Бен сидит слева. Сегодня он должен был ехать в Эдинбург. Он исполняет обязанности заместителя директора в маленькой, но стремительно растущей сети отелей. Хотя головная контора здесь, брат мотается в командировки по всей Великобритании.
– Не хочу, чтобы у тебя были неприятности.
– Ты думаешь, я брошу тебя в таком состоянии? Одну? – обиженно отвечает он.
Врач ограничил посещения членами семьи. Я слишком расстраиваюсь, когда не узнаю лица. Нас всего трое. Я сразу поняла, что войти в больницу для тети Айрис будет нелегко, и сказала ей не приезжать; тем не менее, хоть и глупо, я расстроилась, что она не приехала, и пытаюсь не вспоминать, как она подводила нас в прошлом. Мы были детьми. До сих пор рвется сердце… Бен – мой единственный посетитель, и я переживаю, что все легло на его плечи, и он чувствует, что обязан быть со мной днем и ночью. Он вымотан и раздражен. Пахнет ментолом – снова курит. В тяжелой ситуации он всегда берется за сигареты. Думаю, больничный запах навевает на него воспоминания, хотя он был тогда совсем маленьким. Джулс, моя лучшая и старинная подруга, и ее двоюродный брат Джеймс, с которым они живут в одном доме, прислали открытку и огромный красно-белый букет – он занимает на тумбочке столько места, что некуда поставить кувшин для воды. Еще здесь карточки от мистера Хендерсона, моего старого соседа, и Мэтта. Я сто раз перечитывала его записку, глядела на слово «целую», выведенное округлым почерком, и гадала, что он имел в виду.
Нервы на пределе. Сегодня я получу ответы на свои вопросы, и я рада, что Бен рядом.
Боковым зрением вижу, как он сжал руки на коленях, которые подрагивают под одному ему слышный ритм. Прямо передо мной, поворачиваясь туда-сюда в кресле, разместился доктор Сондерс, невропатолог, на которого я возлагаю надежды. Я не смотрю прямо ни на него, ни на Бена. Мой взгляд сосредоточен на столбе солнечного света, протянувшемся по крапчатому линолеуму.
– Эли ничего не помнит про ту ночь. Да, Эли? – переспрашивает Бен.
– Да.
Невозможность вспомнить обескураживает, хотя в каком-то смысле это облегчение. Однако всякий раз, как я задумываюсь, что же все-таки произошло, – а бывает это часто, – на шее у меня затягивается удавка паники. Ничего, доктор Сондерс меня подлечит, я вернусь домой, на работу, и станет легче.
– Ваша сестра при падении сильно ударилась головой.
Оба говорят так, будто меня здесь нет.
– Память вернется? – спрашивает Бен.
– Возможно, но без гарантии; если и да, не факт, что полностью. Вам еще очень повезло – церебральный шок вполне мог привести к летальному исходу.
Кресло снова поворачивается. Вправо, влево… Подавляю порыв схватиться за подлокотники и остановить его. Я больна, сердита, испугана. Какое уж тут везение? В голове снова стреляет. Стискиваю зубы.
– Мы уже обсуждали ваши КТ и МРТ. Есть основания полагать, что удар и необычное повреждение мозга привело к нарушению функционирования височной доли, отвечающей за распознавание лиц. Как следствие, вы никого не узнаете. Если не возражаете, я хочу провести еще несколько тестов, Эли. Оценку когнитивных способностей. Ничего сверхсложного.
Последнее, чего мне хочется, – это новые тесты, но чем скорее он поставит диагноз, тем скорее меня вылечит. Я киваю, и комната снова плывет от подступившей тошноты.
– Ты уверена? Ты такая бледная. – Бен пожимает мне руку, сплетая свои пальцы с моими.
Я благодарно улыбаюсь, однако улыбка тает, едва только вижу его чужое лицо: рот, нос, глаза. Высвобождаю руку и вытираю ладонь о халат.
Злость вспыхивает внезапно. Я вскакиваю и принимаюсь расхаживать по кабинету.
– Не могу! – Упираюсь ладонями и лбом в оконное стекло. От дыхания оно запотевает, и я вытираю его скомканным бумажным платком, который давно зажат в руке. – Не понимаю, что со мной!
Последний час меня просили запоминать и узнавать лица. Не получается. Шариковая ручка доктора Сондерса царапает что-то в моей карте.
