Несколько дней были солнечными. Сабартес чувствовал себя словно в счастливом путешествии, обновленным и легким. Пока они с Пабло разговаривали, ходили по городу, сидели в кафе, Саб почти не вспоминал о семье, и только засыпая, привычно молился о благополучии сына.
Ближе к полудню Сабу приходилось будить Пабло, который еще долго не вставал, просил принести ему чай и поговорить с ним. Выпив дома чай и кофе, они отправлялись гулять с собакой, по дороге заходили в «Кафе де Флор» или к Липпу, Пабло выкуривал там несколько сигарет, не заказывая ничего кроме воды. Если обедали дома, Саб делал большой салат из овощей и вареной фасоли – по-прежнему любимое блюдо Пабло, как выяснилось. Пикассо придумал свой соус к такому салату, с удовольствием делал его, тщательно размешивая ингредиенты. Кухарка через день приносила гуляш или жареную рыбу; она приходила рано утром, занималась только продуктами и посудой, убираться в комнатах Пабло ей не разрешал.
После обеда Пабло устраивался с блокнотом в спальне.
Саб разбирал бумаги, письма, журналы и газеты, лежавшие стопками в каждом углу, на столах и под столами. Перед сном Саб делал записи в большую тетрадь – вел дневник, записывал разговоры с Пабло об искусстве. Он также пообещал Пабло, что постарается перепечатать его стихи, сделает подборку и переведет их на французский, если сможет. Письма, страницы с текстами и газеты лежали прямо на кровати, на которой спал Пабло. В отместку жене он превратил вторую половину супружеской кровати в подобие стола: плотно застелил ее газетами, оставлял там журналы, посуду, складывал одежду. Спальня выглядела неряшливо, – Сабартес решил, что неудивительно, что у Пабло депрессия, любой человек, живущий в такой грязи, будет постоянно в плохом настроении. Эти завалы, очевидно, мешают начать новую жизнь. Но было неясно, какой новой жизни желает себе Пикассо; Саб не мог понять, что его друга угнетает больше – склока с бывшей или страх начать строить новую семью.
Два раза в неделю Пабло уезжал на целый день за город на такси. Он объяснил, что, пока суд не вынесет решение о разделе имущества, он не имеет права пользоваться своей машиной, его шофер пока работает на Ольгу.
– Машину, клянусь небом и здоровьем матери, я ей не отдам, – мрачно повторял Пабло, глаза его становились огромными и сверкали.
В отсутствие Пабло Сабартес продолжал разбирать бумаги, иногда просто спал, отдыхая после ночных бдений с другом. Выгуливать Эльфа в такие дни Саб отказался, как мог, решительно, оправдываясь тем, что может не заметить, куда побежала собака, и потерять ее. Когда хозяина не было, Эльф целыми днями лежал под дверью, не обращая внимания на Саба.
Возвращался Пикассо всегда к ночи, в хорошем настроении.
– А ты после развода женишься на матери своей малышки? – осторожно спросил Саб как-то за ужином.
– Я обещал ей жениться, конечно же, обещал. Когда мы не видимся, она пишет мне каждый день. Но теперь…
– Она не согласна? Ее родители против?
– У нее только мать. Я же сказал, она жить без меня не может. Я тебе почитаю, хочешь? – Пикассо пошарил на столе и вытащил конверт. – Вот, например: «Любимый, дни, когда мы с Майей не видим нашего папочку, становятся бессмысленными и вовсе пустыми, каждый пальчик, каждый волос Майи напоминает мне тебя…» Она простая девушка абсолютно… и ведь ей всего двадцать четыре! – похвастался Пабло.
«На тридцать лет моложе», – сообразил Саб.
– Сейчас редко ей отвечаю, все из-за тебя!
– Из-за меня?!
– Конечно, ведь я уже не так скучаю, она обижается, что реже стал навещать. Ее надо беречь, она же малышку кормит! С ума по мне сходит, после восьми лет нашего романа, представь. И обожает заниматься со мной любовью. Даже сейчас очень быстро восстановилась после родов. Завтра, нет, послезавтра снова поеду к ним, – Пикассо сощурился. – Но не только для этого! Я даже купаю малышку. – Пабло явно было приятно говорить о своей молодой семье. – А знаешь что, Саб, давай залезем в мастерскую, покажу тебе ее портреты! Хочешь?
