забыть те «125 грамм со слезами и кровью пополам». Хотелось спрятать далеко-далеко листочки из дневника Тани Савичевой, которые обличали фашистов на Нюрнбергском процессе. Кому-то хотелось забыть, что жители блокадного города все 900 дней голодные и холодные мечтали о двух вещах. Нет, возможно, не о двух, а о трёх. Всё-таки очень хотелось наесться досыта. Тем не менее, мечтали, как после войны они создадут парк и назовут его Парком Победы, и очень хотели запечатлеть героизм защитников в музее. Парк создали и даже два. Прекрасный Московский Парк Победы и очень милый и живописный Приморский. Создали и музей – музей Обороны и Блокады Ленинграда. После второго открытия музея я немедленно пошёл в него. Об этом я всё детство мечтал. Посмотрел и понял, что моим детским мечтам не суждено уже никогда сбыться. Большинство экспонатов, видимо, утрачено, и площадь для музея выделили маловатую. В моей памяти так и останется музей на Фонтанке и на Соляном переулке – музей, в котором я так никогда и не был.
Прошло ещё с десяток лет, и заговорили о строительстве нового музейного комплекса. Вот и хорошо, всё восстановят. Однако незадача: место выбрали неплохое, но не родное, чужое. Власти прислушались к жителям города и решили восстановить музей на прежнем месте, на Соляном переулке. Военные согласились передать большую часть своего здания под музей. Вот и хорошо, значит, появится музей моего детства, в котором я ни разу не был, но теперь побываю.
Как говорят, в таких историях случайностей не бывает. Мой отец подполковник Рац Василий Васильевич, мой дядя полковник Рац Илья Васильевич, мой тесть полковник Ритт Мигнард Аврельевич – все офицеры, и все являлись участниками Великой Отечественной войны. Жизнь их была связана с военной авиацией. Отец и дядя были летчиками-истребителями, тесть – военный инженер самолетов Ил-2, участник штурма Берлина. Уйдя из жизни на 98 году, он оставил мне в наследство библиотеку военных мемуаров. Перечитывая книгу выдающегося летчика Героя Советского Союза, генерал-полковника Василия Николаевича Кубарева, наткнулся на рассказ о бесстрашном летчике Михаиле Плоткине, который в составе экипажа бомбардировщика Ил-4Т четыре раза бомбил Берлин в начале августа 1941 года, получил звание Героя Советского Союза и погиб, возвращаясь с задания, 7 марта 1942 года под Ленинградом. Прах героев экипажа Михаила Плоткина был с почестями захоронен на территории Александро-Невской лавры. Я не раз побывал на могиле летчиков-торпедоносцев и стал собирать материалы об их ратных подвигах. Жизнь летчиков, особенно периода начала Отечественной войны, была поистине как падающая звезда.
Я попытался восстановить хронику боевого пути капитана Михаила Николаевича Плоткина и его экипажа за восемь месяцев с 22 июня 1941 по 7 марта 1942 года в виде его дневниковых записей.
21 июня 1941 года
Война не стала для летчиков 1-го минно-бомбардировочного полка неожиданностью. Как известно, приказ № 1 по всем флотам был передан Николаем Герасимовичем Кузнецовым в 23.30 по телефону. Этот приказ означал полную боевую готовность. Одного звонка народного комиссара военно-морского флота хватило, чтобы военные флоты избежали потерь в технике и личном составе. Увольнения в город были категорически запрещены. Двигатели бомбардировщиков были проверены на всех оборотах. Вылет боевых машин, как мы привыкли говорить, был «по готовности». Перед началом войны экипажи на ДБ-3Т прототип Ил-4Т (торпедоносец) совершали ежедневные как разведывательные полеты, так и тренировочные. Летчики повышали свое мастерство, так как ни у кого не было сомнения, что война вот-вот грянет. Половина летного состава полка имела опыт боевых действий во время войны с белофиннами. Многие летчики за успешное выполнение заданий командования были награждены орденами и медалями. Члены нашего экипажа были также представлены к наградам. Мне вручили в Кремле орден Ленина. Вручил его лично Михаил Иванович Калинин. К 22 июня наши экипажи знали все особенности рельефа местности аэродромов противника, наиболее удобные пути подлета. Все с нетерпением ждали команды нанести удар по врагу.
Помню, 21 июня мне передали письмо от дочери, которую я не видел и, конечно, скучал. Это письмо я хранил в кармане гимнастерки.
Тревогу объявили около 24 часов 21 июня, но никто из членов экипажа не спал. Ранним утром мой экипаж в составе звена бомбардировщиков вылетел на разведывательное задание – обследовать акваторию порта Хельсинки. Город Хельсинки горел огнями, не было видно никаких признаков подготовки к войне. Утром все услышали по радио выступление Вячеслава Михайловича Молотова о начале войны.
Командир полка полковник Евгений Николаевич Преображенский немедленно собрал весь личный состав и объявил приказ командующего Балтийским Флотом о действиях флота в условиях военного времени. Помню его фразу: «Бить врага до полного уничтожения!» и вторую: «Действовать по имеющемуся плану».
23 июня вечером Евгений Николаевич поставил задачу командующего найти и уничтожить морской десант, обнаруженный в Балтийском море, были переданы примерные координаты.
24 июня, то есть на третий день войны, ранним утром 70 самолетов в составе двух полков бомбардировщиков 1-го минно-торпедного и 57-го бомбардировочного поднялись для нанесения массированного удара. Ведущий взял курс на Запад. Я вел 3-ю эскадрилью балтийцев. Эскадрилья самолетов состоит из трех звеньев по три самолета в каждом. Бомбардировщик ИЛ-4Т – это, безусловно, грозная машина. Её экипаж в основном состоял из трех человек: летчика, штурмана и стрелка-радиста. Самолет мог нести 20 фугасных стокилограммовых бомб, одну или две торпеды в зависимости от задачи. Два или три пулемета 7,62 мм. (ШКАС) прикрывали верхнюю заднюю полусферу, дальность полета 3200 километров. У самолета был недостаток, который достаточно быстро обнаружен финскими летчиками – это незащищенность его нижней задней полусферы. К сожалению, он так и не был устранен к началу войны. По тем временам скорость ИЛ-4Т была огромной – 420 километров в час. Бомбардировщик мог летать на высоте до 8 тысяч километров. Экипаж при этом пользовался кислородными масками.
В строю нашей девятки в правом пеленге занимало место звено Ивана Гарбуза, моего закадычного друга. Это был надежный и опытный пилот. К сожалению, десант в заданном районе не был обнаружен. Ведущий группы принял решение работать по запасной цели. Полки взяли курс на порт Мемель (Клайпеда).
Ещё на подходе к Мемелю ведущий всех групп получил данные от самолета – разведчика: в порту с пришедших транспортов разгружаются танки, пушки, тягачи и боеприпасы. Тотчас последовала команда: «Атака!». Ведущие групп самолетов стали выводить девятки на боевой курс. Зенитки оказали слабое противодействие. Вражеские истребители не успели подняться с аэродрома. Гитлеровцы не ожидали такого дерзкого и неожиданного налета. По данным разведки в то утро было уничтожено более 8 тысяч солдат и офицеров противника, несколько десятков танков, бронемашин, артиллерии. Полностью уничтожен склад с боеприпасами и горючим. С нашей стороны потерь не было.
25 июня 263 бомбардировщика Северного фронта, Балтийского и Северного флотов под прикрытием истребителей нанесли удар по 19 аэродромам противника на территории Финляндии и Норвегии, где базировался 5-й воздушный флот гитлеровцев. Операция продолжалась и в последующие шесть дней. Совершив 487 вылетов, наши летчики уничтожили или вывели из строя более 130 самолетов, большое количество ангаров, бензохранилищ, аэродромов. Участвовал в этих налетах и наш 1-й минно-торпедный авиаполк. Он получил задачу нанести удар по двум вражеским аэродромам, с которых гитлеровцы поднимали свои самолеты на Ленинград.
Мне хорошо был знаком этот фашистский аэродром. В годы войны с белофиннами я не раз с моими боевыми товарищами обрушивал на него бомбовый груз. В этот раз на аэродроме было уничтожено около двадцати самолетов противника. Самолеты стояли не зачехленные, готовые к вылету на задание, но наш налет опередил их. Запоздалые разрывы зенитных орудий не смогли отклонить удар сталинских соколов.
Времени не остается даже написать короткое письмо дочери. Сегодня получили новый приказ: поставить минное заграждение. До поздней ночи с моим штурманом разрабатывали маршрут полета.
27 июня Балтийцы не только бомбили, но и ставили мины. Такое грозное оружие на Балтийском флоте мы применяли с первых дней Великой Отечественной войны. С 30 июня 1941 г. в устье Финского залива было поставлено семь линий мин, свыше трех тысяч штук. Ставились они и на выходе из баз противника, в акватории Хельсинки.
30 июня В конце июня 1941 года войска противника вышли к Пскову и Порхову, а к середине июля подошли к Лужскому оборонительному рубежу.
Враг имел численное и тактическое преимущество.
С 30 июня 1941 г. 1-й минно-торпедный полк, как и вся авиация Балтийского флота, наносил удары по живой силе и технике врага на сухопутном фронте в районе города Двинска.
Никогда не забуду эти суровые дни. Наши бомбардировщики уходили на задание группами – шестерками, восьмерками, девятками. К сожалению, шли без сопровождения истребителей. С одной стороны их ограничивала большая дальность полета бомбардировщика – в данном случае до 1000 километров, а с другой – просто отсутствие самолетов прикрытия. Моя эскадрилья получила приказ уничтожить неприятельские танки и бронетранспортеры, помешать им переправиться через водную преграду. К сведению скажу, что максимальная дальность полета истребителя И-16 в 1941 г. составляла 440 километров.
На Двинск наши бомбардировщики шли на высоте 50-100 метров.