– Присядьте. Попробуем знаменитостей.
Я отрицательно мотаю головой, но все-таки сажусь. Какой у меня выбор? Доктор показывает первую фотографию. По прическе и растительности на лице я понимаю, что это мужчина, но, по-моему, я его раньше не видела.
– Ну же, Эли!
Раздражение Бена меня обижает.
– Я не специально.
– Его ты точно знаешь! Ты мечтала выйти за него замуж.
– Ченнинг Татум?
– Молодец, – хвалит доктор Сондерс.
Ручка опять царап-царап по бумаге.
Мы все понимаем, что я бы не угадала без подсказки Бена, и все-таки я позволяю себе порадоваться крохотной победе.
– Ну и напоследок…
По тону чувствую, что доктор Сондерс махнул на меня рукой.
Как я ни стараюсь, находить сходство и отличия во время следующего теста ничуть не легче, даже когда фотографии лежат рядом. Немного лучше дело идет с возрастом, полом и эмоциональным состоянием. Здесь я чувствую себя не так безнадежно. Уже начинаю ориентироваться по длине волос, бороде и украшениям.
– Все, это был последний тест. – Доктор Сондерс щелкает ручкой.
Я надеюсь, что перед началом лечения мне дадут отдохнуть; в глазах щиплет от усталости.
– Так что с ней? – спрашивает Бен.
– Еще пара моментов, и я скажу свое мнение. Я собираюсь оценить ваш коэффициент умственного развития, Эли.
– Вы считаете меня идиоткой?
Определенно, так я себя и чувствую. Просто не верится, что я не узнала Ченнинга Татума. Доктор Сондерс не отвечает.
Кажется, я провела в этой крошечной душной комнате несколько дней. Доктор Сондерс сказал, что ему надо позвонить, и вышел. Я отхлебываю теплую воду из пластикового стаканчика. Бен опять проверяет телефон. Без своего я чувствую себя как без рук, а про новый совершенно не подумала – не до того было.
– Кстати, я поменял замки, – сообщает Бен. – Поискал твою сумку в спальне, но не нашел. Говоришь, ты ходила с ней в ту ночь? Шоппер?
– Клатч.
– Ну да. В общем, решил, что лучше сменить замки. Просто так. Вряд ли кто-то попробует к тебе вломиться, – добавляет он, чтобы я не волновалась, однако по отрывистому тону ясно: сам он тоже беспокоится.
– Когда Крисси вернется, она не сможет вой…
– Я сообщил ей эсэмэской, что новый ключ у соседей, у Джулс. Не вспомнил код от твоего сейфа для ключей. Опять звонил Мэтт, спрашивал, как ты. Говорит, если он может чем-то по…
– Зачем ты отвел к нему Бренуэлла?
– Не могу же я взять его сюда! И потом, он наполовину пес Мэтта. Официально Мэтт все еще твой муж.
Слово «муж» потеряло свою остроту. Здесь у меня вдоволь времени на размышления, и о Мэтте я думала много. Хоть раньше и казалось, что все у нас совсем плохо, теперь же я невольно задаюсь вопросом, можно ли спасти брак. Шок от осознания собственной смертности привел к чувству бессилия, беззащитности и отчаянному стремлению к стабильности. Жизнь внезапно показалась до невозможности драгоценной. И быстротечной.
– Мэтт знает, что я ходила на свидание?
– Он ничего не говорил.
Дверь распахивается, и мы замолкаем. Доктор Сондерс садится за стол. Я нервничаю.
– Эли, я сопоставил результаты анализов и тестов, включая МРТ и КТ. Помимо потери памяти, о которой мы уже говорили, могу с уверенностью сказать, что у вас прозопагнозия. Это первый случай в моей врачебной практике.
Улавливаю у него в голосе нотку удовольствия и, как ни глупо, чувствую ненависть, точно он во всем виноват.
– Что это? – спрашивает Бен.
– Мозг Эли больше не распознает черты. Она не сможет узнавать лица, даже близких и друзей.
– И часто такое бывает? Эта прозо… – Запинаюсь.
Как можно болеть болезнью, которую даже не выговариваешь?
– Про-зо-па-гнозия, – повторяет врач по слогам. – От греческого «проспон», что значит «лицо», и «агнозия» – «незнание». Иногда ее еще называют «слепота на лица».