Саб обрадовался, он до сих пор не видел новых работ, если не считать рисунки, забытые в залежах на столах.
– Без тебя бы не полез, – признался Пабло. – Еще разгромлю там что-нибудь, впадаю в бешенство от бандитского вторжения в мою мастерскую.
При свете фонарика они поднялись по узкой лестнице, Пикассо открыл длинным старинным ключом небольшую дверь, которой явно давно не пользовались, пришлось вдвоем тянуть изо всех сил.
– Я специально эту дверь замаскировал, – Пикассо с довольным видом потер испачканные ладони.
Сабу в нос ударил застоявшийся запах табака, сырости и керосинового растворителя. Пикассо включил несколько ламп без абажуров, встроенных в стену: яркий свет озарил большое помещение с мольбертами, длинным дощатым столом, крепкими табуретами. Повсюду были картины, стояли скульптуры, свисали драпировки. На столе, на стульях и табуретах, и даже на полу валялись тюбики с красками, кисти, пузырьки. Большинство картин были повернуты к стене.
Саб чувствовал себя как ребенок, попавший ночью на склад магазина игрушек.
– Будто здесь трудились много разных художников! Как мог один человек все это сделать?!
Вдруг стало темно.
– «Она» шпионит, может простоять всю ночь, задрав голову, глядя на мои окна. – Пикассо снова включил фонарик, направив свет в пол. – Еще не хватало, чтобы «она» позвала полицию, истеричка, и заявила, что я нарушаю решение суда. Пойдем отсюда, – голос его стал скучным.
– Покажи хоть что-нибудь! Это как оказаться рядом с сокровищем и не иметь возможности его рассмотреть, – взмолился Саб.
– Да ладно! Ты что, картин не видел?
– Но это – твои! Ты великий художник.
– Сам написал мне, что если я захочу, то могу стать таким же великим поэтом, – буркнул Пабло. Саб не писал такого, но смолчал.
Он осторожно подошел к столу и взял в руки картон небольшого формата. В темноте невозможно было рассмотреть его подробно, у Саба было ощущение, что он держит в руках яркий детский рисунок.
– Посвети сюда. Это твое? – спросил он.
– Нет – твое. Забыл, что ли, в чью мастерскую забрался?
«Он же сам меня притащил», – удивился Саб, ему было плохо видно, но выпускать из рук картину не хотелось.
– Я же не знаю вообще, как ты стал писать в последнее время, – оправдывался Саб. В свете фонарика было видно, что изображено то ли животное, то ли детская игрушка золотистого цвета.
– Это новая работа?
– Тут подписано: Динар, 1928, август. Значит, написал семь лет назад. Это и есть моя, ну, моя женщина, мать Майи-Кончиты.
Пабло ни разу не назвал имя молодой любовницы. «Не доверяет все-таки? В чем тогда смысл нашего общения, какова цена его откровенности, если он боится произносить при мне имя любимой женщины?» – расстроился Саб.
– Пабло, я так ничего не вижу, – пожаловался он. – Пойдем вниз. Или вернемся сюда днем, если хочешь.
Пабло, будто почувствовав обиду Саба, подошел ближе и направил фонарик на картину.
– Мы в то лето с моей бывшей и сыном поехали отдыхать в Динар, а рядом был спортивный лагерь для… для девушекспортсменок, и она была там, мы до этого мало встречались. Но в Динаре на пляже мы с ней оба стали словно одержимыми, так хотели друг друга.
– Ясно! – Сабу стало смешно: Пикассо хочет выговориться, но говорит про одну свою женщину «она», про другую тоже – «она», а его собеседник должен догадываться, какую именно он имеет в виду. Ну пусть, в конце концов, важнее всего, чтобы Пабло стало легче.
– Да. Мы встречались на пляже в кабинках для переодевания. Ухххх, ты не представляешь, что это были за дни. Я помолодел на двадцать лет, точно, – увлекся воспоминаниями Пабло.