«До цели десять минут», – сообщил штурман. Эскадрилья перестроилась в колонну звеньев. Штурманы стали выводить машины на боевой курс. Отчетливо вижу – внизу дорога забита танками, машинами, пехотой. Наше звено разрядилось по голове колонны. Штурман Ивана Гарбуза положил бомбы по центру скопления танков. Третье звено атаковало бронетранспортеры. Задача, казалось, выполнена. Но тут на девятку бомбардировщиков набросилось около двадцати «мессершмиттов». Завязался воздушный бой.
Увидел, как вспыхнул самолет летчика Чевырева. Приказал войти в облака, оторваться от «мессершмиттов». Самолет Ивана Гарбуза был подбит немецким летчиком. Один мотор его машины дымил. Стрелок-радист старшина Вышинский меткой очередью из пулемета сразил фашистский истребитель. Иван Гарбуз сумел посадить горящий самолет на поляне в лесу, на своей территории в 70 километрах от линии фронта. Экипаж быстро выбрался из обреченной машины. Через трое суток экипаж Гарбуза вернулся в эскадрилью. Мы его уже похоронили и помянули героев… Вдруг в столовую входят трое: комбинезоны разорванные, лица закопченные. Ребята для нас вернулись с того света. Конечно, обнялись, выпили теперь за нашу победу.
30 июня из девяти самолетов, участвовавших в бою под Двинском, вернулись только три: мой, летчиков Хорева и Громова. Полк потерял больше половины самолетов. Но унывать не было времени. Каждый день войны ставил перед полком новые задачи. Мы тоже делали выводы: война – учитель строгий. Я говорил вновь прибывшим летчикам: «В любом полете надо добиваться внезапности удара по врагу. Внезапность же достигается умелым использованием метеоусловий, высоты полета, выбором маршрута, обеспечивающего скрытность действий».
Враг в том бою также понес серьезные потери. Со стороны наших летчиков были отмечены факты массового героизма и самопожертвования.
Когда гитлеровский истребитель поджег самолет младшего лейтенанта Петра Игашова, пилот направил свой бомбардировщик на самолет противника и таранил его. Вторым тараном П. Игашов и члены его команды обрушились на танки и бронетранспортеры врага. Экипаж балтийцев погиб, совершив первый в истории авиации на бомбардировщике двойной таран.
На подходе к цели самолет лейтенанта Пономарева 73-го бомбардировочного полка атаковали и подожгли вражеские истребители. Комсомолец Пономарев направил горящий самолет на скопление танков и автомашин. Это факты одного боя.
Боевое крещение на сухопутном фронте прошло для нас в тяжелых условиях. Мы понесли серьезные потери. Сухопутный фронт надолго стал главным направлением нашей деятельности. 1-й минно-торпедный полк под руководством Е. Н. Преображенского, как и вся авиация Балтики, бомбардировочными и штурмовыми ударами уничтожал врага в местах сосредоточения и на переходах. Экипажи выполняли по три-четыре вылета в день, летчики спали в коротких перерывах, пока техники заряжали и готовили машины к очередному вылету.
1 августа поздним вечером командир полка Евгений Николаевич Преображенский срочно вызвал командиров эскадрилий в штаб. Он был как никогда строг, и в его голосе звучали торжественные ноты.
«Товарищи, партия и правительство нашему 1-ому минно-бомбардировочному полку доверили сверхсекретное и ответственное задание. – Он сделал паузу. Было видно, командир волновался. – Нанести удар по фашистскому логову, короче, мы летим бомбить Берлин!». Мы радостно переглянулись, пожимали руки друг друга, хотя понимали, что не все вернемся с задания. Как летчики с опытом, мы также осознавали, что от Ленинграда до Берлина на наших лучших самолетах ИЛ-4Т долететь невозможно из-за технических данных бомбардировщика этого класса. То есть у командования был какой-то план. Командир полка приказал тщательно подготовить 15 экипажей, проверить состояние двигателей, ходовых и немедленно вместе с техническим персоналом под покровом ночи вылететь на остров Эзель (Сааремаа) в Эстонии. На острове был военный аэродром с ограниченной взлетной полосой. На нем базировался полк истребительной авиации с плотным прикрытием зенитной артиллерии и хорошим запасом топлива. Вся операция протекала в условиях повышенной секретности. Все 15 экипажей уже 3 августа благополучно приземлились на остров. Гитлеровцы в эйфории первых побед на суше совершенно забыли о существовании этого аэродрома. В ту же ночь началась подготовка к налету на Берлин. Штурманы не отходили от карт, уточняя наиболее удобный маршрут до цели, высоту полета, расход топлива. Оказалось, что весь путь в оба конца составляет 1800 километров и займет 6 часов полетного времени. Оговорюсь, из расчета крейсерской скорости бомбардировщика 300 километров в час. Решили, чтобы снизить степень риска быть обнаруженными на ближайших подступах, лететь над морем на самой низкой высоте 50-100 метров, выйдя к побережью, набрать высоту до 8000 метров. Командование приказало сделать разведку и осуществить пробную бомбардировку запасной цели. Выбор пал на города Свинемюнде и Данциг. Ночью 5 августа на военные объекты этих городов были сброшены бомбы. Аэрофотосъемка показала высокую результативность этих вылетов. В это же время все другие экипажи с нетерпением ждали приказ на вылет бомбить Берлин. Ставка приняла решение нанести бомбовый удар по Германии 7 августа 1941 года. Конкретный приказ на основании решения Ставки отдал командующий Военно-морской авиацией генерал-лейтенант С.Ф. Жаворонков. Приказ был зачитан участникам операции за час до вылета. В нем говорилось: «Первому минно-торпедному полку Балтфлота произвести налет на Берлин, деморализовать политический и промышленный центр Германии».
7-го августа в вечерних сумерках перегруженные бомбардировщики группами поднимались над аэродромом. Каждый в своем чреве нес груз возмездия. Ведущим этой стальной несокрушимой стаи был командир 1-го минно-торпедного полка Евгений Николаевич Преображенский, его опытным штурманом был капитан Петр Ильич Хохлов. В составе экипажа командира полка были радист Владимир Кротенко и стрелок Рудко.
Над морем армада советских бомбардировщиков проскочила незамеченной для радаров противника. Полет проходил вдоль побережья на высоте более 7000 метров в условиях густой облачности. Шли по приборам. Из-за нехватки кислородных аппаратов у членов экипажей шла кровь из ушей и носа. Лоб покрывал холодный пот, который струился по спине и рукам. От перенапряжения у летчиков, сжимавших штурвал, из-под ногтей сочилась кровь. Кислородной маской приходилось пользоваться по очереди. Так как самолеты с красными звездами двигались с запада, немцы предположить не могли, что по небу движется их смерть.
Пролетая ночью над очередным аэродромом, я видел, как гитлеровцы делали подсветку вдоль взлетных полос, думая, что это летят после выполнения задания их самолеты.
Через четыре часа полета земля осветилась огромным морем сияющих огней – это был Берлин. Ни одно зенитное орудие, ни один ночной истребитель не сработал. Была тишина в эфире.
«Цель – через пять минут», – услышал я спокойный голос штурмана. Наконец, я увидел долгожданную цель – огромное здание, освещенное огнями, – международный железнодорожный вокзал. Высота полета 7500 метров. Самолет бросило вверх, для меня это значило, что мы отбомбились. Штурман сделал свое дело. Знаменитое здание вокзала в мгновенье превратилось в груду развалин. Командир полка и его звено отбомбились по заводу Сименса, была уничтожена электростанция. В Берлине погас свет. Члены экипажа вздохнули с облегчением, но с этой минуты наши самолеты сами стали активной целью. От переполнявших чувств радист Кротенко нарушил молчание в эфире, дал короткую радиограмму: «Мое место – Берлин. Задачу выполнил. Возвращаюсь на базу». Тьму ночи рассекли яркие линии прожекторов, вокруг самолетов вспыхивали разрывы снарядов, трассирующие полосы, казалось, впиваются в лобовое стекло. Над Берлином полк потерял один экипаж, вторая потеря произошла при посадке бомбардировщика. Самолет взорвался, не дотянув до полосы какие-то сто метров. От удара и взрыва погибли Дашковский, Николаев, Элькин. Это были веселые и надежные ребята. В ту ночь возмездия одна эскадрилья полка, не пробившись сквозь туман и густую облачность, атаковала запасную цель – город Штеттин. Ущерб нанесен был серьезный.
Результат налета на Берлин и Штеттин превзошел наши ожидания. Ставка приняла решение немедленно повторить налет на столицу Германии и другие города на следующую ночь.
8 августа 31 экипаж бомбардировщиков Ил-4Т поднялись в воздух. Кроме основной цели – Берлина, были атакованы Штеттин, Данциг, Кенигсберг. Ведущим данной воздушной армады был командир полка Евгений Николаевич Преображенский. Наша эскадрилья также была в первой волне.
15 августа имел место новый налет на Берлин.
В течение 28 дней наши экипажи бомбили Берлин и другие города, порты, заводы стратегического назначения. Непосредственно наш экипаж 1-го минно-торпедного полка совершил налет на Берлин 4 раза. Налеты продолжались до тех пор, пока противник не обнаружил наш аэродром, неоднократно его бомбил, высадив десант, захватил его.
С 11 августа нас поддерживала авиация дальнего действия (АДД), которая действовала с секретного аэродрома города Пушкино. В то время это были уникальные 4-х моторные гиганты ТБ-7. В первом налете на Берлин участвовало 10 таких машин. Каждая из них поднимала на борт 45 фугасных стокилограммовых бомб. Советское правительство высоко оценило доблесть летчиков дальней авиации. Все участники налетов на Берлин полка авиации дальнего действия, 1-го минно-торпедного полка были отмечены правительственными наградами. Пятерым летчикам из нашего полка Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 августа было присвоено звание Героя Советского Союза: полковнику Е.Н. Преображенскому, капитанам штурману И.П. Хохлову, комэскам М.Н. Плоткину, В.А. Гречишникову, А.Я Ефремову. Отличившимся героям ордена и медали лично вручал командующий Балтийским флотом контр-адмирал В.Ф. Трибуц.