Слово «слепота» наводит ужас. Я лихорадочно осматриваю комнату, впитывая обстановку: длинные коричневые листья и «усы» паучника на подоконнике в горшке, квадратные черные часы на стене, – успокаиваю себя, что я еще зрячая.
– Есть два вида прозопагнозии. Первый – врожденная, она распространена гораздо больше, чем думают. В Британии разной степенью слепоты на лица страдают примерно два процента населения, миллион двести тысяч человек. Многие об этом даже не подозревают, считая, что у них просто плохая память или что люди на самом деле слишком похожи. Например, если у них схожие прически. Часто это наследственное, хотя ген, отвечающий за прозопагнозию, до сих пор не выявлен. Что любопытно…
– То есть я такая родилась, но проявилось только сейчас? У родителей же этого не было, да, Бен?
Он был слишком мал и плохо помнит папу, но все равно мы бы знали.
– Нет, Эли, у вас прозопагнозия приобретенная. Это бывает после инсульта или черепно-мозговой травмы. Встречается значительно реже врожденной. Анализы показали патологию затылочно-височной извилины правого полушария, что вполне соответствует вашей травме. Повреждение данной области может вызвать два подтипа заболевания: апперцептивная прозопагнозия и ассоциативная…
– И когда все пройдет? – перебиваю я.
Это единственное, что меня сейчас интересует.
Воцаряется неловкое молчание. Кресло со скрипом поворачивается. Туда-сюда. Доктор щелкает ручкой.
– Вероятно, никогда. Сожалею.
Голос звучит издалека, как из огромной трубы.
Я не в состоянии переварить услышанное. Отхлебываю воды и сжимаю стаканчик, вода течет на колени, но я не способна встать и дойти до подоконника, где стоит коробка «Клинекса». Слова доктора пригвоздили меня к месту.
– Значит, Эли не будет никого узнавать? Безумие какое-то! В голове не укладывается…
– Да, здоровому человеку трудно понять. Распознавание черт – настолько автоматический процесс, что многие даже не представляют, как слепота на лица вообще возможна. Я участвовал в исследованиях, когда пациенты приходили с семьями, и мы просили родственников поменяться одеждой и молча стоять в комнате с группой чужих людей, а пациентов – показать нам своих близких. Сердце рвется, когда видишь, как они страдают от того, что у них не получается. Дети не узнают родителей, жены – мужей. Особенно трудно идентифицировать мужчин – за исключением черт лица, они часто очень похожи: короткая стрижка, повседневная одежда. Вы не раз столкнетесь с равнодушием и непониманием, Эли. Лучшее в данной ситуации – терпеливо объяснять. Будьте честными. Не стыдитесь.
Стыд. Да, я стыжусь.
– Должно же быть какое-то средство!
В голосе Бена звучит мольба, которую я не слышала много лет. Тем же тоном он просил меня прочитать еще одно бессмысленное стихотворение, которые он обожал.
И плыли они целый год и день
В страну, где растет бонг-бонг.
Мне это снится, да, снится, потому что если это правда, я не выдержу.
– Разумеется, кое-что можно сделать… – начинает доктор.
Я оживляюсь, шарик надежды надувается и тут же сникает, когда Сондерс говорит:
– Есть множество компенсаторных приемов, которые помогают в повседневной жизни.
Слова сливаются в одно сплошное месиво. Навсегда. Это навсегда. Я не выдержу. Доктор отвечает на вопросы Бена и одновременно печатает. С жужжанием просыпается принтер.
– Я связался с университетом в Стоунхилле. Слышали про такой?
Киваю. Это здесь, в городе, в часе езды от дома.
– Они тесно сотрудничают с Национальным центром неврологии и нейробиологии в Лондоне. Вы будете в надежных руках. Исследовательской программой руководит доктор Уилкокс. Я только что с ним переговорил, и он очень хочет с вами встретиться. Они проводят клиническое исследование с использованием транскраниальной магнитной стимуляции. Не исключено, что это частично восстановит утраченную функцию. Но это уже вне моей компетенции, – быстро добавляет он, предваряя вопросы. – Скоро он сам вам напишет и назначит встречу. А пока выслал дополнительную информацию и перечень компенсаторных приемов. Я вас выписываю. Наверное, рады, что наконец…
– Постойте! Я больше никогда никого не узнаю? Вы не можете просто отправить меня домой!