На картине изображена была фигурка, напоминающая детскую игрушечную лошадку. С черным ключом – в лапке? В руке? В образе читались наивность и решительность одновременно. Фантастическая фигурка целеустремленно поднималась по желтым ступеням к некоей двери того же цвета, намереваясь проникнуть туда с помощью яркого черного ключа, несоразмерно большого. И еще: бледный золотистый окрас тела существа дополнял горизонтальный черный мазок. Почему горизонтальный? «Но почему я вижу в этом эротизм? Может быть, у меня воображение болезненное?» – Саб ощущал зной, сладость запретных игр, животную страсть, энергию и опасность, слышал шум волн и голоса на пляже. Страх и покорность девочки, наслаждение. Похоть? Да, эту страсть на солнце, пожалуй, можно назвать похотью, импульсом животной страсти. Каким образом это наивное изображение передает все это? Цветом? Но в свете фонарика Саб не мог видеть цвет в полной мере, тем более трудно было оценить соотношение оттенков. Черный ключ на золотистом фоне картины притягивал взгляд. Саб помнил, что Пикассо всегда относился к ключам с особым пиететом, вот и здесь ключ в лапке золотистого существа выглядел как волшебный предмет.
– Мы совершенно одурели от любви и солнца, – повторил Пабло. – И было опасно… мне даже было немного страшно, она была несовершеннолетней. Знаешь, эти загорелые длинные ноги, плоский живот… если бы кто-то догадался про нашу кабинку и что там творилось, боже! Хватит, не хочу больше это видеть.
Свет фонарика покинул полотно и бродил, высвечивая фрагменты других картин.
– Долго мастерская будет опечатана? – Саб пытался представить, какие страсти, краски, невиданные формы находятся здесь в плену. – Разве посторонние люди имеют право лишать нас всех возможности смотреть на твое искусство?
Он понял теперь отвращение друга: все в этой емкой вселенной было создано руками Пикассо. И вдруг холодные руки, лишенные дара, вторглись сюда, решив изолировать создания от их творца.
– Откуда знаю, – фонарик Пабло перестал освещать детские фигурки, причудливо переплетенные с формами ягодиц и грудей, – идем.
Утром Сабартес встал рано, рассмотрел провизию, принесенную кухаркой, и попросил ее тщательнее перемыть посуду. Затем нашел ящик, где лежали скатерти, и выбрал самую нарядную. До полудня Саб занимался уборкой зала, пытаясь разложить вещи более компактно и протереть пыль. Потом занялся сервировкой стола: не только постелил скатерть и поставил приборы, но и нашел и отмыл подставку для чайника, взял небольшую вазу, туда поместил разноцветные листья, принесенные с прогулки.
– Который там час? – спросил Пабло из своей спальни около полудня.
– В любом случае пора вставать, – отозвался Саб, поправляя нарядные салфетки под приборами.
– Ну, посплю еще.
Накануне, после похода в мастерскую, они пили допоздна, рассказывали друг другу истории, Пабло никак не хотел ложиться спать.
– Можно тебя попросить, Саб? Принеси бумагу и карандаш! Мне надо записать сон.
– Сначала вставай, я еще даже не пил кофе. Запишешь за завтраком.
– А сколько времени?
– Почти полдень, поздно уже. Хочу кофе!
– Ну и пей, а мне нужен карандаш!
– Ты помнишь, Элюар вчера сказал, что они придут к нам.
– Точно! Забыл, уже встаю. Пойдем погуляем и купим что-нибудь к обеду. Вино мы все выпили. Ты сделаешь салат?
Какая красота, – сказал Пабло, увидев в гостиной накрытый завтрак. – Ты волшебник, мой Саб! А… а куда ты дел вещи, которые были здесь, на столе? – вдруг забеспокоился он.
– Пока никуда, просто сложил все там, у окна.
– Не выбросил? Не люблю, когда их передвигают… – Пабло склонился над стопкой бумаг и журналов, возвышавшейся, как сугроб, около окна.