Вернувшись с задания, техник нашей эскадрильи торжественно вручил мне газету «Правда». На ее страницах было опубликовано короткое сообщение «Совинформбюро»: «С 7 на 8 августа группа советских бомбардировщиков производила разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина». Нашей радости не было границ.
Наконец-то я дописал письмо своей дочери и жене, которых так и не увидел до декабря 1941 года (это была единственная и последняя встреча уже Героя Советского Союза майора Михаила Николаевича Плоткина с самыми близкими людьми на свете).
30 декабря 1941 года командир 1-го Авиаполка Герой Советского Союза полковник Е. Н. Преображенский, военком 1-го Авиаполка полковой комиссар Г. И. Оганезов подписали наградной лист на М. Н. Плоткина. В наградном документе сказано (стиль сохранен): «наградной лист на командира 2-й Авиаэскадрильи 1-го Авиаполка 8-АБ ВВС КБФ Михаила Николаевича Плоткина, родившегося в 1912 году в семье рабочего, еврея по национальности, члена ВКП (Б) с 1932 года, в РККА с 1931 г. Награжден медалью Золотая Звезда № 522». В графе – «краткое, конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг» указано: «капитан т. Плоткин за период войны против германского фашизма сделал 56 боевых вылетов. Летал бомбить военно-морские базы: Мемель, Штеттен, Кенигсберг, АБО, Виндава, Котка. Бомбовым ударом громил танковые колонны противника у г. Двинска, Пскова, Чудово, оз. Самро, четыре раза бомбил Берлин. За героизм, проявленный при бомбоударе по г. Берлин капитану т. Плоткину 13 08 1941 г. присвоено звание Героя Советского Союза. С 20 августа совершил 14 успешных боевых вылетов, из них шесть вылетов ночью. В сложных метеоусловиях произвел бомбардировочный удар по жел. станции Псков, в результате бомбоудара разрушено здание и жел. дорожное полотно. Наблюдались большие очаги пожаров. Бомбил аэродром Гривочки. Бомбы сброшены на северо-восточную часть аэродрома, после удара возникли очаги пожара, экипаж был обстрелян сильным зен. арт. огнем. С высоты 150 метров бомбил станцию Нарву и Кенгисеп, разрушено станционное здание, жел. дор. полотно и часть вагонов эшелона, стоящего на ст.
Подтверждено опер. сводками А.П.
За произведенные 14 успешных боевых вылетов достоин правительственной награды – ордена Красного Знамени».
В конце января 1942 года заслуженный орден был вручен Михаилу Плоткину командиром полка и обмыт с товарищами его эскадрильи.
7 марта 1942 года экипаж орденоносцев, выполнив задание по установке мин на рейде порта Хельсинки, ранним утром возвращался на базу, но был атакован семеркой «мессершмиттов». Экипаж боролся до последней минуты за спасение техники, уничтожил два истребителя противника, оставляя шлейф темного дыма, сумел пересечь линию фронта, однако, врезался в землю на глазах у сотен военнослужащих Красной Армии – защитников Ленинграда, не дотянув до аэродрома несколько километров.
9 марта 1942 года Большая группа красноармейцев и краснофлотцев под звуки оркестра проводила Героя Советского Союза и его верных товарищей в последний путь. Герои-торпедоносцы нашли свое последнее пристанище на территории Александро-Невской лавры, где и поныне стоит мраморный обелиск. На лицевой стороне памятника на черном фоне гранитной плиты значится: Герой Советского Союза гвардии майор Михаил Николаевич Плоткин. На оборотной стороне обелиска надпись: Здесь похоронены офицеры 1 Гвардейского Краснознаменного Минно-Торпедного Ропшинского Авиационного полка. Дважды орденоносцы:
Штурман Натха Г.Г.
Стрелок радист Кудряшов М.М.
Погибли 7-го марта 1942 года в 5 ч. 09 мин.
Слава им героям боев за Ленинград
1 ГВ М.Т. авиаполк в ночь на 8-е августа 1941 г. первым бомбил Берлин.
За годы войны уничтожил 216 вражеских судов и кораблей.
Писатель, доктор военных наук, профессор Василий Николаевич Куборев в своей замечательной книге «Авиация – моя жизнь», обращаясь к читателям, сказал: «Если вы, ребята, увидите в Александро-Невской лавре памятник Герою Советского Союза Михаилу Плоткину, поклонитесь памяти пилота, нанесшего первый удар по фашистскому Берлину».
Книга Василия Куборева была издана в 2006 году. Об этой книге говорили не только летчики-ветераны – она была на устах целого поколения. К сожалению, сегодня уже нет в живых Героя Советского Союза генерал-полковника Василия Николаевича Кубарева, имевшего за победы над германскими асами уникальный набор наград: медаль Золотая Звезда (одна), орденов Ленина (два), Александра Невского (два), Красного Знамени (шесть), Отечественной войны (два), Красной Звезды (два), Октябрьской революции (один). Его прах сегодня покоится на аллее героев-кавалеров ордена Александра Невского на территории кладбища лавры.
Думаю, уместно выполнить всем нам завет прославленного аса Василия Николаевича Кубарева и поклониться всем защитникам России, павших на полях Отечественной войны и вспомнить тех, кто в годы войны защищал наш любимый город.
О Михаиле Николаевиче Плоткине очень тепло отзывался еще один яркий писатель и историк морской авиации Герой Советского Союза, орденоносец Василий Иванович Минаков. В своей исторической книге «Торпедоносцы атакуют», изданной в 1988 году, Василий Иванович рассказывает о подвигах Михаила Николаевича Плоткина, со знанием дела раскрывает подробности героических подвигов и будней летчиков-торпедоносцев. Василий Иванович ушел из жизни в 2016 году в возрасте 96 лет. Светлая ему память.
«Я не участвовал в войне, война участвует во мне».
Находясь вдали от своей малой Родины, я с большим интересом собираю всё, что связано с историей родного города Орла. Во время войны отчие края два года находились в оккупации. Битва за освобождение Орла принесла ему наименование города Воинской славы и города Первого салюта. Нелёгок был путь к этой славе. От первого до последнего дня вражеского нашествия мои родные и близкие провели бок о бок с оккупантами и смогли достойно выстоять. Осталось в памяти множество случаев, рассказанных представителями старшего поколения о противостоянии, о ненависти к захватчикам, о надеждах на освобождение. Один эпизод этих драматических событий передается из поколения в поколение нашей семьи. Настало время вспомнить ту июльскую ночь из многих сотен военных ночей. Но участников и свидетелей разыгравшейся драмы, к сожалению, уже нет с нами, осталась только память о трагических событиях и мужестве наших людей.
История улицы Верхней Пятницкой нашего города волею случая переплелась с историей летного экипажа сбитого советского самолета ИЛ-4. Трагедия произошла на исходе дня 5 июля 1942 года. Сейчас это событие отражено в названии одной из улиц на окраине, в разные годы были газетные публикации. К бабушке на Пятницкую в свое время дважды приходили корреспонденты. Этот героический случай описан в документальной повести Матвея Мартынова и Аркадия Эвентова «Подпольный госпиталь». В одной из старейших школ нашего города № 35 создан небольшой музей, в котором имеется стенд и некоторые документы, посвященные расстрелянному советскому ночному бомбардировщику. На Воинском братском кладбище пилотам установлены новые замечательные памятники, за что отдельное спасибо администрации города.
Однако, сверяя все ранее написанное с рассказами бабушки, матери и тетушки, я не нахожу некоторых подробностей, которые являются важными деталями для описания общей картины происшедшего. Воспоминания тетушки я записал на диктофон, она была два года назад единственной свидетельницей этого чрезвычайного происшествия из всех своих сверстниц, проживающих в городе. В военную пору ей стукнуло пятнадцать лет, взрослая девушка. Что же произошло на самом деле в тот роковой день?
Наш дом на Верхней Пятницкой располагался по левой стороне улицы, сады и огороды её жителей выходили на большое поле. Это была окраина, которую на восточной границе города пересекает ветка железной дороги, идущая от Москвы на юг. Там же, рядом с Духовной семинарией, находилась железнодорожная станция «Семинарская» или «Семинарка», как её называют в народе. Она располагалась на другой, Риго-Орловской ветке, ведущей с востока на запад и связывающей восточные районы России с портами Балтийского моря. Вот по этой захваченной ветке немецким войскам было очень удобно доставлять грузы из Германии на фронт и снабжать свои передовые части всем необходимым. На перекрёстке двух железных дорог скапливалось большое количество немецких военных эшелонов.
Обратно по этой дороге на запад, в Германию, увозили награбленное, угоняли пленных и молодёжь, транспортировали своих раненых. Орёл был для оккупантов одним из крупнейших перевалочных железнодорожных узлов в центре России. На июль сорок второго, за девять месяцев своего пребывания гитлеровцы прочно обосновались в городе. Отсюда они планировали новое наступление на Москву и тщательно к этому готовились.
На Пятницкой по домам были расквартированы их отдельные части, имевшие в своём составе автомобильную и боевую технику, т. к. улица очень широкая, боевые машины удобно парковать под окнами своего места пребывания. Захватчики избирательно занимали самые приличные дома. Наш дом попал в эту категорию, и моих родных всем семейством выгнали сначала во вторую половину дома, а затем в дощатый сарай во дворе.
Июль сорок второго выдался жарким. В уцелевших садах на яблонях виднелась в большом количестве молодая завязь яблок, груш, сливы. Старинные сады изрядно потрепала война, много плодовых деревьев было спилено немцами на дрова в холодную зиму сорок первого. Кору яблонь обглодали огромные немецкие лошади, которых представители нового порядка загоняли в сады и привязывали прямо к стволам. Но всё затоптать, спилить и сожрать не удалось, что-то осталось на радость законных владельцев. Наш сад сажал мой прапрадед, однодворец Егор Никанорович Перелыгин в давние времена. Сад был большим и заканчивался он огромным огородом, соток на пятьдесят всё вместе потянет. На огороде сажали овощи и самое главное – картошку. Её сажали много, это было основой выживания и в мирное время, и особенно в войну. В том далёком июле ботва на бороздах была уже высокой, и картофельные кусты цвели своими неброскими цветами. На всём протяжении нашей стороны улицы, а это более километра, сплошные сады и огороды составляли приличный зеленый массив с картофельным полем, обращенным в сторону «Семинарки». Об этом пишу неслучайно.