Видя ужас, страдание и слезы в моих глазах, доктор сочувственно добавляет:
– Вероятно, вы сможете узнать одного из тысячи. Да, это немного, но лучше, чем ничего. Только не слишком себя обнадеживайте, это не признак выздоровления. Понимаю, чересчур много всего сразу. С точки зрения физического состояния я больше ничем не могу вам помочь, а эмоционально… – Он откашливается. – Я все понимаю, вам тяжело, но другие пациенты ждут места. Вы знаете, какая в больницах напряженка. Простите. Мы с вами еще увидимся. Когда будете выходить, запишитесь на прием у моего секретаря. Вы работаете?
– Да, в доме престарелых. О господи! Как я буду различать пациентов? Я не буду… Не смогу…
– Пока отдыхайте и восстанавливайтесь. Я выпишу больничный на две недели и назначу обезболивающие для головы, а потом мы снова оценим, как вы… как вы со всем этим справляетесь. Договорились?
Он протягивает мне распечатанные страницы. Я цепляюсь за них, как утопающий за буек. Доктор открывает дверь кабинета и бросает меня в неспокойные воды.
В палате переодеваюсь в то, что принес Бен: розовую летнюю юбку и не подходящий к ней цветастый оранжево-красный топ. Он вспомнил про лифчик и трусы, но забыл колготки и туфли, и, шагая в тапочках по зимней парковке, я вся дрожу от холода.
Еще только четыре часа, но сумерки уже высасывают свет дня. Мы едем. Я наклоняюсь на сиденье вперед, как будто так будет быстрее. Отчаянно мечтаю смыть с себя больничный запах и лечь в мягкую постель, которая пахнет кондиционером «Летний луг». Жажду окружить себя своими вещами, привычными и безопасными, пусть и в чужом доме. Мысли уносятся к Мэтту. Не могу поверить, что больше не узна´ю мужчину, за которого вышла замуж. Память бережно хранит его образ: длинные черные ресницы, карие глаза. Губы, которые сначала при моем появлении изгибались в улыбке, а позже – вытягивались в тонкую прямую линию.
Бен глушит мотор и приоткрывает дверцу.
– Я бы хотела побыть одна.
Надо поесть, принять душ – и в постель.
Он колеблется.
– Раз ты настаиваешь… – Сует мне в руку новый ключ. – Ничего, если я завтра смотаюсь в Эдинбург? Деньги на объекте уплывают неизвестно куда. Надо выяснить, что происходит.
– Конечно, поезжай. Если мне что-то понадобится, Джеймс и Джулс – рядом. И Крисси наверняка скоро вернется. – Пауза. – Правда, Бен. От обезболивающих я совсем никакая. Скорее всего, целый день просплю.
– Обещай позвонить, если что-то будет надо или вернется память!
Киваю. Он наклоняется по традиции поцеловать меня в щеку, однако я отстраняюсь. Края наших отношений стали острыми и неровными, появилась дистанция. Я знаю, несправедливо относиться к нему по-новому, ведь изменилась я, а не он, но ничего не могу поделать.
Тело налито свинцом. Я медленно бреду к дому, и, кажется, того и гляди уйду в землю под собственной тяжестью. В конце асфальтированной дорожки – тень моего ярко-желтого «Фиата 500». Смущаюсь при мысли, что вела машину в таком состоянии. Вдруг я кого-то сбила? Думать об этом нестерпимо.
У двери – букет розовых роз. Поднимаю их, и листья осыпаются, точно прах.
Вхожу и закрываю дверь ногой.
«Крисси!»
В нос бьет запах ванильного освежителя, но воздух спертый, как если бы сюда не заходили несколько дней. Значит, ее нет. В доме очень одиноко, но я слишком вымотана, чтобы сегодня идти за Бренуэллом. Сгребаю с коврика почту и бросаю на кухонный стол, сгружаю цветы в раковину. Письма в основном рекламные; есть несколько открыток от коллег по работе с пожеланием скорейшего выздоровления и, что очень трогательно, – от пациентов. Их почерк такой же шаткий, как походка. Вспоминая про цветы, копаюсь в ящике – надо подрезать кончики. Среди батареек, смятых чеков и пакетов для заморозки замечаю свои ключи. Очень странно. Обычно они или у меня в сумке, или на крючке у входной двери. Если бы не цветы, я никогда бы их не нашла. Получается, Бен зря менял замки. Беру из раковины розы. По непонятной причине меня бросает в дрожь. Почти боюсь вскрывать маленький конверт, скотчем приклеенный к букету. На конверте от руки написано мое имя. Доставили не из цветочного магазина. Вытаскиваю плотную белую карточку, уголки которой украшены желтыми розами. Три слова. Всего три слова, жирные черные буквы.