– Но я… там не вещи, Пабло, просто бумаги, разное барахло…
– Барахло?! Ты решаешь в моем доме, что нужно, а что нет? Если даже маленькой бумажке или вот этому спичечному коробку… – Пабло наклонился и взял в руки коробок с таким видом, будто спасал птенца.
– Он пустой, успокойся.
– Какая разница! Ему судьба выпала попасть ко мне, это не может быть случайностью – ни для него, ни для меня! И место, которое он занял в доме, тоже не случайно! А ты его оттуда… У меня свой порядок, и я ненавижу! Больше всего ненавижу! Невыносимо, когда его нарушают. Есть мой мир, и любая мелочь в нем работает, разве ты этого не понимаешь?! Саб, я думал, ты все чувствуешь, – причитал Пабло.
– Я только перебрал старые газеты и, между прочим, нашел там листки с твоими стихами, о которых ты забыл, наверное. Я положил их в отдельную папку, чтобы перепечатать, когда ты поедешь к дочери.
– Что ты еще перебирал? Может быть, мою почту тоже, а?!
– Я не читаю чужих писем, – кровь бросилась в лицо Сабу. Его подозревают и отчитывают, словно нерадивого слугу? «Кажется, пора уезжать, пока не поссорились. Он обещал мне денег на дорогу… обещал ведь? Как унизительно ждать подачки».
Пабло взял папку со стихами, внимательно просмотрел бумажки, исписанные разноцветными чернилами и карандашами.
– Ты эти новые прочел? Как тебе? – он пристально смотрел Сабу в лицо.
– Как я мог успеть? Занимался завтраком и уборкой.
– Ладно, давай завтракать, – сказал Пабло уже благодушно и плюхнулся на стул. – Букет отличный, у тебя талант, Саб, – ставить листья в вазу.
Когда Пикассо отворил дверь гостям, в комнате сперва появился запах – смесь аромата бергамота и нероли. Саб не знал, что бывают такие нежные, но дерзкие духи. «Не обязательно смотреть на Нуш, хочется просто быть поблизости, стоять как можно ближе к ней, и не только духи так воздействуют, наверное… Она воплощение «высокой» богемы, подруга самого талантливого поэта Франции, живет в интеллектуальной и материальной роскоши, глядя на нее, сразу думаешь об утонченной любви. Нуш воплощает избранность, которую не купишь за деньги, хотя и она обходится недешево».
Было заметно, что Элюары осознают свою принадлежность к среде «la créme de la créme» и, что особенно важно, получают от своей жизни удовольствие каждый час. Общаются они, разумеется, только со «своими». Саб робко улыбался, чувствуя себя жалким провинциалом, затесавшимся в чуждую компанию, он отвык от подобного общества уже давно.
– А мы заждались, есть хотим, – Пабло приобнял Саба и подтолкнул вперед. – Ну, знакомьтесь снова, теперь как полагается.
Нуш обняла и расцеловала Саба, четыре раза; он и забыл, что парижанки любят целоваться при встрече и прощании, и кажется, парижане тоже. Вот и Элюар, улыбаясь, шагнул к нему. Красный жакет на ней, красный шарф на поэте; пара представляла эффектную композицию, будто каждый миг они позировали для модного журнала.
Поль поставил на стол темные бутылки, обернутые газетами:
– «Шато нёф дю пап» двадцать девятого года. Нуш любит это вино, в двадцать девятом хорошее было лето, каким я его помню.
– Только мало две путылки, – рассмеялась Нуш. – А польше там не осталось! – Нуш разговаривала с сильным эльзасским акцентом, похожим на немецкий; особенно это было заметно, когда она говорила быстро.
– У нас есть запас, – заверил Пабло.
Элюар выглядел уставшим, лицо одутловатое. Но все равно поэт, в представлении Саба, был воплощением парижского шика, про таких в Барселоне говорили: «Можно заложить душу, но, чтобы так повязывать шарф, надо родиться и вырасти в центре Парижа». Костюм, цвет носков, манера носить шляпу, – все выдавало в Элюаре эталонного «бобо» – представителя класса «буржуа-богема».