В достопамятный вечер стемнело как-то рано, низкие тучи затянули тяжелым свинцовым занавесом небосвод, было пасмурно. Ёще один день, прожитый в оккупации, подходил к концу. Но вот откуда-то с юго-востока послышался монотонный звук, который перерос в рокот моторов. Моментально вспыхнули вражеские прожекторы и стали шарить по черному небу, буквально пронизывая лучами облака. Наше семейство высыпало из сарая в сад, только моей тетушке, которая была самой младшей, бабушка строго запретила выглядывать наружу. Стало понятно, что немецкие прожекторы могут искать только наш самолет. Только бы не нашли! Только бы не нашли!
Но шум моторов нарастал, самолёт вынырнул из-под черного савана облаков для того, чтобы бомбить станцию, по шуму моторов его быстро обнаружили немецкие прожектористы. Они стояли вместе с зенитчиками неподалеку от «Семинарки», бдительно охраняя её и весь Орловский железнодорожный узел. Здесь скопилось большое количество эшелонов. Самолет оказался над полем, совсем рядом с Пятницкой слободой, его уже можно было разглядеть невооруженным глазом, было видно, как он неуклюже пытался уйти от прожекторов. Винтокрылая машина была большой, тяжелой и на свету казалась обнаженной и беспомощной. С замиранием сердца мои родные следили за этим полётом в лучах безжалостного ослепительного света и переживали за «наших», надеясь только на чудо. Глубоко верующая бабуля тихо шептала: «Помоги, Господи! Спаси их, Господи, и сохрани!»
Зенитки беспрестанно грохотали, как отбойные молотки, вспышки их залпов сверкали в ночи. Одна из серий выстрелов была всё-таки роковой для советского самолёта и его бесстрашного экипажа. Он загорелся и с жутким рёвом стал терять высоту. Немцы не упускали его из вида и продолжали освещать раненую «птицу», хладнокровно добивая её в воздухе. Через несколько секунд в лучах внезапно раскрылись парашюты, похожие на большие белые ландыши или зонтики одуванчиков. Эти зонтики и люди, висевшие под ними, были видны как на ладони. В этот момент раздался сильнейший взрыв, земля покачнулась и вздрогнула, в небо взметнулся столб огня. Это упал совсем рядом бомбардировщик. Прожекторы вздрогнули вместе с землей и потеряли из видимости два зонтика, но два оставались в их лучах. Началась кровавая охота на живых людей. Их расстреляли в воздухе и вместе с белыми смятыми ландышами они упали в ночную темноту, как в бездну.
До этой секунды эти парни были чем-то единым целым, частью живого механизма самолёта, который объединял их в одном порыве, они сливались с ним, как всадник сливается со своим крылатым конем.
Всадник понимает коня, конь понимает всадника, они становятся настоящим живым грозным организмом, направленным на одну цель. Эта связь разрушается, если убивают коня, всадник не может больше мчаться, конь остановится, если убьют всадника. Всё вдруг распадается на части, разрушается единение одного с другим, людей с самолётом, самолёта с людьми.
Стрельба прекратилась, стало непривычно тихо. Зарево догорающих останков самолета полыхало, как громадный костер, проникая сквозь ветви яблонь и груш соседнего сада. Были слышны крики немцев, которые бросились к месту падения крылатой машины и загалдели, как стая серых ворон. Туда же кошкой бесшумно метнулся и младший сын бабушки, семнадцатилетний Николай, пользуясь тем, что старшие были потрясены и находились в оцепенении. Ведь всю эту трагедию, произошедшую на их глазах, они переживали в полном молчании, боясь произнести даже слово. Бабушка рассказывала нам об этом после войны, через много лет со слезами на глазах. Могу сказать, что и писать об этом так же нелегко, невольно начинаешь представлять себя на месте экипажа. Летчики на войне – бесстрашные и мужественные люди, дважды герои. Один риск летать, просто летать на большой или малой высоте, второй риск более страшен – быть сбитым врагом. Они, живые здравомыслящие люди, это осознают, что ставит их в один ряд с героями.
Далее события этой трагедии стали развиваться одновременно по трем сценариям, ровно так, как разделило провидение героический экипаж ночного бомбардировщика. Но излагать их придется последовательно, о каждой судьбе в отдельности. Вначале отдадим должное павшим, расстрелянным в воздухе.
После увиденного люди долго не могли придти в себя, бабушка и наша соседка, Матрена Петровна Душевина, которая была также свидетельницей воздушного побоища, весь остаток ночи молились перед образами, а ранним утром вместе с членами нашей семьи пошли к месту катастрофы. Разбившийся самолет находился совсем рядом, метрах в двухстах от их домов, в конце огородов, туда, ближе к железной дороге.
Когда они приблизились, обломки самолета местами ещё дымились, подходить к нему было страшно, он весь обгорел и был искорёжен. Фюзеляж напоминал тело большой зеленой рыбины или кита, которого зачем-то вытащили на сушу. Рядом, как плавники, лежали оторванные крылья с загнувшимися винтами и обгоревшими красными звёздами.
Но сохранились и хорошо были видны звёзды с белой окантовкой на хвосте и на бортах, как символ далекой советской страны, недосягаемой сейчас для жителей захваченного и оккупированного Орла.
Вокруг деловито сновали немцы и не подпускали людей близко к останкам машины. Они снимали с неё пулемёты, оставшиеся детали и приборы, а также всё, что можно было свинтить, открутить и унести. Ничто не должно пропадать даром, это была их добыча, боевой трофей, ради чего они пришли на нашу землю, ради чего вообще устраиваются войны. Настроение у них было хорошее и они не разгоняли прибывающий народ, но держали всех поодаль, давая возможность местным жителям обозревать всю картину своего ратного успеха. Вот она – сила немецкого оружия! Смотрите, бойтесь, устрашайтесь, покоряйтесь, мы вам ещё покажем! Неподалёку, метрах в ста от катастрофы, зияла огромная воронка. Все говорили, что это от бомбы, которую нес самолёт. Чёрная, влажная, мягкая земля покрывала зеленую траву, на которой виднелись множественные отпечатки немецких кованых сапог. Очевидно, что бегали и суетились они тут всю ночь.
Поодаль от воронки, на зелёной полянке полукругом стояла группа людей, к ней и подошла бабушка вместе с соседкой и дочерями. Здесь же они заметили немецких часовых. На земле неподвижно лежали рядышком два молодых человека в военной форме – советские летчики, они были мертвы. Один из них был худой и совсем молоденький, почти мальчишка, лицо его было сплющено, что вызывало невероятную жалость и сострадание. Смотреть на ребят без содрогания было нельзя. Они были одеты в лётные комбинезоны, кожаные шлемы и сапоги. Их открытые глаза равнодушно смотрели в чистое синее небо, где кружил несмышленый орловский жаворонок, не понимая того, что в июльском тёплом поднебесье эти два безымянных храбреца мужественно встретили свою смерть.
Ещё несколько часов назад они были полны сил и здоровья, а теперь их бездыханные тела, беспощадно изуродованные войной, с вывернутыми руками, некрасиво, неправильно и беспомощно распростерлись на густой, как ковёр, траве. Женщины безутешно разрыдались, мужики, молча и неуклюже стоявшие рядом, курили махорку, не пытались их успокаивать. Между собой одни поговаривали, что немцы не попали в летчиков, а пробили парашюты, и они разбились при падении с большой высоты. Другие толковали, что летчики не смогли выпрыгнуть и разбились вместе с самолётом. Но почему тогда не обгорели? Следов пуль и крови на телах не было видно. Но теперь всё едино – погибли. Не уберёг их Господь. Война! Будь она трижды неладна! Вот здесь война и смерть были совсем рядом, встретились, как две вечных подруги, война со смертью не ходят одна без другой, да простит меня фронтовик гвардии рядовой поэт Булат Окуджава.
Тем временем солнце стояло уже высоко; несмотря на войну и ночную трагедию, начинался летний зной, который не щадил ни живых, ни мертвых. Живые могли спрятаться в тень, но мёртвые уже не имели такой возможности и оставались на самом солнцепёке. Народ из близлежащих улиц и со всего города стал подтягиваться на место катастрофы. Нужно было что-то делать с телами погибших. Зная свирепость шефа тайной полевой полиции фашистов (Gecheimnis Feld Polizei) Бено Кукавки, орудовавшего тогда в Орле, никто не решался взять на себя инициативу, побаивались даже приближаться к лежащим летчикам. Ну, мало ли что может после этого произойти. Сотрудники этой полиции и военной разведки не случайно сновали на месте падения самолёта и вели наблюдение за происходящим. Попадать к ним в лапы охотников не было.
Вокруг двух неразлучных соседок Матрёны Петровны Душевиной и нашей бабушки, Екатерины Николаевны Плынской, собрались знакомые из близлежащих домов слободы, стали размышлять, как быть в этой непростой ситуации и достойно отдать последние почести погибшим. Боль и сострадание, православная вера, её каноны оказались сильнее страха перед оккупантами. Осмелев, расправив плечи, женщины подошли к немцам с просьбой разрешить похоронить воинов на близлежащем Афанасьевском кладбище, как положено по-христиански. Нижние чины, соблюдая субординацию, доложили об этой просьбе своему старшему по званию и положению начальнику. Было видно, как тот отрицательно и строго покачал головой в черной фуражке и запретил хоронить летчиков на кладбище. Он также запретил изготавливать и хоронить воинов в деревянных гробах. То ли в целях безопасности, то ли из-за высокомерия и расовых фашистских убеждений. Фашист он и есть фашист. Недаром на фуражке он носил череп с костями.