Понравилось свидание, сука?
О Эли, как бы хотелось видеть твое лицо, когда ты читала карточку. Ты, наверно, решила, что кошмар закончился? Он только начинается. Мы еще повеселимся. То есть я повеселюсь. А ты? Ты будешь кричать.
Кто-то должен был видеть посыльного. Кидаюсь к соседям, хочу расспросить Джулс, в который раз радуясь, что Крисси сняла дом рядом с ней и ее братом Джеймсом. Это хорошее, единственное хорошее новшество, к которому привело наше с Мэттом расставание: возможность встретиться с друзьями и распить бутылку вина, не переживая о том, как вести машину или ловить такси.
Трезвоню в дверь. Пронизывающий ветер кусает мне нос и уши. Вечером обещали снег, звезды скрыты тучами. Обхватывая себя руками, я подпрыгиваю на цыпочках, чтобы окончательно не заледенеть.
Дверь распахивается. Мужчина. Я говорю себе, что бояться нечего, это всего-навсего Джеймс. Тем не менее упорно гляжу в пол. Хочу удержать в памяти его настоящий образ, а не смотреть на картинку, которую нарисует мозг. Сосредоточиваюсь на мелких царапинах на мысках его ботинок и выпаливаю:
– Кто-то оставил цветы у меня под дверью. Ты не видел?
– Эли! – восклицает он, как будто изменилась до неузнаваемости я, а не он. – Джулс нет дома, но ты заходи!
Джеймс – бухгалтер. Правда, однажды за бокалом вина признался, что ненавидит свою работу и копит деньги на яхту. Полагаю, чтобы сбежать от всего этого.
– Нет, спасибо.
Отчаянно грустно при мысли, что мне теперь так неуютно с людьми.
Раньше Джеймс был мне почти как брат. У нас одинаковые пристрастия в музыке, и он пару раз давал мне билеты на концерты кайфовых ребят, которые наскучили бы Мэтту до потери пульса.
– Цветы… – напоминаю я.
– Извини, никого не видел. Карточку не оставили?
На глаза у меня наворачиваются слезы.
– Тебе плохо?
Киваю.
– Ну да, разумеется, – спохватывается Джеймс.
Не знаю, что сказать.
– Можно взять ключ, который оставил Бен?
Хочу иметь запасной.
Джеймс возвращается несколько секунд спустя и вдавливает холодный металл мне в ладонь.
– Очень жаль, что с тобой все это приключилось. Ты уже что-нибудь вспомнила?
– Нет.
Мои щеки пылают от стыда. Поворачиваюсь и ухожу. Он окликает меня срывающимся от волнения голосом, и я медлю, однако слышно только, как скрипят и гнутся под ветром деревья. Он не заговорит опять, а даже если бы заговорил, никакие слова меня сейчас не утешат.
У Юэна есть мой адрес. Трижды проверяю, что заперла дверь. У него есть мой адрес. Разгоряченная кровь стремительно бежит по жилам. Из осторожности я не сообщала никакой личной информации, и встречались мы в людном месте. Наверно, он выследил меня в ту ночь. Что ему нужно?
Понравилось свидание, сука?
Я снова вчитываюсь в карточку, как будто могу трансформировать эти три слова во что-то другое. Хорошее что-то. «Скорее поправляйся, Эли» или «Я люблю тебя, Эли». Не помню, когда в последний раз это слышала. Переворачиваю карточку. Логотипа нет, так что взяться она могла откуда угодно. Он был здесь. Логика подсказывает вызвать полицию, а цинизм заставляет сомневаться в перспективности этой затеи. Анонимный букет могли купить в десятке супермаркетов. Вряд ли полиция бросится охранять меня круглые сутки из-за какого-то букета. Они не защитили нас в прошлом, когда от бесконечных и вполне серьезных угроз стыла кровь в жилах. Минуту раздумываю, не позвонить ли Бену, но он непременно захочет приехать, а ему перед долгой дорогой в Эдинбург надо выспаться. Если случится что-то еще, кому-нибудь скажу. Точно скажу.
Приторный запах роз меня душит. Хватаю их из раковины и, ежась, выхожу через заднюю дверь к мусорному контейнеру. Темно, хоть глаз выколи. За нашим участком начинается пустырь. Это одна из причин, почему Крисси сняла здесь дом: лето в бикини, завтраки, которые готовятся в трусах и лифчике. Раньше я была в восторге от нашего уединенного, скрытого от любопытных глаз гнездышка, а теперь думаю только о том, как легко здесь спрятаться. Шорох. Наверно, ветер. Или еще что-то. Кто-то… Свалив цветы в почти полный бак – на прошлой неделе была очередь Крисси выставлять их на дорогу для мусоровоза, а у нее вылетело из головы, – я стремглав бросаюсь в дом. Захлопываю дверь и поворачиваю ключ. Сердце колотится, руки трясутся. В сотый раз проверяю, что дверь заперта.
Принимаю душ и влезаю в любимую красную клетчатую пижаму, надеясь, что она меня успокоит. Увы. Хотя я давно нормально не высыпалась и от обезболивающих в голове туман, все равно я на взводе. Решено: наскоро поужинаю – и в постель. На кухне игнорирую витающий в воздухе запах роз и включаю радио. Вздрагиваю от энергичной музыки восьмидесятых, которую обожает Крисси: «Take on Me» группы «A-ha». Повертев рукоятки, делаю потише и настраиваю на «Классик FM». «Времена года» Вивальди. Роюсь в шкафчиках и извлекаю консервную банку.
В микроволновке поворачивается тарелка с томатным супом «Хайнц». У задней двери одиноко стоит плетеная корзина Бренуэлла. Смятая красная подстилка вся в песке – после нашей последней прогулки по пляжу. Его любимая игрушечная обезьяна распластана на полу. Без глухого рычания Бренуэлла на лис в саду и стука когтей по кафелю в доме ужасно одиноко. На улице черным-черно. От кухонной подсветки окна превратились в зеркала. Вздрагиваю. Смотрю в сторону пустыря за забором, гадая, кто принес цветы. По шее от холода бегут мурашки.
Тяну за шнурок, и шторка опускается до уровня крана в раковине. Шторка с подсолнухами с самого начала была слишком короткой и не закрывала стекло полностью, но раньше я не придавала этому значения. Крисси понравился рисунок, «немножко солнца в мерзкую погоду». Теперь же я чувствую себя крайне неуютно – двухдюймового просвета вполне достаточно для пары глаз. Снова и снова проверяю ручку задней и парадной дверей и в довершение методично запираю все окна.
Тишину нарушает дзыньканье микроволновки. Хватаю кончиками пальцев горячую тарелку и быстро переставляю ее на поднос; режу хлеб, проверяя, не заплесневел ли. Беру еду и торопливо перехожу в гостиную, где занавески плотно задернуты.
Несмотря на тревогу, дома быть приятно. Усаживаюсь на диван. Убранство комнаты резко контрастирует с минималистическим дизайном моего собственного дома. У нас с Крисси совершенно разные вкусы. Однако сегодня вечером я рада нежно-розовым обоям с серыми голубками (они действуют успокаивающе) и сонму странных ангелов без лиц на полках. Распростерши крылья, они защищают невидимую паству. Свечи. Книги. В кои-то веки это создает уют, а не давит на нервы.
Зеваю. В больнице спала мало. Приглушенные разговоры сестер, скрип тележек, гул ночников – все это не останавливалось ни на минуту, хотя не спала я по другой причине. Стоило только переступить порог и вдохнуть больничный запах, нахлынули воспоминания. Врачи, конечно, помогают, лечат, но даже теперь они ассоциируются у меня с утратой. Форма медперсонала, почти как полицейская униформа, вызывает темный вихрь эмоций. Прошло много лет, а я так и не оправилась от случившегося. По крайней мере, не до конца.
Прихлебывая суп, направляю пульт на телевизор. Хочу найти что-нибудь легкое и отвлечься. Я пропустила последние серии мыльных опер. Начинается заставка «Жителей Ист-Энда», и мои плечи расслабляются. У нас с мамой была традиция: в любую погоду мы уютно устраивались на диване с пакетом ванильного печенья и кружкой горячего шоколада. Макали печенье в темную жидкость. Важно не передержать. Чуть зазеваешься – и печеньки кашей оседают на дно кружки. Бен в это время уже спал. Что бы ни произошло днем, как бы нас ни обижали, наш особенный вечерний ритуал оставался неизменным. Скучаю по нему. Скучаю по маме.