Тогда было решено подобрать хорошее место неподалеку. Поблизости виднелись ряды красивой акации с ярко-зеленой густой листвой, которые росли на задах нашего и Матрёны Петровны огородов. Её все ласково и сокращенно называли тётей Морей, и она добродушно отзывалась на это имя. Матрёна Петровна пережила войну. Спустя много лет от тёти Раи я узнал, что во время налёта авиации на Выгонке, в другом районе города, бомбой убило её дочь и внучку. Она как-то тихо, смиренно, переносила эти страдания и мы, послевоенные дети, даже ничего об этом не знали. Она скрывала эту душевную боль. В её саду, рядом с нашей межой, росло огромное дерево груши, и баба Моря всегда щедро угощала её плодами детей и взрослых. Она осталась в нашей памяти с этим необычным именем светлым и добрым человеком, ласковая и просто святая старушка.
Так вот, в тот скорбный час, Моря позвала мужиков и сказала им рыть в тени под акациями могилу. Бабушка велела дочерям Вере и Рае нарвать в саду красивых цветов, принести черные косынки и не забыть белые покрывала и икону. Тётя Моря принесла из своей небогатой избушки чистые попоны, такие домотканые полосатые половички, которые она потом положит на дно могилы, чтобы не класть убиенных ратников на сырую землю.
Молва о сбитом самолёте и погибших лётчиках, как молния, быстро разлетелась по нашему небольшому городу. К моменту похорон собралось огромное количество народу. Люди даже вытоптали посевы проса на нашем огороде. Вскоре могила была готова, принесены все скромные похоронные атрибуты. Баба Матрёна распорядилась подносить тела к месту захоронения. Мужчины подняли тела на руки. Впереди пошли дружные соседки с иконой, за ними друг за другом несли покойников, затем шли девушки и пришедшие горожане с цветами и без цветов, многие шли со слезами на глазах, некоторые шмыгали носами. Множество пришедших стояло настоящим коридором по обе стороны процессии.
Траурное шествие, если можно таковым его назвать, было недолгим, всего-то полтораста саженей. Немцы со стороны наблюдали за происходящим, но не вмешивались и, главное, не препятствовали. По словам тетушки, тетя Моря сама спустилась в могилу и заботливо разложила две свои полосатые попонки. Затем в могилу прыгнули мужики, приняли и осторожно положили летчиков на Матрёнину постель. Бабушка передала им покрывала, тела накрыли белым саваном, женщины прочитали молитву за упокой. На минуту воцарилась пауза, и стало слышно, как в этой тишине стрекотали в траве на все лады кузнечики, а тот несмышленый жаворонок с высоты радостно пел свою птичью песенку о солнечном дне и о том, как прекрасно парить в чистом небе.
В могилу стали по обычаю бросать горсти черной, как уголь, орловской земли, которая навеки приняла славных сынов отечества, сложивших головы за её свободу. Вскоре образовался небольшой могильный холмик, на который было уложено множество полевых цветов. Могила в них просто утонула.
На другой день, по русскому обычаю, проживающие жители Пятницкой, из тех, кто был посмелее, подходили к могилке, пришла и вся женская половина нашего семейства с Матрёной Петровной. Множество вчерашних цветов быстро завяло на невыносимой жаре, их надо было убрать, нарвать и поставить новые. Этим и озаботились моя будущая мать и будущая тетка. Затем они стали делать это ежедневно, приходили к маленькому скромному холмику со свежим полевым многоцветьем. Девушки грустно вздыхали и поминали добрым словом безымянных защитников. В те роковые дни имена летчиков никто не знал, Пятницкий народ называл их летчиками, просто «нашими летчиками». У немцев тоже не спросишь, угодишь быстро в застенок, а потом угонят в Германию. Но вскоре к сестрам подошли два немца, которые регулярно видели их у могилы, обругали и строго-настрого запретили здесь появляться. Не сметь! Запрещено! Das ist verboten! Так погибшие здесь и покоились более двадцати лет, оставшись в памяти моих родных молодыми парнями.
Долго была неведома дальнейшая судьба командира корабля, оставалось неизвестным его имя. Исследованием этой трагедии после войны несколько лет занимались неравнодушные орловские краеведы. Из Центрального архива ВС РФ пришел ответ, в котором экипаж отнесли к безвозвратным потерям, но, к счастью, были установлены все имена, звания и должности летчиков. Так город узнал имя старшего лейтенанта Варламова Бориса Григорьевича. Он не был расстрелян в небе, его не нашли ни на земле, ни в сгоревшем самолете. Исследователи предполагали, что после приземления он был схвачен немцами и бесследно исчез в застенках тайной полевой полиции. Но точной версии ни у кого не было.
Шло время. Однажды я решил рассказать этот случай известной орловской писательнице с тем, чтобы она написала о нём. Выслушав мой рассказ, писатель и краевед Елена Николаевна Ашихмина потребовала немедленно сесть за стол и самому написать историю лётчиков. Идея показалась нереальной, но была жива моя тетка, которая хранила в своей памяти многие детали жизни в оккупированном городе. Это послужило толчком к работе. После кропотливых поисков в интернете мной была обнаружена карточка военнопленного с фамилией Варламов. Из этой карточки следует, что он был схвачен немцами 10 июля 1942 года. Это произошло на пятый день после падения самолёта. Если восстановить всю цепь событий, то выходит, что командир, находясь в парашюте, ускользнул от луча немецкого прожектора, приземлился и правильно произвёл ориентировку. Он пошел на север, там в шестидесяти километрах проходила линия обороны советских войск. На востоке от Орла этот рубеж проходил более чем в ста километрах, идти туда было нецелесообразно.
Однако при переходе линии фронта под городом Мценском летчик Варламов был схвачен фашистами. Более одного месяца его доставляли в концлагерь в городе Лицманштадт в Польше. Часть этого лагеря была определена для пленных летчиков. Немцы предполагали вербовать пленных пилотов на службу в люфтваффе, осторожно относились к представителям этой профессии, условия в этом лагере были сносными по сравнению с другими лагерями. Заключенные работали на местном аэродроме. Лагерный номер пленного старшего лейтенанта Б.Г Варламова был 654, но более ничего неизвестно. После войны город Лицманштадт был переименован поляками в город Лодзь. До сих пор дальнейшая судьба нашего героя неизвестна. Нужно продолжать поиски.
Имена погибших и безымянно похороненных летчиков нам назвали писатели М. Мартынов и А.Эвентов в 1964 г. Это был штурман, старший лейтенант Абрамов Василий Иванович и стрелок, младший сержант Соколов Александр Владимирович. Их прах будет перенесен с нашей улицы на Троицкое братское воинское кладбище к двадцатилетию Победы в 1965 году. Теперь они будут навечно вместе. По инициативе писателей на собрании жителей улицу Ливенский переулок переименовали в честь погибших пилотов.
Другая судьба постигла четвёртого члена экипажа сбитого бомбардировщика, стрелка-радиста Гомзикова Александра Дмитриевича. Его парашют немцы также выпустили из луча прожектора в тот момент, когда содрогнулась земля от рухнувшего самолета вместе с бомбой. Это спасло ему жизнь. По свидетельствам членов нашей семьи, старший сержант Гомзиков смог доползти к высокой картофельной ботве на нашем огороде, где вырыл небольшое углубление между бороздами и лежа спрятался там. Стояла темная ночь, и фашисты не смогли обнаружить его. Долгое время немцы искали его парашют в садах и близлежащих окрестностях. А на самом деле брат моей мамы Николай, удравший от оцепеневших родных, в темноте наткнулся на парашют и самого приземлившегося летчика. Парашют юноша свернул и догадался спрятать его не в сарае (где проживала наша семья), а в доме, занятом немцами, но в тот момент пустовавшем – все они бросились к месту падения самолета. Николай приметил место, где нашел свое укрытие уцелевший пилот, и стал его подкармливать по ночам. В эту тайну была посвящена бабушка, собиравшая продукты.
Однако сержант Гомзиков, решил найти место для укрытия понадежнее. Он понял, что в нашем и соседних домах проживают немцы. Вскоре под покровом ночи ему удалось переползти подальше от места падения самолёта через несколько огородов. Александр осторожно постучался в дом. Вышел испуганный мужчина, и летчик попросил спрятать его. Это был хозяин дома, местный житель по прозвищу Косариков, который плотно закрыл воина в погребе, но бесстрашный сержант не мог предположить, что этот боязливый Косариков окажется полицаем. В скором времени предатель доложил фашистам об укрывающемся у него летчике. При захвате Гомзиков оказал сопротивление, был ранен автоматной очередью в спину и потерял сознание.
По указанию начальника немецкой военной разведки Фрица Ширмана он будет доставлен на подводе в орловскую тюрьму для допроса. Но ранение было настолько серьезным, что пленный не приходил в сознание. Тогда начальник разведки распорядился доставить летчика в «русскую больницу» для того, чтобы врачи его «побыстрее оживили». Каждая минута была дорога. «Прежде, чем этот русский умрёт – пусть расскажет, откуда он прилетел», – думал шеф разведки капитан Ширман. На основании показаний сбитых летчиков немцы узнавали места базирования советских аэродромов и военных баз, чтобы потом производить налеты.
Про орловскую «русскую больницу» нужно рассказать подробнее. Орел был захвачен гитлеровцами внезапно, и эту больницу вместе с ранеными, больными и медицинским персоналом не успели эвакуировать. «Русской» она называлась захватчиками и продолжала работать в условиях оккупации легально. Новые хозяева боялись инфекционных заболеваний среди населения, которое может заразить немецких солдат. Поэтому оккупационные власти разрешили работу больницы в городе.
Но персонал и врачи этого медицинского учреждения оказались стойкими патриотами. Они вели настоящую подпольную деятельность и тайно лечили не только гражданское население, но и партизан, солдат и офицеров Красной армии. Нередко персонал переделывал больничные карты и менял фамилии пациентов. Некоторые врачи владели немецким языком и могли умело договариваться с захватчиками. За годы оккупации врачи спасли и поставили в строй около двухсот воинов. В городе больница получила название «Подпольный госпиталь».
Врачи «Подпольного госпиталя» стали бороться за жизнь поступившего Гомзикова. У него прострелена тазобедренная кость, повреждены внутренние органы, шансы на выживание были минимальными. Военная разведка оставила в больнице своих наблюдателей, которые с нетерпением выжидали возвращения сознания к ценному пленнику, но их надежды окажутся тщетными. Лечение приняло затяжной характер.
Желая спасти Гомзикова от цепких лап немецкой разведки и тайной полевой полиции, врачи делают летчику усыпляющие уколы. Когда он все-таки приходит в сознание, они удаляют ему аппендикс, а затем вновь вводят в бессознательное состояние. Немцы стали наведываться в наш «госпиталь» реже, опасаясь инфекций (о которых извещали соответствующие надписи на входе). На претензии сотрудников разведки о медленном излечении врачи отвечают, что не они стреляли в летчика, а это сделали меткие немецкие солдаты. Поэтому извините – сами виноваты. Видимо, с течением времени информация, которую могла добыть вражеская разведка в ходе допроса Гомзикова, стала терять актуальность, раненого оставляют в покое.
Таким образом, стрелок-радист Гомзиков находился в «Русской больнице» до освобождения Орла советскими войсками в начале августа 1943 года. Здесь по версии упомянутых орловских авторов книги «Подпольный госпиталь» предполагалось, что вполне здоровый и окрепший сержант мог вернуться в ряды Красной Армии, как и другие двадцать два спасённых в госпитале лётчика, «готовых хоть сейчас подняться в небо и бить врага». На этом описание дальнейшей судьбы этого героя повести заканчивается. Такое же мнение сложилось и в нашей семье. Остался жив, и слава Богу! Появилось сообщение, что после Победы Александр Гомзиков вернулся на родину, где работал в колхозе.
В архивном документе 36 авиадивизии было указано место жительства всего экипажа, в том числе и Гомзикова: Вологодская область, Никольский район, село Теребаево.
Однажды в Орле, после разговора с моей тетушкой и её воспоминаний о войне я решил отыскать село Теребаево, чтобы узнать некоторые подробности дальнейшей судьбы Александра Дмитриевича. Могли остаться близкие и друзья бывшего летчика. По счастливому случаю удалось установить телефон главы Никольского района, который прислал фотографии дома ветерана. Помог также отыскать телефоны родных, дал контакты учителя школы, который организовал в селе небольшой уголок, посвященный А.Д. Гомзикову. Это была несомненная удача, которая могла прояснить некоторые вопросы. Они возникли в связи с разным изложением отдельных эпизодов события на окраине оккупированного Орла. Всё-таки было предательство полицаем сбитого лётчика или нет? Ни в статьях, ни в книге этот случай не описан, но мои родные об этом неоднократно упоминали в своих воспоминаниях.
Развивая дальнейшие поиски информации, я выяснил, что одна из дочерей Александра Дмитриевича – Елена, была наиболее близка к своему отцу. У неё находились документы, награды и личные вещи летчика. В телефонном разговоре Елена Александровна поведала совсем непростую историю своего папы. Её рассказ изменил моё представление об этом мужественном человеке и его дальнейшем жизненном пути. Какие же обстоятельства так повлияли на меня, что произвело переворот в сознании? Вот, что поведала Елена Гомзикова о своём отце.
Сразу после освобождения Орла за частями Красной Армии следовали войска особых частей и войск НКВД. Армия билась с врагом и гнала его дальше на запад, туда, откуда он пришел. Это был фронт, это танки, артиллерия, авиация, пехота. Части НКВД занимали город, обследовали здания, учреждения, предприятия. У каждого своя война! Пришли особисты и в «Подпольный госпиталь», где всех подвергли опросам и допросам, а некоторых арестовали. В это число вошли врачи, персонал и пациенты. Был задержан также и стрелок-радист А.Д. Гомзиков. У него не было документов, требовалась тщательная проверка. У компетентных органов возникли вопросы, как воин РККА оказался в тылу врага и почему так долго тут отсиживался. Никакие доводы и объяснения, факт ранения не были приняты во внимание принципиальными сотрудниками. Для старшего сержанта Гомзикова началась настоящая вторая война.
На этой войне было непонятно, где правда, а где ложь. Когда ты говоришь правду – тебя убедят, что ты солгал. Нельзя было довериться офицерам, сокамерникам, люди начинают подозревать друг друга. Бойцы невидимого фронта умело обрабатывали бывших пленных, калечили души людей, и без того израненных войной. Бывший старший сержант Гомзиков был направлен в фильтрационный лагерь под Тулой. Лагерь именовался как войсковая часть, куда собирали винных и невинных бывших военнослужащих, оказавшихся в немецком плену для разбирательства и вынесения им приговора. Но разбирательства практически не было. Раз ты оказался в плену, значит, уже виноват, зачем тратить время на выяснение обстоятельств. Идет война, некогда тут что-либо выяснять. Виноват – и весь разговор! Может быть, тебя завербовали и ты вражеский шпион!
Настало время определить судьбу бывшего летчика. Вот Александр Дмитриевич стоит в коридоре под охраной с такими же бедолагами, как он сам. За дверью сидят три молодых офицера в темно-синих фуражках, всем, кто входит, они назначают срок и место отбывания наказания. Как правило, это далёкие сибирские лагеря. Когда назвали его фамилию, он вздрогнул, и неуклюже волоча за собой негнущуюся ногу, вошел в кабинет.
Здесь на счастье оказался особист «с понятием». Он поинтересовался, где находится село Теребаево? Когда Гомзиков объяснил, что в далёкой Вологодской области, то офицер воскликнул: «Да это настоящая Сибирь! Езжай-ка ты, лётчик, в свою глухомань под надзор НКВД». Так наш герой возвратился в родное село, но ещё долгое время инвалид ходил с раненой ногой отмечаться за двадцать километров в Никольский районный НКВД. Однако старший сержант стал добиваться справедливости. Просил сделать запрос через военкомат в родной полк, откуда пришел ответ, что Гомзиков А.Д. пропал без вести под Орлом, вместе с экипажем. В семью было направлено уведомление. Тогда его сняли с «учета» в НКВД как бывшего военнопленного. Через год кончилась война, и стрелка-радиста даже представили к правительственной награде «Орден Отечественной войны II cтепени».
Всю оставшуюся жизнь бывший летчик прожил в Теребаево, работал на родной земле. У него была большая семья. До войны родился сын. Жена, несмотря на похоронку, дождалась прихода дорогого человека, пусть раненого, но живого. После войны родилось ещё четверо детей.
Удалось побеседовать со второй дочерью, которую зовут Александра Александровна. На мой вопрос дочь ответила, что похоронен отец на кладбище рядом, в посёлке Кипшеньга. Могилка всегда ухожена. Она свела меня с учителем местной школы Кузнецовым Федором Федоровичем. Учитель сообщил, что в августе сорок первого года Александр Дмитриевич принимал участие в бомбардировках Берлина с острова Эзель в Эстонии. Ветерана все уважали, на праздниках Победы он занимал почетные места в президиуме на колхозных собраниях. О судьбе героя узнали в Москве. В восьмидесятые годы приезжала телеведущая передачи «Служу Советскому Союзу» Галина Щегрунова и записывала с Александром Гомзиковым сюжет. Федор Федорович поместил фотографию летчика в школе и написал о нем статью в районную газету. Через некоторое время я получил от учителя большую посылку с материалами, посвященными Гомзикову. Здесь были газетные статьи, копии наград летчика, семейные фотографии ветерана.
Эти материалы я отвез в город Орел и передал в музей школы № 35, расположенной на улице, названной в честь погибших летчиков Абрамова и Соколова. На встрече с учениками подробно рассказал о продолжении событий, которые развернулись на их улице в годы войны. Ещё две встречи удалось провести в Орловской областной Публичной библиотеке им. Бунина и в детской Библиотеке им. Пришвина, где общественность города впервые познакомилась с неизвестной стороной судьбы бесстрашных военных летчиков, полёт которых был прерван в небе Орла. Три судьбы одного экипажа. Штурман и стрелок погибли сразу, их судьбы, как у Высоцкого, «в единую слиты». Судьба командира теряется в концлагере, нужно искать архивы лагеря в Польше. Только радист, пройдя жернова войны, придет искалеченный домой и будет похоронен в родной земле. Вечная память героям!
У меня есть фотография отца с датой 12 ноября 1941 года. Сфотографировался отец в Алма-Ате перед отправкой на Западный фронт (под Москву) в составе курсантов Алма-Атинского военного пехотного училища.
– Не было в ту страшную зиму в стране людей, чья судьба не была бы в тот момент связана с Москвой, ибо в той битве решалась судьба нашего народа, – несколько торжественно и неоднократно говорил мне отец.
В официальных документах записано, что отец родился 24 июня 1923 года в п. Келес, Сарыагачского района, Чимкентской области Казахской АССР. На самом деле отец родился 24 августа 1924 года.
В школу пошел с 6 лет. В 1941 году после окончания школы прибавил себе год, чтобы поступить в Алма-Атинское военное пехотное училище. В военном билете отца записано: призван на действительную военную службу и направлен в часть 13 мая 1941 года; военную присягу принял 10 июня 1941 года. В этом нет ничего удивительного, в 1941 году был несколько ранний по сравнению с прошлыми годами набор в военные училища.
В конце ноября 1941 года курсанты училища практически в полном составе были отправлены на фронт для участия в боевых действиях под Москвой. До 20 декабря 1941 года отец воевал в составе 64-й морской стрелковой бригады Западного фронта. В истории этой бригады записано, что она формировалась в городе Нижние Серьги Свердловской области (Уральский военный округ) из моряков Тихоокеанского флота и Краснознаменной Амурской военной флотилии, курсантов военно-морских училищ, военнообязанных запаса, учтённых по Народному комиссариату ВМФ, и призывников Сибири и Урала. Но эта бригада формировалась и из курсантов Алма-Атинского военного пехотного училища. К сожалению, об этом практически нигде не написано. Военные историки много пишут о знаменитых сибирских и уральских дивизиях, которые, несомненно, внесли огромный вклад в победу под Москвой, но почти ничего не пишут о соединениях, за исключением Панфиловской дивизии, которые формировались на территории среднеазиатских республик, либо комплектовались из числа уроженцев среднеазиатских республик. Надо отметить, что в отличие от сибиряков и уральцев, привыкших жить в суровых зимних условиях, жители среднеазиатских республик попадали в совершенно незнакомую для них среду. Сложности бытия многократно увеличивались в условиях боевых действий.