Вспоминаю, что было в последней серии. Звучный голос Фила Митчелла пронзает, точно копье; хлеб, который я макнула в суп, комом встает в горле. Я не узнаю актеров! Внезапно понимаю, как скажется прозопагнозия на всей моей жизни. Я сокрушена, раздавлена. Суп расплескивается по коленям, тело содрогается от рыданий, в тарелку капают слезы.
Когда доктор Сондерс рассказывал про мою болезнь, я не вполне оценила ее серьезность. Теперь, стоя перед телевизором на коленях точно в молитве и водя кончиками пальцев по лицам персонажей на экране, я сознаю, что кошмар становится реальным. Герои с Альберт-сквер мне почти как родные, семья, которую я потеряла. Я больше никогда их не узнаю? Никого никогда не узнаю? Друзья и родные навеки останутся незнакомцами. Страшно! Я и не подумала про телевизор, кино, театр… Выключаю экран. Тыкаю пальцем кнопку с такой силой, что диски с нижней полочки падают на пол.
Хотя мы в основном смотрим сериалы и фильмы, когда их показывают по ТВ, самые любимые я еще и покупаю на DVD. Коробка с «Друзьями». «Шаг вперед». «Девичник в Вегасе», наша палочка-выручалочка, если дела совсем плохи. Мы с Крисси смотрели его несчетное количество раз, передвигая между собой пакетик с шоколадным драже и разбавляя джин шипучим тоником. Живот болел от смеха.
Я не смогу пересматривать любимые фильмы и получать удовольствие от новых. Лица актеров станут неузнаваемыми, как только исчезнут из кадра. Я не просто потеряла персонажей любимых программ, я потеряла частицу себя, и хоть это нелогично, мне кажется, я опять теряю маму. Жизнь никогда не будет прежней. Я съеживаюсь, упираясь лбом в колени, и рыдаю. Сердце разрывается. Мое сердце разрывается снова.
В саду позади дома слышится громкий треск, и страх тут же простирает надо мной свои крылья.
Царапанье. Какой-то зверь? Говорю себе, что это лиса. Будь здесь Бренуэлл, он бы поднял дыбом шерсть на загривке и глухо зарычал. Но его нет. Я совершенно одна и насмерть перепугана. В кухонном окне чернота. Если внезапно распахнуть заднюю дверь, животное испугается и убежит – если это животное.
Если.
Копаюсь в ящике со всякой мелочью, достаю из-под рекламок кафе и кухонных полотенец фонарик и быстро, через две ступеньки, поднимаюсь наверх. Настежь распахнув окно спальни, вожу лучом фонаря по саду. Замечаю на траве розы. Говорю себе, что ветер сбросил крышку с мусорного бака и раскидал букет, но даже отсюда видно, что головки цветов безжалостно оторваны.
Лиса. Рылась в поисках еды. Просто лиса.
Свечу на мусорный бак. Он не опрокинут. Крышка плотно закрыта.
Не могу успокоиться, обезглавленные розы так и стоят перед глазами. Идут часы, я без сна ворочаюсь на матрасе, который обнимает меня и, вздыхая, проседает под моим весом. Час поздний. Машины тарахтят реже, паб в конце улицы, наверно, уже закрылся. Вдалеке лает собака. Любые звуки слышны отчетливо и вспарывают тишину. Мои пальцы сминают одеяло. Ребенком я боялась монстров и накрывалась с головой. Синяки от чьих-то пальцев у меня на руках и еще не стихшая пульсация в шишке на голове напоминают, что чудовища существуют. Они ходят среди нас, выглядят как мы, разговаривают. Их не отличить от людей. В больнице я отчаянно рвалась домой, а теперь мечтаю о безопасности палаты, где постоянный фоновый шум напоминал, что я не одна. Виски болят и пульсируют. Представляю, как усталая медсестра насыпает мне в руку обезболивающих и протягивает пластиковый стакан с теплой водой. По глупости я оставила ко-кодамол, который мне прописали, на кофейном столике в гостиной. Сажусь в постели. На улице ревет мотор. Яростно стучат дверцей. Скрип калитки. Это к нам? Может, Крисси раньше вернулась от своего мужчины? Парадная дверь не хлопает, но тут я вспоминаю про новый замок и воображаю, как Крисси досадливо закусывает губу, безрезультатно тыча в скважину ключом и думая, не ломится ли она с перепоя в чужой дом.