20 декабря 1941 года отец был легко ранен. 12 января 1942 года отец в должности командира стрелкового отделения уже в составе 40-й стрелковой бригады Западного фронта получил тяжелое ранение. Вот, что в наградном листе, написанном после войны: «Тов. Рипенко Б.В. участвовал в боях на подступах к столице нашей Родины – Москва.
Тов. Рипенко Б.В. 12 января 1942 года в наступательном бою на Волоколамском шоссе осколком вражеской мины тяжело ранен в обе ноги (отбиты обе ноги ниже колен).
Сержант Рипенко Б.В., преследуя отступающих немцев в зимние дни и ночи, храбро сражался до потери ног, ныне т. Рипенко Б.В. инвалид первой группы.
Ходатайствую о награждении т. Рипенко Б.В., как потерявшего здоровье за счастливое будущее нашей Родины, орденом Отечественной войны первой степени…».
Тяжелораненного отца нашли саперы и отправили в медсанбат. Отец рассказывал:
– У меня в то время было такое ощущение, как будто я долго ехал, очень спешил и вдруг остановился на глухом заброшенном полустанке тогда, когда не имел права терять ни минуты. А ехать уже не могу.
– Странное дело. В бою мечтал о передышке, о сне, о горячей еде, о нескольких часах тишины, – продолжал рассказывать отец, – а здесь в госпитале тишина стала раздражать. Подняться с койки не мог. По пояс – гипс. Под гипсом – сильно болевшие ноги. Обстановку на улице приходилось определять по слуху. Вот звякнул металл, фыркнул мотор. Значит рядом прошла машина. Слышны голоса выздоравливающих бойцов, наверное, отправляются снова на фронт.
– Как хотелось в такие моменты сорваться с койки к окну и крикнуть:
«Ребята, подождите, я сейчас, я – с вами!» И загрохотать сапогами вниз по лестнице. Загрохотать! – с горечью повторил отец.
Получается, что отец еще не достиг призывного возраста, когда получил тяжелое ранение. Ему было всего 17 лет. Но с высокой долей вероятности можно утверждать, что это ранение спасло ему жизнь. В пехоте долго не воюют, и вряд ли он дожил бы до Победы. Вот такой парадокс.
Отец лечился в военном госпитале в Казани. Перенес пять операций с ампутацией ног. Впоследствии всю жизнь проходил в протезах.
К слову, о протезах. Как-то увидел в интернете статью Д. Саркисова об инвалидах Великой Отечественной войны. Автор статьи писал, что «настоящие протезы, изготавливаемые промышленностью СССР, было сложно достать, они ломались, плохо работали, и зачастую найти нужный размер было невозможно. Да и счастья своим обладателям они приносили немного. Зато государство могло говорить о том, что делает для инвалидов, получивших увечья на войне, все, что только можно. Таким образом, в отсутствие процедуры реальной реабилитации и интеграции в общество калека лишался конечности дважды: один раз – на войне, другой раз – получая протез, который мало что менял в его жизни».
Не могу согласиться с тем, что протезы, изготовленные в Советском Союзе, мало что меняли в жизни инвалида Великой Отечественной войны. Считаю, что отцу сделали качественные протезы, он мог на них передвигаться в полный рост, в молодые годы даже ездил на рыбалку на велосипеде, впоследствии освоил ручное управление легковым автомобилем. И никогда я не слышал, чтобы он был недоволен своими протезами. Забегая вперед, скажу, что он окончил педагогическое училище, в 24 года стал директором школы, 14 лет был заведующим районным отделом народного образования (РОНО), в 1966 году заочно окончил историко-географический факультет Одесского государственного университета, создал семью. Он отец четверых детей. И никогда не прогибался под обстоятельства, был волевым и мужественным человеком. Протезы, созданные советской промышленностью, сыграли в его жизни значительную роль.
На излечении отец находился до марта 1943 года. В госпитале он познакомился с будущим известным солистом Ансамбля песни и пляски Советской Армии Иваном Семеновичем Букреевым. У Букреева родственников не было, и он вместе с отцом поехал к нему на родину – в Казахстан, а впоследствии уехал учиться в Москву. К слову сказать, в своих интервью Букреев нередко говорил, что стать певцом ему подсказала одна женщина, которая играла и пела под гитару. Не исключено, что это была моя бабушка – Мария Илларионовна, которая пела и неплохо играла на гитаре. Бабушка нередко аккомпанировала Букрееву, когда он пел. И она убеждала Букреева, что видит его профессиональным певцом, тем самым поддерживая его морально. Букреев в тот период был подавлен своим физическим состоянием и не очень верил в свое будущее, он потерял на войне одну ногу и тоже ходил на протезе. Об этом в нашей семье много и часто говорили, особенно когда И.С. Букреев появился на большой сцене.
В 1945 году отец поступил в Чимкентский государственный учительский институт на исторический факультет. Именно так в те годы назывались учебные заведения, ставшие потом педагогическими институтами. Проучился один семестр и переехал к родителям в Тарутино Измаильской, впоследствии Одесской, области. А учиться перевелся в Белгород-Днестровское педагогическое училище, которое окончил в 1948 году. Вполне уместен вопрос: почему родители отца переехали на постоянное место жительства из Казахстана в Бессарабию? Отмечу, что руководство страны после освобождения Бессарабии направляло туда для укрепления советской власти проверенные и надежные кадры. А мой дед Василий Андреевич Рипенко в Первую мировую войну и в Великую Отечественную войну воевал в этих местах, знал особенности менталитета местного населения, был членом партии, фельдшером по образованию. Кроме того, дед после ранения по состоянию здоровья подлежал увольнению из рядов Красной Армии. Не исключено, что эти обстоятельства учитывались при принятии решения на направление деда для дальнейшей работы в Бессарабию.
С 1948 по 1960 год отец работал директором школы в с. Малоярославец-2. Примечательно, что директором школы он стал по рекомендации первого секретаря Измаильского обкома КП(б)У Константина Семеновича Грушевого, который после Гражданской войны учился вместе с Л.И. Брежневым в металлургическом институте. Грушевой раньше Брежнева начал делать партийную карьеру и всячески оказывал ему содействие. Вот так Л.И. Брежнев описал начало Великой Отечественной войны в своей книге «Малая Земля»: «Подъехав к дому, увидел, что у подъезда стоит машина К.С. Грушевого, который замещал в то время первого секретаря обкома (Днепропетровского. – Ю.Р.). Я сразу понял: что-то случилось. Горел свет в его окнах, и это было дико в свете занимавшейся зари. Он выглянул, сделал мне знак подняться, и я, ещё идя по лестнице, почувствовал что-то неладное и все-таки вздрогнул, услышав: «Война!»».
Вот как произошло знакомство отца с К.С. Грушевым. В 1948 году Грушевой в первой же своей ознакомительной поездке по Измаильской области, проезжая через с. Малоярославец-2, увидел два полуразрушенных здания у центральной дороги. Поинтересовался, что это за здания, ему доложили: это помещения будущей школы. Вызвал директора школы, прибыл учитель истории и труда Борис Рипенко, исполнявший обязанности директора школы. Школой в то время руководила женщина, которая была в отъезде. Грушевой поговорил с отцом, поинтересовался у него, где он воевал, как обстоят дела со здоровьем. Но видно было, что он очень недоволен состоянием будущей школы. От отца узнал о проблемах со строительным материалом, обещал помочь. Потребовал немедленно организовать работы по восстановлению помещений и назвал отцу дату, когда лично приедет для проверки хода работ. Отец принял самое непосредственное участие в организации и проведении ремонтных работ по восстановлению помещений. Когда К.С. Грушевой приехал проверить ход ремонтных работ, а по сути дела строительство школы, его встречала директор школы. Первого секретаря обкома партии вполне удовлетворило состояние отремонтированных зданий.
– А где же ваш фронтовик? – поинтересовался К.С. Грушевой у директора школы. Не исключено, что она доложила Грушевому об активном участии отца в организации и руководстве ремонтными работами.
Поговорив с отцом, Грушевой неожиданно сказал.
– Принимай школу, фронтовик, приказ будет.
Вот так отец в неполные 25 лет стал директором школы.
В те времена деятельность директора школы в сельской местности не ограничивалась только организацией учебного процесса в школе. На отца возлагалась и общественная нагрузка. Как комсомолец, а с 1952 года член КПСС, он занимался и организацией художественной самодеятельности и спортивно-массовой работы. Если проводился, например, чемпионат района по вольной борьбе, то необходимо было подобрать и подготовить команду от с. Малоярославец-2 по вольной борьбе. Кроме того, надо было быть и неплохим психологом, чтобы убедить какого-нибудь скотника или конюха, что надо поучаствовать в соревнованиях. И так по многим видам спорта, поскольку в районе, как и везде по всей стране, проводились соревнования по шахматам, футболу, волейболу, городкам и др. видам. Так что отец был и организатором и тренером по всем этим видам спорта, поэтому у него было очень много спортивной методической литературы. По всей видимости, отец старался как-то организовывать тренировочный процесс команд. Хочу отметить, что в то время в с. Малоярославец-2 по вечерам в рабочие дни, а особенно по выходным дням, на спортивной площадке было многолюдно. Мы рядом жили, и все это я видел, не только видел, но и мячи взрослым подавал.
В те годы в Малоярославце-2 даже функционировал театральный кружок. Кто был главным режиссером этого кружка? Разумеется, отец. Я видел несколько постановок театрального кружка. Все учителя школы были задействованы в этом процессе, и жители села с интересом ходили на спектакли, поставленные коллективом учителей школы. Сельский клуб заполнялся полностью. Не могу дать объективную оценку тем постановкам, поскольку мало лет мне было в то время. Но уже сейчас могу выделить главное в этом процессе: энтузиазм, энергия и творчество сельской интеллигенции были направлены в нужное русло. Они занимались культурно-просветительской деятельностью с целью воспитания как школьников, так и их родителей.
С 1960 по 1965 год отец возглавлял Тарутинский районный отдел народного образования (РОНО). В 1966 году отец заочно окончил историко-географический факультет Одесского государственного университета.
Хочу привести два примера. С территории поселка перевели в другой населенный пункт воинскую часть. И несколько помещений бывшего военного городка отдали средней школе под общежития иногородних учеников, которые после окончания восьмилетних школ своих сел, приезжали учиться в Тарутинской средней школе. Ремонт этих помещений был завершен, и мы, ученики 7-го класса, в этом районе собирали металлолом. Не помню, как это все произошло, кто-то бросил камень в окно отремонтированного здания. Сработал синдром толпы и школьники, которые там были, приняли в этом участие. Стекла были разбиты. Прибежал сторож, мы разбежались врассыпную. На вопрос отца, кто в этом участвовал, в числе первых назвали меня. Отец потребовал вызвать в школу родителей участников этого безобразия и потребовал от них возместить ущерб. Что мне говорил отец, не помню, но рукоприкладством он никогда не занимался, хотя я чувствовал, что он себя с трудом сдерживает во время моих объяснений. Мне отец вручил два больших стекла, и моя задача состояла в том, чтобы эти стекла доставить к этим помещениям. Было очень стыдно. Но уже тогда я осознал, как человек психологически может оказаться под влиянием неуправляемой, а, может быть, и управляемой толпы.
Слышал от очевидцев, как отец приехал в одну из школ района с комиссией проверять подготовку к новому учебному году. Во дворе школы увидел сооруженный туалет из досок. Школа ведь сельская, и все удобства, естественно, на улице. При осмотре туалета отцу показалось, что туалет несколько узковат. Директор школы ему что-то активно возражал, но безуспешно. Отец заставил директора школы зайти в туалет и занять соответствующее положение. При этом отец очень негодовал, размахивая своей палкой, с которой он не расставался. Со стороны, конечно, это выглядело комично. Вероятно, результаты моделирования нужной ситуации окончательно убедили директора, что он неправ, и туалет оперативно был переоборудован.
С 1965 по 1971 год отец – заместитель председателя райисполкома. В своей новой работе он очень много внимания уделял активному участию школьников, молодежи в художественной самодеятельности и занятиям физкультурой, так как считал, что только так можно оградить население от чрезмерного употребления алкоголя и приобщить его к здоровому образу жизни. Сам он в 1958 году, когда я пошел в 1-й класс, отказался от употребления алкоголя вообще, чтобы своим сыновьям не показывать негативный пример. И вообще показывать здоровый образ жизни учителям и школьникам.
В Тарутино ежегодно проходили слеты художественной самодеятельности, проводились спортивные олимпиады. Тогда это было распространено и было правилом. Но все дело в том, что результаты этой работы, конечно, как и любой другой работы, зависели от того, как это все организовывалось. Отмечу, что в этом вопросе отец всегда был на высоте.
Тарутинская юношеская футбольная команда во второй половине 60-х годов неоднократно занимала первые места в чемпионатах Одесской области. Отец был заядлым болельщиком. Я к этому тоже приобщился. По выходным дням с такими же поклонниками футбола отец выезжал в Одессу, либо в Кишинев на просмотр футбольных матчей на первенство СССР. Как я его не умолял, меня он в такие поездки никогда не брал. Впоследствии я понял, почему он отказывал мне в поездках. На стадионах болельщики выражений не выбирают, и отцу не хотелось, чтобы я в этот момент был рядом с ним, так как он не в силах был это предотвратить.
В те времена футбол на Украине и в Одесской области был на подъеме. В классе «А» играли две одесские команды: «Черноморец» и «СКА», а киевское «Динамо» с 1966 г. заняло лидирующие позиции в чемпионатах страны по футболу. Но отец уже много лет болел за московское «Торпедо», тем самым находясь в не совсем выгодном для себя положении в извечных болельщицких спорах. Отнюдь не случайно формой юношеской команды были белые трусы и белые майки, как у московского «Торпедо». Причем на футболках нашей команды логотипом была большая буква «Т», такая же, как на футболках московской команды «Торпедо». Отец рассказывал, как он на одном из финальных матчей, в котором участвовала наша юношеская команда на Центральном стадионе в Одессе, слышал беседу двух болельщиков:
– А шо это за «Торпедо», разглядев на футболках букву «Т», с характерной одесской интонацией спрашивает один другого.
– Это команда из Тарутино.
– А где это?
– Где-то в Молдавии.
По всей видимости, для некоторых неподкованных в вопросах географии одесситов все, что юго-западнее их города – это Молдавия.
Знаю, отец хотел, чтобы в Тарутино был построен нормальный стадион. Много сделал для этого. Строительство стадиона даже началось. По каким причинам работы по созданию стадиона прекратились, мне неизвестно. Думаю, что это связано с тем, что отец вернулся на свою старую должность, и строительство стадиона уже было не в его компетенции.
Итак, в 1971 году, вопреки крылатой фразе основоположника диалектики Гераклита – «в одну воду дважды не входят», – отец опять назначается заведующим РОНО, т. е. возвращается на свою прежнюю должность. И трудится в этой должности до сентября 1978 года. В общей сложности в должности завРОНО он был в течение 14 лет.
Отец всегда выписывал газеты и журналы, посвященные обучению школьников. Из периодической печати он узнал, что в РСФСР создают учебно-производственные комбинаты (УПК), где был большой выбор специальностей, которыми школьники могли овладеть в процессе обучения. В те времена в Тарутинской средней школе в ходе производственного обучения школьники изучали только автотракторное и столярное дело. Отец загорелся идеей создать в Тарутино межшкольный учебно-производственный комбинат. Мечту свою воплотил в реальность, хотя это было не так просто. В сентябре 1978 года отец возглавил Тарутинский межшкольный УПК и работал в этой должности до 1992 года. Следует отметить, что возможности УПК позволяли предложить школьнику на выбор не одну профессию, а несколько. Насколько мне стало известно, в УПК школьники могли обучаться автоделу с приобретением водительских прав, кулинарии, столярному делу, слесарному делу, медицинскому и др.
Отец был страстным книголюбом, имел большую личную библиотеку, свой экслибрис и всегда был в курсе всех книжных новинок, особенно касающихся военной тематики. У него была самая крупная библиотека в Одесской области. Я убежден, все, что было издано в СССР из мемуарной литературы до 1991 года, в отцовской библиотеке имелось. Отец многие годы руководил Тарутинским молодежно-патриотическим клубом «Подвиг». В районной газете «Знамя труда» неоднократно публиковались его статьи о Великой Отечественной войне. Он с большим уважением относился к генералам и офицерам Великой Отечественной войны, хорошо понимая, что в своем большинстве это были люди, вынесшие в полной мере все тяготы и лишения военной поры. Отец мечтал, что его сыновья станут офицерами. К этой судьбе лично меня он целенаправленно готовил. В его планах было обязательным, чтобы я после 3-го класса поступил в суворовское военное училище. Но не сложилось. В этот период суворовские училища перешли на 3-х летнее обучение, туда можно было поступить уже только после 8-го класса. Тогда отец скорректировал свои планы и в 1960 году отправил меня в Одесский интернат, я тогда учился в 3-м классе. Правда, я там проучился одну четверть. Каждое лето отец отправлял меня в пионерский лагерь.
– Ты должен легко адаптироваться в любом коллективе, – говорил он мне постоянно.
– Человек должен уметь жить в коллективе, – и тут же добавлял, – Помни это всегда!
Конечно, он был прав. С первых дней обучения в военном училище особых проблем во взаимоотношениях в коллективе я не испытывал. Так что опыт общения в пионерских лагерях не оказался лишним. Когда я учился в Одесском артиллерийском училище, отец всего один раз попытался меня увидеть, но не получилось. Он в Одессу приезжал часто, но всегда в рабочие дни, а в эти дни с курсантом военного училища проблематично было увидеться. Так что виделись только в период моих отпусков.
За всю жизнь отец написал мне всего два письма. Перепиской со мной занималась мама. Содержание первого письма отца не помню. Возможно, оно было связано с рождением моей первой дочери, а для него – первой внучки. А вот второе письмо было посвящено младшему брату Игорю, когда отец узнал, что часть, в которой служил брат, перебрасывают в Афганистан. Игорь проходил срочную службу в батальоне связи, дислоцировавшемся в Геок-Тепе (недалеко от Ашхабада). Советско-афганская граница была рядом. Я в это время служил в г. Юрга Кемеровской области. Сам факт письма свидетельствовал, что отец встревожен, но писал он без излишних сантиментов. По всей видимости, отец все-таки хотел как-то успокоиться, найти у меня, офицера Советской Армии, слова поддержки, хотя кто, как не он, прекрасно понимал предназначение людей в погонах. В конце концов, все закончилось благополучно, воинскую часть брата разместили вблизи советско-афганской границы на нашей территории с задачей обеспечивать связь между различными органами военного управления. Там брат и закончил службу.
За год до смерти отца (в 1996) я, размышляя вслух о своей службе, сказал ему, что никогда не избегал командировок в Афганистан и участия в первой Чеченской войне. Но такая перспектива меня буквально обходила стороной. И это меня удивляло. За несколько месяцев до начала ввода наших войск в Афганистан я занимал должность, которая предполагала практически 100 % вероятность оказаться в этой командировке. Большинство моих коллег, служивших на таких же должностях, прошли службу в Афганистане. Меня же повысили в должности и отправили служить в часть окружного подчинения – артиллерийскую бригаду большой мощности, в которую не просто было попасть служить. Можно сказать, это была особая часть ракетных войск и артиллерии окружного подчинения. Без излишней скромности замечу, туда офицеров тщательно отбирали. За время моей службы в этой части ни один офицер в Афганистан не был отправлен. Сержантов и рядовых отправляли, офицеров – нет.