Сую ноги в тапочки, накидываю халат и спускаюсь в темный коридор. Узкие полосы лунного света пробиваются сквозь жалюзи слева от двери.
Сдерживаю дыхание и, непонятно почему, боюсь зажечь свет, жалея, что не попросила Бена остаться на ночь. Правда, Джеймс и Джулс в соседнем доме. Все хорошо. Хорошо.
Шаркающие шаги. Бормотание.
– Крисси, ты? – спрашиваю я едва слышно.
Дергают дверную ручку. Я делаю шаг вперед и берусь за ключ, но вместо того, чтобы его повернуть, отхожу в сторону, поднимаю жалюзи и всматриваюсь в окно. К стеклу с той стороны прижимается лицо. Я потрясенно отшатываюсь. Смотрят на меня. Одно ясно: это не Крисси. Машинально понимаю: мужчина. В темноте не разберешь, но из-под вязаной шапки, какие носят рабочие, не видно длинных волос. Несколько секунд глядим друг на друга в упор. Кажется, проходит целая вечность.
Он поднимает руку в перчатке и стучит в стекло. Медленно, методично, снова и снова. Бум-бум-бум – удары сливаются с пульсацией у меня в голове. Я зажимаю уши и зажмуриваюсь, надеясь, что это галлюцинация, вызванная лекарствами, но когда открываю глаза, лицо все еще здесь.
Руки по-прежнему барабанят в окно.
Как в фильмах ужасов, которые любил Мэтт. Он крепко обнимал меня за плечи и целовал в макушку, а я при каждой страшной сцене тыкалась лицом ему в грудь. Бросала в рот карамельный попкорн и шумно жевала, чтобы приглушить истошные вопли на экране. Сейчас это не фантазия. От дыхания незнакомца запотело стекло. Реальность, ужасная и пугающая. Будь это кино, я бы орала актрисе: «Да делай же что-нибудь! Беги!» Колени у меня слабеют, я медленно, с трудом отступаю по коридору, не в силах оторвать взгляд от окна, как будто если отведу глаза, оно рассыплется на осколки. Наверно, это он, Юэн.
Он не сможет открыть замок, говорю я себе, однако это не успокаивает мое исступленно колотящееся сердце, не осушает пот, который ручейками стекает между грудей. Внезапно меня охватывает желание позвонить в полицию. Шаря за спиной, я поворачиваю ручку в гостиную, пячусь, едва не падая, и зажигаю свет. Стационарный телефон, который мы провели ради интернета, стоит на этажерке с книгами. Хватаю трубку и дрожащей свободной рукой включаю настольную лампу. Она разгоняет мрак, но я по-прежнему целиком во власти страха. Томатный суп, который я ела на ужин, поднимается в горле, большой палец резко жмет кнопку вызова. Держу трубку около уха, а воображение рисует сцены из фильмов. Правда ли, что перерезать телефонную линию ничего не стоит? С неописуемым облегчением слышу гудок. Набираю первую девятку.
Удары стихают.
Вторая девятка.
Тишина кажется более звонкой, чем стук в стекло.
В нерешительности опускаю трубку и осторожно крадусь в коридор. Он ушел? Темно, не видно ни зги. Прижимаясь спиной к стене и замирая после каждого шага, медленно двигаюсь к двери.
Жду.
Прислушиваюсь.
Тихо. Только шум крови в ушах. Я уже у окна. Ощущение трубки в руке несколько успокаивает. Я неуклюже пригибаюсь, рассчитывая, что в тени меня не видно. Под подоконником на секунду замираю и собираюсь с духом. Поднимаю голову, дюйм за дюймом, пока глаза не упираются в затуманенное стекло.
Мелькает тень.
Долю секунды я не в силах пошевелиться или дышать. Не в силах сделать ничего. На меня со всего маху обрушивается страх. Глаза завороженно следят за тенью. Нет, это ветви дерева. Всего-навсего дерево. С опаской встаю, приставляю ладони к глазам и вглядываюсь в темноту.
Никого.
Но это не значит, что он ушел.